Текст книги "MEMENTO, книга перехода"

Детское непонимание болезни, неверие в болезнь, да не покажется странным, помогало мне ей помогать. Пока Таню не начали каждый год подолгу держать в психбольницах, мы много времени проводили вместе – играли, болтали, дурачились, говорили и на серьезные темы, спорили. В самые затменные полосы (она это называла: «пришло состояние») я всячески ее развлекал, смешил, тормошил, сочинял для нее рисованные альбомные книжки в стихах. Вот кусочки одной из них – про Тарзана, по фильму, шедшему по московским кинушкам в год, когда мне было 12, Тане 14 с половиной. Картинки по памяти, со свежеувиденных кадров, рисовал тушью и карандашом. Подарил Тане ко дню рождения, который она провела в больнице.

Одним летом, когда мы снова жили вместе на даче и общими фантазийными силами придумывали и разыгрывали многосерийную психодраматическую сказку про наших очередных альтер эго – принцессу Никудышу и принца Нехочука, общение наше дало особо заметный лечебный результат. «Великая Сила» почти перестала донимать Таню, в моем присутствии вообще больше не появлялась. Таня повеселела, начала наверстывать упущенное по школьной программе.

Здесь и далее – картинки из «Тарзанового цикла»

Прервала эту, как выразились бы психиатры, ремиссию материнская ревность. Внезапно тетя Лена запретила мне общаться с Танюшкой. Ни тогда, ни потом, когда Таню мы уже потеряли, я не решился спросить ее – почему. Догадываюсь теперь, что она углядела в наших секретных отношениях эротический подтекст. Таковой моментами бывал в детских масштабах, но тетя могла нафантазировать лишнего. Скрывать от взрослых приходилось не то, что они могли заподозрить.

Я тоже жил не безоблачно. С 12 лет безумно и безнадежно влюбился в Танину одноклассницу Алю Пахомову, и конечно же, поверял Танюшке свои переживания. Как добрый друг, Таня, сама будучи уже глубоко в болезни, помогала мне справляться с неукротимыми любовными страданиями. Если бы не она, я мог бы натворить много глупостей. Вплоть до…

– …

– Да… И вот началось Танино семилетнее путешествие по психбольницам. Я передавал ей в больницы свои записки, стихи, рисунки, но навещать не разрешали. Когда выписывали домой, в гости не звали. Попозже, правда, изредка виделись.

Прошел год, другой – подступила и ко мне подростковая буря: новые бешеные любови одна за другой (они у меня начались, впрочем, с восьми лет), сексуальная озадаченность, горячие дружбы, жестокие драки, первые пьянки, нелады с родителями, конфликты с учителями, упоение музыкой, упоение боксом, упоение собой, ненависть к себе – все хрестоматийно. Танюшку не забывал, но свыкся с тем, что она в недоступности, а меня несет незнамо куда. Передавал время от времени письма, но ответов не получал. Что происходило в ее душе, уже не представлял.

Таню лечили тяжелыми нейролептиками. Долечили до состояния, закончившегося самоубийством.

– ?!..

– Как это нередко случается, катастрофа произошла как раз тогда, когда ждали обратного, когда стало вроде бы лучше. Нейролептики пригасили бред, но привели к пассивно-депрессивному, «овощному» состоянию. Врачи добавили антидепрессант, из новых, уже вроде бы неплохо себя зарекомендоваваших. Таня оживилась, начала понемногу читать, охотней общаться; говорила, что не хочет оставаться инвалидом (ей оформили инвалидность по психзаболеванию), хочет продолжить учебу. В этом обнадеживающем состоянии ее в очередной раз выписали из больницы и отвезли жить на дачу. Там возилась в саду, гуляла, читала книги. Иногда приходилось по нескольку часов оставаться одной – все домашние были людьми занятыми. Таня никогда не жаловалась на одиночество; но я знал, что она его больно чувствовала – одиночество непонятости – еще тогда, когда напасть только начиналась.

В теплый августовский вечер уютный, обжитой и гостеприимный дачный дом семьи Клячко, где в лучшие времена гостевал иногда с родителями и я, оказался пустым. Нашли на столе бумажку с единственным словом, написанным Таниным почерком: УТОНУТЬ. Бросились искать и скоро нашли неподалеку, в маленькой речке, с тяжелым камнем, завернутым в наволочку и привязанным к шее.

