Текст книги "Марусина заимка (сборник)"

Содержающая
(Сибирские очерки с натуры)

Как-то, в весеннюю распутицу, путешествуя по Сибири, я попал в город N., где мне пришлось прожить дня три в ожидании попутчика. Я совсем было решился уже ехать один, когда судьба, наконец, сжалилась надо мною, послав мне спутника в лице доверенного одного купеческого дома, ехавшего в Тобольск по делам своих доверителей. Это был мужчина средних лет, показавшийся мне на первый взгляд природным сибиряком, довольно интеллигентным. Звали его Калининым. Мы быстро познакомились, и часа через два, поздним вечером, наш тарантас уже выезжал из города, увязая в грязи и покачиваясь на ухабах. Копыта лошадей безнадежно шлепали по лужам, небо сплошь закрылось тучами, моросил дождик. Тусклые огоньки предместья уходили назад, и в конце последней прямой улицы поле зияло непроглядной тьмой, точно раскрытая пасть осенней ненастной ночи.

Мы с Калининым улеглись было в тарантасе, закрывшись отсыревшими кошмами, как вдруг, будто вспомнив о чем-то, мой спутник поднялся на сиденьи и выставил голову наружу.

– Эй, милый! По какой это мы улице едем?

Ямщик назвал. Калинин встрепенулся и, усевшись совсем, стал вглядываться в темноту.

– Что это вы смотрите? – спросил я, подымаясь в свою очередь.

Калинин, по-видимому, не расслышал вопроса.

Между тем у края дороги, налево, из темноты выплывало какое-то большое здание. Сначала в слякотном ненастьи замаячили ряды освещенных окон, потом крыша зарисовалась в темноте, чуть-чуть забелели стены, и все здание выступило тяжеловесными и суровыми очертаниями. Сначала я подумал, что это фабрика, в которой идет ночная работа; но тогда огни горели бы ярче, тогда как окна этого здания мигали сонными, тусклыми огоньками.

– Никак это «Содержающая»? – спросил Калинин.

– Она самая, – ответил ямщик.

Наш тарантас, все так же покачиваясь и вздрагивая, проехал дальше; здание отодвигалось назад и вскоре совсем исчезло из вида, но мне долго еще мерещились ряды тусклых огоньков, темный четыреугольник входной двери и полосатая будка, в которой скорее можно было угадать, чем увидеть, промокшую и унылую фигуру часового.

– Тоже вот жилье! – повернулся к нам ямщик. – Кажись, будь погодье-то еще похуже нонешнего, я и то согласнее всю ночь в поле мыкаться, нечём в «Содержающей» ночлег поиметь.

Калинин засмеялся.

– Что это за странное название – «Содержающая»? – спросил я

– Просто тюрьма, – ответил Калинин. – Тюрьма, которая «содержит» своих жильцов. Дело в том, что в N-ске пересыльная тюрьма помещается особо. Есть еще арестантские роты. А здесь люди «содержатся» в ожидании следствия; поэтому и зовут ее «Содержающей». Она пользуется очень незавидной репутацией.

– А интересно бы, не правда ли, заглянуть в это угрюмое здание, – сказал я, задумчиво вглядываясь в неприветливо охватившую нас пустую тьму… Ведь и там идет своеобразная, тяжелая, но все-таки – жизнь!..

– Вас это очень интересует? – переспросил Калинин. – Да! Ведь вы, кажется, пишете… что ж! Я могу вам кое-что сообщить…

– О сибирских тюрьмах?

– Нет, именно об этой тюрьме. И притом по личному опыту… Третье окно от входа – это было мое окно…

– Вы были в тюрьме? – спросил я, не сдержав удивленного восклицания.

Калинин усмехнулся.

