Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

– Садитесь, – указала Вера на единственное свое богатство, стул, и я увидел по глазам: ей приятно, что у нее есть такой хороший стул и что гостю будет на нем удобно. Я посмотрел, куда бы поставить чемодан.

– Вот сюда, – показала Вера к спинке кровати. Я поставил чемодан. Сел и любопытством стал рассматривать Веру. Она стояла напротив меня, улыбалась и терпеливо ждала, когда я закончу осмотр.

Было ей лет двадцать, не больше, но выглядела она на двадцать пять. Лицо усталое, и усталость эта не от работы, а какая-то душевная утомленность. Карие глаза ее хоть и улыбались, но за улыбкой стояла грусть. Неподкрашенные губы словно говорили, что их обладательнице сейчас не до косметики. И, видно, не дождливая погода была причиной, грусть в глазах Веры какая-то не временная, а отстоявшаяся. Что-то не ладно в жизни этой девушки.

– Зачем вы привели меня к себе, вам одной тесно.

– Устроимся, товарищ капитан.

Я взглянул на кровать. Спать больше негде. Значит, мы ляжем вместе? Будут ли соседки с ней также приветливы после моей ночевки? Мне очень не хотелось, чтобы у этой доброй и, видно, не очень-то счастливой женщины прибавились неприятности.

– А что скажут ваши соседки?

Вера не переставала улыбаться:

– Пусть говорят, что хотят… Да вы не думайте об этом, они хорошие.

– Я, собственно, не о себе, а о вас…

– Ладно, товарищ капитан, не сомневайтесь. Умываться будете? – она открыла тумбочку, подала мне чистое хрустящее полотенце. – Идите в кухню, правая полочка моя, там мыло.

Я медлил, не хотелось встречаться с женщинами, хоть они ничего плохого, даже никаких колкостей мне не сказали, все же при них я чувствовал себя неловко.

Вера подошла ко мне, расстегнула пуговички на моей гимнастерке.

– Поднимите руки.

Я поднял. Вера потянула гимнастерку вверх, и я вынужден был раздеться.

– Идите.

Вышел в коридор. Несмело шагнул в кухню. В ней никого не было. Зеленый рукомойник с висячим железным стерженьком – один на всех жильцов. Я взял мыло с правой полочки. Осторожно поднимал и опускал стерженек, старался не греметь, чтоб не вышли из своих комнат любопытные соседки. Рукомойник все же громыхал. Но соседки не вышли.

В комнатке у Веры были готовы две постели. На кровати ярко белые простыни с крупными квадратами, как слежались они в сложенном виде. Другая постель была на полу, между кроватью и стеной. Я решил, что нижняя для меня, и стал стягивать сапоги.

– Теперь пойду умываться я, – сказала Вера. – Ваше место на кровати. Пока я вернусь, укладывайтесь.

«Только этого не хватало, хозяйка, женщина, будет спать на полу, а я, проезжий молодец, на ее кровати», – подумал я, но возражать не стал, зная, что она будет настаивать, и это затянется надолго.

Как только хозяйка вышла, я тут же забрался под одеяло на полу. Приятная свежесть охватила меня в чистой постели. Я вспомнил душный, прокуренный барак аэропорта. Вот предстояла ночка, не дай бог! Конечно, после фронтовых блиндажей, в тепле, в сухом помещении проспал бы я безбедно вместе со всеми, но все же в чистой постели куда приятней. Повезло мне. Только как быть с Верой? Пригласила она из уважения к моей Золотой Звезде, как фронтовика, зная цену этой награде, или же привела как мужчину? Может быть, скучно жить одной, видит, мужик не из болтливых, вот и привела. А соседки? Почему их не стесняется? Разговоры ведь пойдут. Пойдут ли? Еще не известно, каковы сами соседки. Кто у них за дверями, мужья или такие же, как я, страннички? Привела меня Вера ночью, когда совсем стемнело. Если хотела приютить просто, без иных соображений, почему весь день торчала в своей кассе? Разве нельзя было до скандала меня увести? Значит, опасалась – светло. Не хотела на виду жителей аэропорта вести меня на квартиру…

– О! Я же велела вам, товарищ капитан, на кровать ложиться, – сказала Вера, глядя сверху вниз.

