Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Пес не завилял хвостом, отвел глаза. Он внимательно прислушивался к нашему разговору и явно понимал, о чем идет речь.

– Ну, бывай! Получим документы, подхарчимся здесь неблокадным обедом и в путь.

Они пошли от окна, а Рекс все время оглядывался, глаза его были печальны, языком алым не помахивал.

Жалко мне было с ним расставаться, но что поделать, обстоятельства не позволяют оставить его здесь, тем более что и служба его обязывает вернуться.

После обеда я сладко задремал, но не надолго. Опять Сергей позвал к окну.

– Слышь, Петро, Рекс куда-то задевался. Нам отъезжать пора. Шмотки уже погрузили, а его нигде нет. Все вокруг обежал, зову, не появляется. Нам ждать нельзя, старшой уже как утюг перекаленный. Ну, я побежал. Если Рекс объявится, не бросай его.

– Не беспокойся! Будет порядок. Лишь бы нашелся.

Я тут же заковылял на своих костылях к выходу. Надо было попросить кого-нибудь, чтоб поискали собаку. Что с ним могло случиться? Не попал ли в беду, может быть местные жители захватили. В те дни собачатину ели как баранину.

Но искать Рекса мне не пришлось. Как только я вышел во двор и сел на лавочку недалеко от двери, Рекс сам появился. Он подошел ко мне и лег у моих ног. В глаза мне не смотрел. Просто лег и положил морду на лапы. Я спросил его:

– Значит, ты понял наш разговор с Сергеем и спрятался?

Уши Рекса встали торчком и повернулись в мою сторону. А сам он продолжал лежать, не поднимая головы.

– Нехорошо, брат. Все же ты на службе. Дисциплина есть дисциплина.

Рекс закрыл глаза, и только уши стояли вертикально.

– Но признаюсь тебе честно, я очень рад, что ты остался со мной. Будем жить вместе. Я тебя никому теперь не отдам.

Как он взвился! Вскочил, все его тело заходило в радостном вихлянии. Глаза так и лучились от восторга. Он все понял! Положил мне голову на колени, любяще глядел на меня и крутил хвостом как пропеллером.

Так началась наша совместная жизнь с Рексом.

Через месяц меня выписали из госпиталя. Медкомиссия определила в инвалиды первой группы – полная нетрудоспособность. Врач сказал на прощание:

– У тебя легкие в нескольких местах побиты. Но это не главная твоя беда, главная – артерия прямо около сердца была повреждена. Залатали мы тебя. Но жить ты должен без малейшего напряжения. Пленочки могут лопнуть, и, сам понимаешь, дело кончится печально. Бегать тебе нельзя. Тяжелое поднимать нельзя, резкие движения делать нельзя… Поселись где-нибудь в сельской местности и дыши чистым воздухом. Город тебе противопоказан. Поезжай на восток от Ленинграда, там и деревни сохранились, западнее все сожжено и разрушено, сам знаешь.

Так я и поступил, как доктор советовал: взял сидор с сухим пайком, шинелку в скатку скатал, через плечо накинул. Попрощался с соседями по палате, с медсестрами, докторами. Я уже без костылей передвигался. Вышел во двор. Рекс меня ожидал у крыльца. Я сказал ему:

– Ну, где тут у нас восток?

И двинулись мы по большаку в указанном доктором направлении. Военкомат, в котором я призывался, на оккупированной территории. Место жительства должен определять сам.

Раза два подвезли нас с Рексом на попутной машине. Потом на телеге с дедом примостились. Лето стояло теплое, продвигались, присматривались, не спеша. Приглянулось мне село Захарьино. Я его на подходе, с бугра увидел. Большое село, вдоль речки растянуто – церковь, несколько двухэтажных домов в центре – наверное, сельсовет, школа, еще какие-то учреждения.

Зашли мы с Рексом в столовую. Перекусили – я за столом, Рекс под столом. Официантка поначалу запротестовала:

– С собаками нельзя. Не полагается.

Я ей объяснил:

– Это не простая, а служебная собака. Она, как и я, военнослужащая.

Рекс действительно большой, черный, представительный, явно не обычная собака. Официантка смирилась:

– Только тарелку с котлетами я ему не подам под стол. Посуду собаке нельзя.

