Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Прошел я в блиндаж к Цареву. Он уже был старшим лейтенантом:

– Здравствуй, Саша, здравствуй, дружище!

Мы обнялись, расцеловались трижды по-русски. Прибежали в блиндаж другие командиры взводов. Ну, конечно, как и полагается при встрече друзей, посидели мы, поужинали. Все говорили о том, что скоро Берлин брать будем. И вдруг Царев мне говорит, что он как парторг роты думает, что пора мне, командиру роты, вступать в партию. А я ответил, что давно собираюсь подать заявление. Еще когда Одер форсировали, думал: выполним задачу и напишу. А вышло вот так – ранило меня. Ладно, уж буду брать Берлин комсомольцем. А возьмем Берлин – тогда и в партию буду вступать.

Новая задача, которую получила рота Гоманкова, была похожа на ту, которую недавно выполняли. Надо было форсировать Шпрее. Каждая река, каждая переправа имеет свои особенности. Здесь на берегах реки стояли дома, – это те же доты, из которых каждую секунду мог брызнуть губительный огонь. Надо было что-то придумать.

Я посоветовался с командирами взводов. Они сходились на том, что всей роте сразу переправляться, конечно, не следует. Можем не доплыть мы до того берега все, потому что срежут огнем из этих вот домов. Выход предложили такой: переправляться небольшими группами, пользуясь покровом ночи и дымом, который стлался по реке от горящих домов. Вот этим воспользоваться и мелкими группами туда переправиться. Накопить силы. А там уже ударить всей ротой. Так и было решено. Надо было кому-то переправиться первым. И я подумал, что хорошо бы, если бы первым пошел с группой Царев. Саша словно понял мои мысли, посмотрел на меня и сказал:

– Ну, что ж, бои завершающие особенно важные. Первую группу должен вести парторг, поведу я.

Он переправился с первой группой. А я-то знал, как важно скорей поддержать тех первых, которые на том берегу. Потому побыстрее с остатками роты переплыл Шпрее и присоединился к Цареву.

О том, как развивались дальше события, рассказала старая газетная вырезка, которую сохранил и достал из планшетки Гоманков. Это была заметка из той же дивизионной газеты «За победу»:

«Немеркнущей славой покрыла себя рота в недавних боях за Берлин. Гоманков со своими бойцами первыми переправились на западный берег Шпрее. Неподалеку находилось большое каменное здание. Немцы превратили его в сильный опорный пункт. Из него простреливалась вся река. Переправляться через Шпрее нашим подразделениям оказалось очень трудно. Иван Прокофьевич применил маневр. Рота обошла дом слева и с тыла. Устремилась на опорный пункт гитлеровцев. Вражеский гарнизон пал, рота капитана Гоманкова уничтожила двенадцать пушек, шесть станковых пулеметов и три миномета. Сто двадцать трупов – все, что осталось от вражеского гарнизона. Плацдарм был завоеван, наши подразделения переправились через водный рубеж и устремились к центру Берлина».

Слушая рассказ Гоманкова, я радовался не только боевым успехам роты, не только тому, что они так умело били врага, мне было приятно, что вот этот человек, тот самый, который первым 22 июня 1941 года встретил фашистов на пограничной реке, именно этот человек одним из первых вступал в Берлин! Это было очень символично!

Гоманков тоже волновался, припоминая эти последние часы войны:

– Впереди уже был виден рейхстаг. Очень радостно стучало у меня сердце. Я кинулся к рейхстагу и позвал за собой своих бойцов, кричал: «Вперед, гвардейцы, за мной!» И они дружно встали и побежали со мной через площадь, к рейхстагу. Но судьба была жестока. Не раз я был ранен в годы войны. Но здесь на последних шагах к рейхстагу, после того, как я прошел такие трудные фронтовые дороги, быть раненным на последних метрах – было, конечно, очень обидно! Пулеметная очередь по ногам свалила меня на землю. Подбежал мой друг Царев, подбежал ординарец Куприн. Если бы я куда-то в другое место был ранен, может быть, я нашел бы в себе силы подняться, но обе ноги были перебиты пулями. Я попросил Царева: «Саша, принимай роту, штурмуй рейхстаг, обязательно возьми этот рейхстаг! Ну, давай поцелуемся. А Колю-ординарца оставь со мной».

