Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Сначала для храбрости брала с собой санитарного врача. Женщина была очень милая, она снимала пробы, а я делала вид, что тоже разбираюсь в раскладке продуктов. Потом научилась. Быстро научилась. Работа была на нервах, и не только потому, что приходилось бороться с хищениями, антисанитарией. Иногда сталкивалась с такими человеческими судьбами, что сердце кровью обливалось. Вот, в одной столовой женщина-повариха остатки пищи собирала и уносила домой. Не полагается это. А она не скрывает, я, говорит, ради этих остатков сюда работать пошла. И рассказала такую вот историю. У нее пятеро детей, а свой только один, четверо приемных. Муж на фронте. А она была в какой-то комиссии. И вот пришли однажды с обследованием в детский дом, и вдруг мальчик бросается ей на шею: «Мамочка!» Как после этого его оставишь? Взяла к себе. И таким образом четверо набралось… И всех надо кормить. Вот и пошла работать поближе к еде. А потом еще беда: муж потерял ногу. И когда домой приехал, дети его не признали. Один из них пришел к ней и говорит: «Мамочка, а ведь это не наш папа». Его, наверное, немцы подменили». Она говорит: «Что ты, деточка. Это ваш папа. Ты смотри, как он обрадовался, как он любит вас всех!» Ну, это уладилось, другая печаль навалилась: вдруг найдутся родители этих детей. Это и радость – пусть бы нашлись. И жалко отдавать, потому что полюбила их, сердце отдала им.

Генеральша помолчала, улыбнулась, лицо ее просветлело. Она посмотрела на женщин ясными веселыми глазами.

День Победы мы в Москве встретили, как в кино. Да, только в кино так бывает! А Володя до последнего дня воевал.

И вот бои кончились. Приехал в Москву на совещание командир соединения, в котором Володя был начальником штаба. Пришел ко мне расстроенный, не снимая шинели, сел у окна. Вижу, не знает, как начать разговор. Наконец, решился, вымолвил: «Ваш муж ранен… в голову. Когда я уезжал, он был без сознания…» Оказывается, были стычки и после капитуляции немцев.

С этой минуты опять все закружилось и понеслось. Я стала искать возможность улететь к Володе, чтобы его в Москву перевезти.

Страна празднует Победу. Музыка весь день гремит. А у меня слезы не просыхают. Взяла дочку, поехала на вокзал, встретить фронтовиков. Брат мой воевал с первого дня, и других близких немало на фронте. На людях, когда счастье и ликование вокруг, мне то легче, то вдруг до смерти тяжко делалось. Весь день встречали эшелоны. Своих не нашли. Да тогда все были как родные!

К вечеру вернулись домой. Подъезжаем с вокзала трамваем, вижу в нашем окне свет горит. Вроде бы я днем уходила – свет не зажигала. Не могла забыть, с электричеством тогда очень экономно обращались. Поднимаемся на третий этаж. И вдруг Владимир выходит из двери с огромным букетом сирени!

Уже весна, сирень цвела. А я не цветы, бинты только на его голове вижу. А он смеется, обнимает, целует нас с дочкой, с Победой поздравляет!

– Весь день, – говорит, – к вам добирался, через столицы трех государств пролетел, а вас дома нет!

В общем, как в кино: «В 6 часов вечера после войны», причем и время было примерно такое же, к вечеру.

Вот так, наконец-то, начиналась моя нормальная семейная жизнь. Потом были частые переезды, как это у многих военных случается, жили и в палатках, и в хороших квартирах. Но это уже другой разговор.

Сейчас Владимир здоров, бодр, полон сил, назначен на очень ответственный пост. Когда в праздничные дни друзья провозглашают в честь него тосты, он всегда смотрит на меня, и я вижу в его глазах: «Это все и ты, милая, сделала!» Когда он получал повышения или награды, всегда спешил домой и говорил: «Мамочка, нас с тобой опять отметили!» Вот так мы и служим уже больше сорока лет.

Женщины сидели некоторое время молча. Может быть, сочувствовали и по-хорошему завидовали трудному, но большому счастью этой женщины. Те, кто помоложе, думали: как сложится их жизнь? И хотелось, и в то же время страшновато было пережить что-нибудь похожее.

