Текст книги "Автопортрет художника (сборник)"

– Вы можете написать предсмертное хокку, а потом пронзить себя, – сказал Автомат.

Олигарх глянул на то, чем ему предлагали себя пронзить. Огромный розовый фаллос.

– После того, как вы это сделаете, – продолжил Лук, – мы, чтобы прервать ваши мучения, отрубим вам голову мечом Токуги…

– Это прекрасная смерть, – хором сказали парни.

Олигарх сел на корточки, и понял, что это конец. Подумал, глядя на рыжеющие осенние поля Молдавии, вспомнил, почему-то, своих давних соседей, последил взглядом за дымом над крышами бедной молдавской деревни… Взял перо, бумагу, и решительно начертал.

«По огненному полю в ловушку из кольев

Бежит молдаван босоногий. Казалось ему

За наценкой спешить будет вечно, попал же в ад…

Молча протянул стихи одному из Семерых. Тот прочел стихи вслух. Семеро Мертвых Пидарасов поощрительно помолчали.

– Мы надеемся, ваша карма улучшится, и предлагаем вам по традиции самураев взять перед смертью в знак очищения и отказа от прежней кармы новое имя, – сказал почтительно один из семерых пидарасов.

– Пусть будет м-м-м-м, – задумался Олег.

– Педик-сан, – предложил Арбалет.

– Я не педик! – воскликнул Варонен.

– Ой ли? – воскликнули семеро.

– Ну-у-у-у, – сказал, вспомнив всё у сосны, Олег.

После чего решительно спустил штаны, и всадил в себя оружие сеппуки. Меч Токуги Икагари, не замедлив себя ждать, отсек голову Педика-сана, в прошлой жизни Олега Варонена, и подарил ему новую карму. Семеро, проводив взглядом прыгающую с пригорка голову, стали прощаться…

… О дальнейшем до сих пор поют под аккомпанемент арфы во всех гей-клубах СНГ, в том числе, и в двух с половиной молдавских. Семеро молодых учеников Токуги Икагари, раздевшись и обнажив свои прекрасные тела, соединились в Живую Цепь Любви. На Земле их ничто не держало, они исполнили свой долг. Итак, они образовали хоровод своими телами. После чего, по очереди, каждый отрубил ритуальным мечом голову впереди стоящего. Последний из оставшихся отрубил себе голову сам, и этот импровизированный хоровод, конвульсируя, опустился оземь и оросил ее прекрасной молодой кровью… Эстеты говорят, что это выглядело, как венок из кроваво-красных одуванчиков. Эстеты, конечно, преувеличивают, а то и просто выдумывают. Но эстеты, они как учителя карате или повара японских ресторанов.

Пока их не избили в уличной драке, они могут позволить себе пофантазировать…

НАШЕ С КУСТУРИЦЕЙ КИНО

– Кустурица?! – спросил я. – Да он же десять лет назад еще исписался!

– То же самое говорят про тебя, чувачок, – сказал Корнел.

– Говори, пожалуйста, по-русски, – попросил я.

– По-русски это как? – спросил он. – Блядь, на хуй, в жопу?

– Да хоть так, лишь бы не «чувачок» этот.

– А чем тебе не нравится это слово, чувачок? – запереживал Корнел.

– Господи, стоит молдавану сраному поехать на Гоа на шару за питание и мелкие услуги какому-нибудь Мхабавате Шранапуте долбанному, как он начинает свистеть, словно хиппи семидесятых, – сказал я то, что говорил ему сотни раз.

– И не Мхабавата, а Мгабавата, – сказал Корнел обиженно. – И не за мелкие услуги, а за помощь в организации поездки.

– Проще говоря, ты тащил им чемоданы.

– И чемоданы тоже, – кивнул он.

– Ненавижу йогов, – сказал я.

– Это еще почему? – спросил он.

– Во-первых, вся эта тема сраная, йогов, просветления и Гоа, она уже лет пятнадцать как не модна, а до вас, молдаване тупые, только сейчас дошла, – сказал я.

– Твое обычное молдоненавистничество, – сказал Корнел, сворачивая сигарету.

– Во-вторых, мне рассказывали про одного кретина, который занимается йогой целыми днями, не работает, а его жена бьется с двумя детьми, а он говорит, что их нужно кормить одной пропаренной гречкой, – сказал я.

– Пропаренная гречка, – сказал Корнел мечтательно, – она славно чистит печень…

– Кури травы поменьше, и бухай, тогда, может, тебе не придется чистить печень, – сказал я.

