Текст книги "Не поворачивай головы. Просто поверь мне"

Нечаев был мне малоинтересен с его «катехизисом абреков» (Бакунин), так страшно и беспощадно воплощенным в жизнь абреком настоящим, многими другими абреками и просто обезумевшими от нескончаемой русской тоски, скудости и бедности людьми, – мое воображение занимал писатель Прыжов. Он долго сопротивлялся уготовленной ему роли козла с колокольчиком, униженно умолял заговорщиков избавить от присутствия при убийстве Иванова, просил учесть его возраст, нездоровье и слепоту. Но его заставили участвовать, посчитав, что теперь, когда он все знает, отпускать его опасно – может выдать.

Я просиживал штаны в залах Исторической библиотеки, копался в архивах, впервые в жизни я шел по следу человека, распутывая извивы и повороты необычной судьбы. Собирая материал об этом горько пьющем литераторе-самородке, так много обещавшем и кончившем соучастием в заурядном убийстве, я еще не знал, во что это выльется (в курсовую, а потом в диплом одной милой девы, в которую я был короткое время влюблен и поэтому без сожаления сделал ей этот подарок – полгода своей жизни, потраченной на кропотливое и бескорыстное исследование жизни литератора Прыжова). В тюремной камере Прыжов накатал слезливую и амбициозную исповедь – еще одно «скорбное повествование» с жалобой на жизнь, немилосердные обстоятельства, чтобы тронуть сердца судей и дать материал адвокатам, делавшим карьеру на прогремевшем на всю страну процессе: мол, был болезненный, страшный заика, забитый, чуждый малейшего развития, но стремившийся к знаниям, поставивший перед собой неимоверную задачу – написать многотомный труд, осветив те стороны народного бытования, до сих пор остававшиеся в тени, без которых история России будет неполной: жизнь низов, кабацких ярыг, юродивых, нищих и бродяг «по Руси», – многовековую роль верхов в спаивании народа, погибающего от пьянства и нищеты, используя в своей работе немало источников – указов, челобитных и доносов времен Ивана Грозного, новгородские грамоты, польско-литовские статуты и универсалы, дополняя исследование личным опытом питуха и кабацкого гуляки. Исследование предмета невозможно без полного погружения в него. Вот Прыжов и запивал горькую, ходил и ходил по питейным домам, объясняя свою тягу научным интересом и ничем больше, а еще – задачами революционной пропаганды, потому что Нечаев поручил ему вести работу пропагатора среди посетителей кабаков, харчевен и тайных притонов, а еще заводить знакомства с уголовным и преступным элементом и доставлять о них сведения.

Это была единственная в своем роде командировка – она же история запоя. Прыжов, самый идейный пьяница в истории России, по словам адвокатов, «добряк, простой, как дитя», «любящий потолкаться между народом», шатался по кабакам и писал свою работу, полную страсти, боли за народ, личных обид, упреков, обвинений в адрес татар, жидов и ляхов, греющих руки на откупах, спаивающих русский народ, не умеющий противостоять злосчастной пагубе.

Прыжов сообщал в книге, что брага называлась хмельной, пиво бархатным, меды – стоялыми, квасы – медвяными.

Что выборные давали присягу и целовали крест – отсюда целовальники, обязываясь собрать не только положеный кабацкий доход, но еще непременно с прибылью. Присяга на кресте была лишь формой и, присягнув, целовальники начинали грабить и казну и народ.

Что при большом кабаке было нечто вроде канцелярии, помогавшей целовальникам опустошать уезды.

Что головы и целовальники должны были собрать кабацкие деньги с прибылью против прошлых лет. Всякий недобор ставился в нерадение, и выборные должны были идти на правеж.

Что при недоборах казна не принимала никаких оправданий – ни того, что народ пить не хочет, ни того, что пить ему не на что, – и настоятельно требовала недоборной суммы. Когда народ переставал пить и целовальники доносили царю: «В твоих, государь, царских кабаках питухов мало», царь им на это отвечал: «Вам бы где искать перед прежним прибыли, а вы кабаки хотите оставить, чего прежде не бывало».

