Текст книги "Возвращение мессира. Книга 1-я"

 
Возле Братска, в посёлке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба – мужик.
 
 
И, корёжась не человечьи,
удержаться старалось лицо,
но тряслись неподвижные плечи,
и из глаз всё лило и лило.
 
 
Всё выкладывал он до крохи,
как под Минском он был окружён,
как по дальней железной дороге
был отправлен в Италию он.
 
 
«Но лопата – пойми! – Не копала
в ограждённой от всех полосы,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь – роса на шоссе!
 
 
И однажды с корзиночкой мимо
итальянка девчушечка шла,
и что люди голодные, мигом,
будто русской была, – поняла.
 
 
Востроносая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.
 
 
Ну, а этим фашистам проклятым —
что им дети, что люди кругом!
И солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё – сапогом.
 
 
И упала, раскинувши руки,
и лежала она на шоссе,
и заплакала горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.
 
 
Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но, чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.
 
 
И овчарок, солдат – мы в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну, а после уже – в автоматы;
оказались они хороши.
 
 
И свобода нам хлынула в горло,
и, вертлявая, точно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушка нас повела.
 
 
Были там и рабочие парни,
и крестьяне – и я пободрел.
Был священник – по ихнему «падре»…
Так что к Богу я, брат, подобрел.
 
 
Мы делили затяжки и пули,
И любой сокровенный секрет,
и порою, ей богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.
 
 
Что оливы, браток, что берёзы —
это, в общем, почти всё равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые – всё это одно…
 
 
«А потом?» – «А потом при оружье
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.
 
 
Развевался и флаг партизанский,
и английский, как миленький был,
и зебрастый американский —
лишь про нашенский Рим позабыл.
 
 
Но один старичишка у храма
Подошёл и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама,
а посол был фашист – он сбежал.
 
 
Эмигрант я, но родину помню…
Здесь он рядом – тот брошенный дом.
флаг, смотрите-ка, – алое поле,
только лев затисался на нём.»
 
 
И тогда, не смущаясь нимало,
финкарями спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватало —
мы не поняли даже сперва.
 
 
А чернявый грачонок Мария
/пусть простит ей сиамский посол!/
хвать-ка ножницы из барберии;
да и шварк! – от юбчонки подол.
 
 
И чего-то она верещала,
улыбалась хитрёхонько так,
и чего-то она вырезала,
и потом нашивала на флаг.
 
 
И взлетел – аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той.»
 
 
«А потом?» Посмотрел он, запнувшись,
дёрнул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках
и в морщинах-недетских совсем.
 
 
«А потом через Каспий мы плыли.
Обнимались и впляс на борту!
Мы героями вроде как были,
но героями – лишь до Баку.
 
 
Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках
и угрюмо овчарки ворчали
на отечественных поводках.
 
 
Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам «фрицы!»
так, что слёзы вставали из глаз.
 
 
Весь в прыщах, лейтинант-необстрелок
в форме новенькой – так его мать! —
нам спокойно сказал: «Без истерик!»
и добавил: «Оружие сдать».
 
 
И солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец сосчитав,
к так знакомой колючей подружке
в так знакомых железных цветах.
 
 
И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране,
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?
 
 
Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
а до дому совсем далеко.
 
 
Я, кидая оружье и шмотки,
под рубашкою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Не достоин… – сказали, – Ты враг…»
 
 
И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»
 
 
«А потом?» Усмехнулся он жёлчно,
после спирту ещё пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.
 
 
Вновь лицо он сдержал через силу
И не знал – его спрятать куда:
«А не стоит… Что было – то было,
только б не было так никогда…
 
 
Завтра рано вставать мне – работа…
Ну, а будешь в Италии ты:
где-то в городе Монте-Ротонда
там живут партизаны-браты.
 
 
И Мария – вся в чёрных колечках,
а быть может в седых – столько лет!
Передай, если помнит, конечно,
Ей от рыжего Вани привет.
 
 
Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал, что прошло – то прошло —
Ты скажи им – им будет приятно —
в общем, Ваня живёт хорошо…»
 
 
…Ваня, всё же я в Монте – Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьянин, шофёр и ремонтник
Обнимали меня, как браты.
 
 
Я не видел синьоры Марии,
только просто вошёл в её дом,
и смотрели твои голубые
с фотографии рядом с Христом.
 
 
Меня спрашивали и крестьяне
и священник – весь белый, как снег:
«Как там Ванья?» «Как Ванья?» «Как Ванья?»
и вздыхали: «Такой человек!»
 
 
Партизаны стояли рядами —
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живёт хорошо…»
 
 
Были мы ни пьяны, ни тверёзы —
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые – всё это одно.
 