– В нашем дела главное не формальности, а подлинная вера, – сказал Корнел.

– Представляешь, наши католические попы говорят ту же самую херню, – сказал я.

– Зря ты не пьешь, – сказал он.

– Зря я не пью, – сказал я.

– В общем, – сказал я. – Мое последнее слово. Нет.

– Да, – сказал он.

– На кой тебе это надо? – спросил я. – Ладно, допустим, я соглашашусь, ну и? Нарублю бабла, молдаване напишут про меня в своих газетах сраных, а ты-то здесь при чем?

– Стану агентом, – сказал он, – наработаю клиентуру.

– Ты, укурок, правой руки от Мхабарат Гиты отличить не можешь, – сказал я.

Он лишь кивнул. Корнел – суховатый паренек лет тридцати пяти, – сидел, развалясь, в кресле кафе в центральном парке. Прям напротив меня. Кафе и рестораны я не люблю, ужасно в них нервничаю. Так и хочется спросить официанта, можно ли посидеть еще полчаса? Да и выглядят они, официанты, так, как будто знают что-то такое, что тебе неведомо. Тайну. А вот Корнел, сученыш, был как в своей тарелке. Что удивительно. Он был сейчас нищ, как мифическая церковная крыса, потому что настоящие церковные крысы толстые, упитанные. Прямо как кардиналы. У Корнела вечно не было денег, но было до хрена идей. Он ими фонтанировал еще в университете, где мы вместе напивались вдрызг, прогуливая лекции по фотоделу. Господи… Фотодело. Срань Господня! Я глотнул еще чаю, и осмотрел его прикид. Выглядел он вполне экзотично, но грань не переступал – одежда яркая, но не чересчур пестрая, свободная, но не бомжеватый мешок. Экстравагантный молодой человек. В юности Корнел писал пьесы для румынских театров.

А так как они там все сплошь долбоебы с манией величия – а в Молдавии есть только один гений, и это всегда тот, кто это говорит, то есть, каждый молдаванин, – то Корнел на театр плюнул.

Стал ездить на все эти сраные Ниццы, Ибицы, Казантипы, где еще эти спидозники собираются, чтобы поспать на песке, поесть таблеток и потрахать друг друга в жопу? Недавно вернулся из Индии. Загорелый и с гениальными планами. Он раздобыл где-то денег – исключительно на бумаге – под залог имени своего отца, известного молдавского поэта, который с сыном даже не разговаривал, и пригласил в Кишинев самого Кустурицу. Того самого, который лет десять как исписался. Или как это там у них, киношников, такая штука называется?

– Чувачок, – решил я бить Корнела его же оружием – да этот Кустурица, этот югослав херов, да он же исписался уже давно.

– Он уже лет пять как в полной жопе! – сказал я.

– Чувак, – улыбнулся Корнел, – ты думаешь, молдаване об этом знают?

– Чувак, – сказал Корнел, – давай я тебе кое что объясню. Гляди. Видишь пошла девка в юбке по край трусов?

– Ну, – сказал я, потому что прекрасно видел, давно уже заметил.

– Обрати внимание на ее верхнюю одежду. Майка, кофта, рубашка, как тебе угодно, ты же у нас вещами такими не интересуешься.

– Ну? – сказал я. – ты хочешь сказать, что она одета как прошма? Удивил. Почти все молдавские девки одеваются как прошмы. Это провинциальный наив.

– Дело не в этом, – сказал Корнел торжествующе, – а в том, что на ней майка по моде двухтысячного года.

– Ну и? – спросил я.

– Вот ты тупой, – порадовал он меня, – повторяю, она одета по моде двухтысячных.

– Откуда им знать, что Кустурица вышел в тираж, если они до сих пор здесь все одеты по моде двухтысячных? – сжалился он надо мной.

– Так мы и живем в двухтысячных.. – растерянно сказал я.

– Нет, блядь, сраный ты молдаван – сказал Корнел, – чувачок, мы живем в две тысячи ДЕВЯТОМ…

Я был раздавлен и поражен. Убедительно.

– В общем, он приезжает завтра, – сказал Корнел, закуривая анашу прямо в центре города, средь бела дня, засранец индийский.

– Пару дней протусит, даст мастер-класс.

– Он что правда будет снимать здесь кино? – все-таки удивился я.