Что в 1660 году предписано было: «А будет крестьяне учнут вино курить и продавать, и у тех крестьян сечь руки и ссылать в Сибирь».

Что кабацкие выборные должны были смотреть, чтобы мимо кабаков вина не курили, пива не варили, медов не ставили, и виновный в этом считался корчемником. Поэтому корчемные сыщики получали право надзора над общественной и домашней жизнью народа, право входить в его семейную жизнь с обыском, насилиями, производя срам и оскорбление нравственного достоинства человека.

Что, с одной стороны, грабежи разнузданной новгородской вольницы, а с другой – московский кабак, сгубили судьбу северных народцев, вымирающих на глазах.

Что верхотурские воеводы в 1623 году писали в Москву: служилые люди, стрельцы, и казаки, и ямские охотники, и пашенные крестьяне на верхотурском царевом кабаке многие пропились, а ямские охотники, пропивая, разбрелись, а пашенные крестьяне от того кабака одолжали и обнищали.

Что в 1698 году послано было в Сибирь следующее наставление (Устав первого вытрезвителя!): «А которые питухи озадорятся и напьются пьянством безобразным, и учнут деньги, платье, товары, мягкую рухлядь своего промыслу в заклад или в мену пропивать, и таких унимать, и, обрав его всего, в особый чулан, чтоб проспался, положить. А как проспится, по вине смотря, наказав его словами, или высечь батожьем, все ему отдать в целости, а взять только по правде, сколько он пропил, а лишнего, чего он не памятует, отнюдь не имать, и в государеву казну не класть, и гораздо смотреть, чтоб никто через свою силу не пил, и от безсмертного питья до смерти б не опился, и душу свою навеки не погубил».

Что царь и патриарх, собрав в 1620 году московских купцов, объявили откровенно, что нет других доходов, как от таможни и кабака: «Ведомо вам всем, что по грехам в Московском государстве от войны во всем скудость и государской казны нет нисколько; кроме таможенных пошлин и кабацких денег, государевым деньгам сбору нет».

Что главным средством реформаторских затей Петра по-прежнему служили кабаки, и Петр шел в этом случае по пути своих предшественников: принялся облагать питье и еду народа.

Что в Кременчуге в 1864 году считалось 16 штофных лавок, 9 ренсковых погребов, 7 русских погребов, 13 трактиров, 1 портерная, 107 питейных выставок и 180 питейных домов.

Что простой народ не токмо терял охоту к трудолюбию, но часто и жизни безвременно лишался, множество пьяных во сне и в бешенстве по дорогам, в городах и поселениях к омерзению всегда видеть можно.

Что еще писатель Яков Маркович (1696–1770) в своих дневниках описывал все подробности разгула, охватившего Юго-Западную Русь, отмечая ежедневно: «…подпияхом, гораздо подпияхом, зело подпияхом, праздновали с шумом пьянственным, лики с тимпаном были – насилу ушол, раз охотившись – подпияхом, подпияхом до утра, подпияхом с дамами, подпили больше прежняго, куликали, были подпили, куликовали, подпияхом отчасти, водковали зело, подпияхом жестоко зело» и пр.

Что в замечательном доносе, поданном Анне Иоанновне на откупщиков и компанейщиков, расхищающих казну и спаивающих народ, говорилось: «И оные откупщик и компанейщики злодейством своим и великим пронырством делают великие ущербы… вникнули в народ, яко ядовитые змеи, гоняще народ к великой нищете… Первые язвы от того – пьянство: обленилися множество народу, вступили во блуд, во всякую нечистоту, в тяжбы, в убийство, в великие разбои, начаша творити блуд содомский, не знающе ни воскресного дня, ни господских праздников, и от того уродися и умножися семя нечестивое, от того многая тысячи дельных и годных людей на всякие службы и смертию казнены, а других множество народу бьют кнутом и посылают на вечную работу; иных множество простого народу в пьянстве умирает безвременно…»

Что сотни тысяч людей, признанных за корчемников, наполняли тюрьмы или шли в Сибирь.