– Меня зовут Сергей, фамилия Глазков, хватит товарищем капитаном звать. – Мне снизу хорошо были видны ее стройные, полные ноги, я отвел глаза, чтоб она не заметила. Но она поняла это и быстро отошла к стулу.

– Я потушу свет, а вы перейдите на кровать. – Щелкнул выключатель, и на некоторое время сделалось очень темно. Потом стали вырисовываться слабые контуры окна. Моей ноги коснулась нога Веры. – Что же вы не переходите?

Сердце мое застучало быстро-быстро. Я сел. Нашел в темноте руку девушки. Осторожно потянул к себе. Сопротивление было, но не такое, чтоб сразу пресечь мою попытку. Я осмелел и более настойчиво влек ее к себе.

– Не надо, товарищ капитан.

– Я же вам сказал, меня зовут Сергеем.

Но она продолжала по-своему:

– Прошу вас, товарищ капитан…

Она не вырвала решительно руку и строгим голосом не пресекла мою вольность. Села рядом со мной и тихо прошептала:

– Не надо…

Я обнял ее за плечи и тут же почувствовал, как тело ее напряглось и руки, вдруг обретя силу, решительно уперлись в мою грудь. Я понял, это пока все, что мне будет позволено. Во всяком случае, сейчас… Я разомкнул руки. Но Вера не вскочила, не бросила мне зло: «За кого вы меня принимаете?» Нет, она опустила голову на подушку, вздохнула, и когда я лег рядом, погладила меня теплой ладонью по щеке. Я не понимал ее. Еще раз попытался обнять, но опять встретили ее решительные крепкие руки. Потом она тихо заговорила:

– Я служила в авиационном полку радисткой. Мне все летчики родня. Увидела вас сегодня днем и не могла выйти из кассы. Смотрела на вас в щелку. Такой вы хороший, как наши ребята истребители. Вы истребитель?

– Да.

– Ну вот, значит, я не ошиблась… И хорошее время было, и страшное. Хорошее потому, что жили мы дружно, одной семьей. Чудили. Любили друг друга. А страшное потому, что иногда кто-то не возвращался после боевого вылета. Погиб Игорь Череда, красивый, ясноглазый старший лейтенант. Два дня печаль в полку стояла. И Клава, подруга моя, лежала, как мертвая, глядела в потолок и не мигала. Потом сбили Ваню Глебова. Белобрысый, веснушчатый, его звали за это «подсолнухом»…

– Я понял причину грусти в глазах Веры – сбили, значит, и ее любимого. Мне сделалось неловко за свою легкомысленность. У девушки горе, она увидела во мне близкого человека, ее душа потянулась ко мне, искала утешения, понимания и помощи, а я полез к ней с дурацкими объятиями. Я повернулся лицом к Вере и тоже погладил ее по щеке. Она умолкла. Погладила мне руку, будто поблагодарила, что я наконец-то понял ее.