– Вас это удивляет? Помните поговорку: от тюрьмы да от сумы не зарекайся! Ну, здесь, в Сибири, зарекаться от знакомства с бывшими жильцами этих интересных «замков» в особенности мудрено… Так вот, я могу вам кое-что рассказать, а в Тобольске, если вы не откажетесь навестить меня, я дам вам даже черновые наброски моих тогдашних впечатлений. Не знаю только, разберете ли бы мое маранье…

Я разобрал все и предлагаю теперь читателю настоящие очерки, составленные, главным образом, на основании письменных заметок Калинина. Так как заметки эти набрасывались под свежим и непосредственным впечатлением всего виденного их автором, то и я считаю себя вправе назвать эти бесхитростные картинки «очерками с натуры».

I. У входа

…Когда, после долгих мытарств и езды по городу, я с моими двумя провожатыми подъехал к т-скому тюремному замку, – солнце склонялось уже к западу. Высокое двухэтажное здание тюрьмы как-то насупилось и кинуло от себя длинную, угрюмую тень. Фасад выходил на улицу. Ободранные стены, ряды решетчатых окон, тоже с ободранными, изрезанными косяками, будто покосившихся и потерявших первоначальную правильную форму, черная небольшая дверь с несколькими ступеньками, – все это глядело прямо на мощеную улицу с каким-то особенным выражением. Да, именно с выражением, и хотя определить это выражение словами довольно трудно, тем не менее, по-видимому, всякий, кому доводилось проходить по улице под взглядами старого, облупленного и ободранного здания, чувствовал какую-то неловкость от этих цинических взглядов… Даже пьяный рабочий, горланивший песню и беззаботно направлявшийся за город, поровнявшись с этими рядами открытых и зияющих окон с решетками, – вдруг стих, снял шапку, недоумело посмотрел на тюрьму и затем побрел своей дорогой, о чем-то размышляя и что-то бормоча про себя…

Вероятно, он почувствовал на себе странный взгляд старого здания, подслеповатый, сдержанный и равнодушно циничный… Этот взгляд как будто говорил ему: «Ну, проходи, проходи, – пока еще мне не понадобился… Видишь вот, сколько из меня вашего брата на волю выглядывает… Не из-за чего мне за вами гоняться… А впрочем, от сумы да от меня не зарекайся!..»

Теперь этот взгляд был устремлен на меня. Я подъезжал к зданию с определенною целью и на законном основании, хотя объяснить, почему меня отправляют в тюремный замок, вместо пересыльного, находившегося на другом конце города, я, конечно, не мог бы. Дверь старой тюрьмы была открыта, но когда, выйдя из извощичьей пролетки, мы втроем направились к ступенькам, то на них вдруг выросла какая-то угрюмая фигура и, меряя нас с высоты холодным и величественным взглядом, спросила с великим хладнокровием:

– Куда?… Что нужно?…

«Что нужно?» – это был странный вопрос, озадачивший даже моих провожатых. Однако в голосе вопрошавшего было что-то до такой степени уверенное и, – скажу более, – философски возвышенное и равнодушное, что мои провожатые ответили в один голос с какой-то стыдливой почтительностью:

– Да вот… господина надо… то есть одним словом предоставить…

– Впредь до распоряжения… пересылаются они… – добавил один из них, видя, что величаво-мрачная фигура и после этого объяснения остается в прежнем хладнокровии и не двигается с места.

– Административный?… – И фигура остановила на мне свой высокомерно-испытующий взгляд.

– Так точно.

– Не сюда… в пересыльный.

И фигура, повернувшись на месте, исчезла в дверях. Жандармы оторопели. Все это действительно было настолько странно и неожиданно, что высокомерная фигура, исчезнувшая в темном коридорчике, показалась мне в эту минуту не человеком, а духом этого «замка», глядевшего на улицу, на извощичью пролетку и на меня своим прежним странно равнодушным и «дурным» взглядом.

– Что? Думаешь, очень мне нужен? – говорил теперь этот взгляд. – Напрасно! Поди себе, друг любезный, в другое место. Я за жильцами не гоняюсь.