А вечер между тем уже переходил в сумерки, дети, угомонившись, подошли, прильнули к матерям и тоже слушали рассказ. Зажглись на столбах лампочки, и одна девочка радостно сказала:

– И у нас, как в шесть часов вечера, после войны.

Все засмеялись. Вспомнили, что дома ждут дела. Поблагодарив Надежду Андреевну за откровенный рассказ, стали расходиться по квартирам.

Дома на столе Надежда Андреевна нашла записку: «Я поужинал. Приду поздно, буду проводить совещание. Видел тебя в окно. Ты разговаривала с женщинами. Не было слышно, о чем ты говорила. Но ты была прекрасна, как всегда. Целую тебя, Володя».

Надежда Андреевна несколько раз прочла записку. С нежностью подумала: «Милый мой, спасибо тебе…» Она легко вздохнула и включила свет, хрустальная люстра всплеснулась веселым ярким светопадом, будто маленькое северное сияние вспыхнуло под потолком.

…Володя придет поздно, надо готовить ужин.

Иван

Знакомы и дружим более тридцати лет. И только в преддверии 60-летия Победы осенила меня счастливая мысль! (Тугодум!) Немедленно позвонил по телефону:

– Здравствуй, я по тебе соскучился, можно навестить?

– Всегда рад видеть.

И вот мы сидим в его квартире за столом. Как полагается гостеприимной хозяйке, Алевтина Петровна предлагает:

– Чай, кофе, коньяк?

А я весь во власти счастливой мысли:

– Ничего не надо. Сразу к делу! Помнишь, на фронте мы называли немцев «Фрицами», а они нас «Иванами»? Не важно, белорус, украинец, татарин или грузин – любой для них был «русь Иван».

– Помню, разумеется. Всю войну так называли.

– Значит, Иван – это обобщенное, символичное имя русского воина. Он тот самый русский медведь, которого не тронь. А если разозлишь, встанет на дыбы и таких дров наломает, всем чертям тошно станет! По сути дела, Иван, как и медведь, – символ всей России.

– Ну, предположим.

– Чего же предполагать? Ты и есть этот самый русский Иван, да к тому же и отец твой тоже Иван. Не будешь возражать, если я напишу о тебе очерк и назову «Иван»?

– Почему именно я? Мало тебе других Иванов?

– Но ты тот самый, который встал на дыбы и крушил врагов беспощадно! Восемь орденов Красного Знамени, не считая Золотой Звезды!

Иван Иванович что-то говорил невнятное. Отнекивался. Скромность к тому побуждает. А я настаивал на своем:

– К 60-летию со дня Победы самое время вспомнить дела боевые. Знаю, жизнь у тебя большая, трудная, многогранная. Но прошу тебя, расскажи хотя бы о своих восьми орденах Красного Знамени. Всем известны кавалеры четыреждыкраснознаменцы: Блюхер, Буденный, Ворошилов, Фабрициус и другие. Но восемь – я ни у кого не встречал. Прошу тебя. Начнем по порядку. Во-первых, как ты стал летчиком?

– Дорога в небо у меня в юности не намечалась. Я даже стал учителем. В тридцатые годы шла борьба за ликвидацию неграмотности. Я, окончивший семилетку, считался образованным. Меня назначили учителем. Было мне всего шестнадцать лет. Некоторые ученики старше меня по возрасту. Но все ученики и даже их родители звали меня Иваном Ивановичем.

Учительствовал я не долго. В те годы была еще одна кампания: молодежь – на самолеты! Райком комсомола направил меня с другими парнями в Энгельсское авиационное училище. Мать сокрушалась: «Чего тебе не хватает на земле? Чего тебе надо в небе?»

Учился я летать четыре года с 1936 по 1940. Правильно говорят: «Кто побывал в воздухе, тот навсегда останется его пленником». Так определилась моя судьба.

Но в училище могла оборваться моя летная карьера. Причина – не авария при полетах, а беда, постигшая семью. Пришло сообщение – отца арестовали и осудили. Теперь я сын «врага народа», со всеми вытекающими драматическими последствиями.