Хотел я возразить, что Рекс почище ее самой, но спорить не стал. Говорю:

– Несите все мне, разберемся.

Постелил газету и подал Рексу его котлеты и хлеб. Он съел все, не торопясь, аккуратно, на газете ни крошки не осталось. Я официантке показал:

– Видите, какой чистюля.

Расспросил я ее, что за село Захарьино, кто в нем живет. Оказалось, все в нем есть, что я на подходе предполагал, – и сельсовет, и школа, и даже райвоенком.

– А главный хозяин у нас – председатель колхоза Иван Никитич Ципко. Он, как и вы, бывший фронтовик, только еще с гражданской войны. Колхоз всех здесь кормит, Ципко – царь, бог и воинский начальник.

Пошел я к этому всесильному хозяину. Принял он меня. Пожилой, седой, но могучий мужик оказался. Голос у него басовитый, он его явно сдерживает, в полтона говорит. Рассказал я ему про себя, про Рекса. Попросил помощи с жильем, может и работу посильную.

– Да, фронтовичок, дела твои невеселые. Практически ты ни к чему не пригоден. Можешь только сидеть да лежать. Ну, что же, пойдешь сторожем на топливный склад – дрова и уголь охранять. Вот и будешь там сидеть и лежать по потребности. А насчет жилья, война к нам хоть и не дошла, но беды немалые причинила. Мужики все на фронте. А бабы – кто к родне уехали, подальше от войны, кто здесь поумирали. Немало изб с забитыми окнами. Выбирай и живи, покуда с хозяевами дело прояснится. Или вот – Прасковья Трофимовна померла. Троих сыновей в армию отправила. И три похоронки в один год ей почта принесла. Все трое – смертью храбрых головы сложили. Не вынесла горя Прасковья, сама недавно преставилась. Да… И нас, как видишь, война достает. В общем, иди в дом Трофимовны, он рядом со школой, спросишь там. И поселяйся со своей овчаркой. Пес, видно, умный, смотри, как наш разговор слушает. Вот и будете вдвоем надежно наше топливо охранять. А то у нас тут немало, особенно зимой, желающих задарма поживиться. Оклад у тебя будет небольшой. Пенсию оформишь. На харчи хватит. Ну, а если пить будешь, сразу предупреждаю…

Председатель дал небольшую свободу своему голосу, даже не сказал, что будет, если запью, без того было понятно по грозному «сразу предупреждаю».

Нашел я дом Прасковьи. Небольшой пятистенник бревенчатый. Окна и двери не заколочены, видно, хозяйку вынесли, и некому и незачем было распорядиться. В доме и мебелишка кой-какая на месте, только пылью да паутиной подернута. В переднем углу икона темная. На стене, над комодом фотографии: Прасковья – молодая, в белой фате, с мужем, кудрявым парнем, наверное, в день свадьбы сфотографировались. Три сына – один в костюме при галстуке, двое младших в белых рубашечках. Их фотографий в военной форме нет – не успели сфотографироваться, не до того было, когда призвали. Во дворе сарайчик, огород, отхожее место в одно очко.

Привел я все в порядок, и стали мы с Рексом очень хорошо жить-поживать и прошлое вспоминать. Я на кровати спал, а Рексу в углу, около двери подстилку устроил, так чтобы мы друг друга видели и могли переговариваться. Я часто с ним разговаривал. В доме никого нет, кроме него, вот я лежу на койке и рассказываю ему о чем-нибудь из своей жизни – как в школе учился, кто были мать и отец, как они погибли в оккупации, как я воевал, как ранило меня, как он меня спасал. Рекс лежит и слушает, только ушами прядает. А когда я его кличку называю, приподнимет голову и особенно напряженно понять хочет, о чем я говорю.

Фактически у нас и второе жилье появилось. На топливном складе сторожка была, чистая, просторная, с печкой для зимнего обогрева. Там же был шланг с водой, для противопожарной безопасности. Раз в неделю я открывал слабую струю и купал Рекса с мылом. Он охотно принимал эту процедуру. Сам я в общую баню ходил. Только не парился там, легкие не позволяли. Может быть, так и прожили бы мы с Рексом до конца своих дней, но природа, как говорится, брала свое. Я хоть и побитый внутри и снаружи, но все, что делает мужика мужиком, у меня уцелело. И, как только оклемался я к осени, стал замечать, что продавщица Шура в сельмаге, куда я за хлебом и спичками ходил, не просто продавщица, а довольно приятная, румяная женщина и по годам мне подходит. Стал я после покупок задерживаться. Слово за слово. Вижу, и она не против сближения. Мужиков-то нет. А я, хоть и побитый, но все же.