Что общество, отвернувшееся от народа и покинутое им, разделилось на несколько групп. Одна, скинув с себя татарские ферязи и кафтаны, сначала ополячивается (шляхетство), потом французится; другая – измышляет себе новую антихристову веру, говорит, что мощёная улица – антихристов путь, и что Пётр и митрополит – антихристы, и что вне двуперстия нет никому спасения…

Что 19 февраля откупщики вполне были уверены, что народ, получив волю, совсем сопьется, но народ, отпущенный на волю, обманул всех и не спился, ибо все цели его, все его помышления были направлены на устройство его нового быта.

Что в 1552 году во всем Московском царстве, на всей Русской земле был только один кабак, стоявший в Москве на Балчуге, а после 1863 года число их перешло за полмиллиона.

Ознакомившийся с книгой Прыжова Достоевский в романе «Бесы» написал: «Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету».

Достоевский внимательно следил за процессом над Нечаевым, Прыжовым и их подельниками. Из этих наблюдений родился замысел романа «Бесы», за который он взялся, охваченный порывом предостеречь, помочь исправлению нравов, в убийстве студента Иванова – первом политическом убийстве по идейным мотивам – он провидел признаки социального недуга и постарался показать на примере героев своего романа, как из нигилистических настроений, отрицания морали и религии рождаются заговоры, террор, шабаш кровавой вседозволенности. Такое было время и такие писатели с наивной и самоотверженной верой в силу печатного слова. Достоевский предугадал ужасные, разрушительные последствия, которые несет «нечаевщина» и сопутствующая ей «шигалевщина»: вместо равенства – рабство, вместо свободы – казарма, вместо братства – всеобщий донос, ненависть и соединяющий всех страх, но ни на волос не смог изменить ход истории.

Этот грот долго служил объектом паломничества революционно настроенной молодежи. Студенты собирались на сходки в гроте, получившем название Ивановского в честь убитого, приносили живые цветы, пели песни, ежегодно в годовщину трагедии устраивались поминки. Ритуализованная тяга молодых к любви и смерти канализировалась вожаками и приобретала красный, революционный оттенок, образ жертвы, жертвоприношения молоху тьмы и смерти, – этот ключевой образ человеческого сознания переплетался в возбужденных умах с религиозным чувством, сакральное место радений молодежи мифологизировалось, а брачные пляски подменялись спевками на тему «вы жертвою пали».

Чтобы заманить Иванова в парк и грот академии, литератор Прыжов употребил весь свой талант сочинителя и придумал повод, перед которым Иванов не смог устоять. Там, в гроте этом, скрыт настоящий клад, с жаром убеждал Иванова литератор. Подпольная типография, зарытая то ли ишутинцами, то ли каракозовцами. Целая наборня – печатный станок, шрифты, типографские литеры. Откопаем и создадим тайную типографию, наладим печатанье прокламаций, брошюр, журналов, будем печатать все, что захотим, и распространять среди студентов академии. Вдохновленный идеей самиздата, студент Иванов своими ногами пришел к месту своей гибели и, не подозревая о ловушке, вступил в темноту грота, в котором затаились убийцы. Угодивший на каторгу в том числе за самиздат (письмо Белинского к Гоголю) писатель Федор Достоевский сто лет назад шел по следам самиздатчиков и конспираторов Нечаева и Прыжова, как мы с женой теперь шли по его следам с ворохом запрещенных ксероксов в заплечном мешке, без которых русских мальчиков и девочек, видимо, не бывает…

Love story.DOC

Поезд шел через Карпаты, грохоча в туннелях и вырываясь из теснин в зеленые долины, пролетая над мостами, внизу рыбиной мелькал поток, нестрашно клокочущий в промытом ложе из камней, земли и вывернутых с корнем деревьев, кроткий, невидный, вспухающий стремительно после ливней, как прижатая вена на руке, сумрачные ели, буковые леса, уходящие террасами от теплых долин с их лиственничным раем к полонинам и хвойному сумраку горного предполярья…