Однако дело разъяснилось, и громкое упоминание о «бумаге» послужило заклинанием, вызвавшим угрюмого господина из-за черной двери. Он опять появился на ступеньке, взял «бумагу», прочел ее с пренебрежительным спокойствием и на несколько секунд погрузился в задумчивость. Я ждал, что он скажет. Мне казалась странной самая мысль о том, чтобы столь величественная и так сказать непререкаемая самоуверенность могла признать свою ошибку и уступить, хотя бы и перед «бумагой»… Из окон на нас глядели бледные, суровые, но тем не менее крайне заинтересованные лица… Кое-где, вверху, бритые головы старались даже просунуться в квадраты решетки…

Наконец, величавый господин, отвернув лицо в сторону в знак еще большего пренебрежения, протянул, не глядя, бумагу и спокойно сказал:

– Ступай с переулка.

Вход был найден. Впоследствии я был помещен в одной из камер, окно которой было почти рядом с тем крыльцом, где происходило объяснение, но… все же мы не вошли в коридор, а отправились искать другого пути, чтобы проникнуть в негостеприимное здание…

II. Приют и тюрьма

В переулок окна с решетками глядели с обеих сторон. На одной стороне стояла мужская тюрьма, на другой – женская. Когда же мы с нашей пролеткой повернули за угол и подъехали к воротам, то фасад женской тюрьмы кончился и из-за высокого забора виднелся верхний этаж какого-то дома, стоявшего в глубине двора… В эти окна выглядывали детские личики, смотревшие на тюремную стену, на двор, на меня и моих провожатых.

– Что это? – спросил я у жандарма.

– А это приют благотворительный… для бедных детей.

Я размышлял о странном выборе места для детского приюта… Хорошо это или дурио? Я знаю, что подобное соседство нельзя считать особенно «педагогичным». Но, право, эти беззаботно-ясные, светлые и не лишенные бесхитростного участия детские взгляды были мне в ту минуту так дороги, так смягчали для меня холодную гадость, ждавшую меня впереди, что я не считал этого соседства предосудительным. Хорошо оно или дурно? Для тюрьмы во всяком случае хорошо. А для детей? Почему же и им не знать, что на свете есть тюрьмы – высокие, ободранные здания с железом в черных окнах, из которых глядят угрюмые, бледные, несчастные лица… Весь порок и вся гадость тюрьмы не видны детскому взгляду, – на него глядит лишь несчастие, лишь тяжелое горе… Кто возьмется решить вперед, что разовьется в детской душе из запавшей в нее картины: темное окно, исстрадавшиеся лица, жадно глядящие на свет божий; железо в окнах, железо на людях и звон цепей… «Кто это сидит там в окне?» – спрашивает ребенок.

– Несчастненький… – таков обычный ответ простого человека.

Да, жизнь сложна, и порой трудно, право, решить, что в ней хорошо, что дурно. Я помню в одном хорошем, честном журнале статью хорошего, по-видимому, человека, учителя, желавшего народу всякого благополучия. Он горько жаловался на то, что в деревнях школа слишком близка к волостному правлению, и сын всегда знает, когда секут его отца. Учитель приступает к чистой детской душе с известными формами, в которые хочет отлить эту душу. А жизнь мешает. Она врывается в окна школы отцовским стоном и разбивает готовые формы. Добрый учитель желал бы закрыть окна, забить все щели, чтобы грешной, скверной и «непедагогичной» жизни преградить всякий доступ в святилище воспитания… Без сомнения, у хорошего человека были самые лучшие намерения, а между тем, подумайте только, какое это педагогическое бездушие: отца будут сечь, а для сына создадут искусственную атмосферу душевной ясности, при которой только возможна полная восприимчивость к сведениям вроде того, что на земле существуют «пять частей света» и что Лондон стоит на Темзе. Сведения эти полезны и необходимы, но волостное правление гораздо ближе Лондона. Конечно, чувство сына, знающего, что его отца секут, – не может быть названо «педагогическим настроением». Но, во-первых, отца все-таки секут; во-вторых, сын все-таки об этом знает, и, в-третьих, не лучше ли, чтобы он справился с этим фактом и с вызываемым им настроением именно в школе, с помощью просвещенного человека, своего наставника, который не только мог бы, но даже обязан осмыслить для него жизнь, ее свет и ее тени, выработать в нем ум и душу, дать критерий для будущего отношения к жизни.

