Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Батюшка

Рассказал мне эту удивительную эпопею русского священника мой однополчанин по 39-й армии на Западном фронте Виктор Маньков. Мы с ним после войны учились в Высшей разведшколе Главного разведывательного управления в 1945—1947 годах. Виктор прошел с 39-й армией весь ее славный путь в Маньчжурской операции. Дошел до Порт-Артура, где и произошла встреча, о которой он мне поведал. Вот его рассказ в моем изложении.

В Порт-Артурской операции запомнилась встреча с удивительным человеком. Произошла она так. Однажды ко мне подошел китаец, кланяясь и улыбаясь, называл меня капитаном, они всех офицеров называли «гаспадина капитана», стал говорить о каком-то русском человеке.

Мы поняли из его торопливого рассказа, что он просит нас поехать с ним для знакомства с каким-то хорошим русским человеком. Ну, я сел на трофейный аэродромный пикап, взял с собой ординарца и двух автоматчиков, посадили между ними китайца и поехали.

Китаец показывал дорогу. В город не заехали. Миновали улочки пригорода и выехали в поле, к сопкам. Я уже начал беспокоиться, не ловушка ли? Да и автоматчики, смотрю, на всякий случай оружие держат наготове. Но китаец был абсолютно спокоен, все такой же улыбающийся, доброжелательный. Чистенький в своей много раз стиранной одежде, он внушал доверие. Наконец мы подъехали к пологой сопке. На середине этого возвышения виднелся небольшой домик. А на склоне ее открылось нам ухоженное кладбище. Ровными рядами стояли кресты и могилы, такие свежие, как будто только вчера или сегодня проходило здесь захоронение. Я подумал – откуда же так много могил, у нас вроде и потерь таких не было при захвате города. Если здесь похоронены наши, русские, и недавно, то почему же стоят кресты? Мы подошли к небольшому строению, выложенному из крупных камней, это была часовня с крестом наверху, и к ней пристроено небольшое жилье с двумя окошечками. Навстречу вышел священник. Он был в длинной рясе из грубой шинельной ткани, на груди его большой тусклый крест на длинной цепи, на голове круглая шапочка из такой же ткани, как ряса.

Священник подошел к нам. Он явно был очень взволнован. Глаза его просто лучились светлой радостью. Он смотрел на нас, как на ангелов, спустившихся с неба на это безвестное кладбище. Сначала он протянул к нам руки, видимо желая нас обнять. Потом остановился, перекрестил нас всех большим размашистым крестом. Поднял очи на такое же голубое, как его глаза, небо и сказал:

– Слава тебе, Господи, – посетил нас грешных!

Затем он подошел ко мне первому, как офицеру, и все же не удержался и обнял, прижался ко мне, и я почувствовал, что тело его стало вздрагивать – он плакал. Я, толком еще не понимая, что происходит и что все это значит, держал его вздрагивающее тело и чувствовал, что, несмотря на его седую бороду, силен и могуч этот старец. Позднее я узнал причину этой его прочности. Все, что мы видели, – и маленькая часовенка, и домик, прильнувший к ней, и все эти могилы и кресты, и вся эта ухоженность кладбища, – все сработано его руками. Священника звали отец Феофан. Он рассказал нам, что живет здесь с 1905 года – 40 лет! Был он полковой священник, встречал новобранцев, когда они приходили в полк, помогал им укрепиться духом для несения нелегкой солдатской повинности, служил молебны по праздникам, произносил проповеди, внушая, что каждый солдат может оказаться или спасителем родины, или виновником многих ее бед и несчастий. Ибо самоотверженный поступок может увлечь многих и даже привести к победе целый полк, а дурной пример может навредить, как укол грязной булавки, заражающей одну каплю крови, а от этой капли может погибнуть все тело. А началась война – благословлял солдат, уходящих в бой, говорил им напутственные слова, вдохновляя на подвиги, на защиту царя и отечества. В течение многодневной обороны Порт-Артура полег в боях весь полк. Делом священника в те дни было не только упрочить солдатский дух перед боем, но и позаботиться о раненых и о погребении погибших.