Мы с женой были в поезде. На руках свежие дипломы, пахнущие бумвинилом и государством, в головах неопределенность полная, ни перспектив, ни каких-либо планов, бездомные, безработные, бедные как собаки. Поезд загрохотал по мосту; пробудившись от полудремы, я рванулся к окну – выбрал место по ходу, долго пас его, а захватив, уселся плотно, чтоб не заняли, и все для того, чтоб успеть разглядеть за окном «дружбинскую» трубу над речкой и свою давнюю надпись на трубе, сделанную десять лет назад: «Будьте бдительны к проискам врагов социализма!»

В тот день выехали в командировку в Карпаты, запасшись вином и мясом. Гнали «газон» от моста к мосту, от трубы к трубе, чтоб успеть обернуться засветло; складная стремянка устанавливалась в бегущую по камням мелкую речку, я поднимался к трубе и, помогая себе гибкой линейкой и натертой мелом бечевой, закреплял трафаретку с буквой, тампонировал ее губкой. Мужики на берегу разводили костер, жарили мясо, запивали его «билым мицным» и подавали советы, как лучше красить. В списке утвержденных лозунгов были и другие, например: «В дружбе и единстве народов наша сила!», – но про бдительность была самая дурацкая, в том и был прикол.

Со странным чувством готовился к встрече с прошлым. За эти годы прожил целую жизнь, пережил многое, когда поезд разбудил поющую конструкцию моста и меня вместе с ней, я выглянул в окно. Жена прочитала вслух: «Будьте бдительны…», остальное закрыли разросшиеся на мысу кусты тальника. Я успокоенно откинулся к стенке вагона – природа не стояла на месте и подредактировала видимый текст: всего лишь призыв к бдительности – не разводить там костров в лесу, беречь природу, быть внимательным и аккуратным… Одним словом, берегите себя!

Протянуть рельсовый путь сквозь горы – вот задача, решенная кем-то задолго до нас с помощью нивелира и теодолита, уровня и компаса. Горизонталь несущей конструкции дороги вступала в сражение с вертикалью ландшафта, чтобы донести в сохранности бренные тела людей до конечного пункта прибытия, транспортируемые с осторожностью, бережно и ровно, чтобы и чай не расплескать, и заснувшего ребенка с полки не уронить. Перестук колес, дорожные мысли, дорожные слова с особой траекторией полета и системой рикошетов о стекло, дерматин, железо поручней, заоконный пейзаж. Дорожные мысли, как и разговоры, – особый жанр. Не в том ли тайна дальнего пути, что ты и спрятан и храним дорогой от жизни позади и впереди, от испытания покоем и тревогой, как писал один мой приятель, которого уже с нами нет. Впервые шестиклассником приехал в пионерлагерь под Свалявой. С тех пор протянулась эта любовь к Карпатам, неизживаемая, дремлющая под спудом. Приезжая зимой во Львов, всегда норовил съездить в Славск с его знаменитой на всю страну горой Тростян, на «черных» трассах которой гибло по десятку лыжников в год, как сейчас – не знаю, говорили, целое кладбище из горнолыжников на местном кладбище, кладбище на кладбище, на надгробиях фамилии – австрийцы, поляки, чехи, мадьяры, украинцы, русские, сраженные гибельной страстью к катанию с заснежных горок.

Когда тебе шестнадцать, кровь стучит в кончиках пальцев, и ты стоишь наверху, готовясь к полету по самой «черной» из них, впервые решившись помериться силой с мастерами горы, последним (прощальным?) взглядом втягивая в себя это сосущее голубое и белое пространство, а потом летишь вниз, объезжая, как слаломные вешки, пятна чужой крови, еще не покрытые снежком, плохая примета – переехать через кровь, присыпать тоже нельзя, все должно происходить по мановению небес, подсыпающих порошу, покрывающую все ровным безгрешным слоем, а у подошвы горы что-то с тобой происходит, на короткое, правда, мгновение, но догадываешься и что-то про себя понимаешь. Альпинисты ловят кайф на пике, лыжники – у подошвы.