И вот Коля донес меня до берега реки, переправил через реку и потом доставил в медсанбат. Ранение было тяжелое. Я то и дело терял сознание. Все время мне слышались шум боя, крики, и я сам выкрикивал какие-то команды. Однажды я услышал рядом знакомый голос Саши Царева. Он кричал: «Вперед, вперед на рейхстаг!» Я думал, что это я в бреду слышу. И вдруг увидел, что рядом лежит Царев. Он, оказывается, тоже был ранен. Случайно его положили рядом со мной. Саша то стонал, то выкрикивал команды. Он был без сознания. Ему становилось все хуже и хуже. Сколько дорог прошли мы вместе с ним! Сколько раз он выполнял самые трудные задания! Да хотя бы вот в этом самом последнем бою он как парторг повел первую группу переправляться через Шпрее. И когда я упал на площади, перед рейхстагом, именно он принял командование ротой и повел ее дальше, на рейхстаг. Очень трудно было видеть его мучения. Я забыл даже о своих ранах и о боли. Я понимал – Саша Царев, раненный в живот, может не вынести этого ранения. И было очень тяжко так вот рядом, близко, видеть и терять друга и не быть в состоянии чем-то ему помочь.

Гоманков замолчал и как-то буднично, уже не так возбужденно, как говорил о бое и о своем друге, сказал:

– В Познани, в госпитале, куда меня привезли, я прочитал в газете «Правда», что за мужество и отвагу, проявленные в битве за Берлин, Указом Президиума Верховного Совета мне присвоено звание Героя Советского Союза. Сначала я даже не понял: – «За что?» Ничего вроде я особенно героического не совершил. Было много боев, много раз мне приходилось водить в атаку роту и первым переправляться через реки. Ну, потом я, конечно, понял, что идти первым на рейхстаг, вести бойцов в этот последний бой – дело не обычное. Через Шпрее удалось переправиться немногим, и за последние метры приходилось платить своей кровью не одному командиру роты. Я продвинулся по этой площади под сильнейшим огнем всего несколько сот метров. Потом эту эстафету подхватил Саша Царев и тоже провел роту несколько десятков метров. Конечно же это были труднейшие из трудных минуты боя. И чтоб решиться на это в конце войны, когда оставалось до победы несколько часов, нужны были большие душевные силы.

Гремели победные залпы. Берлин был взят. Война кончилась. Кончилась для всех. А для Гоманкова она продолжалась еще год, потому что он год лежал в госпитале, и война была в его теле. Она все еще пыталась убить его. Целый год боролся за свою жизнь, и наконец победил в этом бою капитан Гоманков. Только в апреле 1946 года выписался он из госпиталя. Правда, одна нога не гнулась, и ходил теперь Гоманков с палочкой. С радостью излечения в госпитале пришла и еще одна большая радость. Имя ее было Марийка. Она была медсестрой, которая с первого и до последнего дня не отходила от его койки. Она провожала его и в Кремль за получением Золотой Звезды и первой встретила после возвращения из Кремля и поздравила. С тех пор и по сей день всю жизнь Мария Яковлевна рядом с Иваном Прокофьевичем.

Костер, у которого мы сидели, догорал, дыма от него теперь не было, только теплый воздух дрожал, струясь над бледно-розовыми углями. Мы помолчали, подбросили веток, дым опять заклубился и потянулся голубоватой струей к небу.

А на другой день у нас была очень любопытная встреча. У Ивана Прокофьевича сохранился ордер на квартиру, который он получил тогда, в 1941 году, прибыв в город Гродно. Мы решили разыскать этот дом и посмотреть: кто сегодня живет в квартире? Искали мы не долго. Сели в такси, попросили шофера отвезти нас на улицу Первого Мая. Эта улица и сейчас так называется. Когда мы вышли из машины около нужного нам дома, Гоманков с волнением смотрел на него, на соседние дома, на улицу.

– Очень все изменилось? – спросил я.