Но в училище меня уважали, считали перспективным летчиком. Командир эскадрильи капитан Погодин оказался смелым человеком, сказал: «Сын за отца не ответчик». И даже посоветовал: «У тебя своя жизнь, у отца своя. Подавай заявление о вступлении в партию!» – «Кто же мне даст рекомендации?» – «Я дам». Вторую, тоже не побоялся, дал комиссар Ипполитов. Третью – комсомольская организация.

На партсобрании, когда решался вопрос о приеме, один «чистенький» стал высказывать сомнения, об арестованном отце напомнил. Опять комэска Погодин за меня заступился: «Мы не отца в партию принимаем, а курсанта-отличника, комсомольца Постыго!» В общем, приняли в кандидаты.

После выпуска из училища, я – лейтенант. Получил назначение в Одесский военный округ, в город Котовск, недалеко от границы с Румынией, в 211-й бомбардировочный полк.

22 июня первая боевая тревога, но без вылета. Командир полка объявил: «Германия напала на нашу страну, бомбит советские города!» Рассредоточили, замаскировали самолеты, вырыли окопчики для экипажа. На следующий день приказ на бомбежку переправы через Прут. Вылетели две группы по девять самолетов. Я – ведомый. Внизу поля и дороги, знакомые по учебным полетам. Спокойная, мирная жизнь. Но вот река Прут, и за ней иная обстановка – колонны машин, пехоты, кавалерии движутся по дорогам к переправе. Заходим на боевой курс. Четко вижу мост. Прицелился, сбросил бомбы. Мне не видно результата. Штурман Саша, его место в хвосте, кричит: «Цель накрыта! Понтоны плывут по реке!» Без потерь вернулись на аэродром. Радовались в душе, как дети, которые учатся ходить и сделали первые шаги. Но сдерживали свои порывы – все же мы теперь боевые летчики. Командир полка поздравил нас с боевым крещением.

Однако это была первая и последняя такая безнаказанная бомбежка. При других вылетах «мессеры» нас преследовали и сбивали беспощадно. Теряли мы друзей по два-три и больше при каждом вылете.

Через месяц гитлеровцы и румыны вышли к Днестру и наводили переправы. 21 июля, на всю жизнь запомнил эту черную дату. Обстановка на земле была критическая. Нам дали приказ – срочно разрушить переправу. Мы поэтому вылетели без прикрытия истребителей. Вылетели восемнадцать машин и не вернулись шестнадцать!

Иван Иванович умолк. Отвел глаза. В душе его конечно же происходило тяжкое волнение. И немудрено. Через минуту он продолжал:

– Расскажу по порядку. Мы бомбили при ураганном зенитном огне. От разрывов все небо было в «чернильных кляксах». Сколько самолетов сбили над целью – не знаю. Может быть, половину.

Когда же мы стали недосягаемы для зенитной артиллерии, появились «мессершмиты», которые яростно набросились на наши более тихоходные тяжелые машины. Вижу – один, второй наши горят. После многих потерь группа, естественно, распалась. Нырнул в попавшиеся на пути редкие облака. Выскочил из них. Яркое солнце сияет. Меня никто не преследует.

– Командир! Справа только один «пегий»! – несколько растерянно сообщил мой штурман-стрелок Саша.

«Пегими» в полку называли наши Су-2 за то, что они были разрисованы, закамуфлированы.

А где остальные? Неужели… всех? Подхожу ближе к «пегому». По номеру определяю, это машина Алексея Мальцева. Странно только, чего он прется не туда, куда надо. Пилот опытный, без причин с курса сбиться не мог. Я обогнал его, покачал крыльями: мол, пристраивайся и следуй за мной.

«Пегий» потянулся за нами. Время от времени он отставал, и я сбавлял скорость.

Прилетели на свой аэродром. Я завел Мальцева на посадку, а сам ушел на второй круг. Мальцев приземлился. Недорулив до стоянки, выключил мотор. Когда я произвел посадку и зарулил, санитары уже осторожно вытаскивали из машины безжизненное тело его штурмана. Так вот почему бомбардировщик сбился с курса, а пилот после бомбометания и ранения не сумел быстро сориентироваться.

