Текст книги "Автопортрет художника (сборник)"

Я ПРИШЕЛ ПЛЮНУТЬ НА ВАШИ МОГИЛЫ

– Ну и что ты там найдешь, на этих могилах?! – орала она.

– Золото, – говорил я.

– Какое золото, ты, псих ненормальный?! – возникала она в дверях ванной с руками, по традиции воткнутыми в бока.

– Слушай ты, вали отсюда, – говорил я, причесываясь.

– Что ты там чешешь, у тебя же волос почти не осталось от пьянок этих, ты же пропил их вместе с мозгами последними! – орала она.

– Слушай, Наташа, не беси меня! – говорил я терпеливо, и открывал пивко о край ванной.

– Не бесите его!!! – орала она, – нет, это же надо!

– А ну пошла отсюда!!! – орал я.

– Заткнитесь вы там, придурки! – орали соседи.

– Пошли вы, недоумки! – орал я.

– Ну все, тебе конец!!! – орал сосед.

И начинал ломиться в дверь. Наташа немножко визжала, выбегала на балкон и орала…

«Людидобрыепомогите Зелинскогодвадцатьтридробьдваквартирапять насубиваетсосед психскореевызывайте полициюа спаситеапомогите!!!!»

На что ей, поскольку все-таки был третий час ночи, кто-то лениво возражал из соседского дома:

– Да заткнись ты, сука!

– Кто, я?! – спрашивала эта сумасшедшая, которая переключалась мгновенно.

– Ты, – говорили откуда-то из темноты, хихикали, и умолкали.

Я, допив пиво, разбивал бутылку, брал в правую руку горлышко с очень – ОЧЕНЬ – неровными краями, и рывком правой распахивал дверь, за которой стоял сосед. Первое, что говорил этот испуганный мужчина:

– Давай выпьем!

– Иди на хер, – говорил я.

Не то, чтобы мне не хотелось выпить. Просто это был мой последний бастион. Я не пил ни с кем в этом доме, расположенном в Кишиневе по улице Зелинского. В одном из многочисленных городских гетто. Так вот, в этом доме я ни с кем не пил. Из принципа. Остатки гордости, что ли. Опять же, тут если с кем выпьешь, примут за своего, а это финал. Я и так в тот год почти не писал, а если бы еще пил с алкоголиками Старой Ботаники – ну, район такой – то вообще бы помер. Хотя и так был близок к этому. По крайней мере, на кладбище собирался. Что очень волновало мою подружку, Наташу. Слава Богу, расписаны мы не были, хоть и собирались. Но я был слишком ослаблен для того, чтобы пойти с ней в загс, как она того хотела. Очень хотела.

– Ну что, ты довольна? – спрашивал я, выпроводив соседа.

– Что довела мужика до слез?! – спрашивал я, хлебнув еще пива.

– Нет волос, говоришь?! – это у меня было позднее зажигание, до меня начинали доходить ее оскорбления по поводу моей скудной на голове растительности, и мне становилось действительно обидно.

– Да, нет волос!!! – орала она.

– Ну тогда смотри, тварь ты этакая! – говорил я, и снимал штаны.

– Фу, застегнись! – кричала она.

– А чего фу, чего фу?! – орал я. – Я же в тебя это Сую!

– Никогда больше не сунешь! – орала она.

– И слава богу! – орал я.

– Вот зашибу золотишка на кладбище, издам пару книжек, и стану мировой звездой, Фитц… Фидж… Фитцдж… Скоттом короче! – орал я.

– Ты и так скот, – орала она.

– Ты даже не знаешь о каком Скотте я говорю, тупица! – орал я.

– Иди к черту и ты, и твои скоты! – орала она.

– Я пойду в зал мировой славы! – орал я. – А ты, ничтожество, умрешь как планктон!

– Да кому ты нужен со своими книжками! – орала она.

– Тебе уж точно нет!!! – орал я.

Глаз у меня подергивался, потому что пил я почти четыре месяца.

