Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Произвели посадку. Идем докладывать командиру полка Болдырихину.

Только я произнес слова: «Товарищ майор, старший лейтенант…», – он говорит довольно резко: «Отставить!»

Я осмотрел себя, поправил обмундирование и снова: «Товарищ майор, старший лейтенант…»

Болдырихин тепло улыбается и говорит: «Иван Иванович, вы – капитан». Позже мне стало известно, командующий 8-й воздушной армией генерал Хрюкин вызвал на телеграф командира нашей дивизии, спрашивает: «Кто водил группу?» Горлаченко отвечает: «Пстыго». – «Кто он у вас по должности?» – «Командир эскадрильи». – «А по званию?» «Старший лейтенант». Хрюкин: «Ему присваиваю звание «капитан»!

Опять я за свое:

– Иван Иванович, а орден?

– Он смеется:

– Дали мне орден. Вот этот, второй. И всем летчикам, которые участвовали в этом уличном бою, тоже по Красному Знамени.

– Иван Иванович лукаво улыбается:

– Было любопытное продолжение у этой истории. Прошло много-много лет. Идут юбилейные торжества 8-й гвардейской, бывшей 62-й армии. Я оказался рядом с Чуйковым. Вспоминая Сталинградскую битву, Чуйков рассказал, как в очень тяжелый момент уличных боев в Сталинграде его войскам оказала помощь группа штурмовиков. Я внимательно прислушался. Чуйков рассказывал подробности именно нашего полета. И как-то грустно маршал говорит: «Где эти молодцы сейчас? Остался ли кто из них в живых»? Я не удержался и говорю: «Есть живые». Чуйков спрашивает: «А ты откуда знаешь?» Отвечаю: «Твердо знаю, потому что ведущим командиром этой группы был я».

Присутствовавшие при этом разговоре были удивлены. А Чуйков подошел ко мне и говорит: «Братец ты мой, неужто это ты?» И обнял меня. Было это для меня большой наградой, а ты говоришь – орден!

– Во время боевой работы испытываешь чувство страха?

– Конечно, погибать не хочется. Но в воздухе у меня чувства страха не было. Там поглощен непременным выполнением задания. Ненавистью к врагам. Признаюсь, настоящий страх я испытывал только на земле, при бомбардировке противником нашего аэродрома. Случалось это нередко. Логика тут простая. В воздухе летчик играет активную роль, маневрирует и сам себе обеспечивает выживание. На земле же роль пассивная, от него мало что зависит. Кажется, каждая бомба со свистом летит именно в тебя.

Тут смешение многих эмоций: простая боязнь, страх за собственную жизнь, чувство самосохранения. Они так «прижимают» к земле, что, кажется, лежа на ровном месте, ты сделал углубление.

– В воздухе я хозяин. Иногда в воздухе случались даже смешные дела. Вот однажды летом. Было жарко. За время полета температура в кабине бронированного Ил-2 поднималась до 45—50 градусов. Мы полетели на «свободную охоту», когда самостоятельно разыскивали скопление войск противника и уничтожали. Ведем «свободный поиск». Правда, пока безрезультатно. Ищем колонны противника. Мне, как ведущему, свойственно больше смотреть влево. А заместитель мой, лейтенант Батраков, глядит вправо. Время от времени переговариваемся. Вдруг Батраков присвистнул:

– Командир!

– Что?

– Да посмотрите направо!

Я взглянул направо. Батюшки! Большое озеро – километра полтора в длину и метров двести – триста в ширину. Скорее всего, не озеро, а пруд. И вокруг него сотни автомобилей, бензозаправщиков, мотоциклов. А все озеро, как в голых телах – купаются. Тысячи!

Вражеская колонна, встретив на пути водоем, устроила привал. Ишь, млеют! Перышки чистят! От кровушки отмываются!

Погодите, будет вам курорт! Будет вам и русская баня!