Мальцев, посадив машину, потерял сознание. А я, видно, в сорочке родился: у меня со штурманом и на машине ни единой царапины. Через много лет, когда появилась песня, где есть слова «нас осталось только трое из восемнадцати ребят», я говорил, что это про нас. Правда, нас вернулось только трое из тридцати шести ребят.

Сдав машину технику и мотористу, мы направились в столовую. В столовой у каждого экипажа и у людей эскадрильи было свое определенное место. Пустующие стулья напоминают о невернувшихся с боевого задания. Нынче много стульев пустует…

Переживания трудноописуемы. Но тот трагический день на этом для нас не кончился. Лишь пришли в свою палатку, явился посыльный: вызывает командир полка.

У командира разговор со мной короткий:

– На переправу ходил?

– Ходил.

– Ну, вот еще пойдешь. Приказано вылететь всем составом полка. У нас шесть исправных самолетов. Тебе – вести. Собирай экипажи. Поставим задачу…

Перед полетом свернули по «козьей ножке» – махорку курили. Мне один из пилотов говорит:

– Давай, Иван, засмолим напоследок папиросу потолще.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Ты ведь был уже там…

– Ну, был.

– Ты же понимаешь, что мы не вернемся.

– Брось, мне и людям душу не трави!.. Накуримся мы еще, парень, с тобой этого поганого зелья.

И по самолетам. Тяжелые машины, разбегаясь, как бы нехотя отрываются от земли. Набирали высоту. Первое звено веду я, второе – Широков. Второе от первого чуть в стороне.

Выходим на цель. Конечно, переправу уже восстановили. Понтоны разбитые заменили. И по мосту снова движутся войска и военная техника.

Мы бомбили и переправу, и все, что возле переправы: скопления танков, автомашин, мотоциклистов.

Я чувствую, что во время бомбометания зенитный снаряд попал в мой самолет. Еще не вижу огня. Но моя машина в воздухе – это как бы продолжение моего тела, и поэтому чувствую – горим. Пусть не полыхаем пока факелом – самолет «затемпературил». А на выходе от переправы нас встречают немецкие истребители. Сашке лучше видно, что происходит, он кричит:

– Сбит.

– Кто?

– Не знаю. Наш, «пегий»… И второй тоже. Иван, пара «мессеров» атакует нас.

Мы отбивались огнем и уклонялись от них, но после одной из атак чую: попал, вражина. Вижу язык пламени на правом крыле. Сашка пожара не видит. Он ведет перестрелку с «мессершмитами». Слышна пулеметная дробь.

– Падает! Падает! – кричит Сашка. – Я «мессера» срубил! Ура!

Только он это прокричал, и по нам ударил пулемет… Я четко почувствовал удары пуль о бронеспинку. Бронеспинка – это лист специально закаленной и обработанной стали, смонтированный заодно со всем сиденьем в кабине летчика. Она прикрывает голову и спину пилота. Я физически ощущал, как и где пули спотыкались о броню, столь горячей была у меня спина…

Раз меня в спину колотят, каково штурману?

– Сашка!

Ответа нет. Либо ранен, либо повреждено переговорное устройство.

А в атаку заходит новая пара «мессеров». Им очень соблазнительно добить одинокий горящий бомбардировщик. Настырные, гады!

«Мессершмиты» стремительно несутся на меня. Я резко ныряю вниз. Пушечно-пулеметные очереди не задевают машины, проходят выше.

Пламя передвигается по крылу. Пожар все ближе. Дым заползает в кабину. Дышать тяжело. Крупные капли пота застят глаза, утираться некогда. Решаюсь лететь до тех пор, пока тянет мотор. «Вези, родной, тяни, железная твоя душа!» Но все ниже и ниже…

Вражеские истребители развернулись и преследуют меня. Стреляли, стреляли. Попали в винт – срезали одну лопасть: винт на Су-2 трехлопастный. От дисбаланса началась дикая тряска. Самолет стал почти неуправляемым. Высота тридцать метров. У мотора уже тяги нет. И я пошел к земле. Руки, лицо обгорели.

Иван Иванович показывает следы обгоревшего тела на руках и на шее.