– Все дни боев я был со своими чадами, – рассказывал отец Феофан, – раненых перевязывал, причащал, исповедовал тех, чья душа отлетала к Богу. Подобрал, обиходил сие место, где отпевал и совершал погребение усопших. Так день за днем весь полк полег в боях. Ни один солдат, ни один офицер не дрогнул и не смалодушничал, все выполнили мое напутствие, которое я давал им, осеняя их крестным знамением перед боями. И вот теперь все они здесь, в этой земле.

Отец Феофан помолчал, обвел медленным взором могилы, словно погладил их своим взглядом.

– Я знал многих из них в лицо, знал, кого ждет жена, дети, невесты. Многим писал письма в их родные деревни. Я и сейчас вижу каждого из них, слышу их голоса. Помню улыбки и слезы. Звучат в моих ушах слова, которые они говорили при последнем своем дыхании. Мог ли я оставить их здесь одних? Я не покинул их. Японцы, когда взяли Порт-Артур и появились на этом кладбище, оценили мое усердие, не тронули меня, разрешили мне остаться, и вот я неспешно, камень за камнем укладывал и возводил эту небольшую часовенку, в которой молился все эти годы, денно и нощно за упокой души сих славных воинов. А рядом прилепил себе сторожку, где и коротал все эти долгие и скорбные дни.

Мы вошли в небольшую, чистую комнатку. Гладкий земляной пол, две самодельные скамейки, небольшой, тоже самодельный стол у окна. Одну стену комнаты занимали полки. На полках ровными рядами стояли какие-то одинаковые, тоненькие книжечки. Перехватив мой взгляд на эти полки, священник объяснил:

– А это солдатские книжки служивых. Я все их собрал и берег эти годы, а теперь хотел бы передать вам, чтобы грустная весть о добром деле, совершенном каждым из них, дошла до тех близких, которые живы и по сей день на Родине, может быть, жены, брата, сестры, дети у кого были.

Я подошел к полке, взял одну из книжек, раскрыл ее и прочитал: «Буренин Иван Афанасьевич. Чин – рядовой. Родился в 1885 году». Значит, было ему двадцать лет, когда сложил голову. Вот и вся короткая жизнь солдата.

Священник, вспоминая, негромко говорил:

– Добрый был паренек, русые кудри выбивались из-под фуражки. Стеснительный, краснел, когда при нем срамное слово кто-нибудь высказывал. А в бою не оплошал, в рукопашной трех японцев заколол штыком и одного офицера уложил прикладом. Два раза был сам пробит пулями, а товарищей не оставлял. Убило его осколком снаряда. Сразу отдал Богу душу, без мучений. Здесь он, в третьем ряду похоронен. Да пойдемте к ним, я вам о них многое расскажу.

Мы вышли из сторожки и пошли вдоль могил. На большинстве крестов, на чисто оструганной древесине были черным углем написаны фамилия и имя погребенного в этой могиле, а также обозначен день смерти, и тем же черным угольком нарисован небольшой крестик. Надпись, видно, постоянно подновлялась. Под солнцем и дождями она выцветала, но батюшка аккуратно все эти годы обводил все ранее написанное. Он объяснил: деньжонок на краски или карандаши не было, вот и выжигал тонкие угольки, они хороши еще и тем, что под дождями буквы и цифры не расплываются.

– Как вам, наверное, ведомо, начальником укрепленного района и всей обороны Порт-Артура был генерал-адъютант Анатолий Михайлович Стессель. А сухопутной обороной руководил храбрый и твердый генерал Роман Исидорович Кондратенко, он тоже сложил свою голову здесь в день 2 декабря 1904 года.