Здесь мне около 15, Тане – 17. Я уже обогнал ее ростом. Одна из редких наших встреч в этом возрасте

Ни с кем никогда до того Таня не вела речь о самоубийстве, ни малейшим намеком. Что такое было это «утонуть» – ее собственным осознанным решением или приказом, финальным приказом проклятой «Великой Силы», неведомо.

Я тогда после второго курса мединститута работал в студотряде на целине, в Казахстане. О случившемся узнал, вернувшись глубокой осенью. Не раз и потом бывало – стоит уехать подальше, как с кем-то близким случается…

– Как думаете, если бы ваше общение с Таней не прервалось, она бы осталась жить?

– Да, уверен, осталась бы. Я, ребенком будучи, хоть и не понимал ее, как и другие, как и она себя, – но принимал без внутреннего заслона, без отчуждающей самозащиты от ее неадекватности. Был живым мостиком между жестоким миром ее болезни и жестоким здоровым миром. Клял себя и сейчас кляну, что из-за детской робости и внушаемости не решился тогда отстоять свое право общаться с Таней, а потом погрузился в свою мутную юную жизнь и позволил нити нашей душевной связи в себе ослабнуть, а в ней оборваться. Уверен, связь эта и дальше не дала бы ей чувствовать себя одинокой. Знать бы, к чему шло… Уверен и в том, что при настоящем, проникновенном врачебном подходе, при точном подборе лекарственной помощи в сочетании с поддержкой душевной, Таня прошла бы через болезнь к новому здоровью. Смогла бы, повзрослев, жить полной жизнью и дожить до сегодня.

– Как родные перенесли случившееся?

– Все были страшно потрясены, всех придавило. У дяди Юры вскоре началась полоса тяжелых неладов со здоровьем, было несколько инфарктов, чуть не отправился на тот свет, но выдержал и дожил до глубокой старости. И тетя Лена выдержала – у нее оставалось, для кого жить: еще двое детей и любимый муж. Но через несколько лет и она отправилась вслед за Танюшкой.

С первого дня знакомства эта красивая сильная женщина бурно ревновала своего супруга по пустяковым поводам и совсем без. Дядя Юра не был ни красавцем, ни ходоком-бабником, но был блестящим доминантным мужчиной, самоуверенным, остроумным, отлично сложенным, с могучим голосом. Дамы от него восторженно млели, ему это нравилось. И вот – когда тете Лене подошло к пятидесяти, а незаживающая рана потери дочки горела все той же болью, вскрылся повод не пустяковый: любовница. Связь неглубокая, быстро прекратившаяся, но для тети Лены более чем достаточная, чтобы низвергнуться в пучину невыносимого ада.

С мольбой о помощи пришла, даже можно сказать, приползла ко мне. «Болит душа, Володечка, ужасно болит… Понимаю, не стоит оно того, но болит, болит… черно все внутри…. жить невозможно…»

Я в то время был аспирантом на кафедре психиатрии, уже занимался врачебным гипнозом. Несколькими сеансами удалось взять эту адскую черноту в кольцо мощных внушений, окружить защитной стеной. Но провал в глубину остался.

Прошло несколько месяцев, и вдруг в жаркий летний день (опять время разъездов, опять я был далеко) бывшая Юрина любовница позвонила. По домашнему телефону. Просто так – взяла и позвонила. Трубку сняла Лена. Что-то невнятное, но голос ее… Трубку бросила. Несколько дней мучений, а потом все. Утопилась на даче, в той самой речке, где утонула Таня.

– Общение с Таней стало вашим первым опытом психотерапии…

– …и побуждением делать то, что всю жизнь делаю. После потери Тани я оставил занятия в студенческом кружке физиологии; два года думал и выбрал психиатрию: единственную (кроме реаниматологии и патоанатомии) медицинскую специальность, где самоубийцами приходится заниматься по долгу службы. После прощания с тетей Леной написал первую книгу.