– Я тоже любила летчика. Он был отчаянный. Рыжий, здоровенный, даже немного страшный. Он был ас. Четыре ордена Красного Знамени носил на груди. Другие ордена и медали не надевал. А было много других наград, мы знали. Истребители любили его, он был хороший, бесхитростный товарищ! Девчонкам он очень нравился! Как взглянет Егор своими зелеными глазищами, так душа делается маленькой, как у синички. Глаза у него были какие-то сумасшедшие, огонь в них горел, будто в голове зеленая лампа зажигалась… Млели девоньки. Я знала… А за мной он никогда не ухаживал. Проходил мимо. Но когда проходил, мне жарко делалось. А глаза его были в эти мгновения не грозные, а какие-то теплые, с поволокой. Все знали, Егор меня бережет на жизнь после войны, не хочет он со мной так вот по-походному отухаживаться. И я знала. И девчонки знали. Завидовали мне. Кое-кто пытался даже заполучить его сердце. – Вера усмехнулась. – Но он на них ноль внимания. Я в душе смеялась над неудачливыми соперницами. Гордилась своим рыжим великаном. Было мне как-то и страшно, и сладко от того, что он меня не трогал. Мне он ничего не обещал на будущее. Щадил, наверное. Вдруг собьют, стану всю жизнь мучиться. Лучше, если не обещать: ничего не имела, значит, ничего не потеряла… – Вера помолчала, вздохнула и опять заговорила полушепотом. – Однажды за мной хотел поухаживать новенький летчик. Молоденький, вроде того курсанта, что с вами сегодня сидел, румяный, чистенький. Подошел он ко мне вечером на танцах. Потанцевали. Пригласил погулять по улице. Я пошла. Что тут особенного? В дверях нас остановил Дима Зорин, тоже летчик из нашего полка. Позвал моего ухажера на минуточку в сторону. Вернулся он с удивленными глазами. Таращил их на меня, будто я знаменитость какая. Отвел назад к танцующим. Ушел курить и больше не подходил. Только издали смотрел всегда то на меня, то на Егора. Мы с Егором всегда были врозь. И на танцах, и в столовой, и на улице. – Вера замолчала. Я понимал, она подошла к самому трудному месту и в рассказе, и в жизни. Что же случилось с ее возлюбленным? Сбили его? Или завлекла в сети какая-нибудь красавица? Вера молчала. Я хотел подбодрить ее, поддержать в трудный момент лаской, протянул руку к щеке и сразу почувствовал влагу. Значит, сбили… Я подтянул кончик простыни и вытер Вере глаза. – Пойду, вы, наверное, спать хотите, – сказала Вера влажными губами.

– Лежи, – почему-то на «ты» остановил я. Она осталась. Я обнял ее осторожно, как ребенка. Привлек к себе и поцеловал в щеку. Вера не отстранялась. Лежала горячая и обмякшая. Она все еще плакала.

– Ну не надо… перестань, – попросил я, – не вернешь ведь…

– Спасибо вам, товарищ капитан, – поблагодарила вдруг девушка.

– Опять ты с этим капитаном, – я попытался изобразить в голосе обиду.

– Привычка, мы же «рядовой и сержантский состав», с летчиками только по званиям.

– А за что же спасибо?

– Поняли меня. Вы будто из нашего полка. Ни один наш летчик меня не тронул бы, даже если б мы вот так в постели очутились. Очень любили и уважали все Егора… Ну, спите. Хватит. Завтра рано вставать. Колдуны хорошую погоду обещали, – она отодвинулась от меня, но не ушла на кровать.

Я думал о ней. Вспоминал свою фронтовую жизнь, боевых друзей, девчат радисток. Были и у меня увлечения, но тогда я считал: какие к чертям на войне свадьбы и мечты о будущем, когда каждый день не раз поднимаешься в воздух и не знаешь, что с тобой будет – сгоришь, разобьешься или убьют тебя там в небе. Но вот теперь, лежа рядом с Верой, я вдруг почувствовал тоску и тягу к фронтовым девчатам, с которыми дружил в те трудные дни. Разъехались, разлетелись в разные стороны. А как бы хорошо всегда быть с той, которая рядом была под бомбежкой, ждала тебя с задания, знала всех друзей живых и мертвых. Однако не было у меня такой женщины. Не состоялась на фронте большая, сильная любовь, как вот у Веры. Может быть, я был слишком молод и легкомыслен, а внешность моя и поступки не привлекли к себе внимания стоящей девушки?.. У меня даже мелькнула мысль, а не жениться ли мне на Верочке? Вот она рядом – наша фронтовая, все знает, понимает, чистая и скромная женщина. Я улыбнулся. Интересно, как мы будем вспоминать наше знакомство? Я бы шутил: «Пригласила хлопчика на ночку, а он обманул – на всю жизнь остался!» Смешно – час назад не были знакомы и вот уже в постели, и я даже жениться собираюсь!

Я не заметил, когда мысли мои прервались. Вернее даже не прервались, а перешли от яви в сон. Заснул я тихо, даже не лег поудобнее, как лежал на спине, так и уснул. Снилась мне красивая девушка, но втайне я сознавал, что раньше ее не знал и вижу впервые. Я не говорил ей об этом, боялся – уйдет. Мы гуляли в роще. Девушка, склоняясь ко мне, что-то шептала, и я ощущал ее теплое дыхание на своей щеке.