Подаю команду:

– Разворот вправо. Все вдруг!.. Пикируем на озеро.

От первых же сброшенных бомб озеро закипело. Думаю, враг многих не досчитался.

А мы отбомбились, ведем огонь эрэсами, палим из пушек, поливаем из пулеметов свинцом. Переносим удар по технике на берегу. Пылают грузовые автомашины, взрываются бензовозы. Гитлеровцы, успевшие выскочить на берег, нагишом несутся по балкам, по ручьям, питающим озеро. И не добегают…

Я предоставил ведомым полную свободу действий. Каждый атакует сообразно с обстановкой в свое удовольствие. Разгром врагу мы учинили полный. Полк ли мы вывели из строя или дивизию – не знаю. Врага не считали, били нещадно!

Чувствую, что горючее в баках истощается. Собрал группу. С трудом собрал. Увлеклись летуны мои. Не хотят уходить. По нам не было сделано ни одного выстрела. При докладе командиру полка не удерживались от смеха. К нам присоединились командир, комиссар и начальник штаба полка.

При такой «веселой» операции я уж не спрашиваю Ивана Ивановича об ордене. Наверное, посмеялись, и тем дело кончилось. А про себя подвел итог нашей беседы. Так и не узнал я, за какие боевые дела получены эти восемь орденов. Правда, про один – второй, за «уличный бой» на самолетах – поведал. А все остальное время говорил про будни да про боевых друзей. О своих подвигах умолчал. Не захотел рассказывать. Объяснил: «Это неприлично». Скромный человек Иван Иванович. Про Золотую Звезду Героя я уж и не заикался.

В общем, оказался герой моего очерка – традиционный русский Иван, не речистый на словах, богатырский на деле. Такие Иваны в былинах и сказках наших. В конце сказок бывает: Ивану засватают царскую дочку, а то и сам на царский трон сядет Ванюша. Как это ни покажется странным и удивительным, но мой рассказ завершится таким же традиционным, почти сказочным финалом. Разумеется, не женитьбой на царевне и не царским троном, но в своем летном деле наш Иван достиг самой вершины – выше некуда! Об этом он рассказывал опять-таки без пафоса, как о деле будничном:

– С 1967 года был я уже заместителем Главнокомандующего Военно-воздушных сил. Однажды проводил какое-то очередное совещание в зале. Заходит дежурный по Главному штабу, прерывает меня: «Вам приказано срочно позвонить Министру обороны СССР». Именно так полностью отчеканил он его должность.

Шел я к прямому телефону, именуемому «кремлевка», и перебирал в уме события последнего времени, которые могли послужить причиной вызова меня «на ковер». «В чем же я мог провиниться, если вызывает сам министр?» Я хорошо знал, что в определенных ситуациях министр Гречко бывает довольно крут…

– Здравствуйте, Иван Иванович, – не дослушав до конца мой рапорт, поздоровался Гречко и тут же продолжал: – Сообщаю, что Указом Президиума Верховного Совета СССР вам присвоено воинское звание маршала авиации. Сердечно поздравляю вас, желаю дальнейших успехов в службе!

– Служу Советскому Союзу! – несмотря на волнение, ответил я.

А волнение было большое, это знакомо каждому военному человеку.

Не вдруг и не сразу свалилось Ивану Ивановичу это высокое звание. Кроме боевых заслуг прошел очень трудную, извилистую и крутую служебную лестницу после окончания войны.

– В 1946 году полк расформировали. Трогательное прощание с Боевым знаменем. Я, как командир полка, первым подошел, опустился на колено, поцеловал край знамени… И заплакал. Не стеснялся, не прятал слезы.

Получил назначение на такую же должность в город Винернойштадт в Австрии. Осенью того же года направили в Липецк на курсы усовершенствования командиров частей ВВС. Неожиданности – норма в военной службе. После окончания курсов – на Сахалин, заместителем командира дивизии.