Еще через несколько лет начал работу в первом в стране центре (вначале исследовательской группе) изучения и предупреждения самоубийств. Научно-теоретическая сторона того, чем мы там занимались, официально называется суицидологией (суицид=самоубийство). Практическая сторона официального названия не имеет. По идее она, именно она должна называться реанимацией (анима=душа), буквально – оживлением души. Но слово «реанимация» давно и прочно занято под оживление исключительно тела, душа осталась как бы ни при чем. Как же называть тех, кто возвращает к жизни душу, возвращает желание жить, ощущение смыслоценности жизни, душевную, а не только физическую возможность жить дальше?..

Есть латинское слово revivisco – оживать, воскресать. Оживителей тела правильно было бы называть ревиваторами, а оживителей души – реаниматорами. Но раз уж закрепилась подмена, возьмем слово, оставшееся свободным: пусть работа, направленная на оживление души, на воскрешение духа в человеке, называется по-научному ревивацией.

– То есть, я могу считать, что разговариваю сейчас с ревиватором?

– Можете, но не в названии дело.

Убийца убивает человека, самоубийца – человечество.

Гилберт Честертон

Выписка из истории пациента
пометка на карточке: «кризисное состояние»

Каждый обход в больничном отделении, каждый звонок в приемный покой или в кабинет ночного дежурного психиатра – первая мысль: не попытался ли кто-то очередной улизнуть в самоволку. Совершить это технически легко, слишком легко – даже будучи пациентом со всех сторон ежемгновенно просматриваемой наблюдательной палаты психушки.

Самая большая опасность по сей части у пограничников – так в психиатрическом междусобое зовут тех, кто не настолько болен, чтобы не казаться здоровым, и не настолько здоров, чтобы жить не мучаясь иили не мучая других. Таких, если приглядеться, чуть ли не все население, с себя начиная. А как много живущих на грани вне стен больничных, вне всякого наблюдения – свободных в решении быть или не быть, или думающих, что свободны…

Во время психиатрического дежурства, между вызовами, чтобы не предаваться тоске, нужно либо спать, либо что-нибудь делать – читать, слушать музыку, играть в шахматы, если есть с кем, строчить что-то, хоть просто так… Ну и вот – извините за стихи, прозой дальше труднее – в дежурке как-то, глядя в потолок, я записал последний монолог перед попыткой. Опыт в духе Сартра. Так было и вчера, так будет завтра: одна и та же боль, как номерок, и крик, застрявший горла поперек. Дадим картинку методом стоп-кадра, и рамку рифмы заготовим впрок.

 
Молчи, молчи, несдержанный сурок,
учи, учи затверженный урок,
цепляйся за хвосты двуглавых истин
подпольно.
Как этот мир ничтожен и таинствен,
как больно.
 
 
Имело б смысл сверхчеловеком стать,
когда бы ты носил другую стать.
К тому же холода. Поглубже в нору
зарыться.
Сегодня жить нельзя, сегодня впору
забыться.
 
 
…Ну вот и все. Этаж девятый.
Достаточно. Запрем-ка дверь.
Но этот странный, сладковатый
сумбур во рту. И этот зверь
пониже – голоден, бесстыжий…
Уймись, источник правоты,
и вечным сном усни под грыжей.
(Когда-то ЭТО было – ты.)
 
 
…Ну что ж. Окно. Прости, мамаша…
Постой… А пуркуа не па?
Котенок с крыши лапкой машет,
кого-то ждет внизу толпа –
кого? Узнать бы, сколько метров
лететь и почему трясет.
Твой вариант: подхватит ветром
и как всегда не повезет,
застрянешь между проводами,
в сияющей голубизне
порвешь штаны, и каждой даме
понятен станет твой размер.
 
 
…Открой замок. Еще не поздно,
попробуй что-нибудь принять.
Не относись к себе серьезно,
ты не эксперт, пора понять,
хоть интеллектом обеспечен
не хуже этих образин,
твоих врачей. О человече,
проспись и сбегай в магазин!
Что смерть? Родиться – вот оплошность.
Но как исправить? Опоздал.
Вся жизнь – самоубийство. Пошлость –
вопить в окно, что ты устал.
Болтать, на проводах повиснув,
ногами – не велик резон,
а главное, подвергнешь риску
детей, собачек и газон.
 
