Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

– Учиться надо, учиться и еще раз учиться. К этому призывал нас Ленин, и этот вопрос с повестки дня не снимается. Будем учиться, чтобы освоить эту технику, которая стоит, и использовать ее на полную мощность.

Вот я иногда сравниваю нас с теперешней молодежью, когда веду с ними беседы, говорю:

– Вы посмотрите, у нас на нашем заводе институт, два техникума своих, четыре ПТУ, две средние школы. А тогда два места на рабфаке – большое поощрение было! Сейчас только учись.

Да что говорить, у нас сегодня в ремонтно-механическом более тридцати человек окончили наш ВТУЗ и техникумы. Вот какая разница.

Тут надо сказать, как я женился. Все произошло быстро и неожиданно. Работа работой, но мы, парни молодые, вечерами выходили погулять.

Роща и парк Фрунзе, и даже Сельмашевская роща были платные, хотя там и плата была 15—20 копеек, но все равно считалось: это деньги. Поэтому многие гуляли по Нахичеванскому бульвару – бесплатно. Встретил я однажды на этом бульваре товарища по армии, Антонова Николая. Мы с ним в территориальной части проходили военную подготовку, была тогда такая система, без отрыва от семьи и работы. Ну вот, встретил; он идет с двумя девушками. Почему, думаю, он с двумя, а я один? Одна из барышень мне очень понравилась, вот я прямо к ней и подошел:

– Девушка, вы простите меня, пожалуйста, товарищ мой нас познакомить не догадается, давайте познакомимся сами.

Пошли рядом, где живет, работает расспросил. Звали ее Валя. После гулянья проводил до калитки, спрашиваю:

– Ну, что? В кино идем завтра?

А шла картина «Человек-невидимка». Она согласилась. После кино недолго погуляли, но завтра рано на работу. Пошел провожать. И так она мне понравилась с первого взгляда, что я, не ведая, что творю, выпалил:

– Слушай, Валя, выходи за меня замуж… Она чуть в обморок не упала, растерялась.

– У меня же есть мама и братья, надо с ними поговорить.

– А мама где живет?

– В станице Ольгинской. В воскресенье поеду, с ними поговорю.

Неделя прошла, в воскресенье поехала. Братья к матери туда тоже приехали. Она им сказала. Мать говорит:

– Мы ж его не знаем. И ты тоже не знаешь. Смотри сама, как решишь, так и будет.

Когда она вернулась, мы вечером встретились. Она мне пересказала, что родные говорили. Договорились, в долгий ящик не откладывать. Она беспокоилась:

– У меня ж ничего нет. Нас в семье детей было тринадцать душ. Я в детдоме росла.

– Вот хорошо! – говорю, – И у меня ни черта нет. Зато не будем друг друга укорять, что ты пришла голая или я… Будем работать и наживем все, что нужно.

30 мая познакомились, а 13 июня зарегистрировались. И всю жизнь душа в душу прожили – почти полвека. 20 февраля 1980 года она скончалась. Рак сгубил мою дорогую подругу жизни.

Петр Кондратьевич не прятал слез, достал платок, отер глаза, вздохнул глубоко, тяжко и продолжил нашу беседу.

– В кузне я тогда поработал недолго. Послали меня на профсоюзные курсы при заводе, ЦК профсоюзов их организовало. Я их окончил, направили в ремонтно-механический цех (так я и попал в этот цех) и назначили председателем цехового комитета. Это была освобожденная должность. Год я работал освобожденно. А хотелось иметь квалификацию. Был у нас фрезеровщик Панферов Василий Ильич – очень высокий мастер своего дела. Я как-то ему и говорю:

– Василий Ильич, я хочу стать фрезеровщиком. Помоги.

– А как?

– А вот так: в первой смене я работаю предцехкома, а вторую смену буду по три-четыре часа с тобой работать.

– Идет. Станок есть. Приходи!

Начали с несложных деталей, он мне объяснял: это так, это то. Месяца два я занимался. А у нас был Мартиросов Иван Михайлович, секретарь партийной организации, пожилой, мудрый мужик, работал он старшим мастером.