Через три года пришлось ехать еще дальше – на Чукотку, командиром первой в тех краях авиационной дивизии, которую надо еще сформировать, поселить, обеспечить всем необходимым. Строили. Обживали. А главная задача – ответственность за огромное воздушное пространство – гигантская дуга Чукотский полуостров, небо над Беринговым проливом, Чукотским и Баренцевым морями. К счастью, здесь были хорошие аэродромы, их построили для перегона самолетов по лендлизу. Но хороших топографических карт не было. Край в летном отношении не освоен.

5 ноября 1949 года пришел приказ Министра обороны СССР на должность командира дивизии и наконец-то присвоено звание полковник.

Появление дивизии на Чукотке интересовало американцев, их самолеты-разведчики стали «заглядывать» на нашу территорию. Надо было отучить. Однажды поступил сигнал с поста воздушного наблюдения: в бухте Провидения летят самолеты в вашем направлении. Поднялась пара наших истребителей Ла-11. Встретили. Завязался воздушный бой. «Мустанги» струсили, с большим резким снижением удрали в сторону моря.

Вот так строили, учились, вели бои.

В марте 1952 года новое назначение – заместителем командира смешанного авиационного корпуса на Камчатке! Летом 1953 года стал командиром этого же корпуса и генералом. В марте 1955-го – опять на Сахалин, с повышением, заместитель командующего воздушной армией. К прежним заботам и ответственности прибавились Курильские острова.

И вот, наконец, светлые и счастливые два года учебы в Академии Генерального штаба в Москве. И после ее окончания высокое назначение – заместителем командующего ВВС Ленинградского военного округа. А через год – уже первый заместитель командующего ВВС Группы войск в Германии. В 1960 году – генерал-лейтенант и командующий ВВС в Группе войск. Прибавились к летным еще и дипломатические заботы. Особенно много мороки после разбора с западными соседями инцидентов со сбитыми их самолетами. Но хулиганить над нашей территорией не позволяли – сбивали. В 1967 году почетное повышение – заместитель Главнокомандующего ВВС Советской армии, генерал-полковник, да еще прибавились депутатские заботы – избран в Верховный Совет РСФСР.

И все эти годы летал. Соблюдал свой девиз: «Служить в авиации – это прежде всего летать!» Летал даже с маршальскими погонами.

Рассказал он мне только об одном ордене Красного Знамени, который получил за уличный бой на своем штурмовике. А за что был удостоен еще семи и Звезды Героя так и не поведал.

Неразговорчивы наши русские Иваны, когда их спрашивают о личных заслугах.

Портрет лейтенанта

Загадочная история

Фотокарточка величиной с обыкновенную открытку, или, как называют фотографы, снимок девять на двенадцать, висела над кроватью лейтенанта Григория Колоскова. Жили молодые офицеры в полковом общежитии-гостинице. Видели эту фотографию все, кому случалось заходить в комнату, где обосновались Колосков и Семушкин. Видели, но как-то не обращали особого внимания.

На снимке был изображен какой-то лейтенант с очень строгим лицом. Одет в полевую форму: темная гимнастерка, темные погоны. Только глаза, в жизни, наверное, серые или голубые, да по две звездочки на каждом погоне выделялись светлыми пятнышками на довольно мрачном фоне фотографии.

Соседи по общежитию думали, что это портрет одного из друзей Колоскова, с которым он кончал военное училище. И лейтенант на снимке и Гриша были примерно одних лет: двадцать, двадцать два – не больше.

Когда Колосков только прибыл в полк и распаковывал свои вещи, сосед, лейтенант Семушкин, спросил, кивнув на портрет, который Гриша пристраивал над кроватью:

– Однокашник?

Колосков как-то неопределенно ответил:

– Он намного старше меня…

– Родственник, что ли? А может быть, отец в фронтовые годы?

– Нет, не отец.

На этом разговор оборвался. Лейтенант Семушкин расспрашивать не стал, почувствовал: тема для Колоскова неприятна.