– Казалось, конец.

– О чем ты думал в эти тяжкие минуты и секунды?

– С тех пор прошло более полвека, а я хорошо помню – сознание работало четко. Молниеносно пролетали мысли: как бы оторваться от истребителей, чтобы они перестали добивать меня? Как быстро будет гореть самолет? Как скоро он взорвется, что за это время я успею и сумею сделать? Что с моим штурманом, что с Сашкой? Где и как на этой пересеченной местности можно произвести посадку? Все это описать трудно.

Ведь это могли быть мои последние секунды. Такие переживания может понять только тот, кто побывал в подобной ситуации. А ситуация труднейшая, по сути, безвыходная. К счастью, смерть меня и на сей раз пощадила…

Чудом сел, если это можно назвать посадкой, посреди овсяного поля. Лето было жаркое, и когда машина брюхом пошла по земле, пылища поднялась… Впечатление такое, что самолет взорвался. И «мессершмиты», видимо, считая, что со мной покончили… улетели.

В общей сложности от цели и до посадки я пролетел километров сто на горящем самолете.

Сашка был ранен. Смертельно. Я его вытащил из кабины, взвалил на себя. И умудрился добежать с ним до подсолнечника. Затем бережно опустил на землю, разорвал на нем гимнастерку. Восемь пулевых ранений в грудь, четыре – в пах. Он был еще жив. Я просил его: «Не умирай, Сашка…» Я думал: ему бы воды сейчас испить, сразу бы и полегчало. Вероятно, потому так подумал, что самого жажда мучила. Принялся искать воду, но ни речушки, ни ключа окрест не оказалось.

Знаю, что поблизости деревня: когда падал самолет, видел. Иду в сторону деревни. В общем, добыл я воды и молока. Радуюсь, что молоко Сашке несу.

А Сашка мертв. И уже остыл.

На рассвете я похоронил Сашку. Обмыл лицо водой из бутылки. Поцеловал в холодный лоб. Закутал его голову в гимнастерку, чтобы не насыпать землю прямо на лицо…

«Прощай, боевой друг. Мало мы с тобой повоевали… Все, ухожу. Пробиваюсь к своим». Я спрятал документы, свои и Александра Дамешкина, зарядил пистолеты, свой и его. Подался к дороге.

В общем, со многими приключениями добирался я к своим. Даже у партизан побывал. Но в конце концов нашел свой аэродром. Здесь было пусто. Ни единого самолета. Пятнадцать – двадцать человек из техсостава под командованием нестроевого капитана поспешно уничтожали все, что не мог забрать наш на днях улетевший полк. На войне жизнь кочевая, перемещения постоянны. Бывало, авиационный полк садится на какой-то аэродром, совершает с него один-два боевых вылета и перебирается на следующий.

Короче, мы не ведали, где теперь 211-й бомбардировочный. Его предстояло найти. Полагали: полк, вероятнее всего, ушел на киевское направление. Наутро мы увязали мешки и – пешком на восток.

– Погоди, Иван Иванович. Мы с тобой начали разговор об орденах Красного Знамени. Про то, что ты рассказал, тебе какой – первый или второй орден вручили?

– Дались тебе эти ордена! За что орден? За то, что полк потерял все свои самолеты? Летчики видели, как я горел и на землю грохнулся. Посчитали убитым. За упокой выпили. Домой похоронку и пожитки мои отправили. Пришлось писать – ошибка, мол, вышла. Так вот я умер и воскрес. А то, что я тебе рассказал, – это лирика, воспоминания личные.

– Нет, Иван Иванович, пожалуйста, как-то связывай свой рассказ с этими наградами.

– Ну, хорошо. Расскажу, как летчики нашего полка звание Героя Советского Союза получали.

Была у нас традиция спасения экипажей, попавших в беду. 31 января 1944 года во время штурмовки вражеских позиций был подбит самолет заместителя командира эскадрильи гвардии лейтенанта Протчева, который приземлился в расположении противника. Видя это, младший лейтенант Надточеев произвел посадку рядом с подбитым самолетом командира. Забрал к себе на борт Протчева и его воздушного стрелка и благополучно взлетел. За мужество и отвагу ему присвоено звание Героя Советского Союза.

