Текст книги "Автопортрет художника (сборник)"

– И тебе блядь ты такая этого МАЛО?! – разозлился он.

– Нет-нет! – испуганно сказал я.

– Не то, чтобы мало, – сказал я, – просто, ну, как бы…

– Просто, ну, как бы ЧТО? – ждал он.

– Ну, нельзя ли еще какое-нибудь доказательство? – спросил я, в надежде потянуть время, чтобы выжрать все пять литров пивка.

– Говори, что ЕЩЕ? – спросил он устало.

– Ты наверное будешь сердиться, – сказал я.

– Да ГОВОРИ уже, ломака блядь несчастный, – сказал он, и утер пот со лба.

– Клеопатра… – сказал я.

– Что Клеопатра? – спросил он.

– Ну, нельзя ли мне… – сказал я, – ну, Клеопатру…

– Что? – не понимал он.

– Ну, Клеопатру же! – сказал я под его недоумевающим взглядом.

– Что блядь Клеопатру? – спросил он.

– Трахнуть, – пробормотал я.

– ЧТО? – сказал он.

– Ну, нельзя ли мне трахнуть Клеопатру? – спросил я.

– Тогда я точно уверую! – пообещал я.

Вместо ответа он выпустил воздух со свистом – пару платанов сломались, как спички, – и пару минут глядел на меня как-то брезгливо и даже с презрением.

– Значит, БЛЯДЬ, тебе еще и Клеопатру подавай, – сказал он, – наглый ты козел, Фома ты наш неверующий…

– Владимир, – робко поправил я, – Вла-ди-мир.

– Вла-ди-мир хо-че-т вы-тра-ха-ть Кле-о-пат-ру, значит, – издевательски сказал он.

– Если можно, – робко сказал я, – ну, понемножечку, исключительно в качестве подтверждающего экспери…

– Ладно, – сказал он.

– Поражаюсь я своему терпению, – поднял он голову к небесам.

– А ведь Иисус куда терпеливее! – сказал он, подняв палец.

– Верю, верю! – сказал я.

– Верней, вот-вот поверю, – поправился я.

Он досадливо махнул крылом и все куда-то исчезло. Я очутился в сыром холодном помещении, буквально пропитанном сладкими ароматами. Прям восточный базар, подумал я. Откуда-то из под тяжелой ткани, которыми здесь было укутано если не все, то почти все, появилась чрезвычайно смуглая женщина с выдающимися зубами, неправильной формы головой и костлявыми ключицами.

– Что за хрень? – спросил я.

– А-анара барата ме! – сказала она.

– А? – спросил я.

– Бе-бад-езаку-ра! – сказала она.

– Клео, ты? – спросил я.

– Агурда! – сказала она и присела.

Дальше все пошло, как по маслу. Я расстегнулся и она, как это стыдливо именуется в их летописях, сыграла на моей флейте. У меня еще в голове шумело, когда все исчезло, – я только в панике глянул вниз, убедиться, что Клео не прихватила зубами одну мою драгоценность в спешке, – и я очутился перед Гавриилом. Это ведь был архангел Гавриил, я сразу понял.

– Ну, как? – спросил он.

– Ну ничего так, – сказал я.

– НИЧЕГО ТАК? – спросил он.

– Ему, жалкому пьянчужке, делает минет Царица Царей, самая легендарная женщина мира, источник вдохновения, наслаж…

– Брось, – сказал я, – она же не пылесос, а ты не агент, сам понимаешь, все это реклама.

– Ну, в общем, да, – согласился он, – а ты чего ожидал?

– Ну не знаю, – сказал я задумчиво, – может, чего-то этакого…

– Чего этакого? – спросил он, чуя неладное.

– Ну там, – пробубнил, опустив голову я, – Жанну Д Арк или там…

ххх

Бедняга и правда оказался очень терпеливым.