Так до некоторых пор в полку никто не знал и даже не подозревал, какая удивительная история связана с этим снимком, а вернее, с лейтенантом, что изображен на нем.

Раскрылась она неожиданно. Все началось с посещения офицерской гостиницы командиром полка полковником Теремовым. Он бывал в общежитии и прежде. Взял себе за правило – раз в месяц заглядывать к молодым, узнавать, как живут, в чем нуждаются. Обходил комнату за комнатой, журил за беспорядок, если это требовалось, хвалил, когда примечал чистоту и опрятность, советовал, как лучше расставить нехитрую казенную мебель, чтобы в комнате было уютнее. Иногда останавливался у книжной полки, просил разрешения посмотреть, что читает, чем интересуется хозяин. Вообще Теремов был очень тактичный командир. Он никогда не кричал, не ругался, не выговаривал повышенным тоном. Наоборот, отчитывая кого-нибудь за провинность, понижал голос, отчего тон его становился таким холодным и колючим, что продирал виновника, будто рашпилем.

Несмотря на справедливость и заботливость полковника, никто из офицеров не называл его, как принято в обиходе, «батей». Видно, не дотягивал он в чем-то до этого. Теремов был строг и неразговорчив, не терпел беспорядка. Когда дело касалось службы, воспринимал каждый проступок как личную обиду и спуску не давал. Служба для полковника была делом и личным и общественным, и домом и работой. Жил он одиноко, без семьи, в полку дневал и ночевал. Подчиненные побаивались его. Офицерские жены перебирали разные варианты, которыми можно было бы объяснить одиночество полковника: неудачная любовь в молодости; гибель жены во время войны; наконец, измена. Однако это только предположения. Сам Теремов был молчалив, а если и говорил, то личной жизни вообще не касался.

Однако какое-то трагическое событие в жизни командира полка все же произошло. Достаточно было взглянуть на этого человека, чтобы появилась подобная мысль, – голова его была увенчана густой волнистой шевелюрой белого цвета. Это была не старческая седина, которая, зарождаясь отдельными серебристыми нитями, постепенно отодвигает темноту от висков, а потом растекается по всей голове. Теремов был облит серебром. Такая седина приходит не с годами, а вспыхивает неожиданно, под ударом тяжкого горя или большого потрясения. Носил Теремов свою седую голову гордо. Беда, видно, не сломила его. Был он высокого роста, худощав, всегда наглажен и подтянут. Серые глаза встречали каждого внимательно и пытливо.

Мало кто в полку знал об одной слабости полковника: снисходительнее и мягче относился он к молодым офицерам. Был строг с ними, однако, разбирая их провинности – недалеко ведь ушли от юности, – полковник не проявлял свойственной ему суровости, где-то в глубине глаз, на краешках губ светился отблеск улыбки, тайной любви и нежности к молодым людям. Было в этом что-то отечески трогательное и теплое, и, если бы полковник очень старательно не прятал свое чувство, он наверняка стал бы всеобщим любимцем.

Но, видно, он боялся, как бы молодые офицеры не уловили эту любовь и не пользовались бы ею себе во вред, поэтому и говорил с ними строго, с напускной холодностью.

В тот день, как обычно, командир приехал к молодым офицерам после обеда – время, когда все находились дома и не успели еще разбрестись по своим делам.

Теремов переходит из комнаты в комнату. Обнаружив на одном из подоконников сапожную щетку и баночку с кремом, заметил:

– Раньше было принято украшать окна цветами. Теперь это почему-то считается мещанством. Может быть, подобным натюрмортом вы хотели подчеркнуть, что здесь живут строевые офицеры?

Лейтенанты сдержанно улыбнулись. А владелец щетки бросил ее за одежный шкаф.

– Там – тоже не место, – сказал полковник.