 
Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: «А, всё это блажь!»
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия – не плачь!
 

ЛИНА кончила декламировать. Пауза. ОНА ставит на стол бокал, продувает мундштук.

Слышатся всхлипы ИВАНА ПЕТРОВИЧА.

ЛИНА: Жора, принесите ему водки.

ЖОРА, пряча лицо, идёт в сени, наливает две стопки водки; одну выпивает сам, а вторую стопку и бутылочку кока-колы подносит ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ. Тот выпивает водку, как корвалол из стопки.

ЛИНА: Ну что вы молчите, дрянной старик? Жора, посадите его на кровать – это у нас будет теперь – скамья подсудимых. А вы, принцесса, пересядьте на стул.

ЛИКА послушно идёт к стулу и садится на него. ЖОРА усаживает ИВАНА ПЕТРОВИЧА на кровать, и становится в проёме между комнатой и сенями. ЛИНА становится у дальней спинки кровати, что в ногах.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/сдерживая, плачь и угнув голову/: За что же это – на скамью подсудимых?

ЛИНА: Он ещё ничего не понял. За то, что вы углубляете пропасть молчания, то есть – лжи, теперь уже своей собственной лопатой. Вашу правду не знают ни ваши дети, ни ваша вот – собственная внучка.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну да ты уже всё рассказала.

ЛИНА: Не-ет, это я только сыграла увертюру.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Только меня! – под Вильнюсом долбануло,

ЛИНА: Колись, дедушка, колись.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Так, долбануло-то так, что я ничего и не помню!

ЛИНА: Раска-алывайся.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: К тому времени и двух месяцев не прошло, как меня в Армию призвали! Я ни одного фрица убить не успел!.. Я вообще не понимаю – зачем они меня в плен взяли! Как подопытного, что ли?!. У меня же вот /снял фуражку/ – кусок железа

вместо черепа! /ЛИКЕ/ Вот, внученька, кусок немецкого железа /стучит ладонью по голове, плачет/!

ЛИКА бросается к нему на кровать, обнимает его, гладит по голове.

ЛИНА: Короче.., после войны, Советская власть вас привезла сюда – на Рудник?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну! Сюда – на Каракубу!

ЛИНА: На что, на что??

ИВАН ПЕТРОВИЧ: На Каракубу!

ЖОРА: Да-а, это железнодорожная станция здесь так называется. Или называлась, хрен её знает.

ЛИНА: А здесь есть железная дорога?

ЖОРА: Та.., там уже ничего не ходит. Рудник её использует и всё. Ну, вроде, поезд какой-то, когда-то идёт – то ли в Ростов, то ли в Донецк… А, не знаю.

ЛИНА: Та-ак, значит, бывшие наши военнопленные основали у рудника городок и назвали его – Комсомольском. Оригинально. А на самом деле, это – Каракуба.

ЛИКА: Фу,.. перестаньте произносить это мерзкое слово, оно заряжено чёрной энергетикой.

ЛИНА: Ха,.. оно так и есть, в прямом смысле этого слова. Это азиатское слово – Каракуба, а по-русски – Чёрный Город.

ЖОРА: Ну, мы к этому, слава Богу, никакого отношения не имеем. Мы тут отдельно – на своём бугре живём,.. у нас тут старый хуторок…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мы даже не можем встречаться в День Победы, у нас нет такого места на земле! Наших армий и подразделений даже и не существует! Как их и не было никогда! Самолёты наши сгорели на земле, так и не взлетев. Целые Армии взяты в плен, не успев получить никаких Приказов сверху. Там – в Германском плену – я думал, что это немецкая пропаганда, а теперь понял – правда.

ЛИНА: Поэтому, после отсидки, вы не стали возвращаться на свою родину – в Аксай,.. до которого, от сюда, рукой подать?

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Конечно!.. С какою же это я победой вернусь.., да ещё через столько лет!.. Вопросы да восклицательные знаки на своей спине носить, как чугунные чушки на проволоке!?. /Зарыдал/!

ЛИКА,/гладя его/: Дедушка, дедуля,.. ну не плачь, родненький…

ЛИНА: Вот твоя история, Иван Петрович, и никакой другой истории у тебя нет.

ЛИКА: Ну не плачь, дедушка, не плачь.

ЛИНА: Теперь, пусть плачет. Слеза – она смягчению на «грудя» даёт. /Берёт апельсин, связку бананов и направляется в сени./ Жора, ступайте за мной.

ЖОРА идёт за ней в сени. ЛИНА кладёт фрукты на столик, включает в розетку приёмник. ЖОРА осаживается на табурет. ЛИНА садится на стул, изящно снимает туфли со своих ног, и ставит их на столик, а ноги кладёт на печь где постелена газета. Теперь, ОНА медленно начинает очищать апельсин. Пауза.