После встречи с Михаилом Ивановичем Калининым, еще когда в кузне работал, в 1932 году я стал членом партии.

Так вот, вызывает этот Иван Михайлович меня и говорит:

– Ты что там подпольными делами занимаешься?

– Какими?

– У Василия Ильича учишься?

– Да.

– Партийная организация не против. Только ты фрезеровщиком не будешь, а будешь строгальщиком.

– Почему, Иван Михайлыч?

– У строгальщиков не хватает коммуниста, чтобы создать партийную группу. Там мастер Соколов Александр Петрович и Никифоров – старший мастер – коммунисты, ты придешь, вот уже группа будет.

Ну, я человек дисциплинированный, пошел туда. Начал осваивать строгальное дело. Помогли товарищи, конечно. А через год уже работал самостоятельно. И вскоре даже стал многостаночником. Тогда Латрыгин из инструментального цеха первым перешел на два станка. Пришел в обеденный перерыв в столовую и рассказал, что, мол, я перешел на два станка, давайте и у вас это организуем. И еще обращение было из наркомата и ЦК профсоюза, просили поддержать. Никифоров, старший мастер, вызывает и говорит:

– Петро, давай, становись ко второму станку.

– Да вы что, смеетесь? Меня же засмеют, да и вас тоже. Есть товарищи, которые поопытней меня.

– Они могут не одолеть трудностей, они беспартийные, а ты – коммунист.

Ну, что ж, надо выполнять решение. Три месяца работал на двух станках. Получилось. Нелегко это было, у нас каждый день – новая деталь. Пока приладишься, станок наладишь, времени мало для работы на одном станке, а тут надо, чтобы оба не простаивали. Вот, до начала смены приходилось чертежи изучать, каждое свое движение рассчитывать. А во время смены так закрутишься, гудок загудит – и не веришь, что день прошел. Приезжает однажды представитель Москвы, из профсоюза, объявляет:

– За то, что товарищ Колесников в течение трех месяцев, работая на двух станках, выполнил норму более чем на 200%, награждается грамотой и денежным окладом.

В общем, дело пошло: рабочие просят: давай и мне два станка, фрезеровщики, токари, другие. Так родилось движение многостаночников, и я попал в передовики. Работал я, прямо скажем, от души, но движение-то началось благодаря партийной группе, которая меня направила, это их заслуга была.

Потом пришла пора комбайны делать. Мы еще из кузни ходили помогать строить цех комбайнов. По два, по три часа после смены работали. Хотелось, чтобы завод быстрее поднялся, это всех нас очень касалось. Был у нас на заводе инженер Ивахненко (он погиб во время войны, его с женой расстреляли немцы здесь, в Ростове), так он был не только очень эрудированный инженер (наш институт закончил, его и в Америку посылали), но еще и боевой коммунист, организатор хороший. Увлек всех, раззадорил строить новый комбайновый цех. Конвейера еще не было. Первые комбайны вручную лепили. Но какая радость была: сейчас освоили сложнейший, красивейший «Дон-1500». Большое дело! Но тогда, до войны, радость была какая-то более яркая. Может, потому что первые?

При этих словах Колесникова подумалось мне о том, что поколение того периода индустриализации было не то что особенное, а какое-то во всех делах лично заинтересованное и ответственное. Вот хотя бы то, о чем Петр Кондратьевич говорит: после смены, усталые шли не отдыхать, а находили силы еще и на стройке другого цеха поработать. Сами шли. Считали необходимым побыстрее завод поднимать. Откуда такая сознательность? Почему она двигала людьми, прибавляла им силы? Рабочее чувство хозяина? Мой завод, моя страна? А если так, почему с течением времени это чувство хозяина в молодом поколении несколько ослабло? Я ощущаю в словах, в рассказе Колесникова чувство радости, удовлетворения при многих неурядицах и трудностях того периода: и голодновато, и в одежде не до моды, лишь бы тело прикрыть, и жилье – бараки да углы, не у всех даже по одной комнате. И все же окрыленность в человеке, а не просто работа ради заработка.

