Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

На новом месте предупредили – бригада должна вот-вот пойти на прорыв, где-то окружено большое количество наших войск. Но у нас отстали тылы, не хватало горючего. Первый бой был неудачный. Потеряли много машин. Погибли сразу два комбата и командир бригады. Стал командовать бригадой мой Владимир. Однажды он примчался в тыл, где и мы, медики, были, весь черный, закопченный. На меня даже не взглянул, а я рядом стояла. Взял за руки комиссара, того самого, который замечание мне сделал, и кричал ему, будто он глухой: «Я вернусь туда, а ты – за горючим! Не привезешь горючее – вся бригада погибнет! Прошу тебя. Как можно быстрее!» И опять в машину и умчался на передовую.

Сел наш комиссар Лагутин в кабину грузовика рядом с шофером и погнал в тыл.

Мы раненых обрабатываем и все ждем – привезет ли горючее, судьба всей бригады и моего Володи от этого зависит! И вот слышим, самолеты фашистов заходят на дорогу и бомбят, значит, кто-то едет по ней, наверное, Лагутин горючее везет!

Смотрим на дорогу, ждем, и вдруг несется машина – та самая, грузовая. Мы к ней. Остановилась. Дверцу кабины комиссар открыл, улыбается: «Привез!», а выйти не может, весь в крови. Мы сразу за бинты. Вынули комиссара из кабины, положили на носилки, и тут я впервые своими глазами увидела, как обнаженное сердце бьется. Огромная рваная рана, и в ней сердце алое живое. А Лагутин сам этого не видит и все улыбается и повторяет: «Привез… Сообщите комбригу. Да я, пожалуй, сам довезу на передовую…»

Горючее отправили к танкам. Мы перевязываем комиссара и слезы сдерживаем, чтоб не видел. Он все время в сознании был, сильный и мужественный человек. Так с улыбкой на лице и умер. Сами мы его и похоронили.

А впереди, слышим, зарычали моторы танков, забили танковые пушки. Я уже различала, когда обычная артиллерия бьет, когда танки стреляют. И хорошо вроде для бригады – опять она в бой пошла, и жутко мне – а что там с Володей, жив ли еще? Раненые все прибывают, обрабатываю и спрашиваю попутно, как там дела, жив ли комбриг? «Жив», – говорят.

Вскоре приезжает в наше расположение несколько легковых газиков, и выходит из одного командующий фронтом. Тут же сюда приехал мой Владимир, его, видно, по радио вызвали. Подошел он к командующему, доложил, где и как идет бой. Генерал мрачнее тучи. Слышу такой их разговор:

– Вот здесь, – генерал показал на карте, – в окружении не только войска остались, но и несколько установок секретного, нового оружия. – Тогда появились первые «катюши», я их еще не видела. – Нужно во что бы то ни стало пробить окружение и вывести эти установки. Приказываю это сделать вашей бригаде. Вам лично!

И вдруг так грозно посмотрел на Володю, будто он во всех неудачах на фронте виноват. А дальше, перейдя на «ты», говорит:

– Не выполнишь приказ, расстреляю! – И потом тихо добавил: – Нет у меня других сил на этом участке. А время не ждет. На твою бригаду единственная надежда.

Володя только спросил: «Разрешите идти?» Генерал махнул рукой. И Владимир уехал. Уехали и генералы.

А я будто одеревенела, стою и не могу пошевелиться, девочки увели меня в палатку.

Вскоре там, на передовой, началось. Часто-часто забили танковые пушки – одна за другой. Я отчетливо представила, как танки лавиной пошли вперед, как бьют им навстречу орудия фашистов, как горят наши машины, и где-то там Владимир, и надо ему идти все дальше и дальше в пекло, чтобы выручить «катюши». Потом бой вроде бы утих или отдалился. Сижу, жду ни живая, ни мертвая.

Сколько прошло времени, не знаю, только вижу, несут носилки. Несут шесть человек. Обычных раненых двое носят, а тут шестеро, я сразу поняла, кого несут…

В трудные минуты жизни у меня всегда появлялось самообладание, говорят, для этого нужна сила воли, видно в коем характере она заложена.