Стоя с женой у окна в тамбуре, вспоминал, что у меня в Москве от Карпат. Что удалось вывезти, кроме дюжины фотографий и резных поделок. Да, кроме щепного товара только этот обрывок колючей проволоки, обвивший, словно венец терновый, угол книжной полки с поэтической библиотечкой жены, разнородной, где сплелись случайно и соседствуют такие разные, любимые и не очень, от Марины до Беллы, вызывающий неизменный интерес у гостей: а это еще что у тебя, господи? Метровый обрывок колючей проволоки из окопов Первой мировой, вот что. Ржавый, но еще крепкий, диковинной конструкции, сплетенный в три жилы с острыми треугольниками-растопырками, ритмично повторяющимися, как шипы на стебле розы. На гуцульском хуторе Николы вышел на эти оплывшие окопы, поросшие земляникой, окопы Первой мировой, присел на бруствер и долго просидел, корзину с боровиками и лисичками поставив рядом. Румыния на горизонте, за голубыми горами близкая граница, в транзисторе разноплеменный говор, хорошо ловилась «Свобода» на Гуцульщине, один подъем на этот хутор занял четыре часа под водительством Игоря Кл-ха, неосмотрительно запустившего в свою йокнапатофу компанию тоже пишущих друзей, настоящий гуцульский хутор в поднебесье; ночевали на сеновале, пили невообразимо сладкое, пахнущее альпийским разнотравьем молоко, собирали грибы, ходили в офэни (черничник), жарили шашлыки, дули местный самогон в компании еще двух-трех соседей-гуцулов, слушали разбитую, трудную речь Николы, понимая с пятого на десятое, в которой наследили и мадьяры, и немцы; Никола протянул от горного источника трубку водовода, долго тянул свой акведук, зато теперь на хуторе свой водопровод – кристально чистая вода, и днем и ночью бьющая из трубки; этот гуцул, задубевший и онемевший от одиночества на своей полонине, получил от гостей давно вымечтанный подарок – бинокль, чтобы видеть сверху все, весь свой мир, умещающийся в окоем – от магазина до школы, куда внуки ходят, распознавая их на переменках по кептарям (гуцульский расшитый жилет) домодельным; хорошо и покойно жить, когда все под тобой ходят – стоит только взгляд скосить и бинокль поднести к глазу, чтоб убедиться в правильности и порядке: бабця с дочерьми сидит на крыльце и вяжет-нанизывает накидки для автокресел с буковыми ролами, внуки на уроке, а между Богом и тобой – никого, облака бредут по колено в травах, шорох звезд, перемигивающихся и мешающихся с далекими огнями соседнего хутора… Кусок проволоки торчал из бруствера, колья давно сгнили, я потянул за конец и извлек с усилием этот обрывок, о который рвали шинели русские или австрияки. Век начался с колючей проволоки и перестрелок между народами, европейские династии решали свои субинтересы – экспорт границ как имперский вид спорта, не подозревая, что час их пробил; стены от Берлинской до железного занавеса пролегли через Европу; у Второй мировой мог случиться иной исход, если б не отчаянный героизм русских, рвущихся к горлу врага – Берлин и Гамбург вместо Хиросимы и Нагасаки, – интересно, как бы немцы повели себя, получив на головы такой подарок, много подарков? Альтернативная история нынче в моде. Хорошо, что не получили. Ходили бы мы все сейчас шестипалые, незаросшим родничком принимали радио Бизнес FM.

В то лето привез жену в Карпаты, чтоб отдохнула и пришла в себя после содеянного. На последние деньги нашел этого врача и сам с ним говорил, сам платил за операцию. Крепкий хирург с закатанными по локоть волосатыми лапами палача и убийцы. Это был разговор с тщательно выстраиваемыми фигурами речи и обиняками, легко сметаемыми небрежным юмором циника и профессионала, я пожал ему руку – руку, которой этот мужчина копался в ее средостении, выгребая из него лишнее, а потом еще раз пожал ее, сунув сотенную; странная мысль о том, что этот человек теперь знает о моей жене больше, чем я, сковала меня.