– Нет, конечно, – сказал Корнел. – Посмотрит на процесс. Фильм будет документальный. Снимут его пара придурков из Академии искусств. Минут на сорок. Даром, за право снять. Ну, а Кустурица просто вякнет чего-то в камеру да покажет им, как вздрочнуть перед тем, как эту камеру расчехлить.

– Мы ему зальем баки, что это фильм про трагедии неразрешенных конфликтов, – просветил меня Корнел, – Приднестровье, Карабах, Крым, Северная Ирландия, вся эта херня, и он из жалости согласится, чтобы в титрах было указано «при содействии Э. Кустурицы».

– Молдаване обоссутся кипятком и мы продадим им это говно, как шедевр мирового кино, – пояснил мне Корнел.

– Купят, – уверил он меня, – полбюджета потратят, а купят. Они же пуписты, чем меньше страна, тем им больше хочется мировой славы.

– Ага, – вспомнив эстонцев, согласился я.

– Я уже предвкушаю заголовки в местной прессе, – сказал Корнел мечтательно. – «Молдавский кинематограф совершил рывок в мировой», «Звезда Голливуда снимает кино в Кишиневе», «Голливуд, Болли вуд, Молдавуд»! «. Молдавия. Хреновы Нью-Васюки.

– Аферист, – сказал я, смеясь.

– Конечно, без отката не обойдется, потому что молдаване не только славолюбивы, – сказал молдаванин Колин, – но и жадны. Но это ерунда.

– Так мы и заработаем на хлеб насущный, – сказал Корнел, – на пропаренную гречку и на еще одну поездку в Гоа…

– Наркоман сраный, – восхищенно сказал я. – А я-то здесь при чем?

– Ему нужно будет показать тебя, чтобы он не подумал, будто в этом обезьяннике сраном нет людей, которые не в состоянии пары страниц нормального текста написать, – сказал он.

– Чтобы это все не совсем уж на аферу было похоже.

– И потом, мне нужен сценарий. Конечно, за деньги.

– Но главным образом, от тебя требуется просто общение, – развел руками этот запоздавший родиться хиппи.

– Он талант, ты талант, общайтесь! – сложил он руки на груди.

– Положим, я-то Действительно талант, – сказал я.

– Вот и отлично, – сказал он миролюбиво. – Так и покажи это.

– Вот и покажу, – сказал я.

– Будешь изображать всю блядь молдавскую литературу, – сказал он.

– Я и есть вся молдавская литература, – сказал я.

– Молдаван сраный, – сказал он смеясь, – ну и расскажи мне после этого, что вы не одержимы собой.

Возразить было нечего. Он меня уделал.

ххх

Встреча была назначена в том же кафе. Прям посреди парка Пушкина, чей бюст недавно какие-то пидарасы выкрасили в цвета румынского флага. Правда, только наполовину. Видимо, не успели, или передумали.

Трахнутая страна…

В кафе, несмотря на ранний час, было много народу. Все знакомые хари. Куча кретинов из местных газет и телеканалов. Репортерши с микрофонами, которые – репортерши – вот-вот обоссутся от восторга. И в углу сам Кустурица. А рядом Корнел. Остальные держались от них чуть поодаль. Мне сказали, что мэтр ждет меня и завтрак.

Я подошел и хлопнулся рядом.

Как и все югославы, Кустурица оказался небритым, неряшливым, крупным мужчиной, который играл в брутальность. Бандерас для бедных, подумал я. Еще я подумал о том, что он всех уже, и себя прежде всего, задолбал солнцем, вином, и цыганами. С другой стороны, вспомнил я, мои темы тоже не отличаются разнообразием. Так что я просто присел рядом с ним, поздоровался и взял пива. Не люблю, когда на меня давят. Особенно, когда давят те, кто давить не собираются. Он, конечно, сразу же начал выпендриваться. Попросил стопарик местного самогона.

– Мне сказал этот чувак, что ты великий местный писатель, – сказал он, указав на Корнела.

– Херня, – сказал я, – он просто рассчитывает получить с меня сценарий даром.

– Да и потом, слово «местный» здесь лишнее, – добавил я.

– Я просто великий писатель, – блеснул я перед ним.

Он взглянул на меня задумчиво, и я подумал, что, как и все восточноевроепйские интеллектуалы – что само по себе смешно – он чересчур длинно стрижется. Он тяпнул. Я выпил. Репортеры, глядя на режиссера, восторженно шептались и смотрели на меня с ненавистью.

– Есть идеи, парень? – спросил он.

– Конечно, – сказал я.

– Валяй, – сказал он.