Владимира положили на стол, стали осторожно раздевать. Смотрим: ранение тяжелое, в правый бок, осколочное. Рана большая, куда осколок ушел, неизвестно. В каком положении он находится, тоже не знаем. Рентгена у нас нет.

Надо немедленно везти в госпиталь. Подготовили машину. Но было светло. Помним, как за машиной комиссара самолеты гонялись. Пришлось ждать, когда стемнеет. Сделали Владимиру уколы, бинты поменяли. Он без сознания был. Я знаю, при таком слепом ранении в легких и плевральной полости накапливается кровь. Это затрудняет дыхание, работу сердца. Было бы сквозное ранение, он легче переносил.

Наконец сумерки. Немцы уже не летают. Поставили носилки в машину, и я поехала с ним.

Представляете, как везти раненого по разбитой дороге? Когда-то гать была, а теперь одно бревно туда, другое сюда, а по бокам болото. Не езда – пытка и для него, и для меня. Он хоть без памяти…

Привезла в деревню. Там полевой госпиталь. Подъезжаем, прямо к перевязочной. Не успела сказать, кого привезла, мне говорят, мы знаем, есть распоряжение командующего фронтом немедленно оказать помощь командиру бригады, который выполнил невероятно трудную задачу и был при этом ранен. Только здесь я узнала, что Володя пробился к окруженным и вывел «катюши».

Его положили на стол. Меня попросили выйти. Откачали все, что внутри накопилось. Ему стало легче. Перенесли в избушку, поставили носилки на табуретки. Наутро он открыл глаза и вдруг говорит: «Поесть бы». Желудок у него не поврежден, а в боях он уже два дня ничего не ел, вот и просит. Чем же покормить, у меня ничего нет, в спешке уехала. Попросила солдата, он мне дал пачку каши-концентрата. Я на лучинках, на шестке печки стала варить в котелке. Пока варила, он тихо лежал. Подхожу – опять без сознания. Серый. Губы синие. Я скорее к врачам. Они прибежали, опять откачали кровь. Я говорю: надо что-то делать. Отвечают: мы вслепую оперировать не можем, не знаем, где осколок, надо везти его дальше. Самолет будет к вечеру.

Стали мы ждать. Я не отходила от него, поднимала на подушке, чтоб легче дышал. Вечером вывезли нас в поле. Прилетает «кукурузник» самый обыкновенный, не санитарный. У санитарного есть специальные приспособления, куда кладут раненых. А в этот надо на заднее сиденье сажать нас обоих, а Владимир сидеть не может, он задохнется. В общем, ничего не получается.

Летчик переживает, говорит: «Товарищ майор, потерпите, я настоящий санитарный пригоню, обязательно перевезем вас».

Самолет улетел, медики ушли – их работа ждет. Мы остались в поле двое. Неподалеку глухой лес. Темно. Страшно мне – в лесу могут быть диверсанты или лазутчики немецкие. У меня был пистолет «ТТ», держу наготове! А потом начался дождь, несильный, но все же льет. Встала я на колени над Володей, плащ-палатку накинула на себя и как навес над ним держу. Пульс иногда проверяю, разговариваю с ним, чтобы отвлечь.

– Ты, – говорю, – дыши спокойно, ничего, таких ранений много бывало, у всех обошлось. Главное, нам с тобой сейчас дождаться самолета, доберемся до госпиталя, вынут осколок, поправишься.

Он говорит:

– А ты знаешь, «катюши» мы вывели. Я ведь не расстрела боялся, а что новое оружие к фашистам попадет.

– Знаю, и все знают, поэтому командующий тебе самолет приказал выделить.

– И еще я там тебя вспоминал – имя твое хорошее – Надежда! Я надеялся и верил – все будет хорошо.

Так вот ночь прошла. Спать невозможно, дождь льет, я должна и охранять Володю, и укрывать от дождя, и утешать его. К утру, только-только начал брезжить рассвет, вдруг слышу: гудит самолет. Погода нелетная, а он летит. Я схватила плащ-палатку. Машу, чтобы нас тут не придавил. Тот же летчик прилетел, только на санитарном самолете. Носилки поставили в фюзеляже, а меня посадили за перегородкой, позади летчика. Я говорю Владимиру:

– Буду стучать в перегородку, а ты мне отвечай, чтоб я знала, как ты.