– Нет, дом не изменился. Только постарел так же, как я, вот видите, на нем есть следы от пуль и осколков снарядов. А вот по соседству новые дома, современные, тогда их не было.

Мы вошли в подъезд и нажали кнопку звонка квартиры № 1. Открыла дверь женщина средних лет. Мы попросили разрешения войти, и она нас пригласила в комнаты. Звали ее Янина Иосифовна Макарчик. Я коротко объяснил ей, зачем мы сюда пришли, и спросил: кто она, где работает, кто ее муж? Она рассказала:

– Мужа моего зовут Иван Иванович. Он маляр. А я работаю в детском саду рядом с нашим домом. У нас трое детей.

Пока Янина Иосифовна рассказывала, Иван Прокофьевич, не торопясь, заглянул в соседнюю комнату. Я спросил его:

– Ну как, та самая?

– Все так же. Только обои другие. Вот этих цветочков не было.

– Вот видите, Янина Иосифовна, после стольких трудных дорог, после такой долгой войны Иван Прокофьевич остался жив и конечно же ему было интересно посмотреть на свою квартиру, поэтому мы вас и побеспокоили.

– Ну, какое же тут беспокойство. Я вас понимаю, такой человек, такую трудную жизнь прошел!

Хозяйка держала малыша на руках и почему-то заплакала. Она вытирала слезы фартуком и взволнованно говорила:

– Такому человеку мы, конечно, квартиру вернем. Не беспокойтесь. Никаких скандалов не будет. Такой человек! Герой войны… Мы с мужем подыщем частную квартиру и переселимся. Ваше право. Дело даже не в ордере. Так много вы пережили, инвалид. Конечно, вернем вам квартиру.

Мы с Гоманковым переглянулись. У нас даже и в мыслях не было о возврате квартиры. Янина Иосифовна нас не так поняла. Но меня вдруг охватило очень, я бы сказал, возвышенное волнение: женщина с тремя детьми готова уйти из дома неведомо куда ради того, чтобы здесь поселился фронтовик, герой войны.

Я невольно воскликнул мысленно: «Господи! Сколько склок, скандалов бывает из-за жилой площади!» (Теперь даже убивают стариков, чтобы завладеть квартирой!) А тут простая русская женщина из уважения к защитнику Родины готова уйти отсюда безропотно. Вот он, великий русский патриотизм и любовь к армии и многое другое, что скрывается под всем известным понятием – русская душа!

Смотрел я на эту женщину с дитем на руках, она была похожа на Богоматерь с Христом-младенцем, и величайшее уважение и даже спазмы от трогательности происходящего сдавили мне грудь.

Мы с Гоманковым наперебой стали объяснять хозяйке, что не за квартирой пришли, а просто посмотреть комнату, где, будучи молодым лейтенантом, Иван Прокофьевич переночевал всего одну ночь.

Женщина плакала теперь уже слезами радости.

Потом она поила нас чаем и рассказывала о своей нелегкой жизни в годы оккупации.

Янине Иосифовне надо было идти на работу. Мы пошли вместе с ней. Дойдя до детского садика, она сказала:

– Может быть, зайдете посмотреть наших детишек?

Мы зашли. Веселые шумливые карапузы играли в песочницах, качались на качелях, бегали по дорожкам. Гоманков смотрел на них почему-то строго. Я спросил:

– О чем вы сейчас думаете, Иван Прокофьевич?

– Глядя на детей, я подумал, что они прекрасны и чем-то похожи друг на друга. Вы знаете, вот в том, далеком теперь сорок первом году было такое же голубое чистое небо над городом. И вот так же играли дети: смеялись и бегали. Где они сейчас? Многие ли из них остались живы? Ведь я же видел, как тот фашистский летчик расстреливал на дороге вот таких маленьких детей и вот таких женщин-матерей, как Янина Иосифовна. На всю жизнь останется в моей памяти эта страшная, ужасная картина! Вот вы спрашивали меня: в чем источники мужества, где брали силы для подвигов воины на фронте? Конечно, для подвига необходимо много хороших качеств. Но, знаете, для меня лично та страшная сцена расстрела мирных жителей с фашистского самолета стала толчком к действию, я считал нужным вырвать оружие у этих зверей-фашистов, любое оружие – какое бы там ни было: автоматы, орудие, самолет у этого варвара-летчика! То есть я стремился к тому, чтобы обезоружить фашистов, лишить их возможности убивать людей. И решил я так в первый день войны, 22 июня 1941 года.