Вовсе не так, чтобы запоем, но каждый день. Это налагало определенные обязательства, согласны? Тем не менее, на работу я не торопился – с прошлой оставалось еще денежных запасов на год-полтора. И здоровьишка, не зря же я года два, – пока работал, – бегал по стадиону, да штанги тягал. Я всегда так делаю. Жирка накопишь и в берлогу. Бутылку посасывать, запасы организма растрачивать. Вместе с этой ненормальной, которая все время доставала меня своими «давай поженимся». Но я не хотел, потому что прекрасно видел, из-за чего она с ума сходит и дело лишь в этом. Наташа утверждала, что будет примерной супругой. С чего бы, милая, спрашивал ее все время я, ты же с половиной города переспала, и встреча со второй половиной не за горами. Ну, говорила она, если ты будешь мой, мне никто не будет нужен. Как же, говорил я. Таскаться – это как вирус. Которая таскалась при муже единожды, та будет таскаться до конца дней. Ну и кто ты после этого, спрашивала она, ведь трахал меня, еще когда я была замужем, именно ТЫ. Отвали, говорил я. Ах ты козел, говорила она, ты намекаешь на то, что я на передок слаба и потаскушка последняя? Заткнись, говорил я, я тебе прямо говорю, что ты слаба на передок и ты потаскушка последняя. Сам заткнись, говорила она. Урод, говорила она. О кей, говорил я. Допивал пиво, разбивал бутылку, брал ее за горлышко правой рукой, а Наташу за горлышко левой. Она вырывалась, бежала на балкон, и, пока я пытался разбить стекло, орала:

«Людидобрыепомогите Зелинскогодвадцатьтридробьдва квартирапятьнасубивает моймужик психскореевызывайте полициюаспаситеапомогите!!!!»

ххх

В доме оставаться больше сил не было: как водится, эта «примерная жена», любившая поговорить про свои замечательные кулинарные способности, и побросать в воздух слова «ризотто, кляр, молекулярная кулинария», есть не готовила, уборкой занималась редко, и слово «уют» носило для нас довольно абстрактный характер. Попросту говоря, ничего не значило. Потому что никакого уюта у нас не было. Так что я, побрившись, оделся в свой лучший костюм – ждавший своего часа – и спустился на три остановки к железнодорожному вокзалу. Здесь была чудная забегаловка, в которой я и пил до семи утра в окружении вокзальных проституток, вокзальных полицейских, вокзальных попрошаек и просто людей, ждавших свой ночной поезд. Ну и, конечно, вокзальных проституток. Уже говорил про них? Неважно. Одну, с очень красивым телом, но никаким лицом, я даже сделал героиней своей старой повести. К счастью, она об этом не знала. Иначе, думаю, она бы загордилась и повысила таксу.

В кафе было накурено. Но кое что различить было можно. Мне все время хотелось привести сюда Наташу, чтобы показать ей, что такое НАСТОЯЩИЕ проблемы, а не ее «великие беды», о которых эта идиотка постоянно ныла. Среди перечня этих ужасных Бичей Цивилизации было: то, что я на ней не женюсь, ее чертов поломанный каблук, то, что ее чертовы фотографии с претензией на оригинальность не взяли в какой-то модный молдавский журнал, и тому подобное. Думаю, расскажи я об этом в привокзальном кабаке всем этим псевдо-паралитикам, сифилитичкам, ментам, крышевавшим игровые автоматы, и стрелявшимся иногда из-за сифилитичек-проституток, в которых они влюблялись, подросткам-нищим и прочему контингенту, – от грохота и смеха там упали бы люстры. Хотя я, конечно, вру. Никаких люстр там не было.

В любом случае я Наташу сюда не приводил. И никого не приводил. Ну, кроме своей первой и единственной любимой жены Ирины. Но она разбила мне сердце, так что я не буду о ней говорить.

Итак. Если бы я привел сюда Наташу, она бы с ума сошла от ревности, глядя на ту самую проститутку, о которой уже говорил. Тело у нее было как у Наоми Кэмпбел в лучшие годы. А у Наташи, хоть она и была смазлива, ноги были коротковаты, спина – широковата, и она вечно боролась с лишним весом. Пока получалось, но что будет лет через пятнадцать, было очевидно. Еще один повод не пойти в загс. Так вот, красивая проститутка… Нет, я с ней не спал. Говорю же, триппер был самым безболезненным, что вы могли подхватить на вокзале. Его чудный мир я открыл для себя, когда был студентом, и приходил сюда ночевать в зал ожидания. С тех пор я здесь частый гость. Здесь, да на кладбище, куда любил приходить, чтобы побыть в одиночестве. Кстати.

В семь утра открывалось кладбище.