Ну, летим, невысоко, на бреющем, чтоб нас мессера не заметили. Постучала я в перегородку, а Володя не отвечает. Стучу еще сильнее. Или не слышит или опять впал в забытье, я летчику кричу, везите куда ближе, опять сознание потерял. Он кивает. Стал заходить на посадку. Сели. Пилот говорит: «Здесь в деревне госпиталь. Не то, что надо, но все же госпиталь. Сейчас машину организую». Он снял сапоги и бегом по лужам, по грязи побежал. Не помню ни имени его, ни фамилии. Но, видно, у него было большое желание спасти раненого майора. Спустя какое-то время, смотрю, мчится полуторка, а летчик на подножке стоит.

Поставили носилки в машину. Летчика поблагодарила. Водителю говорю:

– Везите прямо к хирургическому отделению.

Подъехали. Простая изба. И на наше счастье, в деревне оказался профессор Зайцев, который ездил по фронту и консультировал или инспектировал госпитали. Он был хороший хирург. Но самое ужасное, что мы в этот госпиталь попали во время его переезда, уже все свернули и куда-то передислоцируют. Что делать? И тут приезжает еще один летчик, оказывается, нас ищут:

– Командующий ищет, спрашивал в каком состоянии майор. Никто не знает. Вылетели, но неизвестно где. Ищем вас везде, а вы тут! Полетели!

Я говорю:

– А как мы полетим, кругом такая вода, лужи. Как вы взлетите?

– Попробую взлететь, – отвечает.

– Вы здоровый, вам можно пробовать, а его крепко тряхнешь, и везти не надо.

– Ничего, – говорит, – я аккуратно!

Опять носилки в руки, идем к самолету. Догрузились. Самолет затарахтел, двинулся по раскисшей земле, прыгал, прыгал по полю, а взлететь не смог. Летчик говорит:

– Перенесите его вон туда, за лес, там грунт более плотный, я там однажды садился. А я туда перелечу, и оттуда с ним и с вами поднимемся.

Как перебираться за лес? Нести на руках далеко, грязно. Опять нам дают грузовик. И опять я около Володи, разговариваю, успокаиваю. Дорога его растрясла, приехали поближе к полю. А Володя опять без сознания. Ну что делать? Я ему уколы. Потихоньку-потихоньку пришел в себя. Вот-вот рассвет, а летчика-то нет. А днем летать опасно. Уже солнышко из-за горизонта подсвечивает. И тут летчик прилетел. Мы в самолет. Летели недолго, потому что все это было для самолета рядом. Опять садимся. И где мы оказываемся? В Торжке. И опять летчик молодец, прямо к самому зданию госпиталя подрулил. Наверное, школа здесь раньше была, стадиончик небольшой, на него мы и сели. Володю посмотрел хирург. Ему ничего не сказал, а мне говорит: «Мы ничего не можем сделать. У нас нет рентгена, не можем вслепую оперировать. И надо спешить. Осколок затащил с собой в рану остатки одежды. Поэтому нужно быть готовым ко всему».

Я прихожу в палату и говорю:

– Вот, мы немножко отдохнули и полетим дальше. А Володя спрашивает:

– Как так? Я никуда отсюда не полечу. Мне нянечка сказала, что у них такой хороший доктор, он сложнейшие операции делает, и все выздоравливают, смертных случаев нет.

Я говорю:

– Володя, ты взрослый человек, ты же понимаешь, раз нет рентгена, как можно оперировать? Куда, в какую сторону резать, где искать осколок? Вслепую? Поэтому надо лететь в Москву. И это мнение не мое, а мнение главного хирурга госпиталя.

Володя помрачнел, тихо молвил:

– Нет больше сил, не могу дальше лететь…

У меня сердце разрывается – спешить надо, но и он-то зря такие слова не скажет. Я говорю:

– Ты сегодня немножко отдохнешь, а завтра полетим. А сейчас надо что-то поесть. Ты ослаб.

Попросила нянечку за ним присмотреть. А сама в город. Надо чем-то хорошим его покормить. Нашла военторг. Говорю, так и так: «Я с фронта, мой муж майор, командир бригады, в госпитале находится в очень тяжелом состоянии. Нам завтра лететь, он уже вторые сутки ничего не ел. Может быть, у вас что-то есть, может быть, вино какое-нибудь, для аппетита».