Так было. В наши дни, когда пишут об индустриализации или коллективизации, чаще всего вспоминают ошибки, упущения, эти великие преобразования как принуждение, только в темных красках освещают.

Почему кое у кого такой провал в памяти при ретроспекции?

Вот вершитель тех дел, участник событий, у него глаза горят, лицо светится при воспоминаниях. А когда я с ним поделился своими размышлениями, Колесников с жаром сказал:

– Для нас это были не только трудности, но и обычная, заполненная всем, чем и сегодня у людей, жизнь: и любили, и в кино ходили, и семьи создавали, и детей рожали и растили. В общем, все как у всех. А в целом о тех, первых пятилетках скажу так – недооценивают их порой, но если бы не коллективизация – после нападения гитлеровцев, за четыре года войны с голода мы поумирали бы. А без индустриализации разве раздолбали бы мы гитлеровскую механизированную махину? В 1941 году и отступали, и заводы эвакуировали, а многие просто погибли от бомбежек, сгорели. И, несмотря на это, в 1942 году наша промышленность дала армии танков больше, чем вся, спокойно работавшая на Гитлера, европейская промышленность! Эту возможность и живучесть мы в первых пятилетках заложили, в тех самых, которые теперь, как вы говорите, при оглядке только через темные очки видят.

Тут наш разговор с Колесниковым подошел, пожалуй, к самым трудным годам жизни.

– В воскресенье собирался с женой пойти на Дон, но попросили выполнить срочный спецзаказ. Работаю. И вдруг подходит ко мне электрик, старик Жданов, и на ухо шепчет:

– Петр Кондратьич, война.

– А чего ж ты, в цеху никого нет, а ты шепчешь? Кто тебе сказал?

– По радио.

– Ну, раз по радио, так тем более! С кем война-то?

– Немцы.

Смотрю, уже люди сами собрались на митинг. Высказали мы свой гнев к агрессорам и готовность защищать родину. Сразу принялись за маскировку, за переход на военную продукцию. Перешли на казарменное положение. У меня была бронь, как и у многих, и я до 13 июля побыл на броне. А 14 июля меня срочно забрали в Ростовские стационарные авиамастерские. Там нужно было проводить ремонт самолетов, уже были подбитые бомбардировщики. Приехал военком, вызвали меня и написали: оформить увольнение через два часа.

Приехал в мастерские. Оказывается, обнаружился недостаток в хвостовой части бомбардировщика, и надо было срочно изготовить детали для устранения этого недостатка.

Осмотрел я деталь – сложная.

Начальник цеха говорит:

– Во что бы то ни стало, станок отремонтируйте. (Всего один был, и тот неисправный!). И для хвостового оперения сделайте хотя бы четыре детали.

И дает мне куски стали – толстенные. Там резать, резать, боже мой! К тому же это спецсталь. Посмотрел – это ж за неделю не сделаешь! Подумал. Говорю – кузнец нужен. Привели молодого парня, Сидоров фамилия. Я кузнеца спрашиваю:

– Молот есть у нас, 250 килограммов, не такой сильный, но отковать можно. Сделаешь?

Показал ему, он отвечает:

– Попробую.

И вот заложили мы в газовую печь болванки, восемь или десять штук.

А начальник цеха и еще тут полковник какой-то волнуются. Я, пока болванки греются, поставил две штуки и строгаю на станке. И все видят – это очень долго. Останется же всего тридцать миллиметров, а снять надо чуть не двести. Начальник цеха говорит:

– Я тебе даю солдата в помощь, ты никуда не ходи, он ужин принесет, а ты до завтрака, и так далее…

Ну, когда все ушли, стали мы с кузнецом ковать. Отковали с большим трудом четыре штуки. Закалить боялись. В общем, я за ночь четыре детали сделал и припрятал их. А поставил на станок болванку и делаю вторую сторону. Заря, смотрю, занимается. Начальник цеха прибегает:

– О-о! Да у тебя уже половина готова!