Он достал блокнотик и что-то записал. Офицерам пояснил:

– Надо, чтобы у входа поставили тумбочку – одну на всех, держите, пожалуйста, сапожные принадлежности в ней. Нехорошо, когда в комнате пахнет гуталином.

В том, что тумбочка будет поставлена завтра, можно было не сомневаться. Слова Теремова расценивались как приказ, и не выполнить его никто не посмел бы.

Зайдя в комнату Колоскова и Семушкина, полковник постоял минуту и хотел выйти: у них было прибрано и чисто. Как вдруг взгляд его упал на портрет, прикрепленный над кроватью Колоскова. Теремов присмотрелся. Медленно, словно притягиваемый изображением, подходил ближе. Остановился, продолжая смотреть. Вдруг побледнел: лицо его стало таким же белым, как и волосы.

– Кто это? Чей портрет, товарищи?

Колосков приблизился, стараясь ступать осторожно, он был озадачен взволнованным тоном полковника.

– Портрет мой, – сказал Колосков и тут же сбивчиво пояснил, – собственно, портрет, конечно, не мой. Он только принадлежит мне. Я его привез из дома…

– А кто на нем изображен? – спросил нетерпеливо Теремов.

– Это командир моего отца. Он погиб на фронте…

Полковник еще некоторое время смотрел на карточку. Волнение его заметно ослабевало, лицо обретало обычный цвет. Потом тихо сказал:

– Все правильно… он погиб.

Командир медленно повернулся и вышел из комнаты. Пораженные случившимся, лейтенанты расселись: кто на кровати, кто на стульях, а кому не хватало места, – на стол и подоконник. Один из офицеров спросил:

– Что за загадочная история? Давай рассказывай.

Колосков начал медленно, как бы вспоминая по ходу рассказа:

– Фотографию эту я помню с детства, она висела у нас в доме на стене, там, где были карточки родственников и близких. Отец мой работает шофером. На фронте был механиком-водителем. Тридцатьчетверку водил. Вот он и привез с фронта портрет лейтенанта. Фамилии его не помнил, потому что был в подчинении всего один день. Но снимок берег и считал себя виноватым перед этим человеком.

Отец, когда выпьет, очень терзается своей виной. В другие дни фотографии не замечает, будто ее и нет. А как «заложит», в праздник или с друзьями, так непременно вспомнит лейтенанта и начнет подробно рассказывать о нем. Много раз я слышал эту историю.

…Танковую роту, в которой служил мой отец, однажды придали роте автоматчиков. Автоматчиками командовал этот самый лейтенант. Было это где-то под Смоленском в 1943 году. Роты получили задачу: перерезать большак и не дать возможности противнику отойти. Тогда постепенно с тяжелыми боями вытесняли фашистов на запад.

Сели автоматчики на танки, и ударил подвижной отряд в указанном направлении. Пробились через передовые части. Выскочили на шоссе. Разогнали гитлеровцев с дороги, прервали на ней движение. Командир танковой роты радовался: «Дали фрицам прикурить!» А этот лейтенант не радовался. Он вообще был строгий и неразговорчивый, вроде нашего Теремова. «Рано, говорит, победу праздновать, надо еще продержаться до подхода главных сил». Будто предвидел надвигающуюся беду.

Гитлеровцы на том участке, как выяснилось, не только отходили, но были намерены контратаковать, и наши роты оказались между двух огней. Начался бой. Часть фашистов стала прорываться по шоссе к переднему краю, остальные ударили с тыла. Враг превосходил нас по силе во много раз, да и потери были велики. Погибло много и танкистов, и автоматчиков. Пал командир танковой роты. Команду принял этот лейтенант, но и он был ранен.

– Надо бы отходить, товарищ лейтенант, – сказал ему отец.

– Не приучен к этому, – резко ответил тот. – Куда отходить? Да и зачем? Вон сколько здесь врагов, молоти их. Где ты еще так густо цели видел? К тому же у нас приказ – не допустить движения по большаку.