Я оприходовал Жанну Д Арк. Потешился с той девчонкой, которая позировала для Венеры Милосской. Побывал с царицей Савской, поласкал Зенобию, отдохнул с половиной натурщиц Рембрандта, Ван Гона, и, эксперимента ради, Кустодиева. Кустодивевские, кстати, мне не понравились, потому что все понимали по-русски. Неприятно было услышать:

– Девчонки, опять какой-то озабоченный от Гавриила прилетел трахаться…

Поэтому я переключился на иностранок. Императрицу Екатерину тоже навестил, конечно, она ведь была немка. Гаврюша перебросил меня к ней, еще только когда девчонка заезжала на территорию этой ужасной заснеженной России. Прямо в карету, укутанную мехами. Я скрасил ей путь до столицы. Потом отогрелся с Моной Лизой. Ну и так далее. Я только и делал, что прыгал из одной знаменитой постели в другую.

В общем, карусель получилась недурной. Под конец я едва на ногах стоял. И, когда очутился на скамейке в парке с Гавриилом в виде проповедника, даже был ему благодарен. Хватит уже.

– Ну как? – спросил он, глядя в дешевенькую Библию.

– Супер, – сказал я, отдуваясь, и добавил для него, – ВЕРУЮ.

Хлебнул еще пивка, а потом сказал:

– Ну, я пойду?

– Ага, – сказал он.

– Ну, давай, – сказал я, и пошел.

Ноги двигались, но, почему-то, я стоял на месте.

– Что за фокусы? – спросил я.

– А? – спросил он, отложил книжку, и пояснил, – так тебе ТУДА.

«Туда» оказалось лазом под люком на аллее. Я заглянул. Никаких огней, ничего такого. Я увидел дорожку, которая шла, сужаясь, и конец ее терялся за приятным, в общем-то, горизонтом.

– Почему туда? – спросил я.

– Живу-то я там, – показал я рукой в сторону дома.

– Да ты же умер, – сказал он осторожно.

– Ясно, – сказал я, – предполагал я, что тут дело нечисто…

– Все чисто, – сказал он грустно.

– Ты испил свою чашу и выбрал свою меру, – пояснил он, – умер от удара.

– Еще часа три назад, – уточнил он.

– Какие же вы с Ним… обманщики, – сказал я.

– Наебщики, хотел ты сказать? – спросил он.

– Ага, – сказал я, ведь и правда хотел, но перетрухал, зачем нарываться, я ведь теперь в их власти, подумал я…

– Дурачок, – сказал он ласково, – ты и живой был в нашей власти…

– Это неправедливо, – сказал я.

– Чувак, – спросил он, – неужели ты думал, что живой мужик может и Клеопатру трахнуть и Жанну Д Арк, и царицу Савскую?

– Ну да, – сказал я.

– Они же давно уже УМЕРЛИ, а мертвого трахнуть может только мертвый, – сказал он.

– В глобальном смысле, конечно, – добавил он.

Но мне уже было неинтересно. Туда так туда. Я приподнял люк, спустился и ступил на свою последнюю дорогу. Я подумал, что сказать миру напоследок. Гавриил терпеливо ждал. Я покряхтел и полез. Ничего не придумывалось.

– Да пошли вы бля все – сказал я.

ххх

Идти было приятно. Трава под ногами пружинила. Интересно, подумал я, Бог он как Санта Клаус или как Джигарханян? Сбоку кто-то задышал. Я не поворачивал голову из принципа.

– Чувак, – сказал архангел. – Слушай…

– Слушаю, – сказал я.

– Нам жутко неудобно, – сказал он.

– А почему так рано-то? – спросил я.

– Мне же еще и сорока нет, – сказал я.

– Вернее, не было, – поправился я, – так за какие такие грехи?!

Он только посмотрел скептически. И я заткнулся.

– Дело не в грехах, которых у тебя немеренно, – сказал он.

– Если бы мы каждого мудака брали за жопу за его грехи, вас бы пришлось всех убивать с семи лет, – сказал он.

– Дело в ПРЕДНАЗНАЧЕНИИ, – сказал он.

– Ты свое предназначение исполнил, – сказал он.

– ДА?! – удивился я.

– Помнишь тот рассказ свой, ну, про детей ленинградских, – спросил он, – ты его лет шесть назад написал?

– Смутно, – соврал я, потому что не помнил.

– Ну так это и было твое предназначение, – сказал он.

– А, – сказал я.

– Еще раз прости, – сказал он, – и ОН тоже просил передать, что извиняется.

– Я разочарован, – сказал я.

– Все разочаровываются, – сказал он грустно.

– Да ладно, – сказал я.

– Я вас прощаю, – простил их я.

– Правда? – обрадовался он. – Ну тогда спасибо!