– Да, уже готова.

А про те – молчу, думаю – спасибо кузнецу!

Вскоре полковник, солдаты пришли. Токаря, фрезеровщики встали по своим местам. Полковник к начальнику подошел. Слышу, начальник говорит:

– Ребята молодцы, думаю, сегодня к вечеру сделают. Мы с кузнецом подходим, кладем четыре готовых детали. Они смотрят, не поймут в чем дело: как, откуда? Я докладываю:

– Ваше задание выполнил на 200%.

А там, по ихним нормам, все 1200%! Полковник не ожидал такого. Сразу вызвали разметчика, тот размечает; проверяет – все как нужно…

Начальник цеха тут же мне благодарность, десять килограммов меду и отпуск к жене. А жена на окопах была, окопы рыла…

А потом у Колесникова пошла такая фронтовая «одиссея», что рассказать ее подробно и последовательно можно только в целой книге. Ограничусь пунктирным пересказом только вех на его боевом пути.

– Меня забрали по партмобилизации в часть специального назначения, должны были высаживать десант в тылу противника. Но началось отступление из Крыма, и нашу часть вместо десанта бросили прикрывать Керченский пролив.

После боев – большие потери, переформировка, попал в отдельную 103-ю бригаду, ОИПТД – отдельный истребительный противотанковый артиллерийский дивизион 45-миллиметровых пушек. Мы должны были получить американские пушки, но мы их так и не видели, а получили свои сорокапятки. Потом отступали – Славянская, Верхне-Боканская, Крымская. Под Крымской у нас расчет погиб и пушку разбило. А потом защищали подступы к Новороссийску. У нас в батарее три пушки были выдвинуты вперед на километр, как бы для предупреждения, и одна – внизу, в лощине, замаскировались. Вечером, 24 августа, нас бомбили восемь бомбардировщиков Ю-88. В одну пушку – прямое попадание, ни пушки, ни людей – ничего не осталось. А нас только засыпало землей. Утром, 25 августа, приехал командир дивизиона и комиссар. Говорят, что ценою жизни надо немцев задержать хотя бы на сутки, потому что из Новороссийска еще не эвакуировано много населения. Мы сказали: постараемся. Они уехали. А в 12 часов началась атака, на нас четыре танка пошло. Мы – за пушку: я, Марков и Агапов. Я наводчик. Лейтенант в кустах стоит. А наша пушка, мы знаем, в лоб ничего не берет, это такая – прости господи… И вот когда первый танк подставил бок – самое выгодное положение, лучше не придумаешь – я первым снарядом перебил ему гусеницу. А другой танк его хотел обойти и тоже подставил бок. И второго я подбил. В общем, я двенадцать снарядов выпустил. Ну, и нас засекли и стали расстреливать. Маркову голову снесло, Агапову все нутро вырвало прямым попаданием. Лейтенанту тоже голову оторвало. А я упал, потерял сознание. Сколько пролежал, не знаю, но только кровь уже в глазах запеклась. Потом стал отходить, думаю: живой я или это снится? А глаза открыть не могу.

Потом меня погрузили на машину, а там уже человек пятнадцать раненых было. Привезли нас в Новороссийск, потом в Геленджик, потом в Лазаревку, в Сухуми, а потом на поезд и в Боржомский район, в госпиталь. Осколков во мне было не меньше сотни.

Гипс наложили на правое колено и плечо, и здесь были осколки – разрезали, вырезали. Обе ноги и левое плечо тоже чистили. После госпиталя попал в Иран: погрузили нас на самоходную баржу и в Пехлеви, а оттуда в Решт, в Казвин, и там стояли. Когда Тегеранская конференция проходила, мы как автоматчики в Тегеран для охраны ездили.

После конференции вызывают в политотдел, дают мне восемь человек и направляют нас в Тбилиси, в военно-политическое училище. Курс краткосрочный прошли, присвоили мне звание лейтенанта. Получили назначение на фронт.