При других обстоятельствах, но подобным же образом летчик младший лейтенант Павлов спас дважды Героя Советского Союза Степанищева, а летчик старший лейтенант Берестнев – дважды Героя Советского Союза Беду. Как видим, только в одной 1-й гвардейской штурмовой авиадивизии этот подвиг был совершен трижды.

И не только своих спасали. Однажды на обратном пути от цели штурмовики заметили, что сел на вынужденную посадку один из летчиков-истребителей, сопровождавших штурмовиков. Позднее узнали – младший лейтенант Иван Стопа. К месту посадки истребителя Як-1 спешили гитлеровцы. Боевому товарищу грозила беда. Штурмовики приняли решение спасти летчика, встали в круг и огнем охраняли его.

Младший лейтенант Милонов выпустил шасси и пошел на посадку. Внизу – перепаханное поле. Самолет немного пробежал и, резко развернувшись влево, остановился. Оказалось, спустило простреленное фашистами колесо. Взлет на таком самолете невозможен.

Группа, которая кружилась в воздухе, увидела, что в беде оказались уже два экипажа. Тогда ведущий группы штурмовиков лейтенант Демехин передал по радио:

– Иду на посадку. Прикройте.

Он приземлился вблизи двух самолетов. Но и его машина застряла в размокшей пашне. Неимоверными усилиями летчику и стрелку удалось выкатить тяжелую машину на проходящую рядом дорогу. Можно взлетать. Но их догоняют совсем близко фашисты. Воздушный стрелок быстро в самолет и открыл по ним огонь из пулемета. Тем временем все – и летчик-истребитель, и экипаж Милонова сели, кто куда мог, в самолет, а воздушные стрелки Разгоняев и Хирный приспособились на стойки шасси. Для такого случая и это комфорт. Демехин под носом у фашистов с большим трудом, но все же взлетел! Демехину присвоили звание Героя, и правильно!

– А тебя сбивали?

– Еще как! Даже похоронку домой отправили. Ты в своих книгах не раз писал о том, как гитлеровское командование, почувствовав, что под Сталинградом дела у них идут туго, отделило от кавказской группы 4-ю танковую армию. Она спешила теперь на усиление 6-й армии Паулюса. Командование нашего фронта, естественно, было обеспокоено появлением новой танковой армии противника. Но где находится она в настоящий момент – неизвестно. По всей вероятности, уже на подходе к фронту. Но в каком месте? То ли в районе Тащинской, то ли у Цимлянской, то ли у Котельниково? Неизвестность, отсутствие сведений могли обернуться серьезными неприятностями: сосредоточив большие силы на определенном участке фронта, гитлеровцы могли нанести внезапный и сильный удар.

Меня отправили в разведку на поиск головных частей противника. Со мной пошли четыре штурмовика. Нам дали солидное прикрытие – одиннадцать истребителей Як-1.

И мы ушли на задание…

В районе Котельниково напала группа Ме-109 и связала боем наших истребителей. Таким образом, Илы лишились прикрытия. Пятерка штурмовиков продолжала следовать дальше.

Танки на месте, если они хитро замаскировались, разглядеть с воздуха довольно сложно. Они могут спрятаться где-нибудь в овраге. Или в садах станиц. Или прямо в хатах – пробьют стену и стоят себе под крышей. На ходу их выдавала сильная пыль от движения. Лето было жаркое, сухое и пыльное. Ничего подобного не видим. Но вдруг на пути штурмовиков стали то и дело разрываться черно-белые шары. Чаще и чаще. И вскоре уже казалось – летим среди сплошных разрывов.

– Ага! – понял я. – Район прикрывается неспроста!

И повел группу прямо навстречу заградительному огню… Танки не маскировались. Они колоннами двигались в направлении на Аксай, Абганерово, Плодовитое. Кроме танков мы обнаружили большое скопление автомашин и пехоты. Вот они, передовые части 4-й танковой. Я сделал пометки на карте.

– Ну, вот и все! Задание выполнено! Теперь пора и штурмануть.