Внезапным нападением на Порт-Артур с моря японцы овладеть крепостью не смогли. После неудачных для них, да и для нас морских сражений, японцы решили брать крепость с суши. Они высадились на подступах к крепости и стали накапливать войска, а потом двинулись в сторону Порт-Артура. Много было схваток еще на подступах к крепости. Вот, к примеру, тяжелые бои были за городок Цзинь-Чжоу, с первых же стычек наши воины вели себя мужественно и отважно вступали в бой с во много раз превосходящими по силе японцами. Часто дело доходило до рукопашной. Ну, в рукопашной еще ни одна армия против русского штыка устоять не могла, и Цзинь-Чжоу в рукопашной схватке отбили. Но потом все же японцы обошли городок со всех сторон, и кто из наших остался жив, отошли. И тут уже, когда ушли, вдруг обнаружилось, что не успели взорвать пороховые погреба в Цзинь-Чжоу. И было это поручено поправить подпоручику Орлу 14-го Bocточно-Cибирского стрелкового полка, который со своими товарищами пробрался назад, в Цзинь-Чжоу, и взорвал-таки эти погреба. От взрыва немало еще полегло японцев.

Присутствие духа генерала Кондратенко, личная его храбрость и доверие к нему солдат были опорой во всех боях еще на подступах, а потом и в отражении всех штурмов крепости.

К июлю японцы подошли вплотную к укреплениям крепости и стали основательно готовиться к ее генеральному штурму. 22 июля был первый штурм. После сильной бомбардировки артиллерии японские цепи пошли в атаку. Все атаки были отбиты. 25—26 июля штурм повторился, но после тяжелых боев и эти атаки были отбиты.

И вот, несмотря на неудачу своих действий, японцы прислали парламентеров с предложением сдать крепость. Генерал Стессель от имени всех нас с презрением отверг это предложение, и мы все были полны решимости продолжать оборону крепости. Японских парламентеров, которых возглавлял Майор Ямаока, с миром отпустили назад.

Получив отказ, командующий здешней группировкой японской армии генерал Ноги приказал начать новый общий штурм. В центре ударили две дивизии, и по одной дивизии наступали на правом и левом флангах. Японцы устроили настоящий обвал из артиллерийских снарядов. Все наши позиции были покрыты разрывами, а в небе образовались целые облака от взрывов шрапнели. До 9 августа три дня шел общий штурм, но он был отбит с огромными потерями для японцев.

Мы остановились возле креста, на котором было начертано: «Капитан Квинихидзе». Священник тихо сказал:

– Сей красивый человек погиб от гордости. Он столь презирал врагов, что никак не хотел опускаться в траншею, когда привел свою роту на позиции. Пули свистели. Снаряды рвались неподалеку, солдаты умоляли своего командира спуститься в окоп, но он гордо отвечал: «Вражья пуля меня не тронет». И так командовал своей ротой, вышагивая вдоль окопа. Может быть, он читал о подобных поступках офицеров в боях на Кавказе, но там была другая война, не тот огонь. Неподалеку разорвался снаряд, и осколок угодил капитану Квинихидзе в голову.

Сделав несколько шагов, отец Феофан остановился у креста, на котором было написано: «Штабс-капитан Яковлев». Отец Феофан помолчал некоторое время, потом сказал:

– Вижу его и сейчас перед собой, молодого, высокого, стройного. Я 9 августа благословил всю его третью роту 14-гo стрелкового полка. Они шли на помощь истекавшим кровью защитникам горы Высокой. В роте Яковлева было 217 человек. Они бросились на выручку товарищам быстро и энергично. Через час от роты осталось всего двадцать семь человек, погиб и штабс-капитан Яковлев.

У следующей могилы отец Феофан заговорил еще более взволнованно:

Кровь, горячую кровь унтер-офицера Старцева я и сейчас ощущаю на своих руках. Я перевязывал его, пуля угодила в вену на руке, и кровь била фонтанчиком. Я пришел с этой ротой, тоже благословив ее на подвиг ратный, когда очень поредели ряды защитников сей высоты. После первого же обстрела артиллерией от роты осталась почти половина. Когда я перевязывал Старцеву рану, японцы сделали еще один залп артиллерии, осколок угодил Старцеву в грудь, просвистев над моей головой. Старцев тут же скончался, я не успел его даже осенить крестом.