Пришли на вокзал – ни поездов, ни билетов. Жмем к коменданту: отправляй, а тот инвалид Отечественной войны, без руки.

– Только грузовые эшелоны, – говорит. – Что ж я вас, на бомбы что ли, посажу?!

– Давай!

Вагон, в клетках бомбы, мы залезли на них и поехали таким образом на фронт.

Попал я в гаубичный артиллерийский полк. С этим полком мы Курляндскую группировку ликвидировали.

А потом – не поверите: получил назначение в город Кушка, на афганскую границу! Заместителем командира дивизиона по политчасти. В Кушке я был до 26 мая 1946 года. Там меня избрали председателем суда чести. Я был трезвенник, наверное, поэтому…

Подведем короткий итог военной страде Колесникова: от трудностей и в эту тяжкую пору не бегал, от брони отказался, ушел на фронт солдатом, вернулся командиром, кровь пролил за Родину в единоборстве с гитлеровскими танками – два стальных чудовища сразил он – наводчик – простой смертный из плоти и крови, правда, заключавшей в себе несгибаемый дух. Боевой орден, медали, офицерское звание – как и в труде – во всем передовик, во всех ратных делах преуспел…

– В Ростов я вернулся 20 июня 1946 года. Как приехал, сразу на завод. Там работал Дружинин Василий Матвеевич, мы с ним когда-то вместе поступали в институт, это еще до войны, он разметчик был, а я строгальщик. Но нас тогда начали критиковать на партсобрании, мол, вы работать не хотите, учиться… Я испугался, бросил. А он настоял:

– Учиться буду.

И закончил институт. Он был главным механиком завода в 1946 году. Когда меня встретил, повел в цех комбайнов.

Цеха нет – разрушен, воронка громадная, камыш в ней, лягушек полно, вода зеленая. Он говорит: вот что осталось. А наш, ремонтно-механический, на железобетонных столбах был, их взорвали, крыша вся упала внутрь.

– Ну, как работать будем?

– По-фронтовому, – говорю.

– Сутки пополам?

– Конечно, а может быть, и по суткам.

Так мы и работали. Сначала у стенки, без крыши, поставили продольно-строгальный станочек «либерти», старенький, не знаю, где он и валялся. На нем и начали работать, цех стали поднимать. Когда восстановили стены, я первый перешел туда, еще никакого оборудования не было, мой станочек перенесли через окно.

А потом поступило оборудование из Германии – поперечно-строгальные гидравлические станки. Очень хорошие станки.

Словом, жизнь после войны стала налаживаться. Жена нашлась, она тоже в армии служила, фронты нас так разбросали, не знали, кто где. В общем, вернулась моя Валя… А квартиры у нас нет, занята другими жильцами, жили пока у моей сестры. Потом и с квартирой устроилось.

Работал я на трех-четырех станках: мне давали учеников по два, по три, потому что оборудование есть, а работать некому. Я настрою станок, покажу ученику, что и как делать, – он клацает. А сам сложную работу выполняю. Так начинали работать. Мои ученики даже трех месяцев иногда не дорабатывали: как видишь, что получается – ну и на самостоятельную. Время не ждет, кадры нужны.