Перед тем, как туда отправиться, я зашел в туалет, и, обойдя пару куч, глянул на себя в мутное зеркало. Остался доволен. Выглядел я как надо. Как всегда, когда пьешь очень долго, и так, что уже и уснуть не можешь.

Не то, чтобы опустился, но состояние уже сумеречное.

ххх

На кладбище я поехал на такси.

Парень за рулем был мрачный. Судя по всему, обдолбанный.

– Ты, что ли, обдолбанный? – спросил я.

– Ну типа того… – промычал он.

– Тогда останови здесь, – сказал я.

Он остановил. Я зашел в магазин, купил пару бутылок вина, – белого «Траминера», – вернулся к машине и сел.

– Я думал, ты хочешь уйти, – сказал он.

– Почему же ты не уехал? – спросил я, открывая бутылку.

– Ну так я же обдолбанный, – сказал он медленно.

– Поехали, хочешь вина? – спросил я.

– Нет, я лучше покурю, – сказал он.

– Кишиневские таксисты, – сказал я.

– Вы еще потом жалуетесь на то, что вас все за нелюдей считают, – сказал я.

– Работа нервная, – сказал он, выкурил пол-косяка, и мы поехали.

– Чувак, а зачем тебе на кладбище с утра? – спросил он.

Я расплатился и сказал:

– Днем я здесь отсыпаюсь.

– Ты вампир, что ли? – спросил он медленно.

– Хуже, – сказал я.

– А хуже это как? – спросил он непонимающе.

– Езжай отсыпаться, – сказал я.

ххх

Иванов, Петров, Сидоров, Михайлов, Лоринков – читал я фамилии героев Бессарабии, павших во время первой Мировой во славу короля Румынии Михая.

По крайней мере, так было написано на их помпезных могилах.

– Вот идиоты, – сплюнул я. – И ни одной молдавской фамилии…

Впрочем, для человека, откосившего от молдавской армии, я плевался чересчур энергично. Да и никого рядом не было, так что можно было не играть. И я сразу забыл про все это.

Аллея героев была у самого входа. Ворота уже были открыты, так что на территорию я попал вполне легко. Что с вином и с утра – мало ли. Случаи разные бывают. Да и охраны на Армянском кладбище, хоть это и самое мажорское кладбище города, попросту нет. Эти молдаване экономят на всем, чем только могут, подумал я. И сэкономил на цветах, купив в киоске при церквушке свечку. Прогулялся к своим могилкам, зажег там свечушку, выдул литр винца, и стал гулять. Но пришел-то я сюда не за этим. Пришел я сюда за золотишком.

Дело, конечно, было вовсе не в жадности.

Просто, когда пьешь четыре месяца, и работы ближайшие полгода-год не предвидится, ты начинаешь не то, чтобы паниковать, но задавать себе вопросы. Ты спрашиваешь себя: что я буду делать, когда деньги кончатся? И чем дольше ты пьешь, тем отчетливее ты понимаешь, что выходить на работу тебе не хочется. Ты говоришь себе: о кей, так что же делать? В молодости я всегда знал, что, – когда деньги кончатся, а сил на то, чтобы заработать новые не будет – остается самоубийство. С возрастом я, как и все старые трусливые ублюдки, начал любить это гнусное времяпровождение в ожидании конца – жизнь. Поэтому я, проезжая случайно мимо кладбища пару недель назад, вдруг понял.

– Да это же Клондайк! – сказал я соседке в автобусе, которая отодвинулась, потому что от меня пахло.

Нет, только спиртным. Я ужасно чистоплотен, купаюсь по три раза в день. Наташа говорит, что это инстинктивное желание отмыть черную – как печная труба внутри – душу. А по мне так, она тупая дешевка. Впрочем, Бог нас рассудит, Бог да третья мировая война. Так или иначе я, когда раздобуду деньжат, просто-напросто пошлю ее и заживу сам, подумал я и успокоился.

Ладно. Кладбище и в самом деле представляло собой Клондайк. Здесь же похоронены чуваки и тетки со всеми их золотыми зубами, крестиками, банкнотами, которые любящие дикари кладут в могилы… А склепы?! Да каждый склеп просто нафарширован деньгами, я думаю! Вот я и решил, что прошвырнусь немного по склепам, да и разживусь золотишком всяким. Особенно много его, подумал я, – отправляясь за винцом в магазине у кладбища, – в старинных склепах. Наверняка же все эти графы, князья да купцы, клали своих мертвецов в землишку не просто так, а в куче драгоценных камней! Это же престиж, гламур, или как оно там у них все называлось лет двести назад?