Мне дали бутылку портвейна. А продукты, говорят, в госпитале лучше, чем у нас. Я прихожу счастливая, говорю: «Сейчас будем обедать». Дала ему рюмочку винца. Он немножко поел. Но когда дотронулась до него, чувствую, у него поднимается температура. Только этого не хватало! Дала сульфидин. С врачами поговорила, прошу ускорить отправку.

Опять полетели. Владимир перенес этот перелет неплохо, в дорогу его накачали лекарствами.

Машина нас уже ждала, штаб по поручению командующего, по-видимому, следил за нашим продвижением. Привезли нас в Тимирязевскую академию. Там был эвакогоспиталь. Владимира взяли сразу в приемное отделение, а меня не пускают, говорят: «Возвращайтесь». Я возражаю: «Как? У меня вот направление». Начальник приемного, такой сухарь, отвечает: «Ну, мы вам расписались. Вы привезли раненого, мы приняли». Я говорю: «Он не просто раненый, он мой муж». «Ничего не знаем. Без разрешения начальника госпиталя мы вас принять не можем». Я к начальнику госпиталя. А он был чем-то взвинчен, уставший. Не очень любезно меня принял. Сказал: «Ваше место на фронте, нечего в тылу околачиваться. Возвращайтесь немедленно в часть».

Я говорю: «Вы меня извините, но кроме воинской дисциплины есть еще просто человеческие отношения. Раненый, которого я привезла, мой муж. И я могу помочь вам сохранить его жизнь лучше, чем кто-либо другой. Я буду работать, дежурить в госпитале. Тем более что я даже невоенная, у меня вот паспорт в кармане». Я так и воевала, числилась как доброволец. Меня не оформили, как положено, не до того было в боях. Я ему показываю паспорт.

В это время пришел заместитель начальника госпиталя по политчасти. И слышу, он докладывает, что поступил майор такой-то – тяжелораненый, надо его немедленно оперировать, о нем спрашивали по поручению командующего Калининским фронтом. Я говорю начальнику госпиталя: «Вот это и есть мой муж». И я, конечно, сгоряча, поскольку меня не очень любезно приняли, вышла и хлопнула дверью. Замполит догнал меня в коридоре, стал успокаивать.

Я пошла разыскивать хирургию, где мой Володя? Нахожу его в палате для выздоравливающих! По-видимому, другого места не было или по недоразумению. Выздоравливающие курят, а Володя кашляет. Я к начальнику хирургии: «Как же вы могли его так поместить?» «Ну, запретить курить я не могу! Их все-таки шесть человек, а он один некурящий». Ну, все же добилась, перевели его в другую палату. Вот и уехала бы! Пришел главный хирург, осмотрел, сказал: «Будем оперировать», – и ушел. Но когда? Я же понимаю – каждый час в его положении дорог. Сижу, думаю, что делать дальше? И вдруг Владимир вспомнил телефон товарища по академии. Они учились в бронетанковой академии, оба были сталинские стипендиаты. И вот, на счастье, вспомнил телефон. Этот Василий Григорьевич работал офицером для поручений в бронетанковом управлении. Записала я номер и пошла звонить. С трудом нашла телефон. (Тогда автоматов мало было.) Позвонила, и прямо он, Василий Григорьевич, поднял трубку. Говорю, что мы находимся там-то, случилось то-то. Дала ему все наши координаты. Он тут же приехал в госпиталь, узнал, что нам требуется. Уехал и в тот же день привез бумагу от Министерства обороны, из бронетанкового управления. В ней сказано, что Управление берет на себя все виды довольствия добровольца-красноармейца Гурину. У меня фамилия своя осталась, замужество-то наспех оформляли, документы не сменили мне, только штамп о регистрации брака поставили. И эту бумагу, значит, дают начальнику госпиталя. С этого момента мое положение узаконилось.

На следующий день Володю оперировали. В хирургическую меня не пустили. Он был очень слаб, наркоз ему давать нельзя было, рассекали, видимо, под местной анестезией. Подробностей не знаю. Но когда его оперировали, стоны я слышала в коридоре. Сама готова была кричать от страдания. Ну, наконец-то привезли его в палату – бледный, просто прозрачный.