– Прощаемся без обид, – сказал он.

– Прощаемся без обид, – сказал я.

Он пропал, а дорога все длилась. Я прикинул на глаз, получалось, идти несколько дней. Это только то, что видно. А может, у них здесь все так устроено, чтобы идти надо было всегда? В таком случае, надо искать выпить и попутчика.

Хорошо бы это была женщина, подумал я.

ПОЗАВТРАКАТЬ С ТИФФАНИ

Натянутый ветром шарф трепыхался, как флаг. Да это и был флаг. Часом раньше Лоринков купил его в книжном магазине у здания городского КГБ. Не самое лучшее место, подумал Лоринков. Выбирая книги, все время приходится делать вид, что не замечаешь знакомых, которые с незаинтересованным видом выходят из здания напротив. С другой стороны, почему это ему должно быть неловко, ведь это они оттуда выходят. С третьей стороны, лучшего, – чем этот, – книжного магазина в городе нет. Самый крупный специалист по книжным магазинам города, подумал с иронией Лоринков.

– Самый крупный специалист по книжным магазинам города, – сказал Лоринков.

Тиффани лишь улыбнулась сладко, и повела – умопомрачительно, словно ее знаменитая тезка, – ресницами. Короткие, не первый раз заметил он. Но из-за туши, глицерина, воды, – и что там они еще добавляют в смеси для ресниц еще со времен первой Тиффани всех времен и народов, Клеопатры, – ресницы ее выглядели длинными. Но его-то не обманешь. У него самого ресницы длинные. Из-за этого, вспомнил Лоринков, ему никогда не подходили плавательные очки. Ресницы мешали. Приходилось открывать глаза в бассейне. Вспомнив утренние тренировки, и прикосновение холодной воды к коже, он поежился. Машинально потер руки. Тиффани глянула на него вопросительно, и улыбнулась. Прибавила газу. Ну, что за девушка, подумал он. А шарф, сделанный ей из флага Молдавии, все развевался и развевался. Попади он в колесо, подумал Лоринков, никакой трагедии не случится. Ткань слишком тонкая. Порвется. Нынче все рвется. Мы живем в эпоху постмодерна, подумал он. От прежних времен мы оставили лишь открытые автомобили, подумал он. И девушек.

– Красивых, как Тиффани, – сказал он.

Та снова ничего не сказала, картинно лишь поморгала, – ах, как умиляет меня эта ее наивная уверенность в том, что продуманность жеста незаметна, подумал Лоринков, – и переключила рычаг скоростей. Это тоже была примета старого времени. Сам Лоринков, и все его знакомые, и знакомые знакомых, не говоря уж о дамах… все они ездили на автомобилях с автоматической коробкой передач. Дорога пошла под уклон. Начинался самый красивый отрезок пути. В сорока километрах от Кишинева высадили много лет назад тополиные аллеи. Коридор из тополей, окаймленный снаружи орехами и кленами, длился почти полсотни километров. Машины словно играли с деревьями в «ручеек». По обеим сторонам от него опускались – плавно, как крылья самолета, – гладкие зеленые холмы, то и дело расчерченные узорами виноградников. Сейчас, в октябре, это походило на гигантский готический собор, возвездённый природой и «СовзелетрестМССР», посреди огромного версальского сада, разбитого самим господом Богом. Невероятно, как я люблю, подумал Лоринков. Кого только, подумал он. Себя, Тиффани, Молдавию? Из-за вина мысли играли и неслись, но из-за того, что вино было хорошее и его было много, неслись легко и играючи. Словно открытый автомобиль по отличной дороге-аллее в самом красивом месте Молдавии. Кстати, о Тиффани, подумал Лоринков. Глянул на место водителя. Девушка снова переключила скорость. Лоринков улыбнулся и полез на заднее сидение за шампанским. Вернулся, уже откручивая крышку. Надо же. Рычаг переключения скоростей… Иногда ему страшно становилось при мысли, что начнется Вторая Мировая Война.

– Страшно иногда при мысли, что будет вторая Мировая война! – крикнул он Тиффани.

– Почему? – крикнула, улыбнувшись, она.

– Я ведь совсем не умею водить машину с ручным переключением передач! – крикнул он.