– Куча золотишка, – сказал я, вновь заходя на кладбище.

– Старые склепы благородных блядь бессарабских семей, – сказал я, устраиваясь на скамеечке в темной аллее могилок девятнадцатого века, куда редко кто заходит.

– Чертовы драгоценности, не нужные покойникам, – сказал я, достав из пакета бутылки.

– Заодно давно пора стать тем, кто я есть, – сказал я, проталкивая пробку в бутылку.

– Свободным человеком, способным сделать что угодно, как угодно и где угодно, – сказал я, хлебнув.

– Хватить пить, вообще-то, – сказал я, с сожалением выпив половину бутылки.

– С другой стороны, – сказал я, допивая бутылку, – сейчас уже поздно рыться в склепах, утро же, сейчас принесут какого-нибудь жмурика, и увидят меня…

– Не пытайся соскочить, – сказал я себе, откупоривая новую.

– Что ты все пьешь и пьешь, – сказал я.

– Словно в тебе губка, – сказал я.

– Ладно, заткнись! – сказал я себе.

– Сейчас сделаем, – сказал я.

Попил еще. Сказал, обращаясь ко всем покойникам этого чертова кладбища:

– Вы мертвецы и мусор.

– А я живой человек.

– Сверхчеловек, – добавил я.

– Я пришел плюнуть на ваши могилы! – сказал я.

– Это будет акт литературы, – сказал я жмурикам.

– Это авангардизм, а я творец, – сказал я.

– Поэтому я пришел плюнуть на ваши могилы, – повторил я.

И понял, что сказал это чересчур громко. До полного опьянения оставалось совсем чуть-чуть. Пора было решать, что делать. Я выбрал славу и золото. Встал, с сожалением глянул на две пустые бутылки – конечно, я не кретин, и взял четыре, – и пошел к склепу, который выбрал, прогуливаясь. Высокое каменное сооружение, окруженное проволокой– сеткой, кое где порезанной. С бюстом в центре. Какого-то ротмистра, который погиб здесь, в чертовой Бессарабии, на дуэли, в 1864 году. О чем и сообщала надпись на камне у бюста. На бюсте был изображен молодой мужик, с орденами какими-то. Я подумал, что похоронили его, наверняка, с наградами. А их раньше делали из драгоценных металлов. Отлично. Ротмистру было двадцать семь лет.

– Идиот ты ротмистр, – сказал я, и понял, что меня пошатывает.

– Подождал бы ночью возле угла, выстрелил бы блядь в спину тому кретину, который тебя пришил на честной дуэли – сказал я.

– Дурак, – сказал я.

И заплакал. Потому что ниже была еще одна подпись «от безутешной молодой матери», и мне стало дико жаль этого пацана, до слез. Итак, я разрыдался. Потом вытер лицо, открыл еще бутылку и понял, что я набрался серьезно. О кей. Я вылил в себя вино, даже не почувствовав вкуса, отбросил бутылку, и полез в склеп. Зашел в этот сырой, затхлый домик, не чувствуя ничего, – что странно, так как покойников я опасаюсь, – и увидел лестницу из нескольких черных ступенек. Встал на верхнюю. Начал спускаться. Ступенька пошатнулась. Я подвернул ногу. Упал. Сильно ударился головой.

Перед тем, как вырубиться, с облегчением увидел, что последняя бутылка упала со мной и не разбилась.

ххх

Очнулся я часов пять спустя.

Лежал в самом склепе, рядом с покойником. Вернее, тем, что от него осталось. Какие-то тряпки, пожелтевшие кости. Ни намека на червей и мясо, так что я не переживал. Как ни странно, было мне не очень плохо. По мобильному телефону определил время суток и какой день. Конечно, я порылся в останках. Но не нашел, ничего не нашел. Впрочем, на трезвую голову идея обогатиться кладоискательством на кладбище представлялась уже не такой блестящей. Так что я обыскал кости ротмистра проформы ради. Ну, раз уж полез…

Потом пощупал ногу и голову. Все болело, но не очень. Попробовал встать. Получилось. Правда, ударился головой о потолок склепа.

