Текст книги "Не поворачивай головы. Просто поверь мне"

Владимир Кравченко
Не поворачивай головы. Просто поверь мне

© Кравченко В., текст, 2016

© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

Love story.DOC

Проходил по опушке мимо сосны, под которую когда-то (2004) рухнул обессиленный, спиной к теплой шершавой коре, и вспомнил, как все во мне было сжато в пружину и напряжено, как в приемнике под током, настроенном на происходящее в сотне километров отсюда, и чем ярче слепило солнце и кружилась голова от запаха хвои, трав и речной свежести, тем отчетливей болело сердце и путались мысли, подкашивались и слабели ноги, каждый шаг давался через силу, я словно находился в вязком клею, каждое движение иррадиировало боль, черное солнце горело на небе, черные травы стелились под ветром, черная бежала по камням река. Недомогание было всеобщим и подавляющим, я набирал в грудь воздух и чувствовал, как сипят пробитые легкие, как отравленная интоксикацией кровь разносит яды во все уголки тела вместе с переродившимися клетками, пожирающими ее изнутри. По утрам первой пробуждалась во мне мысль о ней; еще не проснувшись как следует, я уже надевал на себя, как рубашку, то главное, что происходило с ней, со всеми нами. Память об этом была как тяжелый посох, с которым встают, ходят и живут, посох тяжкий, налитый нездешним свинцом, но отбросить нельзя: сразу упадешь, земля в тот же миг уйдет из-под ног и края ее сомкнутся. Помнить об этом надо было, как совершать работу, как есть, пить и дышать. Казалось, отвлечешься, забудешь обо всем на минуту – и что-то вокруг и в тебе (а значит, и в ней) непоправимо изменится, покатится ко всем чертям. Это было похоже на хождение по узкому бревну с давящим на плечи грузом: на секунду потеряешь равновесие – и всему конец. Изнуряющий ежедневный труд, в котором, наверное, таилась своя психофизика и свой смысл – снять часть боли, помочь на расстоянии, спасти, поддержать, настроившись на волну ее страдания, медленного убывания сил перед лицом черной вечности…

Она-то ростовчанка, а я – львовянин. А это что-нибудь да значит. Это значит, что, приехав даже в Москву, на все вокруг смотришь свысока. Подростком возил игрушечный грузовичок по пятисотлетнему подо коннику ренессансного дома Бандинелли (жили недолго в нем), внука того самого Бачо Бандинелли, свернувшего в кабацкой драке нос своему учителю и другу Микеланджело. Эклектика, пускай даже в стиле историзма, меня убивает. Недавно по ТВ показали мужчину, построившего копию шехтелевского особняка Рябушинских. Один в один. Конечно, на Рублевке. Можно представить себе этот ужас. По секрету скажу вам то, о чем вы, наверное, и сами догад: Москва наша любимая – варварский город. В этом плане. Моя мать приехала к отцу в Вену, а спустя девять месяцев полк вывели во Львов, где я и родился. С тех пор тепло отношусь к австрийской мебели, особенно к спальным гарнитурам (смайл).