Переложили на кровать, из раны течет на постель, и под кровать накапало целую лужу. Рану оставили открытой, чтобы очистилась, боялись, видно, заражения. Вот так началась наша борьба за жизнь. До этого были только подступы к этой борьбе, а сил уже у него совсем не осталось. Но у меня еще были!

Володя очень исхудал. Не мог есть, что давали в госпитале. Нужны были творог, сметана, молоко, в магазинах этого не было. На рынке тоже. В Москве коров не держали.

Поехала я трамваем на окраину, увидела из окна корову. Решила, есть корова, значит, где-то поблизости должна быть и хозяйка, наверное, можно купить молоко. В госпитале, правда, давали порошковое молоко, даже не порошковое – соевое. Володя не мог его пить. Я нашла хозяйку коровы. Оказалось, поблизости был железнодорожный переезд. Женщина здесь работала, она согласилась менять молоко на хлеб, деньги ей не нужны. Тот хлеб, который давали мне, я стала отдавать за молоко, из литра молока я делала творог, простоквашу. Молоком поила Володю. Ел он очень мало – ложечку-две – и «больше не могу». Он настолько исхудал, что у него коленные суставы – одни кости, только обтянуты кожей. Обстановка ужасная, гитлеровцы осенью сорок первого были под Москвой.

Учреждения эвакуируются. Госпиталь тоже готовится в путь. Куда же я с таким больным, беспомощным в дорогу? Но наступление немцев отбили…

Стал Володя на молоке набираться силенок. Врачи сказали: «Надо его сажать, как бы воспаления легких от долгого лежания не было». А Володя сидеть не мог, обессиленный совершенно, падал. Я его подушками, как ребенка, обкладывала. У него даже голова не держалась. К тому же в палате было холодно. Топить начали где-то в декабре. Вот и сажать-то опасно – простудить можно. Я его укутывала перед этим. Потом я приносила огромный чайник с горячей водой из подвала, там титан стоял, брала запасное белье, накрывала одеялом на чайнике, согревала белье перед «гуляньем» – так мы сидение называли. Ночами он сильно потел, надо было постоянно переодевать в сухое. Вот я и сушила рубашки все на том же чайнике. У меня всегда была надежда на запас его прочности, раньше он занимался спортом, на брусьях параллельных, на турнике, командир он строевой, сам занятия проводил с красноармейцами. И сердце было хорошее. Ну и возраст – ему было тогда двадцать шесть лет. Постепенно окреп. Стала ему ноги опускать с койки. Потом заставляла стоять. Потом учила ходить, шаг за шагом. Когда он первый раз пошел, все няньки сбежались и плакали, глядя на него. Говорили: «Боже, воскрес из мертвых!» Пришел начальник госпиталя, Владимир сказал ему «спасибо». А начальник ответил: «Вы ей скажите спасибо. Мы только прооперировали вас, а выходила она». Я понимала, борьба наша не закончена, в библиотеке набрала книг, подчитала медицинской литературы, стала основательней разбираться в уходе за тяжелоранеными, медсестра я была фронтового образца, для первой помощи на поле боя. А мне нужно было знать больше, чтобы лучше ему помочь. В общем, радовалась я – теперь мы на ногах!

Однажды ночью сидела я около его койки и думала: оказывается, и трудные радости бывают. Вот вышла замуж, у других любовь, замужество – самое счастливое, лучезарное время в жизни. А у меня тоже вроде бы и радость, но и нелегкая она. Вот Володю выходила – радость, но как тяжко она и ему, и мне досталась! Теперь вот еще одно счастье надвигается, но и оно будет, видимо, очень и очень трудным. Какая женщина не трепещет от предстоящего счастья стать матерью? У меня это тоже приближалось. Округлилась я очень, уже ребенок стучится иногда. Надо было искать пристанище – дом, маму. Где Володины родные – неизвестно, война всех разметала неведомо куда. Моя мама жила под Тихвином, на станции Пикалово. Туда я и решила ехать, а это в сторону фронта.

Володю отправила на юг, долечиваться, ему путевку дали в санаторий. А сама стала пробиваться к маме.