Полусогнутый, вышел по ступенькам, держась руками за стены. Глянул вниз. Обычная черная дыра. Пошатываясь, вышел на свет Божий. Выбрался за территорию склепа, и побрел в укромный угол кладбища, о котором мало кто знает. Полянка, окруженная кустарником за самыми старыми могилами. Встал там, на солнышке, и вдруг понял, что пережил зиму и в городе уже апрель. Все было зеленым, деревья цвели, и пели птицы. Я прилег.

Солнце пригревало, и я впервые за несколько месяцев уснул.

Приснилось мне почему-то сражение персов с римлянами. Я командовал когортой. Шел чуть сбоку от нее, плакал, кричал, просил держать строй – нас атаковала конница – и убил троих всадников. А от копья четвертого увернуться не успел и почувствовал сильный удар ледяного металла в грудь. Проснулся, и увидел, что Солнце садится, и земля уже холодная. Сел. Помассировал виски. Допил вино. Вышел за ворота, вызвал такси. Дома никого не было. Только записка.

«ты самовлюбленная пьяная сволочь, я ухожу от тебя, соскакиваю с тебя как с наркотика, иди к дьяволу, провались ты пропадом, и я вовсе не шлюха, сам ты такой понял? я кинула тебя, ха-ха, я, а не ты!»

Я выбросил записку в ведро, и положил руку на грудь. Сердце ухало, на висках был пот. Так всегда, когда запой заканчивается. Я разделся, и часа три драил квартиру. Когда она, наконец, заблестела, включил радио и лег в ванную. Налил туда колпачок пены. Закрыл глаза. Минут через десять вода набралась, так что я выключил кран. Стало слышно радио.

Передавали Баха.

ЛЕНИНГРАДСКИЕ ДЕТИ

– Да это же сам Моклитару!

– Ага, а я сам император Нерон.

– Протри глаза, кретин! Это сам Моклитару!

– Сам Моклитару?

– Сам Моклитару.

– Не может быть!

– Говорю тебе, это Моклитару, лопни мои глаза.

– Выпьешь еще столько же, лопнут.

– Кстати, может, выпьем?

– Давай, за все хорошее. Но, неужели же сам…

– Говорю тебе, сам Моклитару!

– Черт, вот жизнь собачья!

Человек, о котором шла речь, Моклитару, поежившись от утреннего холода – на нем из верхней одежды была лишь майка, – продолжил обход столиков кафе. На каждый клал ручку, переплетенную цветной проволокой, бумажку с ценой на ручку прописью, и отходил. Возвращался минуты через три. Если на бумажке лежали деньги, брал их, и отходил. Но чаще всего ручка так и лежала нетронутой, и тогда ее приходилось забирать.

Вообще-то это был бизнес глухонемых, но их главарь – здоровенный рыжий мужлан, – в молодости обожал балет. Поэтому для Моклитару сделали исключение. И он не всплыл с проломленным затылком где-то в русле кишиневской реки Бык, а продолжил торговать ручками в кафе. Хотя бизнесом-то это и не назовешь, тоскливо подумал Моклитару. И хлопнул первые сто граммов, оглядывая столики. Десять часов утра.

– Может, предложим ему выпить? – подал надежду голос.

– Да ну, он и так алкоголик, зачем усугублять? – убил надежду другой.

– А почему он спился? – слышал он голоса, к которым уже привык.

– Слава, – сказал кто-то.

– Бабы, – ответил кто-то.

– Посиделки с друзьями, – предположил кто-то, на которого зашикали друзья.

Если бы Моклитару хотел, то непременно рассказал бы компании, почему спился.

– Я просто люблю оцепенело смотреть в лицо вечности, – сказал бы он, и только алкоголь позволяет мне отрешиться от всего, что мешает это делать. Это был красивый ответ, рассчитанный на таких вот дурачков в кафе. Но это была и правда. Бывший хореограф с мировым именем – нонсенс для Молдавии, за это его здесь сразу же возненавидели, – Моклитару обожал оцепенело смотреть в лицо вечности, и только алкоголь позволял ему отрешиться от всего, что мешает это делать. Сначала было шампанское после премьер – выпив впервые в жизни в тридцать, Моклитару понял, что родился именно в этот момент; потом коньяк, потом джин и виски, затем водка. Все это стало мешать работе и творчеству и он бросил работу и творчество.