А мне запомнились еще и такие слова Гоманкова:

– Первый день войны был первым шагом к нашей Победе!

Рабочий

Странный выбор персонажа для очерка, не правда ли? Было уместно и понятно лет двадцать тому назад, когда рабочий класс считался «гегемоном революции» и главной движущей силой социалистических преобразований. А что представляет рабочий сегодня? Самую низшую ступень в общественной иерархии. Кто ниже? Ну, наверное, крестьянин. Не фермер, а простой крестьянин, деревенский житель – голодный, холодный, бесправный.

И вот встретил я человека, который еще до Октябрьской революции (как «гегемон» переворот осуществлял), все годы существования Советского государства оставался рабочим и в наши дни он все тот же рабочий.

Какую удивительную жизнь прошел этот чистокровный представитель класса-гегемона, можно сказать, своего рода труженик-аристократ – через целую эпоху в одном звании – рабочий.

За эти годы некоторые солдаты выросли в маршалов, кое-кто из беспризорников-детдомовцев стал академиком, бывшие пастушата и черномазые мальчишки из шахт – ныне прославленные артисты, профессора. А он был рабочим и им остался. Может быть, заурядная личность? Нет никаких талантов, способностей? Наоборот! В этом вы убедитесь сами.

Однако пойдем по порядку, не торопясь. Начнем с далеких дореволюционных дней. Причем большая правдивость, мне кажется, будет в прямом рассказе самого Петра Кондратьевича Колесникова, я буду лишь иногда помогать ему и читателям своими пояснениями там, где они понадобятся по ходу рассказа.

Итак, мы в Ростове, в квартире Петра Кондратьевича. Квартира большая, просторная – трехкомнатная, обставлена прочной мебелью отечественного производства, которая появилась после войны, тогда еще не было модерновых стенок, сервантов, шкафов-купе. Однако все современные необходимости в квартире есть: холодильник, телевизор и очень много книг.

Петр Кондратьевич, как вы понимаете, не молод, но выглядит он моложе своих лет: среднего роста, крепкий, быстрый, энергичный, глаза веселые, жизнерадостные. Чтобы наглядно он встал перед вами, представьте человека по внешности и говору похожего на известных всем вам артистов – Чиркова в образе Максима из фильма «Возвращение Максима» или Бабочкина в роли Чапаева в одноименной картине. Вот если их мысленно объединить, то и получится Петр Кондратьевич. Не будем вдаваться в детали: чей нос да чьи глаза, типаж, характер такой. Он приятный собеседник – говорит свободно, память у него поразительная, все даты, имена и отчества друзей молодости, не говоря уж о более близких годах, не припоминает, как это случается у пожилых, а произносит легко, без напряжения памяти.

Итак, ему слово:

– Родился я 11 июня 1905 года в слободе Шарпаевка, сейчас – Тарасовский район Ростовской области. Отец работал у помещика на мельнице, по-крестьянски назывался мирошником: и на камнях молол, на вальцах, и семенная рушка, и просо на пшено, и все такое… Водяная мельница стояла на реке Калитве, впадающей в Донец возле Белой Калитвы. Шарпаевка наша называлась так потому, что беднота жила – обшарпанные. Да и рядом поселки не богаче нас – Голодаевка, Головка – голытьба. Семья наша была большая. Отец всегда договаривался с помещиком о харчевых, это был основной прокорм семьи. Правда, был у нас огород, но хлеба своего не имели. Мы не казаки, иногородние, пришлые. Земля нам не полагалась. Отец, уроженец Усть-Медведицкой станицы, сейчас это Волгоградская область. Сюда пришел молодым, познакомился в Шарпаевке с моей будущей матерью, Еленой Федотьевной, и прожили вместе всю жизнь.