Но… во-первых, подобная роль не предоставлена учителю ни одним пунктом «утвержденных программ», а во-вторых… пока я размышлял на эту тему, наша запыленная пролетка колыхнулась, точно судно, севшее на мель, и мы остановились у черных ворот с квадратным отверстием, у которых стоял часовой…

Мои провожатые сунулись к отверстию «с бумагой», по двору забегали и засуетились, а я в ожидании, пока отворятся мрачные ворота, стоял и смотрел в окна приюта, на эти тоже несколько бледные, но ясные и чистые детские лица…

III. На огороде

Солнце склонялось все ниже. Его лучи ударили прямо вдоль переулка, освещая пыльную, кое-где поросшую травой дорогу, грязную, некогда белую тюремную ограду, черные ворота, часового с ружьем, и нас, трех скитальцев, связанных на время странной прихотью судьбы. Как ни были различны наши положения, но теперь мы все с нетерпением ждали одного: мы ждали, чтобы поскорее открылись ворота и нас приняло бы в свои недра угрюмое, молчаливое здание.

Ворота скрипнули. Из-за них шмыгнул худощавый и юркий надзиратель, и они тотчас же опять захлопнулись, как будто боясь, чтобы мы не ворвались во двор силой.

– Что же? Скоро ли? – спрашивают мои провожатые.

– А вот к смотрителю сбегаю… – торопливо произносит он. – Аны теперича в огороде… С самим, с начальником…

И надзиратель скрывается. Со двора выходит еще несколько человек: два надзирателя, солдат, тюремный писарь. Осмотрев меня внимательным взглядом, они тотчас же оборачиваются по направлению к другим воротам, замыкающим переулок. В кучке царит сдержанное и торжественное молчание. По-видимому, там, куда обращены их взгляды, совершается что-то важное, торжественное, нечто вроде священнодействия.

Теперь ворота в огород полурастворены, и в них на грядах, залитых косыми лучами солнца, виднеется группа людей. Смотритель, вытянувшись в струнку, стоит в борозде. Помощники замерли в почтительных позах. Арестанты-огородники, опершись на лопаты и грабли, белеют в разных местах по грядам, и их лица тоже повернулись к центральной кучке.

В самом центре, наклонившись над кочнем капусты, виднеется невзрачная фигура господина в рыжеватом пальто и фуражке с кокардой. Поднявшись от грядки, он важно указывает что-то пальцем. Смотритель нагибается к указанному месту, за ним помощник, надзиратель… И пока они рассматривают что-то в грядах, господин в рыжеватом пальто стоит на своем месте неподвижно, с величавым самодовольством большого начальства, которое учит своих подчиненных, как надо исполнять их дело…

– Опять червячка изволили найтить, – говорит полушепотом один из надзирателей. – Беда, доходчивы они насчет огороду… Чтобы, то есть, ни-ни!.. Всякую, говорит, насекомую руками ловить и чтобы беспременно уничтожить…

– Как же ее выловишь? – сомневается один из моих провожатых.

Писарь меряет его с ног до головы холодным взглядом и ничего не отвечает. Хотя мой провожатый служит совсем по другому ведомству, но все же, по-видимому, его скептически-либеральное замечание встречает в кучке тюремной администрации холодное неодобрение.

IV. Чающие движения

Наконец, надзиратель прибежал из огорода с разрешением пропустить нас внутрь тюремной ограды и ввести в контору, в ожидании прибытия смотрителя. Тяжелые ворота распахнулись, и мы вошли.

Контора, – небольшая комната, разделенная на две половины массивным барьером, – была полна особого оживления. По одну сторону барьера толпилась серая масса арестантов, сбившихся в кучу и напиравших на решетку; другая половина комнаты была занята двумя столами, покрытыми старым, изорванным сукном; в углу были свалены в кучу какие-то бумаги, на которых я и уселся, в ожидании смотрителя, с любопытством рассматривая густую толпу арестантов, угнетенную и взволнованную.