Одним словом, пошли у нас с Шурой шуры-муры. Стала она ко мне вечерами в гости приходить. Да и к тому же бутылочку и закуску с собой приносила. Совсем веселая у меня жизнь пошла. Только Рекс явно не одобрял все это, уходил из комнаты, как только Шура через порог переступала. Шура оказалась баба хваткая, насчет водочки впереди меня на много – поллитра усидит, и только щеки полыхают. Видно, она к этому в своем магазинчике давно пристрастилась. Без бутылки мы уже ни в обед, ни в ужин за стол не садились. Особенно вечером, после ее работы. Ей-то можно, а мне не очень, моя работа на складе именно ночью начинается. А она еще шутит, говорит, прежде чем на государственный пост заступать, свой мужской долг исполняй. И с хохотом меня из-за стола на кровать завалит. Я ей так же весело говорю, ты меня так не кантуй, у меня внутри крепление оборваться может. А она в ответ – внутри не видать, лишь бы снаружи у тебя все на месте стояло. Вот такая была отчаянная Шура-мура.

Ну, зимой сам Бог велел выпить для сугреву больше, чем в теплые дни. Короче говоря, увлекся я этим делом, в настоящего алкаша превратился. Уже не могу дожидаться, когда Шурка вечером пузырек принесет, меня с утра озноб колотит. Иду к ней в магазин похмелье выпрашивать. Она уже меня последними словами кроет. Но стакан нальет. А мне уже много не надо, я и со стакана иногда свалюсь, где попало.

И вот в этой гибельной ситуации опять спас меня Рекс. С появлением Шурки он уходил из комнаты, старался с ней не встречаться. А она его тоже невзлюбила:

– Не место собаке в комнате, гони его на двор, пусть дом сторожит, как положено.

Я ее предупреждал:

– Ты Рекса не трогай, он мой друг, он дважды мне жизнь спас.

– Ну, спас и ладно, а теперь пусть в доме псиной не воняет.

Надо признаться, нехорошо я себя повел, не защищал Рекса решительно. Шурка, хоть и не жена официальная, но фактически была хозяйкой в доме. И на меня уже покрикивала, а на Рекса, если он не успеет сам выйти из комнаты, кричит:

– Давай, пошел отселева! Нечего в хате вонять. Пошел, пошел!

Однажды я не дошел до своего двора, свалился у чужого забора и уснул. Слышу, меня кто-то тормошит. Открываю глаза и не верю тому, что вижу: передо мной оскаленная пасть Рекса, и глядит он на меня с такой злобой – вот-вот в горло клыками вцепится.

– Ты чего, очумел? – шепчу ему испуганно.

А он рычит и медленно задом отодвигается. Я поднялся, побрел домой. Рекс впереди меня трусцой бежит, оглядывается и все порыкивает. Никогда такого он не позволял себе. Видно, кончилось его собачье терпенье, понял он, что дохожу я, как говорится, до ручки.

Привел он меня домой. Сам на крыльце лег. Как только Шурка пришла с работы, Рекс встал на ее пути, клыки ощерил, шерсть на нем дыбом встала. Он так грозно рычал, что Шурка к воротам попятилась, а мне кричит:

– Эй ты, собачий прислужник, убери кобеля, он, видно, сбесился! На своих кидается! Пристрелить его надо!

От этого крика Шурки сразу и хмель и похмель из меня вылетел. Особенно шибанули ее слова – «собачий прислужник» и «пристрелить». Кого пристрелить? Рекса? Который мне не только жизнь спас, а до появления этой Шурки самым близким другом был.

Выскочил я на крыльцо, наверное, такой же взъерошенный, как и Рекс. А он стоит между мной и Шуркой и не уходит. Рычит потише, то на нее, то на меня, но стоит между нами неподвижно.