Потому что только пьющий человек в состоянии понять, насколько оно жалко, это ваше несчастное творчество.

Сейчас Моклитару покупал первую выпивку за полтора лея, – десять центов, – и был это самогон самого поганого качества. Сто граммов. Но вкус не имел значения. Главное ведь совсем другое, думал Моклитару. Слава его наступила десять лет назад и прошла пять. Значит, спиваюсь я уже пять, подумал он. Но все это не имело значения. Он не хотел ставить спектакли, не хотел писать, не хотел творить, ничего не хотел. Он вспомнил свой спор с давним приятелем, журналистом Лоринковым, и криво ухмыльнулся.

– Творец должен творить, так хочет Бог! – кричал этот пафосный торопыга.

– Бог его знает, чего он хочет, этот Бог – отвечал Моклитару, – но если он и правда Творец, то одного на весь мир хватит.

– Смирение это перестать пытаться подражать одному единственному творцу в мире, – сказал Моклитару.

– Значит смирение это пить и ничего не делать, – сказал он.

И смирился. Это было давно. Лоринков, по слухам, давно уже в Португалии, моет посуду в ресторанчике своего брата и, по ночам, урывками, все конкурирует с богом, самовлюбленец несчастный.

А Моклитару тут. В кафе.

Утренний холод все не проходил. Бича начала бить легкая дрожь. Компания каких-то выпивох, – по виду то ли интеллигенция, то ли бичи, а в Молдавии выглядят они одинаково, подумал Моклитару, – с сочувствием глядела на бывшего хореографа с мировым именем. Для Молдавии Моклитару был то, что надо. Кому в этой дыре не хочется видеть человека, которого принимали президенты, которого обслуживали лучшие танцовщицы мира, и который все проиграл. Но это они так думают. Я не проиграл, подумал Моклитару. Мир это казино Бога. У казино можно все время выигрывать лишь одним способом, подумал он. Только отойти.

И отошел от стойки, собирать ручки.

ххх

Хореограф Моклитару пересчитал выручку.

Она составила сумму на бутылку дешевого коньяка. На полдня этого вполне достаточно, подумал хореограф и вышел из кафе, слегка пошатываясь. Дела шли не очень. Спиваться приятно, но это приводит к тому моменту, когда спиваться просто не на что. Парадокс, подумал хореограф. Чтобы пить, нужны деньги, но когда пьешь, деньги кончаются. Дьявольская диалектика!

Напротив заведения – средней ценовой категории, с хорошим кофе, и неплохой едой, – зловеще глядело черными окнами здание городского КГБ. Оттуда, пошатываясь, вышел человек в плаще.

– Моклитару? – спросил он почему-то Моклитару.

– Моклитару, – ответил тот.

– Хотите работать на нас? – спросил человек в плаще.

– А что надо делать? – спросил Моклитару.

– Ходить, как и раньше, в кафе, только не просто раскладывать ручки, а подслушивать разговоры и докладывать о них нам, – ответил человек в плаще.

– Кому нам? – спросил Моклитару.

– Такие вещи не разглашаются, – ответил человек в плаще.

– Значит, делать то, что я делал раньше, докладывать об этом черт знает кому и…

– Но-но! – сказал человек в плаще.

– Ладно, – сказал Моклитару.

– Делать то, что раньше, докладывать об этом чер… тем, чье имя не разглашается, и получать за это зарплату?

– Какую еще зарплату? – спросил человек в плаще.

– Пошел к черту, – ответил Моклитару.

– Моклитару! – крикнул ему вслед человек в плаще. – Моклитару!

– Мы думали, вы патриот! – крикнул человек в плаще.

– Патриот и обормот! – крикнул, сделав па, не утративший артистизма Моклитару.

– Моклитару, я прошу вас, остановитесь! – крикнул человек в плаще.

– Иди. К черту, – сказал, не оборачиваясь, Моклитару.

– Ну прошу вас, ладно, давайте забудем неудачное начало, – крикнул человек в плаще.

– Иди к черту, – сказал Моклитару, уходя.

– И все же, я прошу вас, я заклинаю вас именем балета, остановитесь! – крикнул человек в плаще.

Моклитару остановился и обернулся.

– Ну? – спросил он.

Человек в плаще сказал:

– Может быть вы тогда одолжите мне десятку до пятницы?