Через коменданта станции добилась – мне разрешили ехать в сторону Тихвина в воинском эшелоне. Я попала к сибирякам. Приняли хорошо, с пониманием, всю дорогу опекали, берегли. Шинель постелили, чтобы я легла у печки, рюкзак под голову положили. Когда были остановки, некоторые бойцы выбегали купить что-нибудь, но у местного населения продать нечего, одна клюква. Мне красноармейцы клюкву приносили, говорят: «Тебе витамины сейчас нужны». Это было очень приятно. И вот я пила чай из кружки алюминиевой, и клюкву эту, хоть кислая, но раз витамины нужны – ела.

Однажды на остановке проверяли документы. Я спрашиваю у проверяющего: «Скоро ли станция Пикалово?» По времени, я прикидываю, должны вот-вот подъехать. Патрульный говорит, будет еще одна остановка, а уже следующая Пикалово. Ребята меня поближе к двери. Через одну остановку на руках вынесли из вагона, поставили на ноги. Попрощались. Заплакала – знала ведь, в какое пекло эти хорошие парни едут. Сына пожелали. Поезд тут же и тронулся. Я помахала на прощание.

Был вечер, сумерки, смотрю, мальчишки бегают. Я спрашиваю: «Это Пикалово?» Нет, говорят, до Пикалова еще тридцать километров надо ехать. Оказывается, поезд здесь случайно остановился, а бойцы от патрульного слышали, что вторая остановка – Пикалово, вот и высадили меня.

Что делать? Такое чувство растерянности меня охватило! Была бы здорова, ладно, а в моем положении… Я к коменданту. Он говорит: «Редко поезда сейчас ходят, я вам советую: дело к ночи, идите, пока светло, в ту сторону, там где-то завод есть, может быть, попутные машины подберут». Не пошла я к заводу, в первую же избу постучала, попросилась ночевать. Меня хозяйка, как увидела – ахнула, отвела теплое место на печке. Ночью я проснулась, что-то шуршит, присмотрелась – тараканы. Я с печки сползла. Хозяйка спрашивает: «Куда так рано?» Я говорю: «Вы знаете, там тараканы». Она смеется: «Эка невидаль!»

Пошла я голосовать. Машин нет и час, и другой. Уже замерзаю. Потом меня осенило. Думаю, раз тут деревня, значит, есть сельский совет, колхоз, может быть, МТС. Машина или какая-нибудь лошадь там должна быть. Очень я устала, вторые сутки в дороге.

Пришла в МТС. Какой-то дежурный в конторе. Я ему документы предъявила, объяснила, в чем дело. Он говорит, лошадь есть, но нет саней.

Владимир не курил, а в госпитале давали папиросы «Северную Пальмиру», коробки красивые, у меня их накопилось изрядно. Эти папиросы у меня вроде пропуска были, потому что кто курит, для него такие папиросы – блаженство! Я и здесь папиросы на стол: «Пожалуйста, закуривайте». Он берет одну, я говорю: «Нет-нет, можете себе всю пачку оставить». И тут же он вспомнил, что рядом есть где-то саночки какие-то, пойдем попросим.

Нашлись сани, хозяйка, как женщина, сразу вошла в мое положение – сена постелила в сани, тулупом меня укрыла. Поехали. Старичок с бородой повез меня. «Не робей, – говорит, – молодуха, подвезу прямо к постели».