– Цыгане, – сказал я, – целый табор цыган.

– Дальше, – сказал он.

– Пусть цыгане ловят кошку, весь фильм, – сказал я. – И поймают, в конце концов. И пусть кто-то из них трахнет кошку.

– И? – спросил он.

– А та – коня, – сказал я.

– И пусть все это время на них падают лепестки подсолнухов, – сказал я.

– Уже было, в «Красоте по-американски», – сказал он. – Только с розами.

– По хер, – сказал я, – я только и делаю, что занимаюсь художественным цитированием.

– Воруешь, попросту говоря, – сказал он.

– Зато, как видишь, не исписался как некоторые, – сказал я.

Он посмотрел на меня мрачно и попросил еще выпить.

– Ты в курсе, что я застрелил на дуэли одного сербского долбоеба? – спросил он.

– Да мне глубоко по херу, – сказал я, – что там у вас в Средней Азии случилось сто лет назад.

– Дурак, – сказал он, – мы, югославы, живем в Европе.

– Сам-то себе веришь? – спросил я.

– Ладно, – сказал он. – Кошка трахает коня, а сверху листья подсолнечника. И?

– Ну, и пусть в это время играет музыка Бреговича, – сказал я.

– Он тут очень популярен, – пояснил я, – а если что популярно, то лучше это задействовать.

– Например, – пояснил я для сравнения, – я в каждом рассказе пишу словосочетание «траханные пидарасы», а так как в Молдавии такой – каждый второй, то мои тексты пользуются определенным общественным резонансом.

– Брегович не пойдет, – сказал он.

– Почему? – удивился я.

– С Бреговичем я давно поссорился, – мрачно сказал Кустурица.

– А я и не знал, – удивился я.

– Молдаване, – встрял Корнел. – Носят шмотки по моде двухтысячного и не знают, что Кустурица поссорился с Бреговичем. Поле непаханное.

– Мне жаль, мэтр, – сказал я.

– Ничего, – сказал Кустурица. – Кстати, правда, что москвичи сняли тут кино про цыган?

– Ага, – сказал я, и стал пить самогон, какая на хер разница, если с утра не задалось поработать, весь день не получится.

– И как? – спросил он.

– Херня, – сказал я.

– Думаешь, у меня получится лучше? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Почему у них не получилось, как думаешь? – спросил он.

– Температура крови у них не та, – подумав, ответил я.

– А какая у тебя температура крови? – спросил он.

– Сейчас узнаем, – сказал я.

Взял вилку со скатерти и распорол кожу на руке. Наплыла кровь. Кто-то охнул. Какая-то блядёшка с государственного канала.

– Уберите на хер всех отсюда, – сказал Корнел охране.

– Ты правда хороший писатель? – спросил Кустурица.

– Я не знаю, – сказал я устало. – Я работаю…

Мы начали завтракать.

ххх

– Вот так я это сделал, – сказал он.

И показал, как пристрелил на дуэли того серба. Или хорвата. Я уже и не помню, у них, югославов, подвидов больше, чем у какого-нибудь популярного вида мха. Выглядело впечатляюще. Кустурица – большой, мрачный, – стоял метрах в двадцати от памятника Штефану Великому, и на господаре показывал, как пристрелил соперника. В руке у режиссера был пистолет. Незаряженный, как он сказал.

– Пиф-паф, – сказал он.

– Блядь, – сказал Корнел.

– Бум, – сказал Кустурица.

И, почему-то, выстрелил. Кусочек от короны Штефана откололся и упал вниз. Слава Богу, в центре города всегда шумно, да и стемнело уже.

– Уходим, – сказал я.

– Куда? – спросил он.

– Пошли на крышу парламента залезем, – сказал я.

– У вас что, – удивился он, – можно залезть на крышу парламента любому прохожему?

– С недавних пор да, – сказал я.

– Какие-то пидарасы сожгли недавно у нас здание парламента, – объяснил Корнел, позвякивая пакетом с бутылками. – И теперь здание стоит брошенное, сри не хочу…

– У нас это где? – спросил Кустурица.

– У нас это в Молдавии, – сказал я, – азиат ты балканский.

– Не дуйся, – сказал Кустурица, – ты правда гений, кошка ебет коня…

– А то, – сказал я.

– Может, я заради этого и с Бреговичем помирюсь.. – сказал он задумчиво.

Мы подошли к пустому, разгромленному во время каких-то митингов зданию, и пошли наверх по лестнице. Вид с крыши открывался замечательный.