ххх

Дома хореограф налил в грязную ванную кипятка – купался он два раза на дню, скоро за долги ему отключали и горячую воду, следовало поторопиться получить ускользающие блага – и поставил в старый проигрыватель пластинку Баха. Запись в рижском католическом костеле. Советское еще качество, подумал Моклитару и хлебнул из бутылки. Достал томик Шекспира. Открыл наугад. «Король Лир». Начал читать. На восемнадцатой странице, там, где дочери уже стали предавать старенького отца, Моклитару всхлипнул. Ближе к концу, когда Лир босой и нищий, бродил по полям, хореограф начал плакать в полную силу. Он понял, что обнажил нервы настолько, что принял на себя ВСЕ скорби мира.

Трагедия отца Ахилла была для него жива, как сегодняшняя.

Дети, вырезанные испанцами в Мексике, обнимали его колени.

Маленький турецкий принц, утопленный братом, лежал в его ванной.

Трехлетний еврей бился в обратную сторону стекла его непропитой еще духовки.

На месте пропитой люстры болтался пятилетний английский пацаненок, повешенный за бродяжничество в семнадцатом веке.

Король Лир был для него ЧЕЛОВЕКОМ, а не театрально-литературной мишурой.

Моклитару понял, что принял на себя все скорби мира, и возрадовался.

Но и разрыдался. Прямо как Иисус.

– Господи, Господи, Господи, – приговаривал он.

– Как же так? – спросил он.

– Бедненький-бедненький, – сказал он.

– Бедные дети всего мира всех веков, – сказал он.

– Господи, я прошу тебя, умой их росой и дай покоя, – всхлипнул он.

Выключил проигрыватель, и, оставляя лужи, пошел в комнату и включил радио. Передавали стихи о детях блокадного Ленинграда. Моклитару сел, и, обхватив голову руками, разрыдался.

– Бедные, несчастные дети, – сказал он.

– Как Бог мог допустить это? – спросил он.

Потом подошел к окну, и допив коньяк, спросил:

– Чего хочешь от мя, Господи?

Сверху никто не ответил. Но зазвонил телефон. Моклитару, все еще плача, вздрогнул.

– Знак, – прошептал он и взял трубку.

– Моклитару? – это была бывшая жена.

– Ну? – спросил он, все еще переживая.

– Как насчет алиментов хотя бы за позапрошлый год? – спросила она.

– Твоим двум детям нечего одеть, – напомнила она.

Моклитару знал, что она не преувеличивает. Пацанам и правда нечего было одеть. Да и питались они не так, чтобы очень. В основном горохом, макаронами и хлебом.

– Ну а чем я могу помочь? – спросил он.

– Какой же ты… – сказала она.

– Отцепитесь от меня все, – сказал он резко.

После чего повесил трубку и снова заплакал.

– Бедные детки, – сказал он.

И добавил, чтобы понятнее было:

– Бедные ленинградские детки.

На следующее утро проснулся Моклитару поздно, и, выйдя в кафе, увидел, что вместо него ручки раскладывает какая-то потаскушка. Он уволен, понял бывший хореограф. Оставалась последняя ступень. Ну, что же.

Моклитару начал просить Христа ради.

ххх

– Пятерочки не будет? – интимно шепнул хореограф паре журналистов с главного канала.

– Пошел вон отсю… – обернулся к нему один, и замолчал.

– Да это же сам Моклитару, – услышал хореограф шепот, отходя с пятеркой.

Ему было все равно. Это оказалось, как играть в школьном театре. Сначала дрожь, а потом равнодушие и высокий профессионализм. И прима, упитанная девятиклассница, в качестве главного приза. Конечно, в голосах подающих было удовлетворение. Человек из Молдавии стал мировой звездой и опустился. Бинго. Это оправдывало существование четырех миллионов жителей Молдавии в глазах самих четырех миллионов жителей Молдавии. Но они, конечно, наивны как дети, подумал Моклитару. Думали, что спаивают меня, а я сам шел по своему пути.

Пятероч… – начал было Моклитару, но осекся.

– Моклитару, – сказал человек в плаще, – на кого вы работаете?

– Иди к черту, – сказал Моклитару.

– Иди к черту ТЫ, – сказал человек в плаще и показал ордер на арест с местом под фамилию.

– Садись, – велел он.