Хрупкость и нежность простого цветка повергали ее в изнеможение, смертная тоска по жизни стискивала сердце, когда она странным взглядом следила за облаками. Пьешь-пьешь, и все мало, и все не напьешься, все не знаешь, как подступиться, чтобы вдоволь напиться, на дышаться, и ясный день уходит, и иного бытия не отпущено… Возможно, именно таков был ход ее мыслей. Иногда она брала нас с дочерью в Ботанический сад, имеющий черную чугунную ограду, замкнувшую на себе нашу память, кабы не розы – розы с именами такими же прекрасными, как имена звезд, нам нравилось пробовать их на звук. Папа Майян, пурпурная, бархатная, с круто заваренными лепестками, с огромной температурой в самой сердцевине, раскаленный до черно ты вихрь. Кусты Татьяны приподымали жгучие, багровые, с запыленными, как у бабочек, крыльями цветы, растущие на почтительном расстоянии друг от друга, что бы краса каждого в отдельности была неоспорима, чтобы между цветками было много воздуха. Рыхлый, вызывающе крупный барон Э. де Ротшильд, нарядный, как с бис квитного торта; желтый в красных брызгах Пер Гюнт; роковая червонная дама Лили Марлен на низком кустарнике; нежизнерадостные бледно-лиловые цветы Майзера Фасонахта, монстры среди роз, похожие на припудренную Жизель из второго акта; буйный розовый Саспенс и, наконец, небесная, классическая до полной немоты Дольче Вита… И снова голодный взгляд с теневой стороны сада, чтобы видеть розы все разом, скопом, пре красной толпой, царством расточительной красоты, райской спелости мира. В ушах ее, должно быть, звучала музыка.

Это был последний наш по телефону – заплетающимся от слабости языком она призналась, что ей плохо: «Как-то так вдруг резко…» Конечно, вовсе не вдруг и не так уж резко – пожираемая болезнью, она истаивала от месяца к месяцу. Силы вместе с жизнью утекали с каждым днем. В больницу, куда ее направил районный онколог, не приняли. Сказали: нужна поддерживающая терапия, они уже ничем помочь не могут. 29-го ее увезли в хоспис № 3, расположенный в Бутово на улице, так жутко рифмующейся с ее фамилией. Когда вошел к ней в палату, она лежала, разметавшись на кровати, грудь открыта для проветривания, левая чернела громадной, во всю грудь, язвой. Впервые показала свою раковую опухоль – она черна как смерть, по краям подтаявшая корка сукровицы, последнюю неделю открытая рана сочилась кровью, взбесившиеся черные клетки пожирали окружающие живые ткани, отравляя организм интоксикацией, разносившиеся с кровью яды причиняли добавочные муки, их надо было выводить капельницами, а боль с понедельника снимали промедолом, который дочь получила под личную уголовно наказуемую ответственность. Что ей пришлось пережить! Но она будущий врач, и поэтому ей, вместе с сестрой Ларисой, позволили остаться в палате на ночь. Мои слова: «Прости меня!» Ее порыв ответный, мотнув головой по подушке: «Это ты меня прости!..» Часа полтора пробыл возле нее. Страшную черную розу на груди прикрыли простыней. Две соседки по палате – какие-то шустрые невзрачные старушки, вышмыгнувшие за дверь. Такие, почти вечные старушки, даже заболев смертельным недугом, могут жить десятилетиями. В старости канцер растет медленно, с остановками. Разговор об удобстве палаты – как ребенок, показала, хвастаясь, пульт с удобной кнопочкой – у левой руки, нажимая истончившимися пальцами на которую, можно было получить от живых и здоровых то, чего не хватало ей, как последней милости, – укол наркотика, помощь в оправке. Под глазом расплывался синяк – ударилась дома, когда упала в обморок, пытаясь самостоятельно дойти до туалета…

Мы познакомились в Москве в студенческой компании, где все пили вино и рассыпались перед нею в комплиментах, пьяными голосами наперебой читали свои стихи, пытались гадать ей по руке. Я сидел в углу и молчал – больше от застенчивости, чем от скуки. Время от времени ловил на себе ее беспомощный взгляд. В один из моментов, вдруг что-то решив про себя, поднялся и, отставив стакан с недопитым вином, вышел из комнаты. Она нагнала меня на лестнице и заговорила первой. Ей это всегда легко давалось – такая импульсивная безоглядность, непосредственность, порою ставящая других в тупик. Днем она встречалась с женихом-актером, приехавшим вслед за нею в Москву, чтоб пасти ее во время вступительных экзаменов, – высокий юноша с приятно изможденным лицом трагикомика, с латунным значком на лацкане (спаренная театральная маска: смех-скорбь), – днем она встречалась с ним, а вечером сбегала ко мне.