Едва я подрос, определили на работу к помещику. Гонял лошадей в конном приводе, это тогда был такой «мотор». Целый день лошади ходят по кругу, жернова вращают, ну и я с ними. Рабочий день – с рассвета до темна. Приду домой, а у меня мозги еще долго кружатся. Так я начал работать еще при отце. Он хотел дать мне если не образование, то хотя бы грамотность. Пристроили меня в одноклассное училище. Одноклассное – это название, а учиться там надо два-три года. Учился я с охотой, получил похвальную грамоту по окончании. Отец мои успехи оценил – определил в двухклассную церковно-приходскую школу. Грянула война, а потом – революция. В школе ученический совет создали, а меня избрали председателем. Ко мне обращались – «товарищ!» А ведь я еще мальчишка, мне странно уважительное отношение. Они мне в отцы-деды годились. Ну, какие у нас в школе были вопросы: первое – отмена телесных наказаний, убрать из программы уроки Закона Божьего. А в рабочем совете, помню, знамени настоящего не было – знамя было нарисовано на стенке и на нем написано Р.С.Д.Р.П.

Отец недолго пожил. Умер. Мне надо было работать – кормить семью – лет всего тринадцать, но я старший.

Друг отца, Ковалев Ефим Леонтьевич, пришел на второй день после похорон и говорит:

– Петро, мать больная, сестренке семь лет – чем будете жить? Подумай об этом. С крестьянством ты не связан, ты рабочий. Пойдем завтра к хозяину мельницы.

А ее хозяин – инженер Михаил Осипович Шанк, ему помещик сдавал мельницу в аренду. На Дону в восемнадцатом еще старорежимные порядки были.

Мать мне рубашонку постирала, брючишки. Наутро пошли.

Хозяин как раз кушал, на столе самогон, сало, пирог. Жена у него русская – Марфа Васильевна. Вошли мы, Ефим Леонтьевич говорит:

– Михаил Осипович, вы простите, что мы пришли во время обеда, но я вот привел хлопца Кондрата Кузьмича, которого мы похоронили, надо его пристроить. У него мать больная, сестренка малая, а жить нечем.

Шанк вытер усы, спрашивает:

– Грамотный?

– Да.

– Что окончил?

– Четыре класса.

– О, гут, гут!

В то время в деревне это было большое образование!

– Я тебя приму, сделаю из тебя весовщика. У нас десятичные весы, я научу тебя на них работать, и ты будешь брать отмер.

Отмер – это вот что: привозит крестьянин десять мешков – десятый мешок нужно брать за помол.

– Давай договоримся об оплате. Деньги сейчас и донские, и керенские, и николаевские, и ни за те, ни за другие ничего не купишь. Решим так: я буду в месяц давать тебе четыре пуда ржи. Если будешь хорошо работать, то к празднику – коробку белой муки и четверть подсолнечного масла, кроме того, я тебе буду давать четыре мешка.

Из мешков можно штаны и рубаху пошить, тогда мануфактуры не было.

Ефим Леонтьевич меня толкает, мол, кланяйся и соглашайся. Ну, чего же я не соглашусь? Я кланяюсь:

– Спасибо, Михаил Осипович.

– Приходи завтра утром.

Утром – это до рассвета.

– Кроме того, ты должен Марфе Васильевне наносить с речки бочку воды для стирки. А для чая и пищи четыре ведра должен принести с помещичьего двора, там колодец с хорошей водой. Еще ты должен дров наколоть. Дрова дубовые, я заставлю напилить, а ты уж наколоть должен. Я вышел, Ефим Леонтьевич говорит:

– Ты не дрейфь, ты уже взрослый, рабочий.

Пришел домой, рассказал все матери. Она расплакалась:

– Ну, что ж, кормилец ты мой, выбора у нас нет.