За одним из столов сидел молодой еще господин с толстой книгой и связкой бумаг. Это был письмоводитель или помощник стряпчего, который приезжал (как я узнал впоследствии) каждые две недели, чтобы сообщать желающим из «подследственных арестантов» справки о том, в каком положении находятся их дела.

Картину, которую я увидел тогда, – мне не забыть, вероятно, до конца жизни. В передний ряд то и дело протискивались новые лица. Каждый подходил с выражением напряженной надежды.

– Вашескородие… – раздается подавленный и как будто пришибленный голос. – Вашескородие… Мое дело как?… Ивана Ларионова… Будьте милостивы.

Господин начинает перелистывать книгу. Иван Ларионов замирает… В его глазах видна будто просьба без слов, без определенного содержания; эти глаза бегают, тревожно следя за листами, и по мере того, как молодой господин углубляется в чтение, на лице Ларионова проступает какое-то угнетенное, собачье выражение: тут и смутная надежда, и боязнь удара.

– У заседателя третьего участка, – произносит господин, и Иван Ларионов вздрагивает.

– Господи! Ваше благородие!.. Да что же это… Который месяц…

Но на смену Ивану Ларионову уже выступают новые фигуры в серых халатах, и его вопль тонет в смешанном шуме голосов.

– Мое! Семена Иванова… Вашескородие, Павла Елизарова посмотрите.

Господин опять ворочает листы книги и опять поражает Семена Иванова или Павла Елизарова в самое сердце лаконическим сообщением, что его дело находится тоже у заседателя, но уже второго участка.

– С какого числа?… – с притворным равнодушием спрашивает Семен Иванов, хотя в сдержанной ярости вопроса ясно слышится, что он отлично знает то, о чем спрашивает.

Господин краснеет и покорно вперяет взор в столбцы книги и сообщает, что дело находится у заседателя 2-го участка с сентября прошлого года (теперь тоже сентябрь).

– Это как же?… Так полагается? – спрашивает Семен Иванов с такой страшной враждой в голосе и с таким подавляющим сознанием творимой над ним неправды, что господин, сидящий за столом, краснеет еще больше и быстро обращается к следующему.

Но толпа теряет спокойствие. Вперед протискиваются все более и более ожесточенные личности. Мольбы, звучавшей в голосе Ивана Ларионова, уже не слышно. В комнате стоит шум.

– Варвары! Что вы это народ губите?…

– За что меня держите?…

– Какό мое преступление, девятый месяц сижу… Душегубы!

Господин, сидящий за столом, по-видимому, еще не обтерпелся. Он ерзает на своем стуле, весь красный, с потупленными или беспомощно растерянными глазами. Почувствовав на себе мой удивленный и пристальный взгляд, он поворачивается ко мне и конфузится еще более.

– Действительно… Черт знает что такое… Я, право, тут ни при чем. Просто не знаю, что и делать.

Он служит недавно и потому не приобрел еще хладнокровия двух тюремных писцов, которые равнодушно скрипят перьями, как будто в комнате не происходит ничего особенного.

Между тем в серой толпе арестантов шум возрастал. Казалось, отчаяние угрюмых людей в серых халатах переходило за пределы терпения… Возгласы раздавались все резче, решетка трещала, кто-то в дальнем углу истерически плакал. Господин с книгой, повертевшись точно на иголках и собрав книги, исчез в противоположную дверь.

Я пишу только фотографию, и, быть может, приведенная сцена требует объяснения. Вся комната была наполнена людьми, сидевшими невинно или за самые ничтожные проступки. Люди, попавшиеся серьезно, меньше интересуются положением своего дела, так как они знают, что их ждет все равно та же тюрьма или каторга. Кроме того, в случае убийства, крупной кражи и т. д. дела двигаются быстрее. Для иллюстрации приведу случай с Иваном Ларионовым, который до моего приезда сидел уже девять месяцев и историю которого я впоследствии имел случай проверить.