У двух могилок, насыпанных близко друг к другу, отец Феофан сказал:

– Побратимы, охотники. Игнатий Черепанов и Петр Чабан.

– Так разведчиков тогда называли? – спросил я.

– Не знаю, как теперь они называются, а в те поры назывались охотниками. Отправились они темной ночью к неприятельским позициям за «языком». Непростая это была работа. Надо было прорезать проволоку, обойти всякие хитрые приспособления японцев против охотников, которые они навешивали между кольями проволоки. Hо не удалось в ту ночь добыть «языка». Что-то где-то они зацепили, залязгало железо, и японцы обнаружили охотников, открыли бешеный огонь из пулемета. Петр был ранен сразу. Игнатий находился поблизости, не бросил его, стал тащить волоком. Но несколько пуль догнали и Черепанова. И тут Игнатий не бросил Петра. Сам истекая кровью, он волочил своего товарища. Они немного не доползли до своих позиций, скончались оба от потери крови. Предал я их земле на другой день. Оба они не успели исповедаться, да и безгрешны были, аки ангелы.

Особенно тяжелые бои шли за гору Высокую. Она возвышалась над всей панорамой порта, и ее никак нельзя было отдать противнику. Это понимали все: и офицеры, и нижние чины. Наверное, здесь были самые жестокие бои из тех, которые проходили вокруг Порт-Артура. Мы держались до последнего. А последними были одиннадцать солдат под командой прапорщика Бокарева, он тоже был ранен и потерял сознание. И когда не осталось ни одного снаряда, и не было командира, я велел одиннадцати героям снять фуражки, осенил каждого Божьим крестом и сказал:

– Братья, мы выполнили свой долг до конца.

Положив раненого командира на носилки и вынув замки от орудий, израненные и контуженые солдаты отошли с редута. Все они здесь лежат. Кто от ран скончался, кто позднее в боях сложил голову.

На форту, который мы оставили, японцы водрузили свой флаг. Но флаг этот не только вдохновлял японских солдат, но и нашим воинам злости прибавил. Не мог, не хотел видеть этот флаг над фортом капитан Лебедев, подоспевший к нам на помощь. Он сказал горячую речь своим воинам и бросился впереди их к форту. Он рубил японцев палашом, стрелял в них из револьвера, а когда кончились патроны, бил врагов этим револьвером, как палицей. Солдаты не отставали от командира, и неприятель дрогнул, побежал, а Лебедев дошел до японского флага и сбросил его с бруствера. Устав от жаркой стычки, он снял фуражку и платком вытирал обильный пот, и в это время близко разорвавшийся снаряд сразил храброго офицера. Вот здесь в этой могиле навсегда упокоен прах его. Могила капитана Лебедева была, как и другие, покрыта дерном, на кресте начертано его имя и дата смерти.

Мы двинулись дальше. Священник остановился у следующего креста.

– Общих штурмов было четыре, а между ними постоянно шли тяжелые бои. Я все дни находился на фортах и редутах, перевязывал раненых, исповедовал, помогал предстать перед Богом умирающим. Они были чисты и безгрешны, хотя и каялись перед смертью в совершенных грехах. Мне легко было отпускать им грехи, потому что грехи их были невелики, а заслуги перед отечеством огромны.

После падения фортов на горе Высокой события стали развиваться довольно быстро. Японцы установили на этой горе тяжелые орудия и получили возможность обстреливать не только город, но и бухту, и наши корабли, стоявшие в этой бухте на якоре.

Второго дня декабря на форту номер два, который находился на Драконовом хребте, погиб герой обороны и руководитель ее генерал Кондратенко. Мне рассказывал прапорщик, который видел его гибель своими глазами.