Вдвоем мы посетили музей знаменитого поэта, которого оба тогда любили, и на пороге этой роковой комнаты, отгороженной от посетителей бархатным барьером, за которым поэт покончил с собой, уронив пистолет, в агонии рухнув с дивана на пол во весь свой громадный рост, разбросав слабо и длинно ноги в тяжелых американских башмаках, я вдруг увидел ее так ясно и близко, как не видел еще никогда и никого, единственный в своем роде миг, когда мы вдруг догадываемся, что знаем о своем будущем гораздо больше, чем можем выразить словами…

Потом поехали в зоопарк – посмотреть на зверей. Но зверей так и не увидели, настолько были увлечены друг другом. Мы долго кружили вокруг пруда, я рассказывал ей, что на этом пруду, превращенном в незамерзающий птичий питомник для водоплавающих, еще до революции был городской каток. Толстой описал его в «Анне Карениной». Кити каталась по нему на коньках и завлекала Левина в сладкие сети своими буквенными шарадами.

– Ничего подобного, – сказала она. – Это Левин ее завлекал, и случилось это много позже, чем катание на коньках, сначала Кити ему отказала.

– Надо же, – восхитился я. – Ты так хорошо помнишь роман?

– Да, писала о нем курсовую. Кроме того, выстраивала алгоритм их отношений. Полноценный любовный роман должен уткнуться в линию сопротивления, потом пойти на спад, прежде чем разгореться с новой силой.

– Ты специалист по алгоритмам любовных романов?

– Нет, скорее систематизатор и коллекционер.

– И что там с алгоритмами? – спросил я. – Удалось прийти к каким-то обнадеживающим выводам?

– Алгоритмов особых и нет – есть цепочка спонтанных поступков, деталей, образов, свойственных только этому человеку и вытекающих из этого следствий. Например, если мужчина приезжает к вам на дачу на велосипеде, а одна штанина у него схвачена бельевой прищепкой, чтобы ткань не попала в цепь, этот человек не герой романа.

– А что, он должен приехать на автомобиле?

– Не обязательно. Обязательно исполнение некоторых правил. Никогда не знаешь, как в тебе отзовется та или иная подробность. А ведь все дело в них, в деталях проговаривается будущее, вот почему мы так внимательны при встрече, так придирчивы к человеку. Человека надо увидеть раз-другой, рассмотреть его хорошенько, чтоб потом уже не смотреть на него никогда, даже если выйдешь за него замуж. Чем меньше рассматриваешь партнера по совместной жизни, тем спокойней живешь.

А мы как летчики, как летчики крылаты, только не летаем в облаках

Полгода назад я набрал в Гугле номер части, и меня вдруг вынесло на этот форум, где сразу нашлось несколько однополчан, на сотни веток, постов бывших солдат, офицеров, специалистов-испытателей, чьи жизни так или иначе оказались связаны с Тюра-Тамом, более известным как Байконур, с этим куском безводной степи, превращенной в имперский полигон.

Владимир спрашивал: Не могу найти в Гуглеmap позиции 5-го дивизиона, помогите.

Doctor отвечал: Владимир, добрый день! Зайди на ветку 61-й площадки, она находилась рядышком с «семеркой», т. е. с вашим 5-м зрдн. В Гугле «семерку» достаточно хорошо видно – ее развалины: wikimapia.org/#lang=en&lat=46.025210&lon= 63.930892&z=16&m=b