Слушал я Петра Кондратьевича, и как-то не верилось, что этот человек еще у помещика работал. Я тоже немолодой, но я о помещиках только в школе, на уроках истории слышал. В десять лет быть рабочим, гонять лошадиный «мотор» по кругу от зари до зари. От одной мысли о повседневном кружении лошадей стало муторно. А за длинный перечень обязанностей, возложенных на него в тринадцать лет, пожалуй, самый здоровенный шабашник в наше время не возьмется. А возьмется, так рухнет через неделю. А парнишка тянул эту лямку годами – потому, что кормилец – чувство ответственности…

И представлял я детей и друзей моих, и думал, кто из них способен перенести такое в десять – тринадцать лет? И понимал – никто! Ну, а все же, если жизнь заставила бы? Конечно, может, попытались бы поддержать родных, но едва ли такое вынесли бы.

…Петр Кондратьевич продолжал:

– Особенно трудно было зимней ночью. Выпьет хозяин самогону и посылает искать ему еще по деревне самогон этот. Боязно, а идти надо. А зима, холодно, одежонка из мешковины не греет. Палку возьму, от собак отбиваться. Где брать чертов самогон?.. Потом все узнал, и собаки меня уже не трогали – привыкли.

Однажды приехал на мельницу белый офицер и говорит Шанку:

– Ты мельницу разбери, чтоб красным не досталась…

Ну, мы разбирали с умом, где что закопано – примечали.

А через день мать лежит ночью, слышит цокот копыт, мороз сильный был. Она говорит:

– Сынок, глянь в окно, если у лошадей хвосты подрезаны – значит, это наши пришли.

Посмотрел, не видно из окна. Набросил зипунок, выхожу, смотрю, лошади с подрезанными хвостами: в Красной Армии подрезали у лошадей хвосты. И еще вижу: конники в странных шапках с бугорком. Я помчался домой:

– Мама! Хвосты подрезаны и островерхие шапки!

Мать за долгие годы впервые улыбнулась, перекрестилась:

– Ну, сынок, нам теперь легче будет.

Радости дождалась, а пожить не довелось – умерла мать в те же дни. Схоронил, и плакать некогда – дело не ждет.

Притащили спрятанные детали, ремни, мельница на третий день уже работала. Белые больше не вернулись. Мельница перешла сельскохозяйственному товариществу, подчинялась окружному комитету Донецкого округа. Меня избрали председателем рабочкома. А председателю – пятнадцать лет! Об этом никто не думал, с виду я совсем взрослый, и все меня уже много лет как рабочего знают. Я даже в Красную Армию попросился, а комиссар в наших местах самый главный, товарищ Щаденко, сказал:

– Хлеб сейчас для советской власти – главное. Ты, товарищ, здесь большую пользу принесешь и для Красной Армии. Старайся, чтоб мельница работала бесперебойно.

– Понял, товарищ Щаденко! – ответил я. И, действительно, все понял без долгих разъяснений. И скажу вам откровенно, особенно меня ободрило и мобилизовало слово «товарищ» – ведь и он меня, и я его так назвали.

День и ночь я работал после этого разговора, дядя Ефим даже придерживал: «Смотри, пуп не надорви». А я ему: «Не на Шанка работаем, дядя Ефим, на себя, на народ, на власть советскую!»

Вот так десять лет и пролетели день за днем, от зари до зари. А что такое в те годы был хлеб – всем понятно. И какие страсти полыхали вокруг хлеба – тоже хорошо известно. Тут как на фронте – и с оружием подступали, и смерть рядом была…

Не буду пересказывать многие, как в наши дни говорят, экстремальные ситуации, в какие попадал Петр Кондратьевич, хотя в чисто литературном плане они весьма выигрышные, могли бы пощекотать нервы. Однако не к тому стремлюсь, не в сюжетной занимательности дело. Мне кажутся более интересными и существенными внутренние, психологические, нравственные мотивы в характере Колесникова. Вот хотя бы то, что произошло с человеком только из-за нового слова «товарищ». Это слово оказалось для молодого парнишки целой программой действия, установкой в жизни, руководством в делах и направлении мыслей. Очень часто бездумно произносим мы сегодня это слово, просто так, походя, не вникая в его глубочайший смысл. А он был не только для Петра, а для всего поколения наших дедов – участников революции и Гражданской войны – этот особый смысл. Он постоянно объединял людей. А до революции, в подполье? Слово «товарищ», как своеобразный пароль, пропуск в семью революционеров. Слово это не произносилось всуе, и каждый, кого так назвали, знал и понимал, как много это слово для него открывает и на какие дела обязывает.