Форт номер два наполовину уже был в руках японцев. И ту часть сооружения, которая была еще в наших руках, кто остался жив, отделили от японцев мешками, наполненными землею, создав своеобразный бруствер. Прикрываясь этим бруствером, отбивались от наседающих врагов. Японцы, неся большие потери, стали применять какие-то дымы с ядовитыми веществами, чтобы вытеснить защитников форта. Подполковник Рашевский донес об этом в штаб обороны. Вот генерал Кондратенко и прибыл, чтобы разобраться с этими дымами. И еще он принес награды тем, кого отметил государь своей царской милостью и пожалованием этих знаков.

Осмотрев остатки позиции, генерал Кондратенко вошел в небольшой каземат, где и вручил высокие награды зауряд-прапорщику Смолянинову и фельдфебелю Макурину. Поблагодарив за службу и поздравив награжденных, генерал Кoндратенкo поднял в их честь бокал красного вина. И в это время раздался страшный взрыв. Снаряд угодил в каземат. От этого разрыва погибли девять человек, в том числе оба награжденных и генерал Кондратенко.

По единогласному отзыву всех портартурцев, Кондратенко был душой обороны, он вдохновлял всех, прибавлял силы на подвиги и труд.

Имя его было обаятельно, слова, советы, просьбы, указания безусловно принимались к руководству. В Порт-Артуре все признавали, что крепость держалась его умом, его талантом, героизмом и светом его личности. С ним, с его смертью исчезла объединявшая всех сила обороны и настойчивое желание держаться до последней крайности. Кондратенко и все, кто погиб в тот день, похоронены в Порт-Артуре на холме, и холм этот в честь его имени, а звали его Романом, назван Романовским холмом, и название сие справедливо и удачно сочетается с именем императорской царствующей фамилии Романовых.

Так обошли мы почти все кладбище, оно было невелико, чуть меньше футбольного поля. Обнесено каменной кладкой вышиной с метр.

Об этих камнях священник сказал:

– Каждый из них я принес своими руками за эти годы и выложил всю стену.

Кладбище было покрыто свежей зеленой травкой. При здешней летней жаре поддерживать траву в таком состоянии, да еще на горке, тоже, видно, было непросто, и я спросил отца Феoфана, как это ему удается.

– Да, эта горка каменистая, и копать могилы здесь было непросто. А потом я дерн носил со всех мест, где мог его обнаружить, и обложил тем дерном могилы и все поле. А вот там, – он показал на следующую за этой высотой сопку, – там я обнаружил хороший родник и подвел его струю сюда, к этой высоте. На самом взгорье у меня накопитель, в котором собирается вода, а потом из этого накопителя по ложбинкам спускаю вдоль могил. Вдоль каждого ряда есть такие канавки. А в тех канавках у меня небольшие ямки, из которых я уже ведром беру и разбрызгиваю, куда вода не доходит самотеком.

Мы слушали и удивлялись подвигу этого благородного и прекрасного человека. Теперь мне было понятно, почему его тело такое прочное и могучее. Сколько же труда вложил этот духовный пастырь ради сохранения памяти своих боевых однополчан! Я спросил его:

– Чем вам помочь? Вот теперь мы пришли, мы что-то же должны сделать?

– Прошение одно: заберите у меня служебные книжки солдат и документы офицеров, чтобы стало известно об их богоугодных делах во славу отечества семьям, может быть, детям или внукам, которые живут и поныне на родной земле.

– А вы сами, отец Феофан, не хотели бы разве вернуться и поискать своих родных?

– Я мыслю так: едва ли кто жив остался, да и были у меня только матушка да батюшка, ни братьев, ни сестер не послал Господь. А уж мне самому скоро семьдесят. Где уж им в живых быть? Останусь я здесь, со своими служивыми, и лягу с ними рядом, в эту землю, когда призовет Всевышний. Такова уж судьба моя, да так Господь ее определил…

Я поехал в штаб, разыскал генерала Иванова.

И он с несколькими офицерами штаба приехал на это небольшое кладбище и тоже выслушал печальный рассказ отца Феофана. Возвратясь в штаб, генерал Иванов приказал упаковать служебные книжки солдат и офицеров, отправить в Москву.