Проснулся я так же тихо и мягко, как и уснул. Сначала мне показалось, что я вовсе и не проснулся, приятный сон продолжается, теплое дыхание действительно овевало мое лицо. Я чуть-чуть приоткрыл веки. Все в комнате, как во сне, было подернуто бледно-синим маревом, только на стуле поблескивали лимонного цвета блики луны. Тучи, видно, рассеялись. Надо мной склонилась Вера. Она приподнялась на локоть, а другой рукой водила над моими волосами, почти не касаясь их. Она гладила мою голову. Это едва ощутимое прикосновение делало все происходящее совсем похожим на сон. Глаза Веры были затуманены. Она сейчас очень далеко, наверное, в своем полку, и ласкала, конечно, не меня, а своего рыжего, зеленоглазого красавца.

Я прикрыл веки и старался не выдать, что не сплю. Вера несколько раз склонялась ко мне, целовала меня в щеки, почти не касаясь, одним горячим дыханием. Потом она опустилась на подушку и затихла. Вскоре я опять уснул. А когда пробудился, было уже бледно-голубое утро. Вера все еще лежала рядом. Она глядела на меня и улыбалась. Нежный румянец красил ее отдохнувшее лицо. Я вспоминал ночные видения. Может быть, все это был сон? И мне только показалось, что я просыпался?

Вера приблизилась ко мне и, ничего не сказав, нежно поцеловала в губы. На этот раз она целовала не того любимого летчика, а меня. Поцелуй был благодарностью за мое кроткое поведение, за то, что я позволил ей излить накопившуюся тоску. Может быть, я даже не спал, она допускает и это. Но за то, что молчал, понял ее, не воспользовался ее слабостью, она теперь вот так благодарно поцеловала.

– Ну что ж, пора, товарищ капитан, – сказала она, поднимаясь с постели, – скоро объявят посадку. – Она накинула халатик и пошла умываться.

Я поднялся и некоторое время стоял, глядя на нетронутую кровать, на ровные крупные квадраты простыни. На душе у меня было светло и радостно, как бывает в небе, когда паришь с выключенным мотором – шелестит в ушах от тишины, и голубизна окружает со всех сторон.

На аэродром мы пришли к посадке. Пассажиры с бледными, помятыми лицами прогуливались около мокрого деревянного здания аэропорта. Только артиллерист Соломатин был краснолицый, он, видно, уже приложился к своей фляге.

Капитан еще издали приветливо замахал рукой, улыбался, он был в отличном настроении, не здороваясь, сказал:

– А я всю ночь не спал. Зашел в их контору, – он только теперь кивком поздоровался с Верой, – там никого нет. Я и давай крутить телефон. Все же дозвонился до Пскова. Всю ночь крутил, но дозвонился! Поговорил с жинкой – во! – он провел рукой выше бровей. – Наверное, час говорил! Сегодня увидимся.

Состояние артиллериста мне было понятно, наскучался человек о семье во время войны, теперь эта тоска еще долго будет приносить ему ощущение счастья.

А вот курсант Юра поразил. Он встретил меня и Веру совершенно не подходящим его юношеской внешности взором бывалого пошляка. Неужели я вчера не разглядел его? Он мне казался скромным мальчиком, только из-за него я едва не побил Горского. Сегодня предо мной стоял совсем другой человек.

Когда он поглядел на меня и на Веру, нижняя губа его слегка, но весьма красноречиво покривилась, глаза просто переполнились сексуальной осведомленностью. В его иронически-снисходительном взгляде на мою спутницу было не осуждение, а сочувствие: «Я вас понимаю, перед таким Героем устоять нельзя!»

Я чувствовал себя отвратительно. Было очень неприятно, что этот юноша плохо думает о Вере, а я никак не могу изменить его мнение. Я-то ладно – черт со мной! Но она – такая чистая и несчастная – выглядит в его глазах мелкой потаскушкой. Что делать? Как ему объяснить? Поговорить бы надо…

Но дежурный по аэропорту уже звал пассажиров моего рейса на посадку. Я успел только сказать курсанту:

– Юра, пойми, пожалуйста, между мной и этой женщиной ничего не было. Верь мне, это важно не для меня, а для тебя.