Шурка кричит:

– Вот что, Петро, или я, или он. Или ты его пристрелишь, или я в твой дом ни ногой!

И тут меня просто осенило – действительно пора выбор сделать, так продолжаться не может. Ведь погибаю я. Спиваюсь. И все из-за этой Шурки. Даже Рекс понял – спасает меня от нее.

– Не кричи. Не шуми. Не позорься перед людьми. Выбор я сделал: остаюсь с Рексом. А ты живи как жила. Давай расстанемся без скандала, по-хорошему, как говорится, как в море трактора. Ты мне не жена, я тебе не муж. Кончились наши шуры-муры.

Вскоре после этой размолвки встретил я на улице председателя колхоза Ципко. Хмуро он на меня поглядел, сказал своим сдержанным трубным басом:

– Я тебя предупреждал. И совсем уже решил было выгнать за пьянство. Но вижу, вроде бы остепенился. Не якшайся с Шуркой, она до добра не доведет. Не мой кадр, я бы ее давно уволил.

– Спасибо, – говорю, – за доверие. Больше такое не повторится.

Хотел добавить, Рекса надо благодарить, опять он меня спас. Собака, а повела себя благоразумней человека. Шурка, вон, вроде бы добрые дела для меня делала и едва не погубила. Но не стал я об этом говорить председателю, подумал – не поймет.

И стали мы с Рексом опять вместе жить-поживать и старое воспоминать. Я ему иногда вечерами эпизоды из своей жизни рассказывал. А он лежал на своей подстилке, положив голову на лапы, и внимательно слушал. Только уши стояли торчком и поворачивались как маленькие локаторы. Теперь в моих воспоминаниях прибавилась и скандальная размолвка с Шуркой. При упоминании ее имени Рекс приподнимался и тихо рычал.

Так и дожили мы с ним до старости. Собачий век короче человеческого. Одряхлел Рекс, шерсть облазить стала. Он, чистюля, в комнату теперь не заходил, под крыльцом ложился. Я ему туда подстилку перенес. Порой глядел он на меня очень жалостливыми глазами, будто хотел сказать: не за себя печалюсь, мой собачий век кончился, за тебя боюсь – как ты тут без меня жить будешь, кто тебя защитит в случае беды или какой-то опасности.

Умер Рекс в огороде. Не хотел, видно, обременять меня своей кончиной. Ушел от дома вечером. Я звал его перед сном с крыльца, не появился. Утром нашел его под кустом. Лежал, будто уснул, положив свою умную голову на лапы.

Похоронил я его на том же месте, которое он сам выбрал. Обернул в свою шинелку фронтовую, сена постелил на донышко. Небольшой холмик дерном обложил. Прихожу иногда со скамеечкой, посижу возле холмика, порассказываю ему, как это делал прежде, случаи из нашей жизни.

Соседи, наблюдая эти мои странности, наверное, думали – выжил старик из ума. Да я и не отговаривал их – правда и старик, и ума не осталось, только одни воспоминания вот эти.

Попросил я однажды соседа Дмитрия:

– Когда помру, схороните меня здесь, рядом с Рексом.

Дмитрий сказал:

– Тебя здесь хоронить нельзя. Ты человек, тебе на кладбище лежать положено.

– А хотелось бы, – настаивал я.

– Мало ли чего нам в жизни хотелось. Порядок есть порядок.

Мой дорожный собеседник помолчал и спросил:

– Неужели в том и есть порядок, что все мы оказываемся, в конце концов, на кладбище?

А я не знал, что ему ответить. Уж очень круто он повернул от рассказа о Рексе к смыслу жизни вообще.

– Про Рекса вы душевно рассказывали. А порядки в жизни не мы устанавливаем. Да и сложилась судьба ваша не плохо – остались живы на войне. Победитель. Ветеран.

Он смотрел на меня усохшимися глазами с красными веками, и светилась в них не хитринка, а какое-то свое грустное понимание того, на что я не смог ответить.