– Слушайте, – сказал Кустурица, отлив, – а чего его сожгли? Ну парламент этот херов?

– Хер знает, – сказал Корнел, снова закуривая, – я как раз был на Гоа.

– Хер знает, – сказал я, – я как раз был на шашлыках.

– Наверное, День Вина был очередной, – предположил Корнел, – это праздник у нас такой.

– Все напиваются, рыгают, и громят все вокруг, – пояснил я.

– Клевый праздник, – сказал Кустурица.

– Приезжай, – скаазали мы хором.

Он снова вытащил пистолет и стал стрелять по голубяям. Из десяти попал в десять. Пух и перья только и кружились.

– Паф, паф, – говорил он, а голуби так и взрывались.

Я малость протрезвел и подумал, что зря с ним выебывался.

ххх

Пили мы два дня, а потом Кустурица уехал.

Кино сняли за три месяца, и даже устроили его торжественный показ в местном кинотеатре.

Постелили длинный красный ковер. На показ собрались все сливки молдавского общества.

Конечно, в майках от двухтысячного года.

Кустурица, само собой, на премьере не был. Фильм длился сорок три минуты, снят был херово, свет плясал, камера дрожала, монтаж был говно. Местные газеты, обосравшиеся от самого факта появления здесь режиссера с мировым именем, написали, что это Шедевр. Государство выкупило это говно за полтора миллиона бюджетных евро, потому что в заставке три раза был показан портрет президента, и вообще было много звиздежа про государственность, наследие, традиции и прочую херню. Я получил кое-что за сценарий. Колин сразу же умотал куда-то в Турцию, на самый длинный пляж Европы, трахать австралиек, встречать рассвет у моря, и закидываться с испанцами. Отколовшийся зубец короны памятника Штефану так и не подлатали. На премьере я не был, ездил на шашлыки. Когда вернулся, и стоял, пахнущий дымом, в прихожей, раздался звонок. По определителю я увидел, что звонят из Югославии.

– Привет, – он, конечно, был выпивши,

– Привет, – сказал я, тоже, конечно, выпивши.

– Что делаешь? – спросил он.

– На шашлыки вот ездил, – сказал я.

– А вообще? – спросил он.

– Рассказы всякие пишу, – сказал я.

– А, литература, – сказал он.

– Нет, времяпровождение, – сказал я.

– Знаешь, прочитал я твою книжку, и вот что скажу, – сказал он.

– Сам ты исписался, – сказал я.

– Не, наоборот, – сказал он, – мне очень понравилось, еще пиши.

– Хорошо, что я тебя не пристрелил тогда, – сказал он.

– Как? – спросил я.

– На дуэли, – сказал он.

– Молдаванин на дуэли? – сказал я.

– Ха-ха, – сказал я.

– Не смеши меня, – сказал я.

Мы еще немножко о чем-то поговорили, а потом я повесил трубку.

Снял одежду и пошел в ванную.

НАШЕ С КУСТУРИЦЕЙ КИНО-2

Отвратительный растворимый кофе. То ли кислый, то ли горький. Но он пробуждает, а сам я уже не просыпаюсь. Возраст. Тридцать. Нужны стимуляторы. Так что я все равно допил чашку, и глянул на экран. Рассказ не шел. Вчера, мысленно, я написал его, и сделал это великолепно. Жаль под рукой не было ни бумаги, ни компьютера. Сейчас – на следующий день, – как это обычно и бывает, все придуманное казалось полным идиотизмом. Идиотизм, идиотизм, идиотизм, думал я, глядя в лист. Зазвонил телефон. Номер был незнакомым. Я, конечно, принял звонок.

– Привет, Лоринков, ты написал клевый текст, – сказал малознакомый голос в трубке.

– Я уже пять лет не работаю в газете, так что идите на хрен, – сказал я.

Нажал на отключение сигнала, и глянул на экран. Плюнуть, что ли, и не писать сегодня? Но белый экран выглядел укоризненно. Отвратительнее всего то, что в такие моменты на нем мигает этот курсор гребанный. Телефон снова зазвонил. Я терпеливо принял звонок, и сказал, не отрываясь от экрана:

– Вот уже пять лет я, к счастью, не работаю в газете.

– Так что идите на хер, – сказал я.

После третьего звонка стало ясно, что звонит или продавец кредитов, или адвентист Седьмого Дня. Только эти ребята бывают так упрямы.

– Ну хорошо, – сказал я. – Слушаю.