Я видел – он не поверил, пытался на словах показать некоторое смущение, а сам был убежден, что помогает мне как мужчина мужчине сгладить неловкость:

– Что вы, товарищ капитан, я ничего не подумал.

На меня глядели наглые голубые глаза, он даже немного обижался, что от него как от маленького пытаются что-то скрыть, а он и не такое знает!

Да, многое, видно, постиг этот молодой кобелишка в тылу, пока мы воевали. Я не выдержал его взгляда, опустил глаза.

Подошел к Вере, взял ее за руку, ее тепло сразу передалось мне. Опять подумал: «Может быть, не надо улетать? Остаться на несколько дней? Может быть, здесь судьба свела меня с человеком, который на всю жизнь будет рядом? Да и этот мальчик пусть убедится – не так все пошло, как ему кажется». Я смотрел Вере в глаза и ждал. Глаза ее были светлы и радостны, только где-то в глубине таилась грусть. Грусть не потому, что я улетаю, а та прежняя грусть, которую я увидел при первой встрече. Если бы Вера хоть раз назвала меня Сережей, я бы, наверное, остался, не боясь этой грусти в ее глазах, но Вера настойчиво повторяла свое отчужденное «товарищ капитан».

– Что же, до свидания, товарищ капитан, – сказала она с тихим вздохом. – Будете пролетать, не забывайте.

– Не забуду, – ответил я ей тоже тихо. – Так ты и не назвала меня ни разу по имени.

– Не получилось, товарищ капитан, – она виновато опустила глаза.

Она пошла к бараку с вывеской «Аэропорт Смоленск». Я поспешил к самолету. Юрик стоял в стороне и нехорошо кривил губы.

В небе я мысленно послал этого румяного оболтуса к черту и вспоминал минувшую ночь, теплое дыхание Веры, синий полумрак, золотистые блики луны на стуле, нетронутые простыни с крупными квадратами складок, чистые, не помятые, ярко-белые. Я хотел вернуть праздничное настроение, которое сияло в моей душе после окончания войны. Но не смог. Набегало беспокойство, озабоченность, ощущение вины перед кем-то, а перед кем – я так и не смог понять. В это утро я обнаружил: не будет того безоблачного розового счастья, в котором мы, фронтовики, надеялись жить после войны. Навстречу жизнь катила какие-то новые, непонятные и, видно, нелегкие проблемы.

Генеральша

Жены офицеров сидели в скверике перед домом, в котором они жили. Тут же их дети играли в песочнице, качались на качелях. Это был военный городок, где все хорошо знали друг друга. Женщины разговаривали о своих домашних и служебных делах. Время было вечернее, многие из них недавно вернулись с работы. Вдруг голоса их притихли, а глаза с любопытством постреливали в сторону женщины, которая шла мимо по тротуару. Немолодая, статная, с ухоженным белым лицом, короткие рукава летнего голубого платья открывали мягкие полные руки.

Одна из женщин тихо прошептала:

– Генеральша…

Слово это прошелестело как предупреждение, чтоб не слышала проходившая мимо. Она недавно приехала с мужем генералом в этот городок. Генерал получил сюда назначение на самую высокую должность – командующего армией.

Настроение у женщин в сквере несколько испортилось. Больше других переживала жена майора, которая бросила этот шепоток:

– Как-то нехорошо получилось, зачем я это сказала! Совсем не хотела ее обидеть.

– А почему это обидно? – пыталась снять неловкость молоденькая соседка, жена лейтенанта, – она и есть генеральша.

– Нет, шепоток какой-то неприличный получился. Наверное, она слышала.

Жена генерала этот шепоток уловила. Из окон ее квартиры был виден скверик, где сидели женщины. Сквозь шторы она некоторое время смотрела на них и думала: «Чем я вас обидела?» Надежда Андреевна была женщина не робкая, поэтому решила: «Надо с ними поговорить. Не сейчас, конечно, но поговорить надо».

И вот в другой такой же теплый летний вечер, увидев женщин в скверике, она свернула к ним и приветливо сказала:

– Принимайте в компанию, у вас тут такая оживленная беседа.