И правда, нашел нужный дом, к крыльцу подъехали. Смотрю, выбегает мама. В этом доме с мамой жили жена моего старшего брата, хозяйка-старушка, владелица этого дома, и старик ее. Ну, обнялись, поплакали. Весь день рассказывали друг другу, кому что пережить пришлось. Хозяйка-старушка разговор наш слушала, сочувствовала, вроде бы и сокрушалась, но поняла, если я останусь у них, значит, будут пеленки, горшок, плач детский. И вот она утром, не дав нам опомниться, говорит: «Вы себе ищите другую квартиру». Я говорю: «Хорошо, найдем». Мне подсказала соседка – недалеко от этой станции, километрах в двадцати, находится Бокситогорск. Туда нужно добираться рабочим поездом. А от Бокситогорска еще в четырех километрах торфоразработки, куда эвакуированы многие земляки с нашего завода. Мы с невесткой пустились в это путешествие. Заодно я решила ее пристроить на работу, а то ей и маме без карточек трудно. Доехали благополучно. Когда вошли в поселок, первый, кого встретили, – бывший наш сосед, инженер Константин Михайлович. Он меня сразу сориентировал, где и кого искать. Многие здесь из наших оказались. Даже тетка Василиса – родная сестра моего отца. Она меня очень хорошо приняла. Потом я отправилась в контору. Вхожу в директорский кабинет, а там сидит бывший наш предзавкома Левашов. Думала, удивится, обрадуется. А он мне говорит: «О, в каком виде ты явилась!» Я спрашиваю: «А в каком?» – «Ждешь ребенка!» – «А это разве преступление? Я верю, что жизнь продолжается, мы победим, все пойдет своим чередом. К тому же у меня есть муж, это не просто так».

Какое-то сразу между нами отчуждение возникло. Он ведь знал меня как активистку, порядочную девушку. Именно его выспрашивал Володя обо мне, когда намерился жениться. Левашов его предупреждал, что односельчане меня в обиду не дадут. И вдруг такой холодный прием! Не стала я его ни о чем просить, ушла.

Обратилась к военному коменданту. Рассказала ему, кто я, кто мой муж, попросила с жильем устроить. Он повел меня сам в пустой двухэтажный дом. Комендант, пожилой майор, видно очень больной человек, шел, задыхаясь, останавливался. В доме было холодно, неуютно.

«Может быть, вам это не нравится?» Я говорю: «Все нравится. Но тут ремонт требуется. Ничего – сама сделаю, друзья помогут». – «Что-то не радостно земляки вас встретили». – «Они сами же здесь в гостях, а не дома. Их, наверное, шокировало теперешнее мое состояние». – «Ну, что вы, это же большая радость». – «Это радость в другое время. Каждый понимает по-своему».

В общем, квартиру дали. Привезли дрова. Стала я приводить в порядок жилье и однажды подняла тяжелое. Почувствовала, надо немедленно в больницу. В коридор вышла, мальчишке говорю: «Ищи скорее бабушку». Бабушка пришла, засуетилась.

Нашли какую-то лошадь, запрягли в сани, а лошадь или из цирка, или еще откуда-то – она шла только за человеком, и всю дорогу бедная невестка моя бежала бегом впереди лошади. Приехали в Бокситогорск, нашли больницу, а нас не принимают, чужие мы, не здешние, и родами не занимаются. Я говорю, позовите врача, врачу объясняю: мне ехать некуда!

Ну, приняли. Нашли акушерку. Я одна-единственная роженица, никто в это время не рожал. Родила девочку. Сверточек мне показали. Глаза из пеленок глянули – точно, как у Владимира, даже его взгляд. Удивительно просто!

Время тяжелое, продуктов нет, давали капусту, сваренную в воде, кипяток. Больше ничего. Были у меня деньги. Гимнастерка лежала под подушкой, выяснила я, что у акушерки, которая принимала роды, корова есть. Она мне приносила литр молока в свое дежурство, а я ей давала сто рублей за литр. Таким образом я сумела подняться. Молоко есть молоко, и у меня появилось молоко. Навещали меня невестка и тетка Василиса. Передали мне передачу – одну конфетку. Это все, что было в доме, – больше передать нечего.

Написала я письмо директору предприятия – маму еще не перевезли, я просила помочь ей с переездом. Помогли.

Морозы были до 30 градусов. В больнице тоже холодно, я дочку в подушки прятала, чтобы не простудить. Пришел день выписываться. Мама за мной приехала. Она выменяла на что-то детское одеяло. Купить невозможно. У кого-то нашелся пододеяльник, из посудных полотенчиков наделали пеленок.

И вот я дома. Как раз под Новый год. Мы картошки наварили, и еще радость праздничная у нас в том, что из санатория Володя письмо прислал.

«Я уверен, что у нас родилась дочь, когда рождается первая девочка – это хорошо. По приметам народным, девочка – к миру, не к войне». Он еще не знал, а только предполагал, что родилась девочка. И вот совпало.