– Чудак человек! – сказал голос в трубке, и я поморщился.

– Ты написал клевый текст, но я, конечно, говорю не о газетном! – сказал он.

– А о каком? – спросил я.

– Я говорю о твоей поэме.

– Ты что, не узнаешь меня? – спросил голос.

– Конечно узнаю! – соврал я.

– Я же Мажуров, я же литературный журнал в Молдавии начал выпускать! – сказал он.

– А! – так и не вспомнил я.

Он нашел меня пару лет месяцев. Все они находили меня пару месяцев, дней, или лет назад. Сказал, что собирается выпускать литературный журнал в Молдавии – с таким же успехом он мог начать выпускать журнал про девственность в палате нимфоманок, – и попросил что-то. Ну, я уважаю мужество обреченных. Послал ему какую-то поэму, и продолжил дальше винцо пить, – в последнее время я предпочитаю белое сухое, – да рассказы писать. Он, конечно, пропал, потому что все они полны планов и энтузиазма ровно до тех пор, пока не наступает пора что-то Сделать. Ну, что же. Этому от трепотни до журнала хватило всего полгода. Можно сказать, по местным меркам он был торопыгой. Уникумом. Собираются-то все, а выпустил только этот. Ладно. Поэма была странная, но неплохая. По крайней мере, мне так казалось. Он, похоже, разделял это мнение.

– Ты написал клевый текст, – сказал он.

– Но мы не можем его взять, – сказал он.

– Разумеется, – сказал я, – будь он таким, чтоб вы смогли его взять, я бы его вам хер отдал.

– Ты наверное, хочешь знать, почему мы его не можем взять? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответил я.

– Там много мата, – сказал он, понизив голос.

– Да ну, блядь, – сказал я.

– И ты там обосрал Молдову, сказал он, понизив голос

– Ты обосрал Молдову КАК ОБЫЧНО, – сказал он, понизив голос ЕЩЕ.

Я вышел из комнаты на галерею, с которой у нас виден соседский дом, и подставил лицо солнцу. В Молдавии начиналось лето. Собеседник молчал. Это тоже объединяющая их черта: все они звонят по мобильному и пиздят, ну, или молчат, не жалея денег. У людей нет денег ни на что, но зато они говорят ни о чем по телефонам часами. Меня всегда это удивляло. Это же, мать вашу, дорого, разве нет?

– Ты молчишь? – сказал он.

– Ага, – сказал я, лениво загорая.

– Так вот, ты, как обычно, побросал грязью в Молдову, поэтому мы не можем взять текст, – сказал он.

– Говори по-русски правильно, – попросил я.

– Правильно это как, – спросил он, – блядь, на хуй, в жопу?

Мы рассмеялись.

– Я вижу, ты почитываешь то, что я пишу, – сказал я.

– А как же, – сказал он, – ты молодец, огонь!

– Тем не менее, – сказал я.

– Молдавию, а не «Молдову», – попросил я.

– Ладно, Молдавию, – сказал он. – Ты ее очерняешь.

– А мы еще не настолько окрепли, чтобы позволить себе напечатать текст, после которого журнал прихлопнут, – сказал он.

– Очень, очень плохо ты пишешь о Молдавии, – погрустнел он.

– А что в ней хорошего, кроме меня? – спросил я.

– Ты самовлюбленец, – похоже, ему это нравилось.

– С другой стороны, должен же тебя ХОТЬ КТО-ТО любить, – сказал он.

– Пусть даже это ты сам, – сказал он.

Я постарался объяснить ситуацию. Да, в Молдавии меня не любят. Но кто? Не любит еврейская тусовка – люди по полстолетия выстраивают какие-то странные схемы, меняя очередь в кооперативе на диссертацию математика в Академии Наук, а это все – на центнер парной телятины, а ее в свою очередь – на место в Союзе Писателей этой Молдавии сраной. А тут приходит какой-то гой сраный, и бац, срывает бинго. Не любит молдавская тусовка – они еще проще еврейской, и обходятся без лишних звеньев, они начинают сразу с парной телятины. Этих ребят бесит, что сраный русский монополизировал право на всю литературу молдавскую. Наконец, русская… Это единственные из перечисленных, кто здесь умеет есть вилкой и ножом одновременно. Но и они меня не любят – я не ждал своей очереди, и не написал ни одного рассказа про Березы, Матёру, и Тоску по Исторической Родине. А просто взял, да и начал писать, нахал сраный. Про украинские, татарские, немецкие, польские, и прочие клоповники, я вообще умолчу…

– Ну и что в этом хорошего? – спросил он.