Вечереет. Свет в окошках становится красным.

В КОМНАТЕ.

На кровати ЛИКА успокаивает, целует и жалеет своего деда, который рыдает навзрыд.

ЛИКА: Дедуля, ну не плачь, не расстраивайся так,.. родненький, тебе же нельзя… И бабушки нашей рядом нет, нашей бабушки Лены. И коровку свою ты продал потому, что бабушки не стало… Бурёнку продал? Во-от,.. я же всё понимаю, я понимаю, что тяжело

тебе без бабушки. А про это я ничего не знала: ни про твой плен, ни про твою голову,.. бедненькая моя головушка-а… Боже мой, как это жестоко и ужасно!.. Боже мой, за что же

это всё на тебя?.. /ОН, плача, улёгся головой на подушку; ОНА ему помогла: сняла туфли с его ног и завела их на постель./ Вот та-ак… пусть наша головушка отдохнёт, бедненькая… Ой, какая она бедненькая, а мы-то ничего и не знали.., плохие мы были, что

про нашего дедушку ничего и не зна-али,.. а теперь мы знаем и будем его жалеть… Во-от,.. расстегнём его сорочку,.. пусть душа подышит, пусть подышит душа и вздохнёт, и тяжёлый дух свой переведёт… А сердечко наше стучит?.. Стучит наше сердечко – умница… Пусть стучит-ит, пусть громче наше сердечко стучит, нам ещё жи-ить надо… А животик наш как, а? Как тут наш большой животик?.. Во-от, он наш большой животик, жирненький животик, бедненький животик. Сдавил его противный пояс,.. и разгуляться нашему животику не дает, /расстёгивает ремень и брюки на НЁМ/, а мы его освободим от этого плена,.. освободим, а брюки, противные, спустим… – на низ – на нижестоящие организации.., спустим. Они у нас стоящие или лежащие?.. – орга-ны-зации?.. Ой, и тут волосики какие-то! А здесь железки никакой не вставлено?.. – ни немецкой, ни американской?.. Не-ет?.. Нету тут железок, нету тут у нашего Ванечки железок.., у Ванечки нашего тут всё живое,.. а живое – всё наживное, как любила говорить наша бабушка Лена… А мы эти волосики да нашими кудряшками – вот та-ак, вот та-ак… вот… та-ак.., вот… так…

В СЕНЯХ.

ЛИНА, задумчиво глядя в одну точку, медленно очищает свой апельсин от кожуры. ЖОРА долго сидит, сгорбившись, и уронив скрещенные руки на свои колени. Потом, ОН наливает себе стопку водки, выпивает её и… застывает, плотно сомкнув губы и ужасно сморщившись.

Пауза.

ЛИНА: Вкусная?

ЖОРА /с той же гримасой, молча кивает головой/!

Пауза.

В КОМНАТЕ.

ЛИКА/так же колдует над пахом ИВАНА ПЕТРОВИЧА, щекоча его своими завитушками/: А кто сказал, что наш дедушка не мужчина?.. Кто сказал, что наш дедушка уже не мужчина? Н-не-ет, дулички вам!.. Во-от вам – наше мужское начало,.. вот вам – наше мужское достоинство, во-от он – наш корень,.. наш крепкий корешок,.. корешочек… Не-ет, никому не да-ам, это мой корешо-очек,.. мо-о-ой /садится сверху./ О-о-ой, какая прелесть!.. Ой, как хорошо.., как хорошо нам!.. А Ангелину Владимировну ты прости-и…

Она хорошая… У неё судьба плохая. Она два! раза сидела.., Один раз – семь лет, от звоночка до звоночка,.. другой раз – три годочка тянула… Первый раз – по сфабрикованному делу, против ректора их института-а.., за взятки. Но его-то самого-о, потом, оправдали – через два года-а – пересуд был.., адвокат из Москвы его защищал – старичок – он ещё при царе учился, и на Нюренбергском процессе, от Советского Союза, участвовал, как она рассказывала. Так что, ректора оправдали-и,.. но все остальные – от звоночка до звоночка. А муж её там же работал и, конечно же, отказался от неё, а двое маленьких сынишков с ним тогда остались… и всё! с ним осталось. А другой раз её по дурацкому видео-делу за-де-ла-ли-и… Пе-ре-строй-ка-а у нас такая была-а, помнишь?..

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Бо-оже!.. Анжелика, что же это мы?!.

ЛИКА: Хорошо-о. Хорошо-о! Мы с тобой… просто… молодцы. За-ме-ча-тельно-о-о.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мне стыдно…

ЛИКА: Молчи-и-и… Молчи, молчи.. Вот. Вот. Во-от. Во-о-о-тсщ-щ-ш-ш-ша-а. /Пауза./ Глупенький, это нормально, когда жалеючи и любя. Мы же с тобой родные люди,..