Женщины с некоторой повышенной суетливостью раздвинулись и усадили ее на скамейку.

– Мы тут про жизнь. Как мужчины говорят: как кто первый раз женился.

– Ну что ж, было такое и в моей жизни. Правда, первый и единственный раз!

– Как интересно! – искренно, по-девчачьи воскликнула жена лейтенанта, у которой еще и детей не было, первый год замужем. Другим женщинам тоже было любопытно услышать подробности жизни от самой генеральши. Им казалось, в семье генерала, да еще в такой высокой должности, все события должны быть какие-то особенные, возвышенные.

– Что ж, расскажу, раз просите, – согласилась Надежда Андреевна и неторопливо стала вспоминать:

– Начну с войны, с самых первых ее часов. Жила я на берегу Ладожского озера в небольшом городке Путилово. В воскресенье у нас в доме культуры была лекция о международном положении. Читал ее ленинградский лектор, не помню фамилии. Он не раз приезжал к нам на завод, мы его любили, очень доходчиво все излагал, во всех тонкостях международной жизни так разбирался, что, мне казалось, не лектором надо ему быть, а где-то в дипломатии работать. И вот рассказывает он нам о делах международных, и вдруг вышел из-за кулис директор дома культуры, подошел на цыпочках к лектору и что-то шепнул. Лектор долго молчал. Тишина стояла, будто в зале ни души. Ждал директор, и мы все ждали. Наконец, лектор сказал: «Свершилось, что следовало ожидать – гитлеровцы напали на нашу родину. Ну, раз началось, будем бить врага до полной победы!»

Вот так с трибуны я услышала объявление войны.

А тогда все вскочили со своих мест, заговорили, заторопились.

С этой минуты, как листья, сорванные бурей, люди закружились в вихре событий.

Я работала секретарем комитета комсомола завода. К войне мы готовились. Были организованы курсы медицинских сестер, многие наши девушки активно там занимались, и я с ними. Учили нас врачи из поликлиники. Через месяц после начала войны первый раз бомбили ближнюю к нам станцию Жихарево. По-видимому, к Ленинграду рвались, долететь не смогли, и весь свой груз выбросили на нашу станцию. Было четыре часа утра, на путях стоял эшелон, который вез эвакуированных из Ленинграда. Рядом состав с каким-то горючим. В него угодили бомбы, все горело. Вот тут пригодились наши медицинские знания. Моментально по тревоге схватили мы носилки, санитарные сумки и примчались на станцию. Выносили раненых, сколько хватило сил. Стали мы очевидцами страшных трагедий: семья – шесть человек, трое уцелело, а троих нет. Или муж несет на руках погибшую жену. В другом месте живые дети плачут над мертвой матерью. Несколько минут назад все они были живы. И вдруг налет, разрывы бомб, и нет в живых родных близких людей. Так в первый раз я увидела смерть, много смертей.

Потом мы дежурили в больнице, помогали раненым. Ну, а дальше события развивались очень быстро. Партийное бюро завода решило создать истребительный батальон. Пока записывались добровольцы, потому что непосредственной угрозы заводу не было.

Я в этом батальоне стала медсестрой. Командовал им бывший преподаватель военного дела в нашей школе. Потом батальон ушел куда-то к передовой, а женщин с собой не взяли.

Вскоре мы узнаем – гитлеровцы уже прошли стороной, по дорогам мимо нашего поселка. В тот же день я увидела, как несколько человек подошли к продовольственному магазину, сбили замок и стали набирать продукты. Я подбежала к двери и крикнула:

– Что вы делаете?

– А что? Пропадет же, немцы разграбят. А нам жить.

– Но нельзя же так, самовольно.

– А как?

– Не знаю…

Побежала я на завод, собрала комсомолок, тех, кого по пути встретила, сказала:

– Будем наводить какой-то порядок. Объявим по радио. – А я работала еще по совместительству диктором заводского радиовещания, последние дни регулярно известия передавала. У нас был хороший радиоузел на предприятии. И вот я взяла на себя смелость, объявила: «Все, кто слышит! Все, кто слышит! Сбор в поселковом совете. Приходите получать талоны на продукты. Талоны будут выдаваться по списку. Все, кто не успел эвакуироваться, должны получать продовольствие организованно, за самовольные действия будут наказаны».