Моклитару послушно сел. Он не боялся тюрьмы, но там нельзя пить. Зачем тогда туда садиться? Человек в плаще хлебнул пива.

– На кого ты работаешь? – спросил он.

– Ни на кого, – сказал Моклитару, – что вы не…

– Не компостируй мне мозги, – сказал человек в плаще.

– Ты шаришься по городскому кафе, где шарится вся спившаяся интеллигенция, чтоб ее, – сказал человек в плаще.

– Подслушиваешь их разговоры несчастные, – продолжил он.

– Ты не вербуешься, наконец, – сказал человек в плаще.

– Значит, – сказал он, – тебя уже завербовали и ты стучишь на кого-то другого.

– Осталось выяснить, на кого, – сказал он торжествующе.

– Я просто нищий, – сказал Моклитару, и всхлипнул.

– Я… я… я… – всхлипывал экс-хореограф.

– Соберись, – сказал человек в плаще, – давно пьешь?

– Лет семь, – сказал Моклитару.

– Недолго тебе еще, – сказал человек в плаще.

– Вам тоже, – сказал Моклитару, глядя, как жадно тот допил пиво.

– Я на государственном коште, – сказал человек в плаще, – такие спиваются гораздо дольше.

– Так на кого ты работаешь? – спросил он.

– Клянусь, ни на кого, я нищ, я алкоголик, я опустился, – сказал Моклитару, и снова стал плакать.

– Алкоголики все слезливые, – сказал человек в плаще.

– Так будешь стучать на нас? – спросил он хореографа.

– За зарплату да, – сказал, плача, Моклитару.

– Не вербуется, гаденыш, – сказал человек в плаще.

Встал, и вышел. Моклитару повертел пустую кружку, собирая языком остатки пены, и вытер слезы. В кафе было пусто. Бармен в углу старательно делал вид, что ничего не заметил.

Хореограф вздохнул и стал ждать посетителей.

ххх

Зимой человек в плаще спас Моклитару жизнь.

Намерения, у него, правда, были прямо противоположные.

Когда Моклитару выходил из кафе – уже темнело и сразу за дверьми, окаймленными по периметру мигающими лампочками, начиналась ночь, – его уже ждали. Человек в плаще и еще один человек в плаще.

– Вот ты и попался нам, гад, – сказал человек в плаще.

– Агент иностранной разведки, – сказал еще один человек в плаще.

– Какой еще разведки? – спросил Моклитару, пока они подталкивали его к стене.

– Ты же сам не захотел нам рассказать, – сказал человек в плаще.

– Значит, эта тайна умрет с тобой, – сказал еще один человек в плаще.

– Я требую адвоката, – сказал Моклитару.

Люди в плаще рассмеялись. Старший показал Моклитару завтрашнюю правительственную газету. На ней чернел приговор Моклитару.

«Государственная разведка разоблачила агента иностранных спецслужб! Сопротивляясь, подонок погиб! Разведчики оправдали существование нашей спецслужбы на годы вперед. Подонок подслушивал разговоры национальной интеллигенции в культовом местном кафе! Грим нищего… Легенда алкоголика.. Вербовка.. На кого… Чьи силы…»

– Зачем? Что это? – спросил Моклитару, поняв, что его правда убьют.

– А ты, вражина, думал, что зимний отпуск только у бомжей бывает? – спросил человек в плаще.

– Мы получим за тебя премию, – сказал мечтательно еще один человек в плаще.

– Лично я поеду в Румынию, в горы, – сказал человек в плаще.

– А я в Болгарию, тоже в горы, – сказал еще один человек в плаще.

– Ладно, пора кончать с ним, – сказали хором оба.

– Слушайте, – сказал Моклитару, замерзший, потому что верхней одежды у него, конечно же, не было, – но ведь не делается все это ТАК.

– А как это делается? – спросил, смеясь, старший.

– Ведь врагов государства убирают тайно, – сказал спившийся хореограф, вспомнив пару фильмов, которые смотрел в детстве

– Верно, – сказал человек в плаще. – НАСТОЯЩИХ действительно убирают тайно.

– Вот как дружка твоего, Лоринкова, – сказал еще один человек в плаще.

– Он всех нас так задолбал своей так называемой гражданской позицией, что его пришлось убрать, – признался он.

– Или ты думал, что он в Португалии посуду моет, ха-ха? – спросил Моклитару человек в плаще.