 
…Так что, живем? Нет, невозможно.
Летим? Нет, страшно вниз лететь.
Нельзя ни жить, ни умереть,
осталось лишь воткнуть подкожно.
Ей, Господи! Все врут безбожно.
Я выхожу, любезный,
встреть!..
 

Тот конкретный, о ком это написано, персонаж с типичной для многих самоубийц двойственностью побуждений – и жить жутко, и умереть – какая жуть победит? – алкоголик, совершив прыжок с девятого этажа, казуистически выжил, помогли упругие ветки стоявшего внизу дерева. Несколько переломов, изрядное сотрясение мозга, и все. За полгода оклемался и продолжил свое затяжное химическое самоубийство. А вот дерево, мне рассказали, не выдержало – стало сохнуть и на следующий год погибло, хотя веток сломалось совсем не много. Похоже, и жизнь деревьев не только биологией определяется.

Пара слов от сантехника человеческих душ из беседы с корреспондентом газеты «Новые известия» О. Масловой

– Владимир Львович, вы пишете сейчас книгу о депрессии. Если я правильно понимаю, это уже клиническая область. Почему именно сейчас вы решили акцентировать внимание на подобной теме? И в каком ключе собираетесь ее раскрыть?

– Депрессии, как и страхи – не только и не столько клиническая область, сколько просторные владения обыденной массовой психологии. Огромный спектр человеческих переживаний, болящий мир, живущий вокруг нас, рядом с нами и в нас.

Лишь небольшая крайняя его часть относится к компетенции клиники. Примерно половина – к категории так называемых пограничных состояний, промежуточных между здоровьем и болезнью. А другая половина принадлежит тому, что считается здоровьем. Если человека постигло тяжкое горе, потеря близкого человека, то будет неестественно, если потерявший не впадет на какое-то время в состояние, близкое к глубокой депрессии, тяжелое, мучительное, по виду клиническое, но природы не болезненной, а здоровой.

Раньше я этих тем касался тоже вплотную, просто не столь прицельно выделял из содержания бесед. А теперь выделяю, отчасти и потому, что народ стал терминологически более подкованным. То и дело разные понятия перекочевывают из специальных областей в массовое сознание.

Таков, например, термин, когда-то введенный Фрейдом и его школой – «комплекс», «комплексы» – его теперь можно встретить чуть не в каждом объявлении о знакомствах.

О мирах депрессии рассказывал и продолжаю рассказывать подробно – и как специалист, и как писатель, и просто как человек. Депрессии, как любви, все возрасты покорны, и, перефразируя другого нашего классика, широко простирает она руки свои в дела человеческие, а также и в кошельки.

– Я могу предположить, что Вы черпаете безграничный материал для исследований из писем, которые получаете ежедневно. Отсюда вопрос скорее социологический: какова, в основном, суть тех душевных конфликтов, которые приводят людей в состояние дисгармонии, депрессии? И от чего зависит развитие болезни в условиях внешнего благополучия?

– Я действительно каждый день получаю массу материала для бесконечной книги о человеческих страданиях и невзгодах. Из одних только жалоб родителей по поводу их детей разных возрастов можно составить тома и тома.

Конфликтом является уже сам факт рождения человека. К факту сему каждого готовит природа, но готовит весьма приблизительно. А общество, цивилизация, хотя должны бы готовить и помогать, и во многом делают это, но во многом и мешают, и путают.

О детях младше двенадцати лет пишут родители, которые не могут разобраться ни с ними, ни с собою самими. А дети постарше уже и сами мне пишут и с разных сторон раскрывают миры глубочайшего психологического невежества, взаимонепонимания, а часто и жестокости, в которых они живут, которые окружают их в семьях, в школе, далее в институтах, на службе, в собственных молодых семьях, с собственными детьми…

Вам может показаться, что я рисую слишком уж черную картину – я ведь работаю сантехником человеческих душ, на меня идет всевозможный жизненный негатив. Да, но и не только негатив. Недавно вот одна мама прислала замечательные сказки, которые сама сочинила для преодоления страхов, мучавших ее четырехлетнего ребенка, и добилась ими настоящего психотерапевтического успеха. Я тут же в своей интернет-рассылке сказки эти тиражировал.