Словно опустив раскрытый глаз в блюдце с водой, чтоб, проморгавшись, вымыть из-под века режущую нежную ткань памяти ресницу, долго висел над расположением 5-го зрдн на северо-восточной окраине полигона, в котором провел два соленых года в начале 70-х. Рассматривал с орбиты через мощную оптику кучи мусора на месте ракетного комплекса, казармы, офицерского общежития, оспины шести профильных окопов на месте пусковых – все, что осталось от дивизиона, скрытого посреди раскаленной степи в рощице из растрепанного десятка полувыживших без полива тополей. Все постройки были разобраны по кирпичику и снесены под корешок налетевшими на грузовиках степняками после того, как часть была свернута, а техника вывезена, даже солдатский сортир. Самая окраина Байконура, можно было шуровать без свидетелей. Учебка баллистиков в трех километрах от нас – в прошлом целый городок 61-й площадки с десятками зданий – тоже прилипла к прокатившемуся пластилиновому шару верблюжьего жира и укатилась неведомо куда, оставив одни пеньки. Пустыня, свищущая ветром степь опять, заповедник для сусликов, фаланг и скорпионов.

Вдруг нахлынуло и вспомнилось все: азиатская жара, солдатчина, бигус из кислой капусты на обед, клейстер из брикетов сухой картохи на ужин, ночные тревоги, мерцающая «пачка» воздушной цели в зеленом аквариуме экрана, ракетные пуски с площадок космических на орбиту и из шахт баллистиков на Камчатку, яростная строевая песня «А мы как летчики, как летчики крылаты, только не летаем в облаках, а мы ракетчики, ракетчики-солдаты!..» на вечерней прогулке перед вечерней поверкой, с разворотом плеча и молодецкой отмашкой, с дружным клацаньем «левой!» полусотни ослиных подков по бетонному плацу (такая была байконурская мода – подбивать левый каблук ослиной подковой), запах лизола, мастики, кирзы, голод по духанке, тоска, отчаяние, пробивающиеся вместе с усами из губы, первые зачатки мужества… Самый большой в мире ракетный полигон, кузница кадров-вооружений, воронка для народных средств, усилий, сотен тысяч жизней, через которую утекало будущее страны, но оно же и прибывало, такой вот возникал эффект, солнечное сплетение империи, нервный центр оборонной мощи СССР, новых видов ракет от Р-7 до Р36М, более известной как «сатана», десятки шахт и стартовых столов на площадках, полета инженерной мысли и рабского труда бесчисленных ВСО…

Как быстро, в несколько дней, выбить пафос из гордого студента, завалившего сессию и запутавшегося в любви и стихописании? Вчера еще гулявшего по проспекту Мицкевича в модных штанах цвета индиго, посиживавшего под парусиновым тентом уличных кавярен за филижанкой кавы по-венски? Читавшего по-польски и по-английски под музыку ливерпульских «жуков», отправившегося служить в Советскую Армию, вооружившись томиком неумирающего «Швейка» против ужасов неведомой казармы? Надо всего лишь сон ограничить четырьмя часами, утреннюю пробежку – четырьмя километрами, а плечо нагрузить четырьмя килограммами освященного присягой самозарядного КС, и спустя четыре месяца получите готового на все солдата, вчерашнего рекрута, с календариком под сердцем с проколотыми иглой днями, мечтающего о сне и дембеле, до которого как медному котелку.

Эта заснятая из космоса и выложенная в Викимапию натовская разведкарта полигона показывала, как дно аквариума, все-все без утайки: топовые секреты советского прошлого, площадки, дороги, производственные корпуса МИКов, казармы, шахты ответного ракетного удара на случай атомной войны в сухой ковыльной степи, замаскированные под стройучастки и кошары, восьми шахт хватит, чтоб стереть Америку в пыль, а тут десятки и десятки…

Наши умельцы центр карты взломали и переписали по-русски всю топонимику – от казарм до ракетных шахт, – но по окраинам кое-где осталась натовская разметка. И как хорошо они все знали – с точным указанием площадок и их назначений: Site 60: ex R-16 silo site (en) и Site 80: ex R-16 silo site (en). Это рядом с нами, площадка 60 и площадка 80, бывшие стартовые площадки Р-16. Той самой межконтинент баллистич ракеты Р-16, рванувшей прямо на столе на несанкционированный запуск двигателей второй ступени в октябре 60-го, когда сразу погибло 78 человек и маршал Неделин. Интересна надпись над 41-й площадкой: Site 41 – Nedelin Disaster? Это означает: «Катастрофа Неделина?» Все-таки сомневались – в конце знак вопроса, что еще раз доказывает, что карта НАТО. Наши бы не сомневались – все ее знают.