– Так побьют же, – упорствовал мой батя.

– Побьют не сразу. Еще повоюем. А может быть, и не побьют – успеют наши. Повернем сейчас спиной вон к тому болоту, чтоб нас и в хвост и в гриву не долбили, и пусть они попробуют сунуться на дорогу.

Недалеко от шоссе, в какой-то сотне метров, раскинулось огромное болото. Танки попятились к нему, автоматчики, прячась за машины, перебежали к болоту и оттащили туда раненых. Первые же машины немцев, ринувшиеся было по дороге, были разбиты вдребезги, наши ударили по ним сбоку из пушек. Тогда гитлеровцы сосредоточили огонь на небольшом пятачке, занятом остатками отряда.

Некоторое время наши все же держались. Но людей оставалось все меньше и меньше. Положение было безвыходное.

– Загоняйте танки в трясину, – приказал лейтенант. – Не станут они для фашистов трофеями.

Уцелевшие четыре машины двинулись задом в болото. Когда над водой остались одни башни с орудиями, а немцы были уже совсем близко, лейтенант спросил отца:

– Тебя как зовут?

– Сержант Колосков.

– Я имя спрашиваю.

– Дмитрий.

– Так вот, Митя, ты как механик-водитель свою задачу выполнил. Забирай других танкистов, всех, кроме наводчиков орудий, и уводи через болото. Вы еще пригодитесь. А мы здесь повоюем. Возьми вот!

Он подал отцу этот самый снимок и попросил:

– Если когда-нибудь встретишь майора, – он назвал очень простую русскую фамилию, – скажи ему, что я погиб честной смертью. Не встретишь этого майора на войне, останешься жив, найди его в городе… —Лейтенант назвал всем известный город средней полосы России: или Орел, или Воронеж, или Брянск, или Пензу, отец не запомнил. – И, как я погиб, расскажи.

Отцу жутко стало: молодой, здоровый, живой человек говорит о себе как о мертвом.

– Может быть, отойдем вместе, товарищ лейтенант? Вы сделали, что можно!

– Нет, дорогой сержант, меня отходить отучили раз и навсегда. А теперь собирай танкистов – и марш в лес!

С большим трудом пробирались по болоту уцелевшие танкисты. Они попали к своим, когда наши войска уже прошли участок, где сражался подвижной отряд. Бойцы узнали, что остатки роты автоматчиков погибли.

Колосков помолчал. Молчали и офицеры, ожидая конца рассказа.

– Мой отец был на фронте до последнего дня войны. Освобождал Прагу. Со многими людьми сталкивала его и разлучала война, но майора, о котором говорил лейтенант, так нигде и не встретил. Да к тому же фамилию его забыл. Сам не думал остаться живым. Столько пережить довелось. Дважды был ранен, четыре раза горел в танке. Прошел тысячи километров. Сотни фамилий спутались в его голове. Не только фамилию – город по сей день припомнить не может, знает одно: всем известный город в средней полосе России, с очень простым названием – не то Воронеж, не то Пенза, не то Орел, не то Брянск. Поэтому и считает себя виновным перед погибшим лейтенантом. Что-то очень важное для него было в тех словах, которые он должен был передать майору. Когда я поехал в военное училище, отец сказал: «Возьми эту фотографию и прикрепи на видном месте, ты будешь за свою жизнь со многими офицерами встречаться, может быть, кто-нибудь признает его». Четыре года вожу я с собой эту карточку, привык к нему, – Колосков кивнул на портрет лейтенанта, – он вроде члена нашей семьи стал. И вдруг сегодня вот эта история с полковником.

Когда Колосков закончил, офицеры, перебивая друг друга, стали высказывать различные предположения.

– Может быть, Теремов тот самый майор и есть? Не всю же жизнь он полковник, в сорок третьем вполне мог быть майором.