Долго он молчал. Я думал, вообще на этом разговор окончен. Мы начали готовить постели на ночь. И вдруг он молвил, не глядя в мою сторону, а как-то для себя:

– Так-то оно так: и победитель, и ветеран. Сосед Дмитрий, наверное, за гробом мои ордена и медали понесет на подушечке. А старость вот впроголодь доживаю. До гробовой доски, видно, во фронтовой шинелке мерзнуть буду, на пальтишко так и не накопил. Порядок! Какой же это порядок? Порядок нужен до кладбища, при жизни. А я в этой жизни, оказывается, никому, кроме собаки, не нужен. Порядок… (помолчал). А Рексу, конечно, спасибо, он был настоящий друг.

Нелетная погода

Вскоре после окончания боевых действий меня вызвал начальник штаба дивизии, полковник Радкевич, пожилой, отлетавший свое летчик.

– Поедешь, Глазков, учиться в воздушную академию, – он смотрел на меня и перечислял то, что видел: – молодой, капитан, Герой Советского Союза, кому же еще учиться! – мне показалось, полковник сожалеет, – он вот старый, и академия для него недоступна. – Поезжай! Учись! – говорил он, будто я отказываюсь.

А я и не думал отказываться. У меня сердце прыгало от счастья. Когда я был еще лейтенантом, к нам в полк приезжал проверяющий – майор, среднего роста, крепкий, с очень властным и самоуверенным взглядом. Мы узнали, что этот майор окончил военную академию, и ходили на него поглядеть тайком из-за угла. У нас в полку ни одного «академика» не было. И вот меня самого посылают в это святилище!

Вообще первые послевоенные месяцы были какие-то хмельные от радости. Разгромили фашистов. Я остался жив. Направлен в академию. Мне казалось, все вокруг улыбаются одной общей улыбкой счастья, и улыбка эта отражается в ярком солнце, которое не заходит даже по ночам, радость сияла даже во сне.

Вот в таком настроении летел я в Москву. Тогда не было теперешних модерновых, похожих на аквариумы аэропортов. Летали на уцелевших, не сбитых «мессерами» «Ли-2». Их в шутку называли «Ли-три: взлетишь ли, долетишь ли, сядешь ли?» А иногда над старенькими машинами шутили еще и так: «Летишь, как в кабаке, накурено и с аплодисментами». Имелись в виду чад и стук старенького мотора. И все же летали. Повезет с погодой – в десять раз быстрее, чем поездом.

В тот раз мне не повезло: в Смоленске застряли. Небо заволокло тяжеленными тучами. Как только приземлились и отдраили дверь, снаружи заглянул промерзший дядька в черном бушлате, синева от ветра и краснота от водки, которую он пил, спасаясь от сырости, так перемешались на его лице, что стало оно фиолетовым.

– Выходите с вещами, – крикнул дядька, – ночевать будете!

Мы выбрались под мокрое небо. Сеялся дождь. На распахнутом просторе аэродрома кружил сырой ветер, он раскачивал тонкую кисею дождя. Накинув шинель на плечи, я побежал трусцой к бараку, на котором темнела вывеска с мокрыми потеками. На фанере зелеными буквами было написано «Аэропорт Смоленск». Из двери дохнуло грязным теплом, старыми окурками, и накатил приглушенный говор множества людей. Я остановился в дверях. Идти было некуда, все пространство между стенами заполнено человеческими телами. Они лежали на полу, сидели на чемоданах, куда-то передвигались, шагая через тех, кто лежал.

Я стоял в нерешительности. Вдруг мне замахали из дальнего угла, где была загородка с надписью «Касса». В уютном уголке около этого сооружения, покрашенного в темно-коричневый цвет, разместились трое офицеров. Они призывно махали мне, приглашая в их компанию. Я зашагал к ним, обнаружив, что пассажиры лежат не навалом, не в беспорядке, а между ними оставлено что-то вроде тропинок, куда можно ставить ноги.

– К нашему шалашу, товарищ капитан, – радушно сказал очень красивый майор-связист, с серыми ясными глазами и тонким лицом интеллигента.

Первое, что я подумал, глядя на этого красавца, было: «Ох, наверное, не одна подчиненная ему связисточка заикалась при виде такого начальника».

Другой офицер был артиллерист, с крепкими мускулистыми скулами, строгими глазами, в которых так и не затеплилась улыбка, хотя капитан и старался изобразить приветливость на своем лице.