Послушать Петра Кондратьевича – просто все… Что это – непонимание, отсутствие глубины мышления? Или нежелание еще раз окунуться в те адские трудности, которые довелось перенести в первые послевоенные годы? Мне кажется, это у него от характера. Он – светлый оптимист во всем, о чем бы ни говорил, что бы ни пережил, видит прежде всего хорошее. Наверное, потому, что добрый человек и всей душой любит людей, его окружающих, дела, которые вместе с ними вершит. И опять невольно подступает сравнение и даже некоторое огорчение – куда девалась эта доброта во многих из нас в наши дни? Оглядишься, и неуютно иногда становится от желчности, озлобленности, нахрапистости многих, с кем приходится встречаться. Время наше освежающее, все шлюзы распахнуты: действуй, осуществляй то, о чем недавно шепотом опасался говорить. Так нет же, не делами порой поправляем свои же огрехи, а виноватых ищем, кого бы еще упрекнуть. И опять прилив огромного уважения охватывает меня по отношению к моему собеседнику, не к «покорности» его. Нет этого в нем! Он – боец! Сильный, всегда благороден и немелочен. Мне хочется показать величие трудового подвига рабочего Колесникова и его товарищей на небольшом кусочке нашей земли, имя которому – завод «Россельмаш»! Много и заслуженно высоко мы говорили и писали о делах героических на фронтах Великой Отечественной. И очень мало, как-то вскользь, походя, говорим о величайшем и труднейшем испытании, которое преодолели после войны. Может быть, счастье, радость Победы окрыляла нас? Может быть… Но как подумаешь, что мы были все те же, кто четыре долгих года выматывался, истекал кровью и потом на полях сражений, все те же, кто голодал и пахал порой на себе и безвыходно, сутками, до обмороков стоял у станков. Мы все – тоже издерганные, израненные. Да еще двадцать миллионов тружеников не встало рядом, легли они в землю нашу от рук вражеских. Да еще сколько родных и близких легло в ту же землю от руки своих же, наших доморощенных истязателей. А это тоже и угнетало, и подавляло очень многих из нас. Говорю об этом не для того, чтобы еще раз кого-то упрекнуть, а единственно ради того, чтобы восхититься выносливости и несгибаемости нашего народа.

К сожалению, о делах его говорить здесь подробно не могу, не тот замах наметил. Воспользуюсь лишь цифрами, которые относятся к Ростовскому заводу и нашему собеседнику Петру Колесникову.

Цифрами наше поколение не только отравлено, но и приучено видеть за ними масштабность дел, ими подкрепляемых.

…Восемь суток фашисты планомерно, с немецкой педантичностью и старанием взрывали и жгли завод в дни оккупации. Восемь дней и ночей огненное зарево освещало развалины Ростова. Остались от завода груды бетона, искореженных металлоконструкций да воронки с зеленой водой и лягушками, о которых сказал Петр Кондратьевич.

И вот цифры: пришлось расчистить 150 тыс. кубометров завалов, уложить 21 млн штук кирпича, соорудить 185 тыс. квадратных метров кровли. Много это или мало? Ну, представьте себе только кровлю: размеры футбольного поля – 100х50=5000 квадратных метров. Так вот: одной кровли – 37 стадионов! Построено 145 тыс. квадратных метров производственных площадей. Это, если опять же мерить в стадионах, будет тридцать, но не ровной покрытой травкой площади, а оснащенной станками и другим производственным оборудованием!

В 1947 году уже изготовили первые 240 плугов, а в конце года, как сказал Колесников, – «слепили» 400 комбайнов. В 1948 году их отправили в село 7189 штук (при плане в 6 тыс!). Ну, а в 1949-м (на четвертый год) «возрожденный из пепла» завод вышел на довоенный уровень и дал 11 258 машин.

За этими цифрами много прекрасных тружеников, и один из них – простой рабочий Петр Колесников.

Простой? Нет, уже не простой. В истории завода о нем сказано: «…стало развиваться с большим размахом, чем прежде, движение многостаночников. Их соревнование возглавил ветеран предприятия – строгальщик коммунист Петр Кондратьевич Колесников. Еще в довоенные годы он обслуживал несколько станков, и его имя не раз заносилось на доску Почета завода за высокую выработку, досрочное выполнение личных планов. И теперь он выполнял нормы на 300 %. Его показатели стали ориентиром для тех, кто решил досрочно выполнить личную пятилетку».

Какие сухие, заношенные, газетные слова, но все же попытайтесь представить за ними круглые сутки, перенапряжения полуголодных (да, и это было!) людей, разгребающих битый бетон, выпрямляющих покореженный металл (а сами не гнутся!), и вот уже выходят из цехов сверкающие свежей краской комбайны. Тогда это было чудом!