– Нет, наверное, майор этот, он же наш Теремов, чем-нибудь сильно обидел или даже оскорбил лейтенанта, раз он так настойчиво о своей честной смерти хотел сообщить.

– Наш командир крут неимоверно. Тем более во время войны, вполне мог обидеть.

– Нет, братцы, – сказал Колосков, – полковник хоть и строг, но поступить несправедливо не может. Все, что угодно, только не это. Теремов службист, но не самодур. Кого из нас он оскорбил или обидел?

Офицеры молчали.

– Тогда почему он был так взволнован? Я никогда его таким не видел, – заметил кто-то.

– А может быть, он сам и есть вот этот лейтенант? – вдруг воскликнул Семушкин. – Смотрите, они похожи.

Лейтенанты склонились к фотографии, снятой со стены.

– Верно, похожи.

– Особенно глаза. Такие же строгие.

– Да и рот, подбородок, смотрите.

Однако все опроверг опять же Колосков, рассудительно заметив:

– Не может он оказаться нашим Теремовым. В сорок третьем, судя по фотографии, лейтенанту было лет двадцать – двадцать два. Значит, сейчас должно быть лет сорок. А Теремову уже далеко за пятьдесят.

– Наверное, они служили вместе до войны или на фронте…

– Ну и что? Надо бледнеть по этому поводу? – скептически заметил Семушкин. – Вот ты увидишь мою фотографию лет через двадцать, будешь в обморок падать от счастья?

Офицеры засмеялись. Не успели они успокоиться и высказать новые догадки по поводу очень любопытного происшествия, как вдруг распахнулась дверь, и, к всеобщему удивлению, вошел полковник Теремов.

Вошел стремительно. Опять бледный и взволнованный. Волнение отражалось во всем – и в беспокойных, быстро бегающих глазах, и в порывистых жестах, и даже в неровном торопливом дыхании.

Теремов сразу же направился к кровати Колоскова, но, не обнаружив портрета, окинул присутствующих тревожным взглядом. Увидев портрет на столе, он шагнул к столу, взял в руки фотографию и буквально впился в нее глазами.

– Не может быть, – прошептал полковник и тут же почти крикнул: – Не может быть!

Офицеры, не понимая, что он имеет в виду, молчали. Теремов нашел глазами Колоскова:

– В сорок первом не было погон. Значит, он жив?

– Отец всегда говорил о нем как о погибшем, – как-то виновато ответил Колосков.

– Но откуда погоны? Их ввели в сорок третьем, – сказал Теремов.

– Он погиб в сорок третьем, – стал объяснять Колосков. – Бой, о котором говорил отец, произошел под Смоленском, когда фашистов гнали на запад.

Полковник нетерпеливо перебил:

– Невероятно! Как он мог погибнуть в сорок третьем, если в сорок первом… – Теремов не договорил и вновь воскликнул: – Невероятно! Он жив, воюет, а мне ничего не известно…

– Простите, товарищ полковник, может быть, он просто похож на того, о ком вы думаете? – спросил Колосков.

– Похож? – переспросил Теремов. – Да я его из тысячи одинаковых узнаю. Это он. И взгляд. И родинка вот маленькая на щеке. Сомнений быть не может – это Саша!

– А кто он? – осторожно спросил Семушкин.

– Кто? Разве я вам не сказал? Это мой сын Александр… Лейтенант Александр Теремов.

Полковник, уже несколько овладевший собой, обратился к Колоскову:

– Прошу вас, пойдемте ко мне и расскажите, пожалуйста, все, что вы знаете о Саше.

Колосков последовал за командиром.

Полковник слушал очень внимательно. Когда Колосков умолк, Теремов долго сидел, ни о чем не спрашивая, не произнося ни слова. Мыслями он был очень далеко. Лейтенант понимал это, старался не мешать. А в памяти полковника всплывали самые дорогие дни, связанные с сыном, неторопливо проплывали картины его собственной молодости.