– Это все недоэлита сраная, – сказал я.

– Зато меня любит Народ, – сказал я, развеселившись.

– Народ, которому я пишу свои блядь поэмы, – сказал я.

– В которых написано, что Молдавия – пизда мира, – испуганно сказал он.

– Что?! – спросил я.

ххх

От удивления я едва с галереи на крышу второго этажа не свалился. Черт, сказал я, а ну повтори то, что ты сказал?

– В твоей поэме написано, – повторил он

– МОЛДАВИЯ – ПИЗДА МИРА, – сказал он отчетливо.

– Бог ты мой, – сказал я. – Ты уверен?

– Текст у меня перед глазами, – сказал он.

– Ну, а что, неплохое сравнение, – сказал я, подумав.

– Молдавия пизда мира… – сказал я задумчиво.

– А знаешь, очень даже, – сказал я.

– Молдавия пизда мира… – грустно сказал он.

– Ну и что? – спросил я, – Пизда это плохо, что ли?!

– В нее трахают, ей рожают, она центр мира, – сказал я.

– Это комплимент Молдавии, если на то пошло, – сказал я.

– Грубая метафора, – сказал он.

– Я думал, это гипербола, – сказал я.

– Что? – спросил он.

– Не заморачивайся, – сказал я.

– Ты журнал-то видел? – спросил он.

– Да, – соврал я.

– Как он тебе? – спросил он.

– Говно, – искренне ответил я.

– Но разве в Молдавии может быть иначе? – спросил я.

– Спасибо, – сказал он.

Я глянул на таймер. Мы трепались минут уже сорок.

– Если напишешь что поприличнее, пришли, – сказал он.

– Обязательно, – пообещал я.

– Может мы и возьмем, – сделал он попытку улучшить себе настроение за мой счет.

– Почему все, кто у меня что-то ПРОСЯТ, говорят со мной потом так, как будто это я попросил? – не дал я ему сделать этого.

– Твои тексты нравятся моей жене, – пошел он на попятную.

– У нее хороший вкус, – сказал я.

Лицо уже горело от солнца. Я пошел в ванную и сунул голову под кран. Вернулся к столу весь в воде, – зато стало чуть легче, – и уселся. Настроение, как всегда, когда звонят местные литераторы, было испорчено. Они явно наводят на меня порчу. Все эти придурки только и делают, что завидуют мне, говорят обо мне, и задрачиваются на меня же. Лоринков то, Лоринков се. А я такой же несчастный ублюдок, что и они. Только, в отличие от них, мне духу хватает над этим посмеяться.

Телефон снова зазвонил. Это был Колин. Старый знакомый, с которым мы как-то написали сценарий говенного документального кино, приплели в титры слово «Кустурица», – кажется, Колин нашел цыгана с такой же фамилией, – и продали это Министерству культуры Молдавии за пятьдесят тысяч евро. Тщеславные молдаване… Один из них звонил мне прямо сейчас. Я вздохнул и выключил «Ворд». Открыл порнуху. Ясно было, что работы сегодня не будет.

– Чувачок, – вместо приветствия сказал мне Колин.

– Говори, пожалуйста, по-русски, – попросил я, передернувшись от «чувачка».

Он рассмеялся и спросил:

– По-русски это как? Блядь, на хуй, в жопу?…

ххх

– Пизда мира, значит, – сказал Колин.

– Она самая, – сказал я.

– Ну, а что, – сказал он задумчиво, – чем не гипербола…

– Может, метафора? – предположил я.

– Да какая на хуй разница, – сказал он.

Колин только вчера вернулся из Индии. Просветлялся там с какими-то сумасшедшими мандешками, которые готовы отсосать кому угодно, лишь бы познать тайны эзотерических учений. А по мне так, вся тайна этих йогов сраных – в их грязных ногтях и немытой крайней плоти. Колин выкурил косячок, и спросил:

– Хочешь развлечься?

– Давай, только без блядей, – сказал я.

– Перед женой неудобно, – объяснил я под недоуменным взглядом.

– Верный, как лебедь, – сказал он.

– Да мне просто неловко как-то, – сказал я.

– Ты чересчур тактичен для человека, который пишет, что Молдавия это пизда мира, – с удовольствием напомнил он мне.

– Как мы развлечемся? – спросил я.

– Чем ты занят? – спросил он серьезно.