Салихзяныч, оригинальный куплетист с ОбьГЭСа, сообщал: Китай нас сожрет, а не НАТО. Китайский солдат окапывается в скале за тридцать минут, а вы в песке за десять не можете окопаться…

Geramak (66–69 гг.) сообщал: Я служил на должности начальника КПП. В 1966 году приезжал ваш главком ПВО Батицкий. Я лично проверял у него пропуск. Но через вертушку на КПП он не смог пройти из-за полноты. Командир нашей части завез его на машине. Иногда нам делали проверки на бдительность. В пропуск вклеивали фото женщины или чужое фото. В этом случае мы пропускали «нарушителя» и между двумя постами задерживали. Бдительный контролер получал поощрение, даже отпуск. Основными объектами у нас были хранилище атомных головных частей и корпус для проведения регламента. Это на 37-й площадке. На 1-й головным частям делали регламентные работы по электронике. Тех, кто служил там, называли ГОЛОВАСТИКИ. А ваш полк ПВО называли ЗЕНИТЧИКИ. За время службы видел очень много пусков. Удачных и неудачных. Практически раз в неделю с какой-нибудь площадки был пуск. При мне горела ракета на открытом старте 32-й площадки. В нашу обязанность также входило проводить замеры уровня радиации на территории три раза в день. Превышения уровня за мою службу не было. Часы с светящимся циферблатом фонили больше.

Москвич (90–92 гг.) сообщал: В день приезда министра обороны СССР маршала Язова у нашего караула из караульного помещения по приказу командира части забрали оружие. Оставили караульным только штык-ножи, а начкару только ключи от ящика с боеприпасами. Язов должен был проехать мимо 37-й площадки на 32-ю или 43-ю. Боялись, что какой-нибудь воин может пальнуть по машине. Но он не проехал, а пролетел на вертолете. Расскажите, как выглядела в то время 37-я площадка? Сколько было казарм, зданий, какие части были на площадке? При вас, наверное, строилась 38-я площадка, за железнодорожным полотном и рампой для погрузки техники. В мое время там уже были одни развалины…