Жизнь Петра Колесникова, по его рассказу, продолжалась так:

– Началась коллективизация. Привоз на мельницу резко сократился. Заработков нет. Надо было сокращать работников. Кого? Решил комитет уволить Ефима Леонтьевича. Я, конечно, с этим не согласился, он столько для меня сделал, от смерти, можно сказать, спас. Поехал в Тарасовский район, рассказал все, как есть, и стал просить – нельзя старика сокращать, у него шестеро детей, лучше меня увольте, я молодой, мне не страшно, а его – нельзя. Три дня доказывал, уже гнали меня, но отстоял старика. Он до конца дней своих на той мельнице проработал.

Честно сказать, я не очень держался за мельницу. В стране об индустриализации заговорили. Где-то большие дела разгораются, хотелось и мне в них поучаствовать. Пришла весть – и в Ростове, недалеко от нас стройки закладывают. Вот в 1930 году я и подался в Ростов. Отправился налегке – собирать нечего, пиджак и рубаха на себе, в сундучок – сатиновую косоворотку синюю, с белыми пуговками, буханку хлеба, кусок сала. В карман комсомольский билет, профсоюзную книжку, характеристику производственную – вот и все сборы.

В Ростове первым делом в профсоюз «Всех рабочих земли и леса», да, был такой. Говорят: работы нет и не предвидится. Пошел на биржу труда, а считалась она биржей труда квалифицированных рабочих и служащих. Меня там спрашивают:

– У тебя денег много?

Я сказал, что хозяйке квартиры заплатил за месяц. Они смеются:

– Милый! Хорошо если через пять-шесть месяцев получишь работу. Раз у тебя такое положение, иди на биржу чернорабочих, там тебя временно куда-нибудь пошлют.

Послушал их: люди городские, лучше меня знают. Пошел. Меня взяли на учет, сказали: приходить утром отмечаться, и мне будут давать на три копейки хлеба или бутылку кефира. Это для безработных. И еще талоны на обед давали и талоны на проезд, учли, что я живу на окраине, мне надо трамваем ехать. Я походил некоторое время на эту биржу, а потом нас, человек сто или больше, послали учиться на каменщиков. Научили. Направили на строительство дома-гиганта. Около месяца, наверное, проработал. Однажды хозяйкин сын, где я проживал, Василий, который работал котельщиком на «Красном Знамени», спрашивает меня:

– Сколько ж ты заработал?

– Сорок два рубля.

– За две недели?

– Ну, какой – за две недели – за месяц!

– Пойдем к нам на завод.

– Как же… К вам на завод не принимают…

А он утром настоял: пойдем и все. Пришли. Мастер Кныш у них, солидный, как вообще старинные мастера, говорит:

– Ну, здоров, молодец. Ты где работал?

– На мельнице, в деревне.

– У-у! Да ты у нас мастером будешь. Я знаю, как в деревне: шпонка сломалась – сам сделает, печка задымила – сам поправит, ремень порвался – сам сшивает. Пойдешь к Ивану Помникову помощником.

Работенка подходящая! Котлы делали. На клепку меня поставили. Я внутрь залезаю, поддерживаю, а напарник снаружи пневматическим молотком лупит, как из пулемета. Выходишь глухой. Ну, ничего, главное – работа есть!

Проработал так до февраля 1931 года. Прихожу однажды на работу, смотрю, висит большой список – триста человек уволили в связи с отсутствием металла. Опять многие пошли на биржу труда, а я в числе 150 человек – на «Россельмаш». Там нас выстроили, выходит начальник отдела кадров: ты пойдешь туда-то, ты – туда, до меня дошел: ты пойдешь молотобойцем. Выбора не было, сказали тебе и все, не хочешь – иди гуляй.

Работа, конечно, тяжелая. Попал я в отдел грядилей и лемехов. Тогда начинали трехлемешные плуги делать для тракторов. Грядиль – часть плуга, делали ее из фасонного металла вроде рельса, из него нужно было сделать заготовку такую с загибом, размер от трех до двух с половиной метров.