Побежали мы с девчатами в поселковый совет, нашли какую-то печать, бумагу, вспомнили, сколько у нас продмагов. Народ был довольно дисциплинированный, люди потянулись к нам в поселковый совет, и мы давали талоны, а потом открыли магазины, встали за прилавки и стали распределять продукты. Сначала все шло хорошо. Потом одной женщине показалось, что выдача идет медленно. Она стала кричать: «Сейчас немцы придут, а мы здесь цацкаемся!» И некоторые полезли за прилавок. Я выбежала из магазина. Какой-то сторож оказался у входа, я попросила: «Пальни раза два в воздух, если стреляет твое ружье». Он стрельнул, женщины вмиг разбежались, стоят в сторонке, а я им говорю: «Подходите, не задерживайте, только в порядке очереди и по списку» Настала первая тревожная ночь оккупации. Предполагали, придут фашисты, начнут брать активистов. Но вскоре пришли связные из штаба за нами. Оказывается, райком партии ушел в лес, на базу, которая была подготовлена заранее. Им стало известно, как мы наводили в поселке порядок, и вот за нами прислали. Мы поспешили в лес.

Секретарь райкома сказал: «Девочки, дам документы – эвакуируйтесь». Я говорю: «Нет, наше место здесь». Но все же нас не оставили в отряде, отвели в медсанбат, который оказался недалеко в лесу. Этот медсанбат был танковой дивизии, которая, оборонялась на этом участке. Секретарь райкома попросил: «Возьмите наших девчат, они настоящие, хорошие медсестры».

Вот таким образом попали мы в танковую дивизию. Она отходила из-под Новгорода, измотанная, ни одного танка уже не было.

В районе нашего поселка ее части на некоторое время задержались. На помощь тогда подоспели еще какие-то моряки. Их списали с кораблей, составили в роты, а тылов, хозяйства у них нет. И вот спросили у нас, местных девчат, в медсанбате: «Кто умеет готовить пищу?» Я и еще несколько девочек отозвались. Нам поручили кормить этих моряков. Хорошо еще мы знали, в каких магазинах что из продуктов осталось. Стали мы кормить моряков и раненых перевязывать и в медсанбат отправлять.

И вот в такой круговерти подходит ко мне однажды предзавкома нашего завода Левашев и говорит:

– Ну что, замуж скоро выйдешь?

Я удивилась:

– За кого?

– Тут один военный очень тобой интересовался, расспрашивал.

Я даже обиделась:

– Какое замужество, идет война.

– Война войной, а жизнь продолжается. Имей в виду, мы его предупредили: если серьезно – женись, если только побаловаться хочешь, то мы ее в обиду не дадим!

Вот так дела. Меня уже просватали, а я ничего не знаю!

Вскоре дивизию вывели на переформирование. Когда мы поехали в тыл, попала я в эшелон, где был «жених», о котором меня предупреждали: капитан из оперативного отделения дивизии. Я его, конечно, и раньше примечала, не раз крутился около меня, разговоры заводил – русоволосый, улыбчивый, плечистый, видно, спортом увлекался. Звали его Владимиром. Вот и в пути зачастил он в наш вагон, то на ходу заскочит, когда эшелон отходит от станции, то на стоянке зайдет, девчонки переглядываются: к кому это он ходит? Я была к нему равнодушна.

Честно говоря, сначала он мне даже не очень-то понравился. К тому же мысли были совсем о другом – война все заслонила.

Потом он пригласил меня погулять на стоянке. А однажды, видно, специально так сделал: поезд стал трогаться, а мне уже до своего вагона не добежать, пришлось сесть в штабной вагон. Обычный товарный вагон, только нары поаккуратней, да стол из досок сколочен. Командиры здесь, красноармейцы-ординарцы. Очень я неловко себя чувствовала. Села к печке, стала дрова подкладывать. Как на грех длинный перегон попался, поезд идет и идет без остановки. Стыдно мне и перед этими, и перед моими товарищами, которые едут там, в нашем вагоне, что подумают? Очень обиделась я на своего ухажера. А он, будто чувствует, говорит: «Что страшного, если ты здесь едешь, а не там. Не отставать же от эшелона?» Мне все кажется, что он специально так подстроил. И вот сижу я как бука, в шинели и шлеме танковом. Были на мне – черная шинель от моряков досталась, да шлем от танкистов кожаный, хороший, на коричневой мерлушке. Со стороны о себе думаю: я в такой одежде и на женщину-то не похожа, и чего он во мне рассмотрел.