человечики. И у тебя, кроме меня, никого нет. И никого уже ближе не будет. Тебе же хорошо?..

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хо-ой.

В СЕНЯХ.

ЖОРА сидит так же – сморщившись и лицом, и фигурой. ЛИНА отламывает несколько долек очищенного апельсина, протягивает ЕМУ – ОН отрицательно вертит головой.

ЖОРА/навзрыд/: Н-немогу-у!.. Не могу забыть я морячков!.. Они стоят у меня перед глазами!..

ЛИНА/положила дольки апельсина себе в рот, пожевала/: Погибли?

ЖОРА: Все!!

ЛИНА,/так же, безразлично, глядя в одну точку/: В море?

ЖОРА: Н-не-ет! В степи-и-и! У Матвеевых курганов!..

ЛИНА: Матвеевых??

ЖОРА: Н-ну! Тут вот, не далеко!.. – в Ростовской области! Я пацан был, /показывает рукой рост/! От бомбёжки бегал!.. Из Ростова!.. Когда Ростов бомбили!.. То в Хомутовку – к тётке!.. То на Верблюд – к другой тётке!.. Пешко-о-ом! Пешком в Хомутовку! – сам себе теперь поверить не могу! А то – я за Таганрог бежал – к третьей тётке! Вот на этом

пути я и напоролся!.. Может, Богу было угодно, чтобы я в живые свидетели попал. Немец-то на этих курганах укрепился! – да как! укрепился – из пулемётов бьёт!, из миномётов,.. про автоматы я уж молчу. А наши ребята – внизу – без ничего /ЕГО душит спазм/!..

ЛИНА: Как – без ничего?

ЖОРА: Да ничего у них нет. Ножи… Да у кого – винтовочки со штыками. /Пауза./ А я – паца-ан!.. Но меня поразило тогда: я стоял и ясно видел всю обречённость их. И что меня поразило от головы до пят, что остановить эту бойню никто не может. /Пауза./ А какие ребята!.. Молодёжь, как на подбор! – здоровые, красивые. Жар-ра-а стоит.., а они в чёрных бушлатах на тельняшку. А сколько их было!.. – Тьма!! Все полегли. Всё кругом чёрным покрыто было. А-ай! /Махнул рукой, плачет/.

ЛИНА: Ну что вы, Жора, это лишь маленький эпизод большой войны.

ЖОРА: Да?!! М-м-м!..

ЛИНА: Та-ак /смачно, по-хозяйски опустила ладони рук на колени./ Надо идти встречать корову! /Встала, обошла столик и, босиком, в чулках, пошла в комнату/.

Пауза.

В окошки лёг тёмно-бордовый свет заката.

В КОМНАТЕ.

Та же мизансцена.

ЛИКА/деду/: А ты посмотри, посмотри – какая у тебя внучка /спускает майку со своих плеч, обнажает груди/,.. ну,.. как?.. Тебе нравится твоя девочка? А ты послушай её сердце, /берёт его руку и прижимает к своей груди/.., где тут наше сердечко?.. А здесь у нас, что /берёт его другую руку и прижимает к своей груди/?.. А как ты бурёнку доил?.. А? Ну-ка, покажи,.. покажи своей девочке… Во-от. Вот как… А бурёнка мычала от удовольствия: «М-му. М-му-у. М-му-у.» А хочешь, я поздороваюсь со своим корешком? – пожму ему руку. М-м-м. М-м-м. М-м-м…

ИВАН ПЕТРОВИЧ: М-м-м. М-м-м. М-м-м. Как! это ты??

ЛИКА: А ты дои, дои бурёнку.

/Тихо мычат в один голос/.

В комнату входит ЛИНА, она проходит мимо кровати к шифоньеру.., но вдруг останавливается и оборачивается в сторону кровати. Смотрит на родственников в

упор. Пауза. ЛИНА молча и быстро взлетает на кровать, и садится на свои колени сзади ЛИКИ, сжимая её бёдра руками, как клещами, и прислушавшись к ритму всадницы, подключается к её аллюру.

ЛИНА/шепчет Лике через её плечо/: А-ах, ка-кая прелесть… Какая волнующая пара… Какое слияние душ и тел. О-о-о, как это меня возбуждает!..

ЛИКА,/перегибаясь назад и обхватывая голову Лины своими руками/: Ты говоришь правду?..

ЛИНА: Я сейчас кончу, ребя-ята!

ЛИКА: Любимая!

ИВАН ПЕТРОВИЧ вдруг оторвался от подушки, через ЛИКУ обхватил руками ЛИНУ, глянул в её лицо, как человек, вернувшийся из бессознательного состояния, впился рукой в её локоны, а губами в её губы. Пауза. ИВАН ПЕТРОВИЧ разжал свои руки и рухнул на подушку.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/прохрипел/: А-а-ах-хх.

Пауза.

ЛИНА/со слезами в голосе/: Во-от, кого он хотел и жаждал! Вот, Ан-же-лика!, Маля-вочка моя. Что и требовалось доказать.

Пауза.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/как из подземелья/: Анжела, девочка,.. а ты не проститутка?!.

ЛИКА/расхохоталась, с надрывом в голосе/: Не-ет, не проститутка! Хотя могла бы и стать. Но теперь поздно. – Ваш правнук уж третий класс заканчивает.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А я его толком и не знаю. Спасибо, конечно, что в мою честь – Ванечкой назвали.

ЛИНА,/заводясь, как турбина самолёта/: Да что же это вы такое несёте?! /вышла из койки/! Да побойтесь же вы Бога!.. /Вдруг взглянула на икону, быстро подошла к ней и закрыла образ рушником. Вновь – к ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ/ да она же сейчас – подвиг! совершила.. Она!.. Вас!..

ЛИКА: Лина, не надо, ты не понимаешь…

ЛИНА: Не-ет. Я всё понимаю. Или вы подвигом считаете только, когда грудью на амбразуру?!! Блядская Совдепия! Уркино государство! Уродская машина! – когда ж она уже остановится, захлебнувшись нашей кровью, подавившись нашими телами!, деньгами и нищетой?!!

ИВАН ПЕТРОВИЧ/как из подземелья/: Ха-га-га! Да его уже давно нет – того государства.

ЛИНА: Кого ты лечишь, дедушка? Не надо щупать бабушку!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Что, ха-га… Я, например, в Украинском государстве живу,.. Анжелика – в России,.. а вот ты – непонятно, небось – в Ростове прописана.

ЛИНА: А-а-а /махнула рукой/,.. бедные, несчастные люди.

/Совсем стемнело. Горит лампадка./

ЛИКА: Однако, у вас, дедушка, спермы на ведро набралось.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Теперь уже не у меня. Смотри, не заберемени.

ЛИНА: Ну, вот, нам ещё инцеста не хватало.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Эт-то ещё что такое?!.

ЛИНА: Не пугайтесь, инцеста – это, всего лишь – кровосмешение. /ЛИКЕ/ Так, девочка моя, бери-ка свою молодку в жменьку и ступай за печку мыться,.. и попробуй проронить на мою постель хоть каплю его гадости.

ЛИКА/весело/: А почему, это – молодка?

ЛИНА: Так баба Дуся, царство ей небесное, письку свою называла.

/ЛИКА весело расхохоталась/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: А почему это у меня – гадость?

ЛИНА: Молчите, старик, я сразу приметила, что вы ходок ещё тот.

ЛИКА/смеётся/: Ой, расплескаю! /Протопала в сени./ Ой, здесь темно!..

ЛИНА: Сейчас я свечку зажгу.

В СЕНЯХ.

Светится только приёмник. Входит ЛИНА, на ощупь находит спички на печи и там же зажигает свечу. За столом, уронив голову на руки, спит ЖОРА.

ЛИНА: А Жора спит. – У моих соблазнительных туфель. /ЛИКЕ./ Иди в уголок, я дам тебе тазик и воду. /Подставляет ей таз, подаёт большую кружку с водой/.

ЛИКА моется. ЛИНА подаёт ей полотенце и та, вытираясь, бежит в комнату.

ЛИНА взяла таз, будит ЖОРУ.

ЛИНА: Алё-ё!.. Пассажир!

ЖОРА/поднял голову/: А?! Что?

ЛИНА: Приехали. Ваша станция.

ЖОРА: Какая станция??

ЛИНА: Пойди, дорогой, хоть воду вылей из таза, /передала ему в руки таз/.

ЖОРА: Ага, конечно, /соображает.., потом идёт с тазом на выход/.

ЛИНА, забрав свои туфли со стола и горящую свечу, уходит в комнату.

В КОМНАТЕ.

ИВАН ПЕТРОВИЧ сидит на кровати и обувается. ЛИКА стоит перед зеркалом шифоньера, в трусиках и в маячке, пытаясь привести в порядок своё лицо и причёску.

ЛИНА,/со свечёй в руках, подходит к Лике/: Чего же ты там видишь, чудачка?

ЛИКА: Пока ничего. Теперь, вижу, /продолжает приводить себя в порядок/.

ЛИНА/Ивану Петровичу/: Ну, зачем же так кряхтеть,.. здесь же молодые дамы.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Дамы-то может и молодые,.. а я старый больной человек.., да ещё – в стельку пьяный.

ЛИНА: Не прикидывайтесь. Нашкодили и в кусты?

/В сенях громыхает тазик и всё железное/!

ЖОРА: Ау-у, люди!.. Там на улице машины сигналят!.. Это не к вам?!.

ЛИКА: Это за мной. /Надевает юбку, туфли, жакетик/.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Жо-ора, ты ещё здесь?!.

ЖОРА: Хо-го-о!.. Зде-есь, Иван Петрович!

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Щ-щас мы с тобой ещё выпьем!

ЛИНА: А ну все, «кибиням» собачьим!!!

Пауза.

ЛИКА,/подходя к Лине/: Я тебя поцелую, на прощанье?

ЛИНА: Обойдёшься!

ЛИКА: Ну,.. тогда… – пока-пока /делает «тёте ручкой» и идёт на выход/.

ЛИНА/Ей вслед/: И заткни свою экзотику себе в жопу!!. /Бросает ей вслед апельсины, бананы и другие фрукты/!!!

/ЛИКА, весело вскрикнув, убегает/!

ИВАН ПЕТРОВИЧ проходит в сени к перепуганному ЖОРЕ.

ИВАН ПЕТРОВИЧ: Давай-ка, Жора, выпьем /сел за стол, налил/.

ЛИНА/выходит к ним. Сдержанно/: Уходите, мужики.

ИВАН ПЕТРОВИЧ/Жоре/: Будь здоров, /чокается с его стопкой, пьют./ Бери гитару, пойдём ко мне. У меня самогон есть!

Приёмник гаснет.

ЛИНА: Хм, а свет-то был,.. а мы и не включали. – Привы-ыкли.

ЖОРА/Лине/: Там, на улице, чья-то корова мечется.., не ваша?

Пауза.

МУЖЧИНЫ молча ушли.

ЛИНА/одна/: Ещё одна беспризорная. /Обмякла, села на табурет и заревела/!

З А Н А В Е С.

Конец I-го акта.

* * *

Боцман отложил пьесу и, наконец, утёр, как следует, слёзы со своих глаз и щёк. «Откуда же этот пацан знает??» – ворчал он, кряхтя и, вставая с постели. «Откуда ж он знает??»

Боцман вышел в сени, взял со стола, выложенные им из карманов брюк, курительные принадлежности – трубочку из вишнёвого дерева, кисет с табаком и спички. Он набивал трубочку табаком, руки его дрожали, он всё повторял: «Какое-то наваждение! Откуда ж он взял?? Как он мог-то?»

Набив трубочку, он вышел во двор. Закурил. Поднялся на то высокое место, где давеча сидел Мессир. Сел на табурет. Перевёл дух, осмотрелся. Вдали внизу лежал Дон. Теперь он казался более отдалённым – солнце шло к закату, и, вот-вот, должно было спрятаться за высокий холм, на котором лежал городок – и от этого, Дон, и всё задонье, как бы, покрылось голубоватой дымкой.

Из-за Дона, из широкой полосы прибрежной рощи, доносились звуки баяна и песня. Пели, в основном, женские голоса. Потом, эти голоса, о чём-то громко и весело переговаривались, в эти голоса, иногда, врезался одинокий мужской голос – вероятно, баяниста. И вновь, широко по-над рекой, разливалась песня.

Боцман пыхтел, свыкшейся с ним, трубочкой, слушал песню и думал о чём-то, о своём.

Но думки его прервала грянувшая, со стороны причала, дикая музыка, которая, в основном, долетала сюда в качестве бухающего такты ударника. «Это на нашей яхте» – подумал боцман. «Кот злодействует». И, вычистив свою трубочку, боцман вернулся во флигель. Зачерпнул кружкой из ведра «Крещенской воды», напился, прошёл, лёг на койку, взял, отложенную пьесу, и продолжил чтение.

* * *

II-ой АКТ.

На дворе день.

Та же хата. Чисто прибрано. В сенях много трёхлитровых банок с молоком, повязанных марлей. Сирени уже нет. В комнате, на столе, в нескольких спаренных тяжёлых подсвечниках, горят свечи, в форме мужских фаллосов. Здесь же лежит большой блестящий, чем-то набитый, пакет; рядом – красивая тёмная бутылка, две стопки и связка бананов. Икона закрыта рушником. В ближайшем от иконы – левом углу, приспособлен

магнитофон, с пристежными колонками, и звучит В. Высоцкий с песней «Нежная правда в красивых одеждах ходила…»

Открываются двери в сени, появляется ЛИНА, с только что открытым висячим замком в руках,.. она осторожно ступает через порог, прислушивается. Одета она в то же – чёрное, но голова не покрыта, а волосы строго забраны на затылок. Она медленно проходит к комнате, останавливается в проёме, улыбается, хмыкнув. Устало идёт к кровати и, отбросив на этажерку замок, тяжело садится на постель.., а затем, развернувшись, ложится, разбросав руки, а ноги, прямо в ботинках, «бросает» на спинку кровати. Высоцкий запел «Баньку по белому». ЛИНА слушает, прикрыв веки. Но вдруг она подскочила к шифоньеру, достала сигарету, зажигалку.., прикурила, походила по комнате и легла на кровать в той же позе. Курит. Высоцкий запел свою «Цыганочку» по-французски.

На пороге сеней появляется ЛИКА, она в ковбойской шляпе, в рубашке, в крупную красно-чёрную клетку, навыпуск; в джинсах расклешённых книзу; в мокасинах на высоком каблуке, а на шее, скручен и повязан, знакомый Линын чёрный платок. ОНА, как каратистка, бьёт ногой дверь, шире раскрывая её, и, медленной с потягом походкой,

проходит в комнату. Останавливается у магнитофона и резко поворачивается лицом к лежащей ЛИНЕ. Кассета в магнитофоне кончилась. Тишина.

ЛИКА: Привет.

ЛИНА: Привет. /Большим пальцем промокает глаза/.

ЛИКА: А что ж это вы не на Дне рождения?

ЛИНА: На каком Дне рождения?

ЛИКА: Ну, как же, там Жора с дедом уже во всю пируют,.. королеву ждут. Свататься к ней собираются. Охмурила мужиков?

ЛИНА: Я корову продала, только что приехала.

ЛИКА: А я знала, что ты именно этим автобусом вернёшься.

ЛИНА: Я поняла. Спасибо за записи, тронута. Так у кого, у деда День рождения?

ЛИКА: Хэх. Двадцать второго мая был – в среду!

ЛИНА: А-а-а.

ЛИКА: Да-а-а! Что, не знала?

ЛИНА: Понятия не имела.

ЛИКА: А молилась ли ты на ночь, Дездемона?!. /Подтянула вверх подбородок, выставила шею/.

ЛИНА: Глянь-ка, мой платок! А я его обыскалась!

ЛИКА: И где ж ты его обыскалась?

ЛИНА: Везде.

ЛИКА: А надо было искать – у моего деда в спальне, на спинке кровати.

ЛИНА: Правда?! Ха-ха-ха!.. Как же это я?!. /Гасит окурок в пепельнице, на этажерке/.

ЛИКА,/наступая мокасином на руку Лине/: Так как же это ты?!

ЛИНА: Это было ещё девятого мая,.. когда мы за картошкой ходили.

ЛИКА: За картошкой – в спальню??

ЛИНА/расхохоталась/!

ЛИКА/рыкнула/: Мр-рых! М-мерзкая, противная баба /пихнула мокасином её руку и отошла прочь/!

ЛИНА: Ты мне сделала больно.

ЛИКА: А ты мне не сделала больно?!

ЛИНА: Ты сделала больно моей руке!

ЛИКА: А ты моему сердцу!

ЛИНА: Но что же делать… У него такая тупиковая ситуация…

ЛИКА: У кого?

ЛИНА: У Жоры. Со своей ростовской женой он давно развёлся,.. приехал сюда досматривать свою тётку, так же как и я, только, я тут чуть больше года, а он уж давно. Во-от.., похоронил он тётку, привёл в дом бабу, расписался с ней.., теперь у неё появились какие-то племянники.., и они теперь ему житья не дают. А в Ростове, в квартире его покойной матери, живёт его сын с женой.., но они его не только не могут принять.., а и самого сына жена скоро попросит.., он чернобылец – ну и.., всё такое. Так что, свататься ко мне, говоришь, собираются?

ЛИКА: Я поняла: ты беспринципная, падшая женщина. – С продажной душой и телом.

ЛИНА: Да, а что?

ЛИКА: К тому же!.. – ты сухарь, заброшенный хозяином в угол!., но тебя даже старые мыши не станут кусать!

ЛИНА: Ха-ха. Выдаёте желаемое за действительное? Я зна-аю, как одна серенькая мышка, увидев на больничке заварное пирожное полное душистого натурального крема,.. лизнула его, надкусила, как тот хохол из анекдота, и смылась, даже не взяв расчёта у своей родной администрации. Так! уж ей захотелось уколоть это пирожное в самое

сердце, зная, что оно – бессильное – останется в ржавой вонючей клетке на съедение крысам! Или превратится в сухарь. Не вышло – не превратилось. И крысам не сдалась.

ЛИКА: Ты с ума сошла.