И еще доложил об отце Феoфане Главнокомандующему маршалу Василевскому. Маршал Василевский, как известно, происходил из семьи священника, ему был понятен подвиг отца Феофана. Он наградил его от имени правительства орденом Красной Звезды. Я был при вручении этого ордена священнику-герою. Я видел, как текли слезы из его голубых глаз и падали на белую бороду…

Вот и весь рассказ моего однополчанина.

Я думаю, читатели оценят редкую возможность услышать не только эхо, но и рассказ участников и очевидцев двух войн с Японией, разделенных почти половиной века.

НОСТАЛЬГИЯ

Память народная

В слове «памятник» корень, основа и смысл его – память. Памятник может быть скульптурный – мраморный или бронзовый, памятником целой эпохи может стать дворец или творение художника на полотне, рукопись писателя или изданная книга.

Эти хранители памяти, на первый взгляд, очень надежны. Что может быть прочнее бронзы, мрамора? Скульптурная группа Мухиной у входа на ВДНХ отлита из нержавеющей стали! Такие памятники действительно веками сохраняют вложенный в них исторический смысл, но и он износился.

Но есть еще один вид памяти, который вроде бы очень нестоек – его нельзя потрогать, увидеть, ощутить, и где уж ему равняться с металлом или мрамором! Ан нет! Памятник сей, хоть и не вещественный, но, пожалуй, прочнее многих других. Это память народная! Она передается из поколения в поколение. И когда рушатся дворцы и замки, блекнут и осыпаются полотна художников, превращаются в тлен книги – память народная бережно сохраняет и несет дальше и дальше в века все, что заслуживало ее одобрения и уважения. Вспомним мифических – Геракла, Прометея, Зевса, Афину, вспомним наших былинных – Илью Муромца, Микулу Селяниновича, Василия Буслаева, Добрыню Никитича. Десятки исторических эпох канули в Лету, стерлись с лица земли города и целые государства, а память народная все хранит и несет дальше сказочных и мифических героев, полюбившихся народу навсегда.

Высоко ценя именно эту память, Пушкин сказал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» Огромный смысл заключен в этом слове – нерукотворный. Именно этим словом можно лучше всего объяснить и показать безграничную емкость той памяти, о которой я хочу напомнить.

В наши дни ведется настоящая битва за память.

Недостатки в социалистической системе были, но было и много хорошего, что теперь лживо опорочивается. А люди помнят хорошее. Народная память, о которой я сказал выше, хранит, бережет и сожалеет об утраченных благах при советской жизни, которую сменил бандитский, коррупционный, геноцидный капитализм.

Есть такая болезнь – ностальгия – тоска по Родине, болезнь души о чем-то хорошем, утраченном. От этой болезни многие даже умирали, утратив Родину или близкого, любимого человека. Сегодня ностальгией больна Россия, многие народы, раньше входившие в Советский Союз. Особенно старшее поколение, к которому и я отношусь.

В рассказах, которые вы прочитаете ниже, я, движимый общей нашей ностальгией, хочу показать читателям и особенно молодым картины нашей прошлой жизни. Причем все это не написано сегодня как дискуссия, как опровержение нынешних лжецов и лицемеров, очерки созданы и опубликованы в советские времена и объективно показывают трудолюбивых людей, которые жили счастливо и чистосердечно любили и создавали новое государство.

Для того чтобы охватить все общество, все социальные слои его, применю прежнюю, отвергнутую ныне градацию, как бы ни пыжились, как бы ни ухищрялись новоявленные философы – общество было и осталось разделенным на рабочих, крестьян и интеллигенцию. Так было прежде и осталось сегодня. Но какие разные, непохожие, совсем иные тогда и теперь эти рабочие, крестьяне, интеллигенты! Я пишу о тех, которые были раньше, а кто бедствует, голодает и умирает сегодня – встанет перед вами в нынешней жизни.