Приехали в Вологду. А нас там не очень ждали. Льнозавод, где мы должны были разместиться, занят. Расположились в деревне, в избах колхозников. По распределению штаба в нашей избе оказалось несколько командиров, и в том числе конечно же Володя. Мне опять не совсем приятно такое размещение, понимаю, он руку приложил – в штабе же работает. И не только я одна это понимала. Спали на полу, на соломе, одетые. Мужчины в одном углу, мы, несколько девушек, в другом.

Оказалось, не одна я эти ухаживания видела и не одобряла. Однажды комиссар бригады Лагутин мне намекнул в том смысле, что нехорошо, мол, так себя вести. Я как ошпаренная выскочила из дома. А тут начальник штаба дивизии Иван Семенович идет навстречу. Увидел слезы у меня, узнал в чем дело, и стал успокаивать: «Владимиру не рассказывай, что произошло. Он взбеленится, может натрубить комиссару. Все мы знаем о Володином серьезном к тебе отношении. Пожалуйста, забудь, что было сказано, и близко к сердцу это не принимай. А с комиссаром я поговорю».

Но все же Владимир узнал об этом случае. Подошел ко мне мрачный, злой:

– Надо нам здесь советскую власть найти и зарегистрироваться.

– Да ты что! Разве так женятся? Ты меня-то спросил: люблю ли тебя? И не объяснился, как полагается.

– А чего тут объяснять, я тебя люблю, ты знаешь. Теперь не о себе – о тебе забочусь. Раз пошли разговоры, надо зарегистрироваться, и сразу все прекратится. А если я тебе не по душе, меня, может, скоро убьют, и ты будешь свободна.

Как сказал он это, у меня дыхание остановилось. Правда, ведь могут человека в первом же бою убить, а я к нему как-то не совсем хорошо отношусь. А он и вправду, видно, любит меня.

Пошли мы с ним искать ЗАГС. Нашли. Но ЗАГС не работал, не было таких чудаков, которые в сорок первом решились регистрироваться. И все же мы отыскали работницу, упросили прийти и оформить. В тот же день приказ по дивизии отдали о нашем бракосочетании. Подобрали мы избу. Хозяйка нам приготовила хороший обед. Начальник военторга кое-какие продукты дал, и мы таким вот торжественным обедом отпраздновали нашу свадьбу. Мне хозяйка по этому случаю дала свою кофточку и юбку, до этого я ходила в брюках – невеста в галифе! Представляете? Так вот стали мы супругами.

В дивизии были три танковые бригады. Получили на формировании танки. Володе моему очередное звание дали, стал он майором, и назначили его начальником штаба бригады.

Прибыли на Калининский фронт. Первое крещение получили при разгрузке. Юнкерсы налетели. Выли и пикировали так, что сердце холодело. А наши танкисты заводили танки и прямо с платформ на землю прыгали, несколько машин опрокинулось. Потери, к счастью, были небольшие. Однако пришлось несколько человек, тяжело раненных, отправить в госпиталь. А те, кто полегче, остались в бригаде, говорили – в бою подлечимся.

И вот начался марш по ужасным дорогам – осень, дождь, распутица. Просто не знаю, как танкисты вывели машины в район сосредоточения к какому-то озеру. Марш кончился, пришла другая мэка – нас съедали комары, их было так много – словно комариное облако нас окутало. Получает танкист пищу в котелок, и моментально налетают комары. Танкисты народ веселый, шутили – жирнее будет!

Ну, а потом, как часто бывает на фронте, нас перебросили на другое место. И вот дожди, дороги раскисли, мосты ходуном ходят. И снова нас бомбят. Отбежать некуда: по бокам болото, сплошная жижа и вода, заберешься туда, не вылезти. Прятались под боевые машины.