Это был подгородный крестьянин, приплывший в город на барке. Отлучаясь на неделю из дому, он не взял с собой паспорта, и вот в городе его арестуют, за «бесписьменность». Чтобы разрешить вопрос об его личности, стоило только навести справку в его селении, и вот эту-то справку наводили девять месяцев (а может быть, и гораздо больше). Старшина каждый раз давал ответ, наконец, к арестанту являлись на свидание его родные, односельцы, а при мне был даже староста его села… И все же его держали для удостоверения личности…

В камере стоял смешанный гул ругательств, стонов, проклятий и даже плача. Помощник стряпчего скрылся… А в эту самую минуту в огороде, окруженный высшим тюремным штатом, «начальник» тщательно разыскивал в капустных листах червячков и всякую насекомую тварь…

– Послушайте, – обратился я к ближайшим из шумевшей толпы арестантов, – ведь теперь здесь находится начальство, почему же вы не обратитесь к нему?…

Арестант угрюмо махнул рукой.

– Капусту он смотрит, а мы хоть пропадай, – ему нет дела… Он ведь только насчет огороду…

– Господин, – заговорил ближайший сосед моего собеседника, – попросите вы его к себе… К вам он придет, а в тую ж пору и мы о своем деле попросим.

– Сделайте ваше такое одолжение, господин, – поддержали другие.

Я придумал предлог и обещал исполнить эту просьбу. Действительно, когда явился смотритель, разогнавший толпу, я обратился к нему с заявлением, что мне необходимо видеть по важному делу находящегося в тюрьме начальника.

V. Погибший

Так как его превосходительство, окончив осмотр капусты, уехал уже из тюрьмы, то моя просьба не могла быть исполнена в тот же день. Смотритель обещал «доложить», а пока мои вещи наскоро осмотрели и затем меня отправили в камеру, дозволив взять с собой чемодан и подушку.

Надзиратель шел впереди. Мы прошли два коридора и повернули в третий. Здесь мы остановились у камеры, дверь которой была заперта, хотя в остальных двери стояли настежь, и арестанты гуляли по двору и по коридорам. Я понял из этого, что у меня есть здесь сотоварищ.

Темнело. В длинных и мрачных коридорах сгущались сумерки. Окна с обеих сторон были заняты кучками, сидевших на подоконниках арестантов. Издали казалось, будто какая-то живая кишащая куча насекомых насела на стекла, пробиваясь на свет потухавшей зари из этого холодного и угрюмого мрака. Только вверху выделялись головы, руки, вообще формы человеческого тела. Со двора глухо и сердито доносилась барабанная дробь первой «повестки» перед вечерней зарей.

У меня щемило сердце. За дверью, которую с большими усилиями старался отворить надзиратель, стояло какое-то глухое молчание. Меня удивляло, что никто не смотрит оттуда в «оконце» [30]30
  В тюремных дверях проделываются небольшие отверстия, в которые надзирателям удобно наблюдать за арестантами. (Прим. автора.)


[Закрыть], никто не интересуется шумом нашего прихода, между тем как я знал, что у меня в камере будет сосед.

Наконец, дверь подалась; ее отворили, и, остановись у порога, надзиратель предложил мне войти. Мои вещи быстро внес в камеру прислужник и тотчас же вышел.

Через минуту замок за мной щелкнул с какой-то радостной торопливостью. Вероятно, надзиратель ждал с моей стороны каких-нибудь затруднений и протестов, и теперь, обрадовавшись легкой победе, старался закрепить ее поскорей этим громким щелканьем замка.

Я огляделся.

Окно зачем-то было на половину занавешено, так что пропускало мало свету. У стены стояли две койки, и на одной что-то шевелилось под серым арестантским халатом и таким же одеялом.

Постояв несколько времени в тяжелом недоумении, я, наконец, решился двинуться в этом полумраке и подойти к моему случайному сожителю. У меня явилась какая-то потребность поскорей ознакомиться с тем, кто лежал в этом углу; быть может, эта потребность явилась вследствие того, что уже несколько секунд я чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд этого человека.