В Яремчу она приехала сразу после операции, избавившись от плода (мальчик? девочка? – неведомо, грех, который лег на наши души). Чувствовала себя неважно. В горы ходила, но через день, чередуя отдых с походами. Ночью раз проснулся от непонятных звуков – в темноте на сосед ней кровати плакала женщина, стараясь делать это тихо, чтоб никого не потревожить, плечи сотрясались от сдавленных рыданий. Я смотрел в темноту и думал – моя женщина плачет, что я могу сделать, все уже сделано без меня, можно сколько угодно убеждать себя и других, что правом на жизнь обладает каждый сперматозоид, пока это не коснулось тебя напрямую, один из этих миллионов, таких смешных под микроскопом, захотел жить, когда еще ничего не готово к его приходу. Смешные хвостатики сновали в окуляре микроскопа, плели паутинку своей социальной жизни, вступая в отношения дружбы-вражды, движимые инстинктом выживания и адаптации. Вот так же в моем детстве сновали в аквариуме молодые гупёшки, живородящая мама вуалевая с раздутым брюшком роняла шарик, и тот, не долетев до дна, расправлялся и прямо на глазах превращался в рыбку, начинал жить и дружить с такими же недавними шариками, даже не подозревая о тебе, глазами Господа Бога рассматривающего крохотное царство зависимых от тебя созданий… На вторую ночь я поднялся и сел на край ее кровати. Из-под одеяла выбивались волосы, я гладил по плечу, гладил, долго гладил: ты что? ты что, маленький? Жена потерянно молчала, потом заговорила жалобно, бурно, со слезами, не выбирая слов, – ночная жалоба девочки на жизнь, бездомность, безнадежность; я улегся рядом, трогать ее не посмел, да и не хотелось, шептал на ухо какие-то слова, какие мужчина шепчет в такие минуты, пока она не засыпала, о ее сне я узнавал по ровному дыханию и расслабленной позе…

Мы снимали комнату у бабци Марийки. Так ее и называли в хате и вокруг – Марийка. Маленькая, чернявая, как жук, с утра до вечера снующая по маентку, куры, козы, огород, ругательница и богомолка – бабця себе на уме.

Армейский друг Угр-к (Гриня) пристроил нас с женой к этой Марийке – в хату из исполинских, продольными черными трещинами исполосованных бревен и с такими низкими притолоками, что в светелку входишь, как в храм карпатский, где даже враг и нехристь поневоле должен, входя, голову склонить. Иконостас с убранной рушниками Матинкой Божией напротив двери, так задумано – чем бы мысли ни были заняты, входя, все равно поклонишься, чтобы сидящие на покрытых гонтой кровлях херувимы-ангелы перекинули костяшку на невидимых счетах, свидетельствуя в твою пользу.

Наш майский призыв состоял из западенцев – Закарпатье, Тернополь, Яворов, слегка разбавленный русскими львовянами, самый дружный призыв оказался, не давал своих в обиду, прообраз будущих землячеств, на которые напоролась советская казарма в 80-х.

Я любил Гриню, а он – меня, что не мешало нам доходить до ссор и оскорблений. После армии он поступил в Ужгородский университет, участвовал в странной студенческой кампании по выдвижению писателя Ивана Чендея в секретари обкома, но был изгнан из стен заведения.