Норма была два грядиля за смену. Металл нагревали на газу, газ из угля вырабатывали. Только на метр от земли воздух был, а выше вообще дышать невозможно, несмотря на то, что фрамуги на всю открыты. Тяжелейшая работа была, и дышать трудно, и грядиль килограммов семьдесят весом – поворочай да помахай молотом восемь часов – десять потов сойдет. Попал в бригаду Сидорова. Тут меня опять выбрали профоргом бригады. Думаю, бригаду надо знать. Взял большой лист и всех записал: фамилия, имя, отчество, какая семья, где живет, грамотный или нет, и так далее. А рабочие знаете, какие? Бывшие грабари, так называли возчиков. Из центральных губерний люди приехали со своей лошадкой, телега в три доски. Целый поселок был землянок. Вот они и стали рабочими. Почти все неграмотные.

Завод только оборудовался. Специалисты иностранные не спешили. Зачем спешить – за каждый день валютой платят. Немцы в основном, были. Тогда без своих специалистов оборудования нам не продавали.

В 1932 году, в феврале-марте месяце, Михаил Иванович Калинин приехал в Ростовскую область проводить слет ударников-колхозников. 2 марта он посетил наш завод. Пришел и в нашу бригаду. Время было позднее – вторая смена. Я вытирал станки, хоть мы на них и не работали, но ухаживали обязательно. Пресс 488-й с комнату размером, я наверх залез, вытирал там. Смотрю, начальник цеха, Шкуренко, машет мне – слезай. Рядом с ним человек с бородкой, в пальто, шапочка, тросточка. Ну, я мокрый весь, печка тут, детали красные, раскаленные, рубашка не просто мокрая, а течет с нее. Михаил Иванович руку протягивает. Я растерялся – руки в масле, вытираю их паклей, а он смеется:

– Да я же сам металлист. Чего вы испугались? Ну, как работается?

Я рассказал все, какая норма и так далее. А он говорит:

– Петр Кондратьич, а сколько у вас в бригаде?

– Шестьдесят пять человек.

– А неграмотных?

– Больше половины.

– А где учатся?

– В ликбезе. Идут даже с бородами… Еще у нас курсы повышения квалификации, это кто три-четыре класса закончил.

Короче говоря: где, кто, как живет, я ему все рассказал, ему понравилось. Потом говорит:

– Петр Кондратьич, вот смотрите, какое у нас оборудование стоит, и все оно мертвое, а мы заплатили за него золото. (А иностранные спецы покуривают трубочки и улыбаются: посмотри, мол, президент разговаривает с рабочим!) Я обращаюсь к вам, к молодежи, к комсомольцам – надо осваивать эту технику, чтобы она нам давала пользу, а деньги, которые мы платим этим специалистам, нужны нам для других дел, для нашего народа.

Уехал Калинин, мы начали осваивать: немцы на обед, а мы – за станки. Делали колеса для плуга, которые по борозде идут. Шестимиллиметровый металлический лист разметишь, установишь под пресс как надо. А это не просто, лист тяжелый, большой как стол, не очень-то поддается. Немец всего два колеса делал до обеда. А мы, молодежь, покуда немец пообедал, двадцать четыре колеса отштамповали! Он глянул, глаза у него на лоб! Замахал руками и побежал к начальнику цеха: я, мол, не отвечаю и фирма не отвечает, вы нарушили наш договор, и поэтому – увольняйте меня. А тот и рад стараться: давай заявление. И уволил. Так мы избавились от этих специалистов. Не от всех, конечно, некоторые остались.

Вот так нас вдохновил Калинин на новые дела, и мы освоили станки.

Норма для иностранцев была шесть грядилей в день! Мы поработали две недели и попросили установить норму – двести пятьдесят. Кузнецов так и осталось трое, молотобойцев – по два, и нагрузка вся на них. Короче говоря, производительность выросла, дошло до того, что 350 и больше делали. Бригада загремела на весь завод. Было и поощрение за такие показатели: два места в рабфак нашей бригаде дали. Михаил Иванович, когда беседовал с нами, говорил: