Текст книги "Возвращение мессира. Книга 1-я"

2. Сны Виталия

В ту ночь Виталий больше не открывал файла «ДИТЯ». Он вообще выключил компьютер и обессиленный морально и физически, лёг спать.

Уснул он быстро, как провалился. А провалился он в сон. А во сне перед ним, как в старом фильме «Дом, в котором я живу», вставала, запомнившаяся с детства, охваченная пламенем надпись.., только горел в огне не «1941 год», а :

«3-е СЕНТЯБРЯ 1991 года».

А за ней, по пешеходной дорожке высоченного автодорожного моста, идущего от самого центра большого города через широкую реку, мимо движущихся по мосту автомобилей, удаляясь от города, идёт его герой по имени ПЁТР ГОЛИЦЫН. Его чуб треплет западный боковой ветер, лицо его, на котором видны едва наметившиеся борода и усы, дико напряжено. Отрешённые глаза его сосредоточены на чём-то не имеющем ничего общего с тем, что в данную секундуокружает его. Вот он уже перешёл на ту – загородную сторону реки… Вот он шагает по высокой насыпи автострады… Вот он дошёл до огромной «тачанки-

ростовчанки» – памятнику Гражданской войны, спустился с насыпи в поле и двинулся вдоль вырытого водного канала навстречу багровому закатному солнцу. Вот он остановился, по-волчьи озираясь,.. и спустился по крутому бережку канала

вниз к воде, чтобы его не могли видеть ещё копошащиеся в земле огородники. Снял с плеча свою сумку, а из другой, базарной холщовой сумки достал сапёрную лопатку, не останавливаясь, вырыл ямку, как для саженца, открыл замок своей сумки, достал стеклянную баночку с закручивающейся крышкой, достал две небольших фотографии с неясным изображением двух разных женщин, вложил эти фотографии в банку,.. достал листок бумаги с напечатанным текстом.

– Так, ЕМУ молиться надо на запад, – стал на колени, забормотал, глядя в лист, – «Пойду я, добрый молодец, посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру матерую землю лик рабынь Божиих…» /далее не разборчиво его бормотание/.

Он вложил прочитанную бумагу туда же в банку, закрутил её крышкой, закопал и стоя на коленях, припал головой к земле. А оттуда, хохотал ему в лицо ОН, сверкая глазом.

Виталий проснулся в поту. Потянулся рукой к табурету, на котором, как всегда – на ночь, были «заряжены» сигареты и пепельница с зажигалкой. Закурил, облокотившись на локоть левой руки. – Рано я лёг сегодня, сны замучат. Ну их на, – но не сказал – куда, что-то его остановило. Он ещё о чём-то сонно пытался размышлять, но веки его тяжелели,.. тяжелели…

Теперь, ему не давал покоя царь ИВАН ГРОЗНЫЙ, из какой-то задуманной им пьесы. К царю Ивану всё приставал какой-то юродивый /без имени/, с огромным пирогом в руках, он совал этот пирог царю под нос, и повторял без конца фразу: «А удержишь ли ты, Ванюша, в рученьках своих царственных – сей! пирожочек?» Тот, наконец, брал в свои руки злосчастный пирог, пирог разваливался на куски, юродивый хохотал, Грозный, размахнувшись рукой с посохом и с возгласом: «Убью, пёс смердящий!», хотел ударить того остриём, но, промахнувшись, попадал в сына своего – Ивана, и убивал его. Убивал и «возопя, аки зверь лесной», весь заливался его кровью. И только лицо Грозного было белым, как мел, а в глазах его, вместо слёз, сверкали молнии.

Потом, выплывал откуда-то очередной Фараон под очередным номером и начинал строить очередную пирамиду, на берегу Нила. Строил он её исключительно сам, а многотысячная свита лишь обтёсывала и подавала ему камни, поддакивающе лопоча, подставляя ему свои руки, спины, плечи и головы. Он взбирался по ним наверх. При этом каждый из них, ухитрялся лизнуть ему пятки. И вот, когда тот забирался на самый верх пирамиды, пятки его, смазанные слюной верноподданных, скользили по равнобедренному треугольнику и он, размахивая руками, летел вниз. Тогда, толпа верноподданных зло роптала, переходя на недовольный общий гул и, ликуя, забивала беднягу, как мамонта.

Жертву торжественно заносили вовнутрь выстроенной им пирамиды, превращая её в усыпальницу. Появлялся новый очередной Фараон, и всё начиналось сначала.

После каждого сна Виталий просыпался в поту и тревоге. Снова закуривал, и снова веки его постепенно тяжелели,.. тяжелели…

И вот ему уже снится герой его пьесы – скульптор ГОЛОСОВ, из застойного февраля 1980 года. Он крушит свои скульптуры огромной кувалдой, в ночи своей мастерской, при горящих свечах в старинных канделябрах, на таком же старинном рояле, но с переломанными ножками, который теперь, исполняет роль молчаливого стола для круглосуточных беспробудно-тоскливых застолий.

А вот – мчат в санях закованную в цепи БОЯРЫНЮ МОРОЗОВУ, которая кричит, воздев двуперстие: «Сице крещусь»! А потом она же, но почему-то – в современной операционной, на операционном столе, в непристойном виде с мужчиной… И противный звук медицинских инструментов, падающих на железный столик.

А теперь, разгорячённый ГРИГОРИЙ РАСПУТИН в красной длинной атласной рубахе хлещет хлыстом, завывая: «Ходи-и! Ходи-и!» А вокруг него, как белая породистая цирковая лошадь вокруг дрессировщика, бегает красивая породистая женщина с распущенными блондинистыми волосами и в белой исподней рубашке.

Но вот, нежно обнявшись в изящном танце, выплывают две женщины, устроившие себе праздник между русской печкой и иконой Божьей Матери, с букетом свежей сирени,, в стеклянной банке, стоящей на столе, покрытом белоснежной скатертью, среди импортных закусок в красивых шуршащих кульках и обёртках, и уже ставшим символикой – «Советским шампанским».

Потом всё это переплеталось чудесным образом: искажалось, искривлялось, вытекало одно из другого, расплывалось, текло ручейками, ручьями, потоками – то чистой, то мутной воды, по которой он шагал, то по щиколотки, а то, по колена – в этих потоках. Шагал, а его окружали какие-то женщины: лица одних были вроде знакомы, других – нет. Кого-то из них он страстно целовал, а кого-то тревожно опасался. Какая-то из них, сидя на застеленной кровати, звала его присесть рядом. А какие-то звали к накрытому многолюдному столу. Но он всё шагал, шагал по воде – босой. А на встречу ему попадались плывущие старые домашние чувяки, стоптанные спортивные тапочки, изношенные ботинки, потрёпанные женские босоножки; он даже подхватил танцевальные сапоги чёрной кожи, и надел себе на ноги, но толи они натирали ему ноги, толи просто были не по размеру.., в общем, дальше он двигался уже без них. Потом он оказался в каком-то дворе, где к нему, к его ноге, приластилась какая-то большая породистая собака. Он стал гладить её по красивой гладкой шерсти и ему, и его руке было это приятно.., но вот в калитке появился хозяин собаки, позвал её и она, пораздумав, повиляв хвостом, всё же – ушла к нему. И в это самое время, вдруг, из всех калиток, которые, оказывается, окружали этот двор – показались разные собачьи морды и страшно стали лаять на Виталия. Но калитки, видимо, были заперты, что спасало его от нападения этих морд, просунутых между штакетниками, и их укусов. И хотя Виталий понимал во сне, что этот сон уже был когда—то, прежде, что это только повторение пройденного, ему было всё же не по себе – неприятно было на душе.

И, наконец, это уже совсем под утро – ему приснился жуткий, огромный – от горизонта до горизонта – накрывающий самоё себя – мутный, грязный поточище воды! Это поточище несло на себе стада коров, отары овец, полчища визжащих свиней, диких кабанов и табуны диких лошадей. Оно уносило с собой целые дома со всем домашним скарбом и их обитателями; заводы и фабрики с их станками, и прокатными станами, не говоря уже о бесчисленных офисах с их компьютерами, бумагами, служащими и посетителями. Короче – оно уносило с собой целые города и посёлки; станицы и хутора; деревни и деревушки!..

Виталия разбудил собственный вопль и страх. За окном и в комнате было уже светло. Он быстро закурил. Курил он глубокими и частыми затяжками, пока не подуспокоился Он глянул на пол. Так и есть – на полу лежало три потухших, в линолеуме, окурка Он отлепил их оттуда, и положил в пепельницу.

Снова глянул на пол – бедняга-линолеум был уже весь в обожжённых шрамах и воронках от огня сигарет.

Непорядок, брат, – сказал он самому себе, – опять непорядок.

Докурив и загасив сигарету, Виталий встал с дивана, взял пепельницу, вынес её на кухню, поставил на зажжённую плиту чайник, сходил куда надо. Вернулся в комнату уже с заваренной чашкой чая и чистой пепельницей, поставил всё на табурет. Достал из буфета чёрную старую папку, отодвинул к стене подушки, достал из папки пять колод карт, положил их стопкой на табурет, папку на диван, а на папку одну колоду карт. Закурил «Приму» и прилёг. Стасовал карты – бросил на бубновую даму. Докурив, подал себе в постель чашку горячего чая. Понюхивая его дымный аромат, и отпивая его маленькими глотками, он догадал на бубновую и допил чай. Отставив от себя чашку, он закурил сигарету с фильтром, и бросил на трефовую. Докурив и догадав, он приподнялся, сел и сказал:

– Всё фигня. /Мягко перевожу я/.

И пошёл заниматься собственным туалетом.

Сделав лёгкую зарядку с упором на дыхательную гимнастику, он выпил вторую чашку чая, но уже стоя у открытого окна кухни, облокотившись на подоконник, любуясь зеленью деревьев и радуясь цветам, растущим в палисаднике. Но внимательней всего он поглядывал на небо, пытаясь понять его настроение. Заревел взлетающий и тут же красиво разворачивающийся ТУ-154, но этот ТУ уже тише и мягче ревел – он был более продвинутый, видимо, по требованию Евросоюза.

Ах, всё равно не угадать. А солнышко, всё же, проглядывает.

И, закурив, он сосредоточился на самом себе, делая ещё одну – невидимую зарядку мышц.

3. Файл «ДИТЯ»

На небе действительно появились голубые прогалины с белыми кудрями облаков по краям и, радуя глаз, выглядывало, соскучившееся по земле солнышко. Виталий уже был у себя в комнате, Он открыл свой складывающийся реальный рабочий стол, отчего в комнате стало ещё тесней, включил компьютер, где открылся виртуальный рабочий стол, открыл папку «мои документы», «проза» и с опаской посмотрел на выключенный телефон. Потянулся к нему, вставил вилку в розетку – тот снова заверещал, как бешеный! Виталий поднял трубку – ухо пронзили мерзкие короткие гудки! Он побил по рычажкам – бесполезно. Он бросил на них трубку – телефон вновь заверещал! Он выдернул вилку и бросил её на аппарат! Вернулся к компьютеру и с силой щёлкнул по файлу «ДИТЯ»!

Открылся текст. Виталий стал искать в нём то место, на котором прервала его мать со своими дурацкими вопросами. Нашёл то место, где Мессир говорит Голицыну:

@ @ @

«-. … Но в другом месте и в другое время я вас угощу хорошей сигарой.

Так что же теперь – мне пухнуть от табачного голода??

Теперь? Теперь – мы пойдём на прогулку по вашему чудному городу.

В такую погоду-то?!

О, сейчас провиднется, – сказал ОН языком, которым говорила бабушка Голицына, Мотя, – вон – тучи уже рассеиваются и уходят. Идите, собирайтесь. Да, и прихватите с собой ваши пьесы, – добавил ОН вслед уходящему в свою комнату Голицыну.

Что – все? – отозвался тот.

Непременно – все. Их у вас, я знаю, немного.

Голицыну пришлось брать с собой большую чёрную сумку, суетливо складывать туда пачки испечатанной бумаги, вложенные в две папки. Зачем он это делал – он не понимал, но делал. Между делом, он, конечно же, быстренько закурил, неслышно затягиваясь. Но, сложив пьесы в сумку, он, вдруг, что-то вспомнил, кровь прилила к голове его, и он выкрикнул собеседнику:

Но двух пьес у меня нет, они пропали!

Как это – пропали? – отозвался ТОТ, – Сгорели, что ли? Так «рукописи не горят», как говорят.

Да, вы знаете, я, со психа, как-то пытался сжечь свои пьесы, ещё на той квартире, где был женат. Жёг прямо посреди кухни!

Не сгорели?

Нет. Края обгорели и всё. Да и я – успокоился.

Но что вы там,.. собрались?

Да. В принципе.

Тогда, гасите свою паршивую сигарету и – в путь.

Входная дверь тихо хлопнула. И ЕГО не стало.

Голицын повесил сумку через плечо, врубил счётчик, услышал, как зарычал – заработал холодильник, запер входную дверь и вышел из подъезда. Во дворе никого не было. Не было и туч на небе, оно сияло, как вымытое. Духота исчезла, и сразу стало прохладно. Светило летнее предвечернее солнце. Голицын завернул за угол дома и увидел, стоящего на тротуаре проезжей улицы, мужчину в тёмных очках с зеркальным отражением оправленных тонкой золотой оправой. ОН был выше среднего роста. Ни худ, ни толст. ОН был изящен. Одет ОН был во всё чёрное: чёрная рубашка с длинными рукавами, которые были расстёгнуты, а широкие их манжеты были подвёрнуты, один раз; чёрные ровные брюки и такие же чёрные модельные, с лакировкой, туфли. Чёрные волосы его были гладко зачёсаны назад в собранный на шее хвост, стянутый золотым жгутом. У Голицына в голове мелькнуло сомнение – «Лёха носил такую же причёску». Но сомнение его тут же исчезло: «самое само» этого человека – было совсем не Лёхино, а в причёске ЕГО – с двух сторон, от висков, шли две широкие, посеребрённые сединой, красивые пряди волос, стянутые сзади вместе со всей причёской, тем же золотым жгутом. В правой руке ОН держал длинную трость-зонт, со стянутым красно-чёрным блестящим полотном и такой же блестящей коричнево-чёрной изогнутой широкой рукоятью, под бамбук.

Ну, и как вам погода, Пётр Григорьевич? – спросил ТОТ громким бархатным баритоном, но, который, как показалось Голицыну, слышать мог только он.

Вёдро, – неожиданно для самого себя, ответил он почему-то фольклорно-этнографическим словечком. – Только вот, оделся я – вам не в тон – во всё белое, по-летнему.

Это – ничто. Вы пепельный шатен, я посеребрённый брюнет – будем гармонировать. Вперёд!

Надо идти туда, там автобусная остановка.

Пойдём здесь, пешком, тихими улочками. Ведь здесь ваша родина, вы родились и росли на этих улочках, если я не ошибаюсь.

Не ошибаетесь.

Вот и прекрасно. Так, какие, вы говорите – пьесы у вас исчезли?

Да, именно – исчезли. Две пьесы: «Атоммаш» – о строительстве нового города в Волгодонске и завода. Ну, это ещё в те времена, когда я в ТЮЗе был комсоргом, и мы шефствовали над этой стройкой. Я туда часто наезжал. А вторая пьеса о Лермонтове, с которой я поступал в Литинститут.

Это, который имени Горького, в Москве?

Ну – да. Правда, это огромная пьеса с массой действующих лиц,.. по-моему – за сто пятьдесят, насколько я помню.

А насколько я помню – вы посылали её туда два раза.

Точно. Первый раз – меня вызвали, как прошедшего творческий конкурс, но я не поехал. Но, представляете, мне её прислали обратно, хотя…

Хотя, рукописи, по условию конкурса – не возвращаются.

Конечно!

А вам вернули и, мало того, сопроводили её приглашением «вторично участвовать в конкурсе».

Да. И я послал её туда на следующий год…

И снова был приглашён, и поехал, и был принят.

– Точно. Так.

Хэ, хэ. Х-э – рошо.

Чудеса!

Чудеса, – с гордостью подтвердил Мессир, – но чьи?! – и он захохотал. – Так, – сказал он, сняв смех, и посерьёзнев, – а что же было со второй пьесой?

С «Атоммашем»? Ничего не было. Хотя заказывал её наш тогдашний главный режиссёр. Он её прочитал, но ставить и не думал: «Про цемент и про раствор я спектаклей не ставлю» – сказал он и вернул мне пьесу.

Значит, пьеса была – барахло?

Да, наверно. Я ведь был такой же «совдеповец», как и всё вокруг. Наверно – была штамповка. Хотя я писал её от души и, даже, с болью.

С болью «за кого» или «за что»?

И «за кого», и «за что». Я видел девчоночьи беспомощные слёзы, когда их бригаде завозили раствор в конце рабочего дня и как они спешили его класть, и сбивали руки до крови, хотя, целый день они просидели и прождали этот раствор. И так каждый день, как закон. А другой бригаде, почему-то, завозили невостребованный ими раствор, и он засыхал. Но с ним, потом, что-то надо было делать, потому, что он уже «висел» на этой бригаде. А то – вообще, шофера вывозили раствор в степь и ссыпали там, потому, что деньга их шла от количества ходок. И так – всё! было организовано. В общем, строили всё – на соплях. Эти новые дома тут же оседали, давали трещины. Ай, много всякого бардака там было. Бирюзовые стены завода!

А это что?

Да так, вспомнил. Романтическая гордость тамошнего начальства: «Бирюзовые стены завода». Правда, потом, стали говорить: «Голубые стены «Атоммаша». Да-а, давно это было.

Ну и мерки у вас. Это, уважаемый, не далее, как вчера было.

Голицын, понимающе, промолчал. И ещё, дорогой ему в глаза бросилась одна деталь, поскольку он побаивался собак: уличные собаки при их приближении – начинали тихо подвывать и, выпучив глаза на его попутчика, не моргая, осторожно пятились назад. Но что Голицыну хотелось отметить в эти моменты, что от рядом идущего-то исходил приятный сексуальный, но не навязчиво лёгкий запах какого-то шикарного одеколона.

Не люблю собак. А они, естественно, меня.

За что же вы их не любите, Мессир?

За их лакейство. И причём, часто – показное. О! Памятник Карлу, – и заглянув на ту сторону постамента, где надпись, добавил, – Марксу. Надо было прибавить: «От неблагодарных потомков»!

В каком смысле?

В двух смыслах: за то, что поставили его, вместо Екатерины Великой, даровавшей им – крымским армянам, эту землю; и за то, что не довели его учение до конца. А, впрочем, дальше было уже некуда. Беру второй смысл обратно – был не прав.

Да вы, Мессир, историк.

А как же. Вот – улица «Советская». А вы, Пётр Григорьевич, говорили: «давно это было». Вчера, уважаемый, вчера.

Они действительно шли по «Советской» улице. По улице детства Петра Голицына. Эта улица и эта площадь с памятником, вокруг которого, когда-то было троллейбусное

кольцо, были в ту пору для Голицына – первым центром города. Это потом уже была открыта для него Театральная площадь со знаменитым фонтаном. Театр-трактор, который он помнит ещё в обожжённых руинах: улица «Энгельса» с её скверами и Садами. Всё это

было когда-то родным для него. Он даже испытывал гордость за это – родное. Но сейчас он шёл уже по чужому городу, и как произошло это отчуждение, в течение какого времени – он не мог понять. А уж, почему или из-за чего это произошло – он не мог бы ответить и на самом Страшном суде! Вот и этот маленький книжный магазинчик, на той

стороне улицы. Это в нём были куплены первые учебники и первый школьный портфель с пеналом и карандашами. Он ещё помнил их запах и запах этого магазинчика. Но теперь, он любил его чисто умозрительно, а душой и сердцем – уже нет. Почему??

А что вы скажете об этом угловом магазинчике? А? Наслышаны, небось, за всё своё проживание в этом городе?

Да-да, как же. Его в народе называют – магазин на восемнадцатой.

Да-да, на восемнадцатой.

В нём торговали текстилем, кажется. Да, он был скандально известен бесконечными арестами его директоров или заведующих. Их без конца ловили на каких-то кражах, какой-то социалистической собственности; судили, сажали. Назначали других, и всё повторялось по тому же сценарию.

Мессир весело захохотал своим роковым смехом,. А когда перестал смеяться, преградил Голицыну движение своей тростью, как шлагбаумом, и спросил:

А знакома ли вам эта дверь? – и ОН указал острым концом зонта на невзрачную дверь в здании Районного отделения милиции.

И в голову Голицына вонзилось множество мелких иголок. Но он постарался ответить, как ни в чём не бывало:

Это Паспортный стол. Вон же – написано.

То, что написано, я вижу. А вы ничего не хотите добавить?

Что же я могу добавить?

Ну, например: «И оно рвануло!»?

У Голицына в глазах поплыли спиральки накала от электрических лампочек. Такого допроса он не ожидал. Такого! он не мог предположить даже в самом невероятном сне. Но, глубоко вздохнув, и переведя дыхание, он, всё же, собрался и ответил с улыбкой:

Да. Так должен был начаться один мой маленький рассказ.

И вот в эти двери должен был войти ваш террорист.

Да. Но он сюда не войдёт, потому что – это начало рассказа я уничтожил, и рассказа больше не будет.

Но остался файл под названием «ДИТЯ», потому что рассказ вы предполагали назвать: «Дитя террора», не так ли?

Так точно! Вашш-ство!

Не ёрничайте, к вам это не идёт. И не обижайтесь на меня, пожалуйста, я просто хотел похвастать перед вами своими познаниями. Ну, есть у меня такая слабость. Но с кем не бывает. Ну, вы прощаете мне эту слабость?

Прощаю, – угрюмо и подавленно ответил Голицын.

Вот и прелестно, – воскликнул Мессир, почему – то, грассируя букву «р», – продолжим нашу чудесную прогулку по вашему славному городу, – и, вдруг, запел песню из репертуара Вертинского: «Ах, где же вы, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов.

Мой маленький китайский колокольчик —

Капризный, как дитя, как песенка без слов.»

И они продолжили свой путь. У Голицына, за прошедший путь, честно говоря, порядком подустали ноги – он всё время вынужден был обходить грязь и перешагивать, а то и перепрыгивать многочисленные лужи, в своих светлых босоножках, стараясь не отстать от собеседника. А ТОТ шагал, не считаясь ни с какими преградами, изящно переставляя свою трость, и так ловко, что на ЕГО туфлях, а тем более, брюках, не было ни единой помарки.

Я надеюсь, вы ещё не устали от нашей прогулки, дорогой мой, – любезно обратился ОН к своему спутнику, прервав свою песенку.

Представьте себе – устал, – Голицын несколько смягчился, услышав нравившуюся ему песню, любимого им артиста, в неожиданном, но довольно милом

исполнении. – Я отвык от прогулок. И отвык, как теперь подозреваю, исключительно по вашей милости, Мессир. Вы заперли меня в четырёх стенах, оставив лишь две прорехи, забитые железной сеткой, чтобы я дышал – пол окна на кухне и форточку в моей комнате! Я белого света не вижу. Я перестал общаться с живыми людьми!

Вот так номер! Молитесь-то вы не мне! Но, не будем трогать эту те-му-у, – замычал ОН почему-то в конце фразы, заглядывая в глаза Голицына, приблизившись к его лицу так, что тот увидел в зеркале его очков, искривлённое отражение своего лица, – мму-у, – снова промычал ТОТ.

И тут, Голицын ощутил лёгкий холодок, веющий от лица собеседника. Впрочем, ТОТ немедленно выпрямился и сделался как струна. А по спине Голицына пробежали мерзкие мурашки. И в то же время он осознал, что у Мессира произошла какая-то заминка, что-то ЕГО остановило на полу-фрвзе, но что именно – он не мог сейчас понять. А ТОТ, как ни в чём не бывало, продолжил свой путь, поигрывая тростью и продолжая напевать начатую ИМ песенку:

«Такой беспомощный, как дикий одуванчик,

Такой изысканный, изящный и простой,

Как пуст без вас мой старый балаганчик,

Как бледен ваш Пьеро, как плачет он порой».

Но Голицыну «шлея под мантию попала» – он решил высказаться, излить всё наболевшее за эти бесконечные дни затворничества и одиночества! Он поравнялся со своим спутником и оборвал ЕГО песню:

Кроме того, что вы пережгли мне все лампы, телевизоры и магнитофоны – вы без конца ломаете мне телефоны! Вы всячески нарушаете мою связь с миром, с живыми людьми!

Опять – с живыми. Да где вы видите в своём окружении живых людей?!

Да у меня нет окружения! Семь лет – как нет!

Вот и прекрасно, что нет! Вы получили взамен – компьютер, и будьте любезны!

И Мессир зашагал через дорогу, минуя угол здания Волго-Донского пароходства. Голицын последовал за ним на другую сторону улицы. И они остановились на углу у начала парка имени «Октябрьской Революции», перед рекламной тумбой. Голицын энергично размахивал руками, а Мессир крутил своей тростью, как Чарли Чаплин. К ним подошёл наряд милиции: офицер в белой форме и, видимо, два омоновца в камуфляже.

– Какие проблемы, господа, – спросил офицер, взяв под козырёк.

– Никаких, – растерянно ответил Голицын.

И тут к ним подскочил гаишник из ГИБДД:

Я им свищу, а они как будто и не слышат! Нарушаете граждане. А вы знаете, сколько ДТП происходит на этом участке дороги?

Вас ист дас – ДТП? – поинтересовался Мессир, говоря по-немецки.

Он что, иностранец? – поинтересовался, в свою очередь, офицер из наряда, глядя на Голицына.

Так точно, – ответил Голицын уставным оборотом.

Ваш аус вайс, – обратился офицер уже к иностранцу и выставил перед собой ладонь правой руки.

ТОТ молча достал из заднего кармана брюк паспорт, в позолоченной корочке из мягкой фольги и протянул его офицеру. Но при этом, ОН держал руку с документом так, как подавал руку Папа Римский своим прихожанам, для поцелуя. И только сейчас Голицын увидел на безымянном пальце этой руки огромный перстень. А в перстне том бриллиант, который весело сверкал, то синим, то белым, то красным огнём. Это огненное сверкание пробежало по глазам блюстителей порядка, и они все на мгновение сощурили свои глаза. Милиционер взял у иностранца корочку, раскрыл удостоверяющий документ, и тут же закрыл его, сказав, обращаясь к гаишнику из ГИБДД:

Нам необходимо проследовать в ваш автобус, для выяснения обстоятельств.

Прошу, – ответил тот с готовностью гостеприимного хозяина.

А вы, товарищ, побудьте здесь, с нашими товарищами, – сказал офицер, обратившись к Голицыну. – Геен ин аутобус, – сказал он иностранцу и указал рукой путь к дежурному автобусу ГИБДД, стоящему на противоположной стороне дороги.

И тройка ушла в автобус.

Голицын с напряжением ждал, что оставшиеся с ним два омоновца начнут задавать ему вопросы. Но они молчали, как глухонемые. Буквально через пару минут задержанный вышел из автобуса и вернулся к своему спутнику, спокойно перейдя дорогу.

Свободны, – произнёс прорезавшийся голос одного из омоновцев, лениво поднёсшего руку к козырьку своей камуфляжной кепки.

Спасибо, – сказал Голицын, и быстрым шагом пошёл прочь с этого места, оставив своего спутника, как будто они вовсе и не были знакомы никогда. Он шагал так быстро, что чёрные железные прутья ограды парка имени «Октябрьской Революции» мелькали мимо него, превращаясь в сплошную стену. Эта ограда и огромные жёлтые, а иногда и белые звёзды на ней, сопровождали его всю жизнь, как на фотографиях, хранившихся в его домашнем альбоме, так и в его собственной памяти и вот в таком реальном виде, когда ему приходилось бывать здесь или проезжать мимо.

Куда же вы, маэстро?! – колоколом раздалось над ухом Голицына, ухнуло в здание Управления Северокавказской железной дороги на противоположной стороне улицы, задрожало в прутьях парковой ограды, заполнив баритональным эхо весь этот отрезок улицы, и ударившись о торец здания Волго-Донского пароходства, ринулось, наконец, на широкие просторы Театральной площади.

Куда, куда – кор-р-рмить верблюда, – зло ударил Голицын на последний слог.

Какого верблюда??

З-зелёненького!

Да стойте же вы, наконец!

И Голицын остановился, и стал, как вкопанный. Он разгорячённо дышал, был бледен и насуплен.

Что с вами? Что произошло? – удивлённо спросил покинутый спутник.

Это вы меня спрашиваете??! Да это – я должен спросить у вас – вы что, специально притягиваете к себе всякие неприятности на мою голову?! Мне вот только милиции сейчас и не хватало – для полного счастья!!

А что – вы что-нибудь нарушили или украли, – наивно спросил ТОТ.

Боже сохрани! Я никогда ничего не крал, и красть не собираюсь! С голоду умирать буду, а не украду!

Так чего же вы тогда испугались? У вас в стране есть прекрасный лозунг: «Моя милиция – меня бережёт»!

Значит так, дорогой Мессир, – интимно-заговорчески заговорил Голицын, – у нас здесь своя жизнь – и вам не понять. Так что, прошу соблюдать элементарную этику и советоваться со мной, прежде чем совершать какие-то поступки.

А что я сделал?? Я перешёл улицу, как и принято у вас – где попало. И в этом, как раз таки, я не нарушил вашей этики. А вы, между прочим, шли за мной по пятам. И кричали – вы. И размахивали руками – вы.

Ладно, не будем спорить – «кто виноват».

А что будем делать?

Голицын огляделся по сторонам:

Вы мне скажите, что они у вас спрашивали?

Ничего.

Как? Вообще – ничего?

Ровным счётом – ничего. У меня в паспорте была «заряжена» купюра.

Какая купюра?

Фальшивая, конечно. Вы же знаете, читали. Мне ведь командировочные не платят. Бюджетов мне не утверждают.

Вы с ума сошли, – у Голицына ноги стали ватными, – они же нас искать начнут, когда ваша купюра превратится в пустую бумажку.

Обижаете, маэстро. Они забудут, как мы выглядели. Уже забыли.

Уходим.

И они, не подавая вида, двинулись дальше.

А дальше – перед ними открылась широченная Театральная площадь. Они обогнули вход в подземный переход, и пошли по раздольному тротуару, идущему мимо Театра-трактора. И на этом пути Голицын вновь зашипел на своего спутника:

Учтите! Я твёрдо придерживаюсь правила – «никогда не разговаривать с неизвестными»! И я бы в жизни не заговорил с вами – встретьтесь вы мне на улице! Но вы хитростью вошли в мой дом!

Ни какой хитрости – вы сами впустили меня, – обиженно поправил ОН своего собеседника.

Потому что вы прикинулись Лёхой!

Вы сами обозвали меня этим именем, – снова обиделся Мессир, – и я принял вашу игру, – невинно заключил ОН.

Как вы ещё не додумались, на этот раз, явиться сюда с этим вашим мурлом!

Каким это мурлом, – с недоумением, но и с лёгкой обидой в голосе спросил Мессир.

С каким, с каким – с котом вашим дурацким! И с этим ещё,.. как его,.. с клыком-то… – Азазелло! Вот.

Мм, – понял ТОТ.

«Гусеницы» «Трактора» были в строительных лесах, местами задрапированных прозрачной мелкой сеткой. И вот, из правой от них «гусеницы», стёкла которой были выставлены, а лестница, ведущая наверх в офис Ростовского отделения Союза театральных деятелей, была, естественно, доступна с улицы, выскочил чёрный пушистый кот, с сединой у носа. Он выскочил, затормозил перед Мессиром и его спутником, сделал кульбит, прыгнув выше их голов, нырнул обратно сквозь леса на лестничную площадку СТД, надулся там как шар, и заорал на всю лестницу, как ужаленный: «Ме сси-и-ирр»! И с этим мерзопакостным криком, он пролетел вверх по лесам, прыгнул на драпировку сетки и, разодрав её сверху донизу, метнулся куда-то вглубь, и исчез.

У Голицына ноги вновь стали ватными и даже подкосились. Но он вовремя был поддержан под локоть своим спутником.

Ничего, это пройдёт. Это бывает, – успокаивал ОН Голицына.

Что пройдёт, – тихо стонал тот, – что бывает?

Пойдёмте. Пойдемте, присядем на скамеечку.

Они пошли мимо парадного входа СТД, мимо левой «гусеницы» Театра… И только сейчас Голицын понял, что сегодня суббота, увидев множество свадебных машин,

запрудивших площадь, и толпы нарядно одетых людей, сопровождающих к фонтану и обратно – женихов с невестами.

Мне же сегодня к Светлане Николаевне надо, – вспомнил он.

Не надо, – успокоил Мессир, – сегодня она вас не ждёт. Вы же договорились —

сегодня у неё дела,.. потом, стирка.

Да?

Конечно. Граждане, – обратился Мессир к сидящим, на первой попавшейся лавочке, за клумбой красных барбарисок, и любующимся фонтаном и свадьбами, – уступите одно местечко, человеку плохо.