Ночью мне приснился старый знакомый сон. Как будто меня, теперешнего, с сединой в бороде, опять призвали на воинскую службу – рядовым новобранцем. Во сне я долго и настойчиво объяснял, утомляя всех, что уже отслужил, случилось это много лет назад. Мол, отпустите домой. Но меня слушали вполуха, вели в ту самую казарму, в которой я уже провел два года, указывали на кровать, – она снова, как и тридцать с лишним лет назад, моя. За эти годы в казарме ничего не изменилось: все те же панцирные койки, заправленные «одеяльно» (старшина Чмырь) темно-синими казенными одеялами, табуретки перед ними, за окнами тополя, тополя, тополя… всего тридцать четыре, что ли, тополя, каждый из которых в этом степном безводном дивизионе мне знаком и лично симпатичен. Сон, посещавший меня с частотой 1–2 раза в год, иногда чаще. И все это из года в год, в разных вариациях, хотя основа одна: от меня требуют еще два года казармы. И объяснений никто не слушает. На этот раз новым было – стеклянная стенка, отгораживавшая спальные половины казармы с койками от ее центра, шершавые доски которого до сих пор помнили мою швабру, а швабра – руки. Дремлющий мозг, моделируя во сне знакомую ситуацию и интерьер, домысливал новые подробности, все-таки делая поправку на время, проявляя в этом творчестве изобретательность, всякий раз удивлявшую своей неожиданностью. Эти перемены и дополнительные краски, вживляемые в знакомую картину, были любопытны сами по себе, потому что всегда произрастали, как из весенней почки, из каких-то незначительных подробностей и деталей прошлого, сохранившихся в моем мозгу (даже не в памяти), о которых я и думать забыл, а тут вот вдруг вспомнил и удивился: вот оно как было и как вдруг стало!.. Меня тянуло выйти на позиции дивизиона, побродить вокруг казармы, ведь столько лет прошло. Никого не спросясь, тихо вышел и увидел, что позиций нет: вместо задранных в небо ракет в ковыльной казахстанской степи стояли жилые дома, рядом какая-то промзона с заборами… И все это в такырном захолустье, на северо-восточной окраине полигона Тюра-Там (Байконур). Ни позиций, ни кабин с локаторами и ракетами на пусковых – ничего! Лишь одна караульная вышка неприкаянно торчала посреди степи, на которой я встретил свой 73-й дембельский год, охраняя склад ракет с ядерными боеголовками. Ракеты (или «изделия») покоились на полуприцепах в дюралевом ангаре, огромные сигары в наполненной серебристым сиянием коробке. На припорошенных пылью холках обтекателей БЧ я как-то пальцем вывел: «Нью-Йорк!», «Лондон!», «Токио!», – мечтая не о ядерном ударе, а о путешествиях в эти и многие другие части света с помощью единственного, бывшего в нашем распоряжении скорого и эффективного средства передвижения. Мои надписи продержались всю осень, пока какой-то нагрянувший с проверкой чин не обратил на них внимание и не взгрел дежурного офицера (не за надписи – за пыль).

Компьютер тренькнул – сообщение из Будапешта от Тибора Уйвари. От человека, едва меня не прострелившего. Армейский приятель дурачился с карабином, случайный выстрел, пуля ушла в кафель умывальника и рикошетом в дверь канцелярии, за которой мы с замполитом размалевывали очередной стенд для Ленинской комнаты, прошила дверь над моей головой и впилась в стену.

Спросил меня: «Помнишь, как мы смотрели старт лунника?»

Еще бы. Тибора разжаловали из сержантов, зато после ареста и губы назначили начальником банно-прачечного отдела. Когда бывал в полку, заходил к нему в баню, даже нарисовал табличку на дверь его кабинета: «Начальник БПО ефр. Тибор Уйвари». Он сфотографировался на фоне и послал домой фото с надписью: «Меня назначили начальником батареи противотанковых орудий». Юморной был венгр, антисоветчик, как они все – закарпатские мадьяры, намыливавшие пятки для прыжка через границу, но военкомат стоял как скала: сначала отслужи. В тот день лежали на тюках постиранного белья, слушали музыку и смотрели в окно чердака на стоящий на соседней площадке лунник с Луноходом-2 на борту. Старый катушечник тарахтел на полу, крутилась бобина с «Imagine». Навострив карандаши, мы следили за текстом песни «How Do You Sleep?», стараясь не пропустить фехтовальный выпад Джона («The only thing you done was Yesterday…» – Единственное, что сделал ты – это Yesterday), склока двух титанов с выворачиванием белья, разделившая фанов на два лагеря. Тибор был на стороне Пола, я же – Джона. Ну и учудили наши «Битлы» – объявили о разводе, рассорились и передрались. На коробке бобины наклеена черно-белая фотография с обложки альбома «Imagine»: Леннон держит за уши свинью, тем самым отвечая на обложку альбома Пола Маккартни «Ram», где тот держит за рога барана, – то есть обзывает друга свинтусом в ответ на барана.