Иван Чендей – закарпатский прозаик, вполне себе добротный автор поэтичных повестей, обильно замешанных на фольке, переживший полосу гонений в период травли Параджанова, потому что был соавтором сценария фильма «Тени забытых предков». Два фильма родилось на просторах СССР – первый «Андрей Рублев». Второй – «Тени забытых предков» Параджанова, режиссера-неформала (sex), в какой-то момент забывшего, в какой тяжелой, серьезной стране он живет, и давшего волю своему языку. В беседе с журналистом датской газеты раскрепощенно заявил, что его любви добивались два десятка членов ЦК КПСС, а он так устроен – когда видит коммуниста, всегда старается его изнасиловать, «всего изнасиловал триста коммунистов». Эта соленая шутка из интервью дураку-датчанину была растиражирована по всему миру. Слово не воробей – режиссера фильма посадили на пять лет, ни в чем не виноватого сценариста пустили под шпицрутены собратьев по перу, соревнующихся в перестраховке и рвении: критические разносы, непечатанье, бедность, чтоб только заработать на хлеб, пошел рабочим на лесопилку, написал повесть о простых тружениках. Писателя «простили». Но печатать не спешили. Мы с завредом Зоей Яхонтовой задумали интригу по реабилитации – Чендей прислал письмо в нашу редакцию, где его когда-то издавали и любили, так осторожно пробуют молодой лед на реке, чтоб определить, насколько далеко можно шагнуть, не рискуя провалиться по пояс, письмо было выдержано в выражениях и рассчитано на начальствующий глаз. Зоя Николавна его оценила, и мы поставили книгу в план. Повесть о тружениках закарпатской лесопилки я в последний момент из сборника выкинул, хватило у мальчика решимости. Но это произойдет позже.

Вернувшись домой в Яремчу, он зарабатывал инструктором по туризму, водил нас с женой по самым красивым маршрутам, бесплатно включал в автобусные туры по Карпатам: в Ворохту с ее участком старинной транскарпатской магистрали и желдормостом, построенным в начале века австрияками для выкачивания ресурсов из колонизуемого края, в высокогорную Верховину на берегах Черного Черемоша, куда можно добраться только по головокружительно петляющей серпантинке через самый высокий Кривопильский перевал.

В Верховине и ее окрестностях Сергей Параджанов снимал свой фильм – ответственные за натуру свой хлеб не даром ели. Несколько месяцев режиссер не мог приступить к работе – не хватало какой-то искры. Съемки закипели только тогда, когда он переселился из гостиницы в простую гуцульскую хату, стал есть простые крестьянские блюда, спать на обычной деревянной лаве и общаться с жителями, многие из которых вошли в массовку. Отец Параджанова был антикваром и владельцем публичного дома до революции, сын унаследовал бисексуальность и знал толк в старых вещах. Со всей округи в его хату гуцулы несли предметы старины, «бранзулетки» и мониста, дидусеви медали времен двуединой монархии Франца Иосифа и бабцины платья, все скупалось за символические деньги, а потом раздаривалось или продавалось.

В своем фильме Параджанов создал уникальный киноязык, единственное в своем роде сочетание цвета, музыки, пластики, слова. Как мог этот тбилисский армянин так почувствовать эту карпаторусскую бытийную теплоту, мягкость и нежность характеров, мечтательность, уступчивость их душ, мольфарство и ведовство языческого мира, замешанного на сказке, предании, наивной вере в силу магического ритуала, слова, молитвы, мешающейся с лесным лешачьим наговором, суеверием, тайной?

И пусть у него там малые голландцы на каждом шагу разыгрывают свои интермедии, а брейгелевские «охотники» оживают на снегу и начинают жить самостоятельной жизнью карпаторуссов, в этом его великая правота – крестьяне всего мира одинаковы.

Каждая мизансцена, каждый кадр рождался на коленке, кино не снимают – кино делают вот так, покадрово, переиначивая сценарий в угоду случайной краске, детали, образу. Массовка из местных жителей привнесла дыхание подлинности, музыку народного говора, причитаний, песен, несрежиссированной жизни, извлеченные из скрынь наряды пахли тленом и историей, а пленка уже в момент засветки покрывалась патиной времени, как на полотнах старинных мастеров.

Яремча – курорт, где всего понемногу: и гор, и речек горных, и водопад Пробий.