Третьим оказался не офицер, а молоденький курсант из летнего училища. Чистое, румяное лицо его было свежим и жизнерадостным даже в тяжкой духотище. Голубые петлицы и голубые глаза курсанта сияли, как кусочки неба в солнечный день. Паренек просто обомлел от близости моей Золотой Звезды, забыв обо всем, он глядел на нее, не отводя восхищенных васильковых глаз.

Офицеры потеснились.

– Сюда шагайте, – сказал артиллерист глухим голосом.

– Можно вот здесь, – пролепетал курсант, вскочив со своего чемоданчика, готовый стоять хоть всю ночь, уступив место герою.

Познакомились. Коротко сообщили, кто куда летит. Связист майор Горский летел в Москву, он служит в управлении связи. Артиллерист, капитан Соломатин, – в Псков за женой. Он получил новое назначение. Курсант перешел на второй курс, спешит к маме и папе в Ленинград, каникулы.

Потом один чемодан мы положили в центре, сделали из него стол и начали выкладывать еду, у кого что было. Сало, картошка, крутые яйца, лук, колбаса и хлеб – вот закуска тех лет. Но и это было тогда такой роскошью, что мне стало неловко, когда я заметил, как некоторые штатские соседи отводили глаза от нашего офицерского богатства. Капитан отстегнул с ремня немецкую флягу, обтянутую суконным чехлом. Свинтил крышку-стаканчик и, не торопясь, налил в нее водку. Мне подал первому.

– Прошу вас.

Я показал глазами на майора, он был среди нас старший по званию.

– Нет, прошу вас, вы наш гость, – настаивал артиллерист, а майор, поняв, в чем дело, вытянул вперед белую холеную руку, будто хотел помочь мне поднести рюмку к губам:

– Пейте, капитан, я не службист, пусть вас мои два просвета не смущают, к тому же вы Герой.

Я смотрел на его красивую руку и думал: «Вот что значит работник центрального аппарата: рука будто у князя или графа, он, наверное, и на пианино играет. Не то что мы, фронтовые черти, в грязи, в дыму, по неделям неумытые». Мне вдруг стало легко и весело: скоро и я буду такой нафабренный, элегантный, офицер с высшим академическим образованием!

Я с удовольствием опрокинул стаканчик в рот, сопроводив его тайным пожеланием: «Дай бог, чтоб это сбылось!» Соседям же я коротко кивнул и сказал:

– Со знакомством…

За выпивкой, как водится, пошел разговор, кто где служил, какие с кем необыкновенные дела приключались. Сначала артиллерист поведал о страшной атаке «тигров» под Прохоровкой на Курской дуге. Оказался он человеком разговорчивым, просто говорил, медленно. Ну, а когда «поддал» из фляги, то жесты и слова стали попроворнее.

– Ползут, понимаешь, как глыбы броневые. Наши снаряды от них рикошетят. Очень плохо действует на людей, когда снаряды рикошетят. Страх берет. А он сам, «тигр», как плюнет, так не только пушку, а еще и землю под ней на метр сметает! Сильна дура, ничего не скажешь! Это только в газетах, да в кино с ними ловко расправляются. А я вот как встал с ним лицом к кресту, так у меня в жилах вместо крови лед образовался. Оцепенел весь. Еле превозмог себя. Он в меня хрясь! Перелет. Я в него хрясь, только искры от брони, да осколки взвыли. Он еще одним в меня хрясь! Опять перелет. Ну, тут уж я понял! Подвел я прицел под самую кромочку, да как врезал ему под башню, так и отлетела она, будто шапку ветром сдуло. Но опустись у него пушка на миллиметр ниже – привет, загорал бы я сейчас под Прохоровкой!

После артиллериста заговорил майор. Но курсанту было интереснее послушать меня, поэтому Юра несмело вставил:

– Может быть, вы, товарищ капитан, расскажете про свои воздушные бои? – он показал глазами на мою Золотую Звезду.

– Потом. Давайте послушаем майора, – возразил я, втайне надеясь, что до меня очередь не дойдет, уже изрядно недоело рассказывать одно и то же о себе. Где бы я ни появлялся, обязательно просят: «Расскажите, за что вам звание Героя присвоено».