Вся обстановка камеры, быстрый переход из многолюдной и шумной конторы в эту мрачную яму, – все это привело меня в странное нервное настроение. Я подошел к постели и остановился в нерешимости протянуть руку, заговорить, нарушить эту тяжелую тишину. И мне казалось в эту минуту, что я вижу только шевелящуюся кучу арестантского серого сукна и каких-то два глаза, лежащих непосредственно на этой куче. Взгляд этих глаз подавлял во мне здоровое сознание действительности и волю. Зрачки были тусклы, взгляд неподвижен и тяжел, но по временам в нем пробивалось что-то горячечное, какой-то сухой мгновенный блеск, вызывавший представление о внутренней боли. Тут было в одно время и тупое страдание, и как будто отсутствие сознания, и еще что-то пробивавшееся порой из-под этого бесстрастного мертвенного отупения…

– Вы… нездоровы?… – спросил я с некоторым усилием, и тотчас же звук моего голоса разрушил для меня странное нервное оцепенение, которое мной овладело. Человек слегка шевельнулся, и я увидел, кроме глаз, молодое еще, но сильно обрюзглое лицо, коротко обстриженные волосы, большие уши. Глаза глядели на меня тем же тусклым взглядом.

– Папироска есть?… – спросил странный человек совершенно равнодушным голосом. Казалось, он не видел во мне ничего, кроме возможности получить папироску.

– К сожалению, я не курю… Вы здесь давно?

Он закинул руки за голову и не ответил. На время он отвел от меня глаза и устремил их на оконце двери. Но через несколько секунд опять взглянул на меня тем же неопределенным взглядом, который, казалось, видел что-то за мной, и опять спросил совершенно прежним тоном:

– Есть папироска?…

Только что я успел сообразить, что передо мной сумасшедший, как в дверное оконце с коридора кто-то просунул несколько папирос и толстую сигару. Мой сосед быстро поднялся и, как-то странно переваливаясь, подошел к двери.

– На ночь, – сказал кто-то из коридора, приложив губы к отверстию. По коридору слышался топот шагов. Арестанты расходились по камерам. У нас стало еще темнее. С дальнего двора слышалось глухое урчание барабана. Били зорю.

Мой сосед, получив папиросы и сигару, тотчас же опять повернулся к своей постели.

На ходу он странно переваливался с ноги на ногу и по временам останавливался. Он был сильно занят сигарой, которую отгрызал с какой-то животною жадностию. Наконец, он справился с сигарой, закурил ее, быстро юркнул под одеяло, и через минуту в темном углу стояло целое облако густого дыма, по временам освещаемое странным огоньком ожесточенных затяжек. Когда сигара вспыхивала сильнее, я видел желтое, обрюзглое лицо моего соседа. Он не глядел на меня, не глядел никуда. Его глаза стали больше, расширились, потемнели, и туманная дымка затянула их еще плотнее… Доставляло ли ему удовольствие это ожесточенное курение? Едва ли… Быть может, это только странная гипотеза настроенного воображения, – но мне казалось, что в этих потемневших глазах яснее проступало теперь страдание, прежде тонувшее в бессмысленном отсутствии сознания. Я думал, что жизнь в этом человеке сказывалась только еще страданием, и он ловил инстинктивно эти проблески сознательного страдания, проблески угасающей жизни. Он возбуждался, чтобы ощущать страдание, страдал, чтобы ощущать в себе жизнь!..

– Милостивый государь… Не имею чести знать ваше имя-отчество… Милостивый государь…

Это в отверстие двери несся в темноте моей камеры сдержанный голос из коридора. По-видимому, человек, подавший папиросы, не отходил от двери. Он старался говорить так, чтобы его голоса не услыхал коридорный надзиратель.

Я подошел к оконцу.

– Позвольте познакомиться. Я такой-то, – отрекомендовался странный собеседник, сделавший за своей дверью инстинктивное движение вроде поклона. Я слышал это по шороху его платья о дверь и по легкому шарканью ног; но из всей его фигуры я видел только глаз, приставленный к отверстию, и часть лица, да и то не ясно.

– Позвольте узнать в свою очередь, с кем имею честь?…

Голос был молодой, не лишенный приятности, и в нем звучала преувеличенная изысканность человека, являющего свое «благородное происхождение» среди несоответствующей этому происхождению обстановки.