Как-то пошли с женой в горы и заблудились, долго блуждали, пока не вышли в незнакомом месте. На опушке дивчинка с хворостиной пасла корову, напевала тоненько: Я доярка молода, звуть мэнэ Маричка… Личико восковое, бледное, льняные волосы, Маричка в сорочке-вышиванке, ноги веревочками, коленки узелками, мы стояли с женой в ельнике тихо-тихо, стараясь ничем не выдать себя, дыхание затаив от нежности, дослушивая песенку до конца, да и еще несколько, весь репертуар певуньи, долго потом вспоминали эту гуцулочку из карпатского села. Карпаты – исконная, затаенная прародина славянства, по словам Ивана Бунина, а уж он-то понимал толк в славянстве.

Однажды Гриня прибежал к нам в хату – вечером в клубе «Тени»! И мы пошли на «Тени», которые жена не видела. «Тени» надо смотреть в Карпатах – в Яремче, в Верховине, в Косове, в Коломые. Прийти за час до начала сеанса и смотреть, как собирается зал – любопытствующая молодежь, сельская интеллигенция, нарядившаяся по такому случаю в вышиванки и кептари, дидуси и бабци, – из разных уголков села на фильм сползались, опираясь на клюки, выбирались из закутов такие замшелые старики и старухи, что становилось ясно: это их последний парад, для многих из них. Заговорившая, запевшая, запричитавшая массовка гуцульская в фильме – одна из находок режиссера, может быть, его главнейшая удача.

Жена смотрела неотрывно, улыбка блуждала на губах, я ревниво следил за ее реакцией, надувался гордостью, словно был режиссером фильма, да я и был им – режиссером, ведь это я привез ее в горы, показал свои любимые места, это я решал каждый день и час, что будем делать и куда пойдем, на фильм привел ее тоже я. Вот-вот, вот сейчас будет мой любимый гуцульский танец, гениально снятый в три плана, дальний, средний и ближний, говорил я: youtube.com/watch?v=V56Z2rVhqJE. В финале на сцене смерти и прощания с Иваном – Миколайчуком (удивительным актером, равного которому не было и нет, со смертью его украинство утеряло что-то неуловимое, теплое, вечное, часть себя в этой вечности) жена расплакалась. Оконный проем в хате, в которой отпевают Ивана, поделен переплетом на четыре, на восемь частей, в каждой маячит личико ребенка, детские головы прилипли к стеклу, следя за церемонией, на которую детей не зовут, – таинством отпевания умершего человека; с высоты своей начавшейся жизни дети заглядывали в колодец конца, уже всё зная про него, оторвавшись от своей жизни, заглядывались на смерть; потом у нее в рассказе прочту про эти детские головки, всплывающие из небытия и прилипающие к стеклу ночному, заглядывая в окошко к папе с мамой, – пустят их к теплу, огню, свету или и дальше блуждать неузнанными тенями, призраками будущих жизней, – жизней, которые могли бы сложиться, если б взрослые захотели?..

Такое окошко было в нашей хате – грубо сработанная рама с переплетом. Днем в нем горы голубели, облака плыли по небу, а ночью мерцали звезды, бились ночные бабочки, мошкара клубилась. В комнате было душно, пахло сухими травами. Сначала отсутствие форточки нам мешало, потом привыкли и перестали обращать внимание, набегавшись по горам до упаду, мечтая только добраться до кровати с резной спинкой, чтобы упасть и забыться крепким сном. Этой ночью мы любили друг друга, полный месяц заглядывал в наше окно, поделенное переплетом на четыре части, глядя на то, как мы делаем детей, его свет вбирал в себя ангельские лики, как в сказке Метерлинка, всех слившихся в один диск нерожденных детей, от которого шло свечение, а вокруг складками ниспадала шелушащаяся тьма.

Считается, что ангелы не могут заслонять друг друга, потому что они – ангелы, чем их больше – тем просторней вокруг и тем светлее становится, прекрасная метафора средневековых схоластиков. Вот почему Параджанов поместил каждый ангельский лик в отдельном окошке окошка, поделенном переплетом вчетверо: flickr.com/photos/52513509@ N04/5655699280/sizes/l/in/photostream