Вскоре он приехал к нам. Его прежнее коверкотовое обмундирование, пропитанное кровью, выбросили. В госпитале выдали сапоги, хлопчатобумажные гимнастерку, брюки-галифе. И он в таком виде приехал, худющий, на себя не похож. Ходил еще с палочкой. Кое-какие продукты нам привез. Ну, мы с мамой здесь обжились, у нас была картошка. Потом мне дали детскую карточку. Мы даже белый хлеб иногда могли получать. Молоко выменивали – за деньги никто не давал. Приходит женщина, видит на столе клеенку или, допустим, скатерть. Она ей нравится. Мама спрашивает: «Сколько вы дадите?» – «Два литра молока». – «Хорошо, берите». Вот так. Потом ей самовар понравился. Пожалуйста, берите. Девочка наша стала расти. Вскоре я подумала уже о работе. Посоветовалась с земляками. Пригласил директор: «Ты бы опять приняла комсомол?» Я говорю: «А вы помните, как вы меня приняли?» – «Ну, знаешь, теперь все ясно».

Володя был у нас недолго, уехал за новым назначением, а я стала работать.

Приближалось 8 марта, нужно было праздник организовать, доклад подготовить. Раньше, когда училась в школе, делала доклады на различные темы. Но здесь надо доклад для взрослых и обязательно, чтобы делала его женщина или девушка. Поэтому пришли ко мне с предложением, чтобы я подготовила доклад.

А у меня нет никакой литературы, ни одной печатной строчки. Я решила: главное – надо говорить искренно, от души, время сейчас такое. Доклад я делала в клубе. Народу было много. Меня все знали, знали моего отца, знали мать. Многие женщины собрались посмотреть на меня, как я выгляжу. Я же с фронта все-таки, из пекла. Да и историю мою с замужеством, с ребенком знали. Слушали очень внимательно.

Лето прожили. К осени собрались в Москву. Владимир получил назначение в бронетанковую академию преподавателем. Он чувствовал себя не очень хорошо, вот и считали, что на этой работе он долечится. Но я, когда приехала, поняла, что не для него эта работа. С утра до ночи в помещении, на лекциях, без воздуха, да при таком скудном питании. А гулять после работы уже сил не хватало. И настроение его поняла: ему хотелось вернуться на фронт.

Однажды друг его с фронта приехал, то ли в управление кадров, то ли в Генштаб, зашел к нам, навестить. Рассказал о боевых друзьях, о боях, о том, что на фронте дела пошли лучше. Да и у самого на груди два ордена, а у Владимира, кроме нашивки за тяжелое ранение, ничего нет. Его несколько раз представляли к наградам, но раньше награждал Верховный Совет, а документы с фронта не доходили: то в окружении остались, то самолет разбился и документы сгорели, война.

Я поняла после встречи Володи с другом: мой муж готовится в поход! Взвесила все и решила, не имею права держать его около себя. У меня дочь, я в тылу, все в порядке, я уже окрепла, могу пойти на работу. Володя написал рапорт с просьбой отправить в действующую армию, а в академии работать он не может. Как там решался вопрос, не знаю. Может быть, друзей попросил помочь. Пришел приказ: Владимир назначен командиром полка.

Потом я только писем ждала. И иногда получала. Дочь подросла, стала ходить. Я в райкоме партии попросила, чтобы меня направили на работу в госпиталь. Но мне сказали, подберем работу у нас в райисполкоме. Они ознакомились с моей биографией: я бывший комсомольский работник, а заместителю председателя первомайского райисполкома нужен был помощник, не секретарь, а помощник – оформлять и составлять всякие бумаги. Поработала месяц, вижу, не для меня это. И говорю: «Вы на меня не обижайтесь, но я не могу». – «Не по характеру?» – «Не по характеру. Я привыкла к более живой работе, с людьми». Тогда мне предложили идти в отдел общественного питания инспектором. Я должна была проверять точки общественного питания, чтобы не было нарушений, чтобы была полная закладка продуктов. Я сказала: «Не знаю этой работы, не сумею». А мне возразили: «Не боги горшки обжигают, проинструктируем, как к этому нужно подходить. Вы нас устраиваете. Мы верим в вашу честность». Вот так уговорили.