Майор Горский, видно, собирался рассказать что-то очень интересное, после слов курсанта он с явным нетерпением смотрел на нас ясными серыми глазами, которые стали еще ярче от выпитой водки, ждал – говорить ему или мне?

– Давай, майор, трави ты, коли начал, – сказал артиллерист, он был старше нас по годам. И это старшинство, естественно, передалось и на наши отношения.

Майор заговорил приглушенным голосом, чтоб не слышали соседи. Мы склонились к середине. Он повел рассказ о женщинах. Тема обычная для мужчин, тем более когда выпьют. Правда, говорят в этих случаях с юморком, все истории со смешными казусами, похожи на анекдоты. Много я слышал трепа о таких похождениях, сам мог рассказать для поддержки разговора немало забавных историй, но мне стало не по себе от того, что говорил майор. Он говорил правду. Пропадала прелесть полувранья, которая позволяет без стеснения рассказывать и слушать такие истории. То, что говорил майор, было очень грязно. Ушам стало жарко от подробностей, которые он преподносил.

Капитан-артиллерист побагровел, опустил глаза, лицо его стало каменным. Я взглянул на курсанта Юрочку. Он ловил каждое слово Горского. Щеки Юры пылали, в глазах был восторг. Я понял состояние капитана Соломатина и сам чувствовал жгучее желание прервать майора. Да, мы огрубели за годы войны. Мы видели много крови, убивали, кормили вшей. У нас были случайные встречи с женщинами. Но мы никогда не были подлецами. Наша любовь порою была скоротечной, потому что на жизнь было отпущено мало времени. Даже мимолетные встречи были искренними, взаимно необходимыми для того, чтобы хоть ненадолго вырваться из круга смерти, почувствовать себя человеком. Ведь любовь – это одно из тех чувств, которое делает людей людьми. Она дана природой только людям, и без нее, как без труда, человек теряет свой облик. На войне мы не созидали, а разрушали. То немногое, что оставалось в нас от человека, была любовь, и поэтому нас тянуло к ней. Пусть встречали мы своих подруг в землянках, в траншеях, в земле, пусть наша близость была недолгой, все же я не могу назвать эти отношения иначе как любовь. Мы были честны и верны в этом чувстве, и разлучали нас ранения, долг службы или смерть. А то, о чем говорил связист, скотство. Присутствие Юрика было невыносимым. Он мог подумать, что это и есть одна из доблестей фронтовиков, которой, как и другим, он захочет подражать.

Горский между тем не замечал нашей отчужденности, с увлечением продолжал рассказ:

– После Нюрочки была у меня одна блондинка… как ее… как ее звали? – майор улыбнулся, ему явно была приятна эта забывчивость (уж так их было много, что всех и не упомнишь!) – Как же ее звали? – повторял он, не очень-то напрягая при этом память. – Сейчас посмотрим, – сказал и полез в боковой карман. Достал блокнотик и зашуршал маленькими страничками. Блокнотик был старый, затасканный. На листке с закрутившимися уголками выстроился столбик имен. Они были написаны в разное время, разными чернилами. Майор вел по ним пальцем и мурлыкал: – Как же ее? Как ее звали… Ага, вот она – Соломея! Имя-то какое, а?..

Дальнейшее произошло очень быстро. То ли хмель ударил мне в голову, то ли артиллериста мне хотелось опередить, я видел, он вот-вот ударит майора, то ли за честь фронтовиков хотел я заступиться, скорее всего, все это вместе взятое, а главное, наивное восхищение румяного Юрика подняло меня с места. Я шагнул через чемодан, служивший нам столом, взял майора за гимнастерку на груди и грубо тряхнул его, чтоб он замолчал. Майор выронил блокнотик, побледнел. Находившиеся рядом пассажиры подались в стороны. Артиллерист немедленно встал рядом со мной. Юрик с изумлением глядел то на нас, то на майора.

– Вы что, с ума сошли? – забормотал майор. – В чем дело? Если вы контуженый, то идите в госпиталь… Наглость какая, капитан майора… Думаете, Герой, так вам все позволено?

Капитан Соломатин тихо, но грозно сказал:

– Заткнись, я не герой, но и я тебе от души дал бы по морде. А ну, мотай отсюда.

В зале шумели. Многие поднялись на ноги, глядели в нашу сторону.

– Что там случилось?