ЛИНА: Молчи, дрянь!

ЛИКА: Дура! У меня муж в автокатастрофу тогда попал!

ЛИНА: Кому ты фуфло гонишь?! Ты в разводе давным-давно!.. А у него – уже своя законная молодка! На х… ты там кому нужна!! Малявка ты больничная!

ЛИКА: Да он же инвалидом стал!.. На всю жизнь!.. Какая там теперь моло-одка!.. Кому он теперь нужен?! За мной ночью приехали и увезли в Каменскую больницу!..

ЛИНА: Увезли те, что тебя до сих пор – возят?!

ЛИКА: Да. Это его друзья.

ЛИНА: Ну, спасибо,.. за разъяснения, теперь буду знать, что это его друзья.

ЛИКА: Но я дежурила день и ночь в больнице… Они привозили всё, что нужно,.. всё, что требовалось. Потом, привозили его родителей из Таганрога и увозили обратно. Ты можешь представить себе весь этот путь?! И так – всё то время!

ЛИНА: Браво-браво. А это! Время?!

ЛИКА: А это время… По-ка-зы-ва-ю-ю-у! – Ап! /снимает шляпу, а под ней – начисто выбритая голова/!

Пауза.

ЛИНА взорвалась смехом и хохочет, стуча пятками ботинок по спинке кровати.

ЛИКА: Ну что ты?!. Ум! /Надула губки, стукнула ножкой об пол/! Прекрати сейчас же! /затопала ножками/!

ЛИНА/сквозь смех/: Это я к тому, что у дураков мысли сходятся!.. Показываю-ю!! Ап! /Мигом стянула юбку, с трусиками вместе, ниже живота,.. сама, согнувшись, глянула туда и тут же вернула одежду и себя на место/.

ЛИКА: Ой, мамочки!.. Дай посмотреть.

ЛИНА: Не дам, /подскочила с кровати/.

ЛИКА: Ну, да-ай.

ЛИНА/бегает от неё по комнате/: Не дам, не дам, не дам.

ЛИКА/за ней/: Ну, да-ай…

ЛИНА: Дай уехал в Китай.

ЛИКА: Ну, дай я ручку пожалею. Пожалею мою рученьку, я её обидела…

ЛИНА: Ну, пото-ом,.. я же с дороги, мне надо привести себя в порядок. Ну. Помыться…

ЛИКА: Да-да… Точно. Ты иди, мойся.., а я тут…

ЛИНА: А ты, пока, поставь какую-нибудь музычку.., лёгкую. Или у тебя нет такой?..

ЛИКА: Обижаешь.

ЛИНА идет, набрасывает крючок на входных дверях в сени. Моется под рукомойником и, прямо в юбке, над чашкой.

ЛИНА: А сколько здесь у меня молока киснет!..

ЛИКА: Да, уже видели, знаем. /Включает новую кассету – с любовной французской классикой. Теперь, она выстраивает из стульев и табуретов пару пирамид. Открывает шифоньер, достаёт несколько свободных плечиков, развешивает их. Достаёт из пакета, лежащего на столе, одежду. Сплетённое как сеть, длинное чёрное платье вешает на плечики. Золотой, прошитый чёрными нитями, сложный корсет – со штрипками, подвязками, серебристо-золотистыми цепочками, прикрепляет к плечикам. Достаёт, в тон корсету, длинные гольфы и колготы, в золотую сетку – развешивает их. Чёрную женскую

шляпу, с сетчатой вуалью, устраивает на пирамиду. Достаёт стек и две плётки – одну, с одним длинным бичом, другую, со множеством коротких бичей – пробует их в действии – об пол, об ногу, и прячет обратно в пакет.

В СЕНЯХ.

ЛИНА вылила всю использованную воду в помойное ведро, откинула крючок на дверях, вынесла ведро во двор,.. вернулась обратно с пустым ведром, поставила его на место и пошла в комнату.

В КОМНАТЕ.

ЛИКА полезла рукой к себе в джинсы, и что-то роется там. Входит ЛИНА, ЛИКА быстро вынимает руку из штанов.

ЛИНА/заметила/: А что это наши шаловливые ручонки там делают?..

ЛИКА: Ап! /Указывает рукой на развешенный гардероб/!

ЛИНА: Боже, что это?!

ЛИКА: У вас, ведь, на днях – День вашего рождения, мадам,.. а это мой предварительный подарок вам.

ЛИНА: Ой,.. спасибо.

ЛИКА: Сейчас будем одеваться. Но сначала – выпьем по стопочке голландского бренди. /Наливает из красивой бутылки, стоящей на столе, в стопки.., очищает банан./ Обмоем твой королевский наряд, чтобы королеве в нём было уютно.