Перед этим я принял ванну в барабане стиральной машины солдатской прачечной, согнувшись в улитку и вытягивая шею, чтоб не залило водой выше ноздрей. Всех загнали в укрытие, а мы с Тибором спрятались на чердаке, чтоб насладиться запуском. Самые большие ракеты были лунные…

Это происходило всегда одинаково: земля вокруг нас вдруг начинала дрожать – дрожали деревья, стены и стекла казармы, солдатские миски в столовой, ложки-кружки… Заслышав этот гул, мы отрывались от своих дел и высыпали на плац, глядя в сторону ничем не примечательного холма в четырех километрах, на котором стояла скромная сараюшка, маскирующая подземные укрытия соседнего дивизиона стратегов, и больше ничего, никакая оптика с орбиты не возьмет (оказалось, брала – и еще как!). Через эту сараюшку они и попадали в свое подземное царство – по одному и повзводно. Большая железная плита с высаженными на ней кустами полыни отъезжала в сторону, обнаруживая жерло шахты, из которой медленно выползало в клубах дыма и огня туловище циклопической ракеты… С каждой секундой набирая скорость, она поднималась над выжженной степью, на высоте нескольких километров отстреливала отработанную ступень и уносилась в голубую дыру космоса. Этот гул, шедший от самой земли, казалось, вмещал в себя всю сложность и красоту жизни и каким-то образом оказывался связан с твоей молодостью, дембелем, судьбой, с гибельным и счастливым сокращением миокарда, несущий угрозу кому-то далекому, хитроумному и вездесущему, о котором напоминали нам расходившиеся по полигону ежедневные команды «Фаланга!», «Скорпион!» с запретом выхода на высокие частоты, что всякий раз означало проплывающий над нами спутник-шпион. Прячась от командиров на хоздворе за поленницей дров, я следил за ракетой, мысленно сливаясь с ее боеголовкой, и представлял что будет дальше: достигнув стратосферы, ракета ложилась на курс и по пологой траектории прожигала тоннель над всей Средней Азией и Сибирью, достигала своей тихоокеанской точки и (в этом месте я, невидимый и свободный, проделав головокружительное путешествие над страной, торопливо покидал боеголовку, как подножку трамвая) падала в назначенную камчатскую цель…

Я хорошо помнил свой первый ракетный старт – каждый солдат помнит его. Мы проходили курс молодого бойца. Молодое пополнение разместили в спортзале «Корейки», приспособленном под казарму и одновременно под учебные классы. В одном углу спали на двухъярусных кроватях, в другом – учились, сидя на табуретках вокруг стола, в третьем – читали прессу, там был развернут вариант Ленинской комнаты, столы с газетными подшивками, бюст вождя на фанерном постаменте, покрытом красной материей, – этот бюст успокаивающе действовал на нервы салаг, локус порядка и надежды: хоть один знакомый в новой будоражащей обстановке узаконенных издевательств, освященных присягой, гипсовый друг, есть к кому апеллировать, если обидят. Из-за меня схлестнулись три офицера – мы сдавали отборочные тесты, я быстро выполнил задание, решил несколько графических головоломок, оставив далеко позади всех остальных, и судьба моя была решена – в операторы. Солдатская аристократия, белая армейская кость. Ночью подняли по тревоге. Сирена выла над штабом площадки, разрывая души зачморенных дневной муштрой новобранцев, улегшихся в кровати с десятой попытки, нам выдали противогазы и загнали в окопы. Вскоре на горизонте небо осветилось, огромная ракета поднялась с открытого старта, зависла в небе… и вдруг на глазах рванула, буро-красное облако гептила вспухло на месте взрыва, картина была апокалиптическая, глаз не оторвать, так что сердце заходилось от священного ужаса и красоты. «Приготовить противогазы!» – скомандовало вразнобой сразу несколько взволнованных голосов. Кипящие, словно в адском котле, клубы горючки полыхали над головами, двигаясь на нас. Вот так это и будет происходить, подумалось мне, атомная атака! Это было одно из сильнейших ощущений молодости – угроза атомной войны, казавшейся нам почти неминуемой. Ядовитейший гептил грозил накрыть «Корейку» облаком, выпасть на наши головы росным дождем. Но ветер стих, и облако вскоре рассеялось не дойдя до площадки.