– Офицеры подрались.

– Это у них бывает.

Майор взял свой чемодан и пошел в дальний угол.

– Ты, Юра, забудь, что говорила эта шлюха, – попросил артиллерист, не глядя в глаза курсанту. Мне тоже почему-то было стыдно смотреть на юношу.

Вдруг открылась часть стойки, которая огораживала кассу. Из кассы вышла молодая женщина. Я с ужасом подумал: «Она слышала наши разговоры!» Женщина подошла ко мне и негромко, но в то же время не таясь от тех, кто находился поблизости, сказала:

– Пойдемте, товарищ капитан, я устрою вас на ночлег.

Это было очень кстати. После случившегося неприятно оставаться с Горским в одном помещении. Без долгих размышлений я взял свой чемодан и, буркнув: «Спасибо», приготовился шагать через лежащих. Но вовремя спохватился. Нехорошо так бросить друзей.

– А в комнате отдыха еще два места не найдется? – спросил я.

– Нет, могу устроить только одного.

Я смотрел на артиллериста и курсанта: как быть?

– Иди, – сказал капитан, – зачем здесь маяться, если есть возможность отдохнуть по-человечески.

Я кивнул и зашагал к двери, стараясь не глядеть в сторону майора.

Мы вышли в мокрую тьму. Ветер словно влажными тряпками зашлепал по лицу. Я шел за женщиной и думал: «Как неосторожно мы болтали…» Поравнялся с ней, спросил:

– Вы все слышали?

– И даже видела… Вы правильно сделали, товарищ капитан. Спасибо вам.

– За что спасибо?

– Заступились за женщин.

Я предполагал, что кассирша ведет меня в гостиницу или комнату отдыха для летнего состава, где хочет устроить в порядке исключения, как Героя. Но мы вошли в подъезд с запахами домашней кухни. Не похоже было, что здесь размещалась гостиница.

Вынув из сумочки ключ, женщина отперла дверь на втором этаже. В светлом коридоре было три двери. За двумя из них слышались голоса. Одна из дверей распахнулась. Выглянула полная молодая блондинка в байковом бордовом халатике.

– Верочка пришла, – приветливо не то спросила, не то сообщила она тем, кто был за дверью, – да еще с гостем! – Глаза соседки засветились любопытством.

Тут же отворилась другая дверь, из нее шагнула пожилая, с отекшими ногами, по-домашнему не причесанная женщина:

– Гость у Веры? – изумилась она и бесцеремонно стала меня рассматривать. – Капитан. Красивый, – говорила она по мере осмотра. Глаза у нее были доброжелательные, тон шутливый, поэтому осмотр ее хоть и смущал, но и не был неприятным.

– Раздевайтесь, – сказала Вера и сняла пальто у вешалки.

Я стянул шинель. Пожилая соседка тут же воскликнула:

– Он еще и Герой! Однополчанин, что ли, Верочка?

– Да, вместе воевали.

– Вот как хорошо, очень рада за вас. – Блондинка, не стесняясь моего присутствия, спросила: – Есть чем угощать гостя-то? Если нет, возьмите у меня с белой головкой, не разливная. Петя вчера привез.

Вера посмотрела на меня, глазами спросила: «Взять?» Я смущенно ответил:

– Не надо. Вы же знаете, я уже… Даже больше нормы.

– Ну, проходите, не стесняйтесь, – пригласила пожилая, будто звала в свою комнату. Соседки явно уважали Верочку. И гости, видно, у нее бывали не часто. Поняв, наконец, что кассирша привела меня не в гостиницу, а к себе, я почувствовал себя очень стесненно и рад был поскорей войти в комнату с глаз долой от соседок, хотя они и были любезны.

Комнатка Веры оказалась крошечной. Меньше, чем прихожая. Здесь стояла одна солдатская железная кровать. В узком проходе между кроватью и стеной тумбочка, на тумбочке зеркальце, пудра, флакончик духов. На стене, на плечиках висели накрытые марлей платья. У самой двери стоял одинокий старинный стул. Его добротное, темное от времени дерево, желтая сеточка на спинке и тисненая ткань на сиденье совсем не гармонировали с белеными известью стенами и вообще всем этим больнично-казарменным убранством комнатки.