Я назвался.

– Так… Недавно здесь был проездом такой-то (он назвал одного из моих знакомых), а месяц назад увезли такого-то. Замечательно симпатичная, светлая личность…

Мой собеседник переменил позу, прислонился плечом к двери и, по-видимому, предполагал продолжать приятную беседу, в которой можно было бы отвести душу, щеголяя красивыми и изысканными оборотами речи и «сочувствием». Но в эту самую минуту в коридоре раздался резкий голос:

– Отойди от четвертого номера… По камерам, по камерам разойдись… На поверку!..

И в противоположном конце коридора щелкнул замок, и затем щелкание зачастило, приближаясь к нашему концу.

– С-с-ска-а-ты! – произнес мой собеседник, скорее с тенденциозным подчеркиванием, чем с действительной враждой, и затем, отходя от двери, торопливо сказал:

– Потребуйте себе свечу… Впрочем, он постоянно задувает огонь. Имейте в виду – он сумасшедший.

– А скажите, – спросил я уходившего, – как его фамилия?

– Р. Попроситесь у смотрителя в дворянскую общую камеру…

И он исчез, а через минуту соседняя слева дверь тоже щелкнула металлическим запором. Коридор опустел.

Фамилия Р. мне была знакома. Несколько лет назад он фигурировал в громком процессе. Прошло несколько лет, в течение которых о нем ничего не было известно. И вот, теперь я встретил его в этой камере. Здесь, в N, он был остановлен на время: его везли в К-ю лечебницу для душевнобольных.

Синеватая куча дыма клубилась теперь в темном углу еще гуще; огонек вспыхивал и угасал, окурок сигары трещал, искрился, чадил, и по временам в этом дымном облаке виднелись широко открытые глаза безумца. По коридорам ходила поверка.

Наша дверь широко распахнулась: из коридора проник свет, и на пороге встали фигуры: солдат, смотритель и начальник караула.

Двое!

Офицер записал на бумажке. Окончив поверку, он складывает все цифры и сверяет их с цифрой по книгам. После поверки до утра ответственность за недостающее количество арестантов лежит на нем.

Я обратился к смотрителю с просьбой перевести меня в другую камеру.

– Невозможно, – ответил он, – отдельных камер нет, тюрьма переполнена, а в общую не имею права… Просите у его превосходительства…

Я не настаивал. Теперь у меня был уже достаточный предлог потревожить его превосходительство. Свечку смотритель приказал подать в мою камеру. «Поверка» удалилась.

В коридоре тихо. Камеры зажили полною вечернею жизнию. Из одной доносилось невнятное чтение, заглушаемое запертыми дверьми, в других стоял гул голосов, точно жужжание улья. По временам из какого-нибудь отверстия вырывался в коридор пронзительный окрик:

– Тимоха из пятого номеру! Эй, Тимо-ха-а-а!..

– Чиво?… – откликается сиплый голос Тимохи.

– Посылай иголку да ниток на две копейки. Завтра отдам. Иван Иваныч, принеси ге… будьте такие добренькие…

Коридорный, ворча, отправляется к номеру Тимохи, тюремного торговца, и переносит товар к покупателю.

И опять тихо в коридорах. Пока я стоял у двери, мой сожитель поднялся со своей койки и задул свечку. В камере темно. Только луна, поднявшись высоко над божьим вольным и широким миром, скользнула мягким лучом в наше до половины завешенное окно, да в круглое отверстие двери льется узкая полоска желтоватого света из освещенного коридора.

Я долго смотрел в окно, на улицу, залитую лунным сиянием, в поля, примыкавшие к этой улице слева, на огоньки пригородных лачуг. Мирная светлая ночь несколько успокоила мои нервы, и я улегся на свою койку.

В полночь я проснулся от какого-то неопределенного беспокойства, пробившегося к сознанию сквозь завесу чуткого сна. Мой сосед сидел на своей постели. Дымное облако рассеялось; он выкурил все папиросы и теперь смотрел на меня прежним жадным и неподвижным взглядом.