Соотношение внешнего благополучия-неблагополучия и внутреннего состояния человека не однозначно. Ни богатство, ни полная устроенность личной жизни не обеспечивают защиты от сюрпризов наследственности, от превратностей судьбы, от душевных недугов, пороков и падений, от всепроникающего бича всех времен и пространств – одиночества, от старости и конечности земной жизни.

– Для каждого заболевания, как я заметила, есть свой общественный стереотип, влияющий и на поведение заболевшего. Если у тебя болезнь сердца – это благородно, тебя стараются поддержать. А вот если депрессия – значит, ты человек слабый, неспособный проявить силу духа. Для Вас, как для врача, существует в этом смысле понятие слабости? И делаете ли Вы принципиальное различие между депрессией как метафорой и депрессией как серьезным заболеванием?

– Депрессия как знак слабости? Замшелый стереотип советского и еще какого-то там прошлого. Уже другой стереотип его теснит, быть в депрессии уже модно. На Западе этого перестали стыдиться звезды и публичные политики – напротив, своими депрессиями демонстрируют прочим смертным, какие они чувствительные и вполне себе человекоподобные существа. Не обязательно должны быть какие-то поводы – вот просто она пришла, госпожа депрессия, и можно по этому случаю отдохнуть и получить общественное сочувствие. У нас пока еще не так, но думаю, скоро будет так же или почти. В вязко-инертной ментальности наших граждан мало помалу расширяются границы приятия того или иного душевного состояния, настроения, особенностей характера, убеждений, и даже местами сексуальной ориентации. Со скрипом и скрежетом, но все же растет этот капризный, закидонистый ребеночек демократии: право человека быть собой, избирательное право на самого себя.

Понятие «слабости» как стереотип сознания существует, да, но для врача и психолога – всего лишь составляющая менталитета пациента и его окружения. Конечно, у каждого человека есть свой внутренний ресурс, у одного больше, у другого меньше. Одному легче совладать с собой, мобилизоваться, собраться, поздороветь, доразвиться; другому – труднее или совсем невозможно. Опытный специалист сразу или после некоторого исследования определит примерную величину такого ресурса и решит, может ли человек помочь себе сам, или надо его брать на буксир, тянуть и вытягивать.

Депрессия как метафора?.. Ну да, слово это употребляется в разных контекстах, на разных уровнях, и по делу, и не по делу. Кризисные депрессии – периоды подавленности, угнетенности и развала – бывают и в экономике, и в общественной жизни, как например, в США в начале тридцатых годов прошлого века. И у небесных светил и галактик, астрономы говорят, бывают свои депрессии.

– Депрессия может быть диагнозом целой страны?.. Зная общую картину происходящего в нашей стране, занимающей выдающееся место в мире по количеству самоубийств, можно ли говорить о существовании ресурса психологической устойчивости, психологического здоровья в России? Каков в этом отношении Ваш прогноз?

– Ставить диагноз стране я бы воздержался. И депрессий, и самоубийств у нас, действительно, более чем хватает, но определять совокупное, всероссийское общественное настроение как депрессивное достаточных оснований не набирается. Скорее, оно сейчас застойно-разболтанное, раздрызганное, размочаленное и мелкотравчатое. Нет больших объединяющих волн, ни позитивных, ни негативных. Преобладает не столько мрачность и пессимизм, сколько цинизм и равнодушие. Печальна скудость общественных творческих сил, слабость созидательных объединительных движений, которые могли бы составить противовес существующему режиму – этой преемственной власти подлости и насилия, – и противостоять нарастанию общей морально-нравственной деградации.

Россия сейчас в первой десятке стран с самым высоким уровнем самоубийств, и, что самое печальное и тревожное, на первом месте в мире по частоте самоубийств среди детей, подростков и молодежи. Но можно ли сказать, что вся страна пребывает в состоянии кризиса, спада, депрессии, и если бы могла совершить самоубийство, то совершила бы? Нет. Не дошло до этого и, хочу верить, не дойдет.

Несмотря на мрачную картину, вырисовывающуюся из нашей беседы, в отношении душевного здоровья народа российского я в целом оптимистичен. В стране много людей жизнерадостных, трезвомыслящих, совестливых и способных к развитию. Главное, чего нам всем пока не хватает – доверия друг другу, желания и умения объединяться, сообща ставить большие добрые цели и добиваться их.