Выбрали самую крупную колонну. Сбросили бомбы, израсходовали реактивные снаряды, «проутюжили» дорогу огнем из пушек и пулеметов. На земле появились чадящие костры, густой черный дым пополз по степи.

Конечно, долго «без присмотра» мы оставаться не могли. Через некоторое время, когда группа уже повернула домой, на нас навалилось до двадцати истребителей противника.

Командую: «Стать в круг!»

«Круг» – наш тактический прием. Штурмовикам частенько доводилось действовать без прикрытия истребителями. Суть «круга» состоит в том, что каждый задний защищает хвост переднего самолета, круг замыкается запросто.

Но нас пятеро. «Круг», конечно, держать тяжело. Крен велик. Правда, Ил есть Ил, тем и знаменит, что крен восемьдесят градусов переносит. Крутанулись уже дважды. Я так делаю круги, чтобы постепенно оттягиваться на свою территорию, эллипсом. Сложность пилотирования предельная.

И молодой летчик Семенов на каком-то этапе не выдержал строй. Стоило ему уменьшить крен на два-три градуса и вывалиться из круга, как «мессершмиты» тут же, у нас на глазах, расстреляли его самолет.

Продолжаем четверо ходить в круге. Понятно, надежность не та. Еще чью-то машину искалечили. Остаемся втроем. Не успели поменять тактику, перейти к другой форме защиты, еще один пилот доложил: «Ухожу на вынужденную…» А потом я оказался один, аки перст. Один против двух десятков «мессеров». Как ни маневрировал, как ни хитрил, одна очередь по моей машине, другая… Истребители на меня скопом насели и по очереди атакуют, изрешетили. Машина плохо слушалась рулей управления. В кабине ничего не видно.

Я прилагал все усилия, чтобы удержать машину в горизонтальном положении. Самолет неудержимо тянуло вниз, он с каждой секундой терял высоту. Какой-то «мессер» решил меня добить и направил свой истребитель вслед за моим штурмовиком.

Перед тем как приземлиться, а точнее, удариться о землю, мой Ил зацепил и оборвал телеграфные провода. А «мессершмит» так увлекся погоней, что правым крылом треснул по столбу и отбил консоли своего крыла. С поврежденным крылом он сел на нашей стороне.

При посадке, если это можно назвать посадкой, я ударился головой в приборную доску, рассек лоб и потерял сознание…

Вскоре после моего приземления (этого, естественно, я не помню, мне рассказывали) достали меня из кабины, усадили в легковушку. Завезли меня в какую-то медсанчасть. Там мне промыли раны, перевязали голову. Дали спирту. Я хлебнул и пришел в себя.

В медсанчасть примчался офицер, подполковник. За разведданными. Стал меня обо всем увиденном расспрашивать, знаки с моей карты на свою перерисовывать. Нашли мы эту чертову 4-ю танковую армию! Задание выполнили.

Сразу в свой полк не попал. А там в боевом донесении штабу армии от 4 августа гласило: «…пятерка летчиков-штурмовиков в неравном бою пала смертью храбрых».

Так я был похоронен второй раз.

– За эту разведку орден дали? – спросил я.

– Какой орден? Говорю же: «погиб смертью храбрых вместе с четырьмя другими экипажами».

– Иван Иванович, прошу тебя конкретно рассказать вот про этот орден. – Я показал на его цветном портрете в книге на второй орден среди восьми других.

Иван Иванович улыбается:

– Ну, раз ты настаиваешь именно на этом, расскажу. Было задание действительно сложное и оригинальное. Позднее его назвали «Уличный бой штурмовиков».

В сентябре 1942 года в Сталинграде были упорные кровопролитные уличные бои. Бойцы и командиры двух наших общевойсковых 62-й и 64-й армий стояли насмерть. Мы штурмовали противника, тесно взаимодействуя с пехотой, артиллерией и танками, вели боевые действия вблизи линии фронта. Работы хватало всем, не хватало самолетов. Летчики, восполняя это количеством вылетов, действовали выше своих сил и возможностей.