– Пишу рассказы, – ответил я.

– И как? – спросил он. – Ты в форме?

– В наилучшей, – ответил я просто.

– Это хорошо, – сказал он.

– Это плохо, – сказал я и пояснил, – тяжело опускаться.

– Тебе бы всю жизнь куда-то карабкаться, – сказал он.

– Мазохист долбанный, – сказал он.

– Так как ты меня развлечешь? – спросил я.

Он снисходительно улыбнулся и взял со стола мобильный телефон.

ххх

Девушка в длинной юбке, сидя на столе, читала нараспев.

 
«Полдень, жара, восемнадцать. Четверо сзади, один впереди.
Восемь, четыре, пятнадцать. Ну-ка, подруга, еще потерпи.
Жадное скользкое семя. Хлынуло в зад мне и в рот.
Все, не девчонка теперь я. Замуж никто не возьмет.
Небо глядит терпеливо. Словно со мной говорит.
Сколько их там? Еще девять? Нет, не свобода манит…
Долго еще покряхчу я. Между их скользких телес.
Может, еще разрыдаюсь? Это судьба поэтесс…
Может, так надо, а, мама? Чтобы по хору меня…
Знаешь, теперь я другая! Приму я теперь и коня!
Думаю я, и страдаю. А насильники хором кружат. Чу!
Тело при-поды-маю. Слышу сирены, на помощь спешат?!
Да! Эксадрон полицейских. Едет, хватает их всех.
Быстро на нары сажает. Плачут насильники все.
Их уж в тюрьме ожидают… В жопы их трахнут, во все!!!
 

Девушка замолчала и все похлопали. Потом стали переговариваться шепотом, потягивая вино из стаканов.

– Блядь, что это? – сказал я.

– Это поэзия, чувачок, – сказал Колин, посмеиваясь.

– И все же? – спросил я, оглядываясь.

Колин привел меня в какой-то поэтический кружок для поэтов среднего возраста. В помещении какого-то лицея сраного. У них даже название было. «Орбита» или что-то в этом роде. Собралось человек двадцать и все читали друг другу свои стихи. Колин очень своеобразно понял слово «развлечь».

– Что это за херня? – спросил я его.

– Понимаешь, когда ей было четырнадцать, она возвращалась домой после полуночи, – сказал он.

– С дискотеки какой-то, тут ее и подловили у дома парней с десяток, пту-шники, – пояснил Колин.

– Всю ночь трахали, – сказал он.

– В рот, спереди, сзади и снова в рот, – сказал он.

– Избавь меня от подробностей, – попросил я.

– Ссали на нее, били ее, снимали это на камеру, – с увлечением говорил Колин, извращенец гребанный.

– Заставляли ТАКИЕ вещи вытворять, – сказал он.

– Я сейчас возбужусь, – сказал я, – давай покороче. Чем все закончилось?

– Короче, она изживает, – пояснил Колин.

– Сочиняет стихи и истории про то, как двадцать-тридцать парней поймали телку, и трахают ее, а потом раз, нагрянула полиция…

– И? – спросил я.

– И полицейские благородные трахают парней в сраку на глазах бедной девочки, – улыбнулся Колин.

– Что за чушь, – сказал я.

– Менты бы просто отдвинули парней и дотрахали бы девку, и попробуй она пикнуть потом, – сказал я.

– А парням бы дали срок за изнасилование, и поделом, – сказал я.

– Про это она тоже писала, – сказал Колин, – ну, про то как насильников трахают в тюрьмах.

– Ее данные устарели, – сказал я.

– Насильников в тюрьмах давно уже никто не трогает, – сказал я.

– Это утешительный миф для изнасилованных девочек, – сказал я.

Колин пожал плечами.

– Их поймали? – спросил я.

– Нет, конечно, – сказал Колин.

– Сколько ей сейчас? – спросил я.

– Двадцать пять, – сказал он.

– Блядь, – сказал я.

Я подошел к девушке. Она была ничего, только дерганная. Преподавала в этой же школе после института. Я попросил ее показать мне лицей. Она радостно согласилась, но уже в коридоре, глядя на мое обручальное кольцо, подавила горький вдох, и чуть ссутулилась. Опять меня трахнет женатый, говорил весь ее вид. Я не стал разубеждать. Я еще не был ни в чем уверен. В каком-то классе она села на парту с ногами, обхватив колени. Так садятся все долбанутые провинциальные поэтессы до 60 лет включительно. Они так Кокетничают. Но мне было не до того.