А теперь короткий пересказ того, о чем, как мне показалось, труднее всего и короче говорил Петр Кондратьевич (и то лишь потому, что я спросил его об этом):

– Ну, а какие награды Вы получили за такой труд?

(Не знаю, возникнет ли у вас улыбка от его ответа, у меня возникла, уж так-то он стеснительно прятался за завод).

– В 1957 году завод наградили Орденом Трудового Красного знамени, и меня также. Потом в 1962 году, кажется, завод наградили орденом Ленина, и меня. Потом в 1971 году наградили завод орденом Октябрьской революции, и я получил. В 1979 году меня представляли к Герою, но дали второй орден Ленина. А в 1983-м, в октябре, был указ, ну и «Золотая Звезда» и третий орден Ленина.

И не только наградами отмечали. Страну нашу не раз представлял Колесников за рубежом, как член советских делегаций, как говорит сам:

– Полшарика объездил: Финляндия, Индия, Франция и другие страны. Даже до Австралии добрался. Был там на одной из встреч надолго запомнившийся вопрос. Много ерунды про нас за рубежом болтают, но этот вопрос был особенно глупый: «Расскажите, – просят, – как гоняют коммунисты рабочих палками на работу». Я остолбенел от такого вопроса: сидят передо мной люди как люди, прилично одетые, вроде образованные, но до чего же темные! Отвечаю им: «Смотрите на меня внимательно. Похож я на забитого палками? Я и есть тот самый рабочий, которого по вашему мнению, вот уже много десятилетий гоняют палками». Вижу, не верят. И про палки, и про то, что я рабочий. Но случилось так, что из этой самой Австралии приехали к нам, в Ростов, несколько участников той встречи. Я водил их по заводу, и они сами качали головами и очень смущались оттого, какие глупые вопросы когда-то задавали. Ну, эти из капитализма, что с них спросить. Зато в соцстранах есть у меня много настоящих друзей, а в Болгарии, в городе Плевны, побратим – Иван Цветанов. Он – токарь, участник сопротивления, коммунист. Есть о чем поговорить. Семьями дружим, друг к другу в гости ездим. У Ивана мать старая, ей уже за сто лет, всегда нас встречала словами: «Ой, родненькие русские, как же я вас люблю!» После смерти моей жены Вали они приехали меня поддержать. Мария (жена Ивана) в квартире порядок навела. А сын их старший, артист по профессии, дочку свою в честь моей жены Валей назвал. Хорошие люди, настоящие побратимы.

У Колесникова в доме – болгарские газеты, он их выписывает, вот уже десять лет член комитета Болгаро-советской дружбы.

…Ну, чем еще удивить читателей? (Не скрываю – хочется и приятно мне это делать). Есть еще очень многое удивительное в жизни этого простого рабочего. Ограничусь простым перечислением: почетный гражданин города Ростова, написал несколько книг: «Рабочий – это звучит гордо», «Разговор с молодым другом», «Дела и думы старого кадрового рабочего» и другие. На заводе – переходящий приз имени Колесникова, он вручается бригадам – победителям соревнования. Есть и всесоюзная премия его имени, учреждена министерством, и Петр Кондратьевич ежегодно в сентябре летал в Москву для вручения этой премии в День машиностроителя все новым и новым лауреатам, добившимся выдающихся результатов (таких, как он добивался каждый год в своей жизни).

Наверное, в заключение интересно вам узнать, как живет, о чем думает, как относится к переменам, происходящим в нашей стране сегодня?

Тут мой пафос и восхищение жизнью простого рабочего угасают. Не о чем мне писать, все былое величие, о котором рассказано выше, перечеркнуто. Рабочий оказался на самой низшей социальной, материальной и правовой ступени. Воскрес капитализм с его повседневной борьбой людей за выживание. И вспоминаются Колесникову слова отца, единственное от него наследство, сказанные еще в том, царском капитализме: «Помни жизнь мою проклятую!» Сегодня и вспоминать ее не надо: вот она, вокруг, во всем ее капиталистическом гнусном похабии.