Однажды, в середине сентября, летчиков эскадрильи, которой я командовал, вызвал майор Болдырихин. Когда мы предстали перед ним, он сказал:

– Вражеские танки прорвались на улицы Саратовскую и Коммунистическую и разрезали группировку наших войск, вышли к Волге. Нам приказано эти танки уничтожить… Задачу выполнять вам, товарищ Постыго.

К этому времени я имел солидный опыт боевых действий. Но как в огромном, дымящем, горящем в сплошных взрывах городе найти такую малую и подвижную цель – с подобным я столкнулся впервые. Как найти эту цель? Как ее уничтожить среди развалин Сталинграда? Но боевой приказ надо выполнять. Первое, что я прикидывал в уме, начать поиск от железнодорожного вокзала. В Сталинграде он был большой и хорошо виден с воздуха. Мы его не раз видели. Но где улицы Коммунистическая и Саратовская?.. Этого никто из нас не знал. На наши расспросы, хотя бы какие по счету эти улицы от вокзала, – ответа не последовало. Идем по самолетам. Вырулили для взлета. Надо начинать взлет. Вдруг вижу, впереди по взлетной полосе, прямо в лоб самолетам с работающими моторами мчится «эмка». Автомашина остановилась возле моего самолета. Из машины выскакивает начальник штаба дивизии подполковник Питерских, складывает руки впереди на уровне головы крестом, это означает – «выключить моторы». Выключаем. Питерских быстро поднимается ко мне на самолет и передает план Сталинграда. Какая радость! Питерских показывает и говорит: «Вот, я нашел и, пока ехал, обвел красным карандашом кружок, где твоя цель – Саратовскую и Коммунистическую улицы. Действуй!» Опять запустили моторы и пошли на взлет. Сосредоточенно изучаю план Сталинграда и кружок, обведенный красным карандашом. А что в кружке, остались ли там танки? Посмотрим. Спокойствие и уверенность постепенно пришли ко мне. Подтянул группу, приободрил летчиков и пошел на заданную цель. Как хороши, как мудры русские пословицы и поговорки: «Начинай плясать от печки». Такой «печкой» для нас был вокзал Сталинграда. Мы выходили на цель от железнодорожной станции. Нашли улицы и Саратовскую, и Коммунистическую. А где танки? Снова забота и тревога, но это уже не та тревога. Мы разгадали хитрость противника – танки стояли в тени домов, скорее, в тени того, что осталось от домов. Насчитали их более десятка, но точно считать некогда. Пришло время их бить, жечь. К нашему счастью, истребителей в этом районе не было. Зенитная артиллерия противника, видимо, не успела за прорвавшимися танками – отстала, открыла огонь издалека и неэффективно.

Мы последовательно – по одному, из боевого порядка «круг» – пикировали и штурмовали танки, сбрасывали бомбы, стреляли РБСами с пикирования. Отходящих фашистов расстреливали из пушек и пулеметов с малой высоты, что называется, в упор.

Выводили машины из пикирования практически на высоте домов, точнее, на высоте развалин, оставшихся от домов. Смотрю, разошлись, раззадорились мои летчики. Важно, чтобы кто-то не запоздал на десятую долю секунды с выводом из пикирования. Такое опоздание оканчивается плохо. Я об этом напомнил летчикам по радио. На деле получился действительно уличный бой. Бой в городе, бой с танками на улицах. Так и пошло наименование «уличный бой штурмовиков».

Наблюдаем: танки горят! Нас подбодрили по радио с земли: «Атакуете хорошо, еще заход… еще заход». Считать, сколько мы уничтожили танков, некогда. Надо работать. Кто-то крикнул по радио: «Отходят, отходят!» Действительно, уцелевшие танки, прикрываясь дымом, начали отходить. Среди танков копошились люди. Это либо пехота из танкового десанта, либо экипажи из горящих танков, какая разница – это враг, и мы били его беспощадно. Мы продолжали атаковать отходящие танки. Израсходовали все бомбы, все РБСы и большую часть пушечных снарядов. Задачу решили без потерь своих самолетов. Дальше события развивались так: оказывается, за нашей работой наблюдали командующий фронтом Еременко, командующий 8-й воздушной армией Хрюкин, командование 62-й армии во главе с Чуйковым. Передали благодарность летчикам всей группы за отличные боевые действия.