– Пропадешь, как фотограф из «Молодых львов», – крикнула, кивнув, Тиффани.

Чудо, как легко, подумал Лоринков. Девушка понимала его с полуслова. Может, мне и начинать говорить не нужно, подумал он. Тиффани крутанула руль на повороте, и они лихо – вовсе не так, как учили на курсах вождения самого Лоринкова, – свернули и продолжили путь. Путь прямой, словно намерения праведника, подумал Лоринков. Рассмеялся. 2 октября 2003 года. Это был самый счастливый день его жизни. Если бы у Лоринкова был револьвер и он был промотавшимся юношей из рассказа Фитцджеральда, то непременно убил бы себя вечером этого дня. Но Лоринков не был промотавшимся юношей из рассказа промотавшегося юноши Фитцджеральда. И у него не было револьвера.

– Но я обязательно убью себя, когда все кончится, – подумал он.

И снова рассмеялся. Ведь если я уйду в день, когда Тиффани со мной, – подумал он, – Тиффани останется со мной навсегда. Внезапно машина затормозила. Это была очень хорошая машина. Автомобиль под старину, с открытым верхом. Очень дорогой. Поэтому Лоринкова даже не бросило вперед. Они просто встали. Тиффани резко обернулась и приложила руку в перчатке к глазам. Лоринков впился взглядом в девушку, как она – в дорогу за ними. Тиффани глядела внимательно. Она буквально позировала для него. Лоринков глянул назад тоже. Шарф – трехцветный, шелковый – трепетал в воздухе. Потом, словно подумав, взмыл ввысь, и поплыл куда-то на запад. Лоринков сунул руку в карман пиджака. Вытащил оставшуюся часть флага. Порвал, стараясь тянуть ровно. Обернул вокруг шеи Тиффани. Девушка, капризно надув губы – но так картинно, что сомнений в том, что она не обижается, у Лоринкова не было, – позволила сделать это. Потом машина тронулась. В путь, подумал Лоринков. В путь прямой, праведный.

– Что? – спросила Тиффани.

– Путь, прямой, словно намерения праведника, – сказал Лоринков.

– Воистину и отныне, – сказала Тиффани.

– Дай-ка, – сказала Тиффани.

Лоринков, всю жизнь боявшийся умереть в катастрофе, неожиданно легко протянул ей бутылку. Тиффани, не глядя, приняла и глотнула, отвлекшись от дороги. Девушка держала тяжелую пузатую бутылку неожиданно легко. Еще один порыв ветра сорвал с нее новый шарф, который они сделали из флага, и взмыл в небо. Вот так. Без флагштока.

– Ему явно не нравится, – сказал Лоринков.

– Да, милый, – сказала Тиффани.

– Ты о ком, – сказала она.

– Ну, уж не о Боге, – сказал Лоринков.

– Фи, – сказала Тиффани.

– В сороковых годах в Бога не верили, – сказала она.

– Верить в бога это так… – сказала она.

– …так современно, – сказал Лоринков.

Наградой ему послужил взмах коротких, но удлиненных искусственным образом ресниц. Но разве я имею право судить, подумал он. Разве не тем же самым я занимаюсь, только вместо туши у меня слова. Как она выглядит без макияжа, подумал Лоринков. Мне хочется узнать о ней побольше, подумал он с удивлением.

– Сколько тебе лет? – сказал он.

– Ах, милый, – сказала она.

– Как тебя зовут на самом деле? – сказал он.

– Ох, милый, – сказала она.

– Ты меня любишь? – сказал он.

Машина снова остановилась. Тиффани приложила к его лицу руку. Он принял ее, словно проигрывающий игрок – свой последний мяч. С усталостью, неверием в удачу, и благодарностью за подаренный шанс.

– Милый, – сказала Тиффани.

– Разве о таком говорят вслух? – сказала она.

– И кто говорит о таком вслух? – сказала она.

– Я говорю, – сказал он упрямо.

И попробовал взглянуть на них со стороны. Как и полагалось. Потому что вели они себя, словно Скотт и Зельда. Ну или Бук и его подружка, обезьянничавшие Скотта и Зельду. Так или иначе, а они снимались, для самих себя.

Декорации в этот раз были великолепные – лучшая трасса Молдавии в красивейших ее местах в лучшее время года. Красный автомобиль, стоящий на обочине, приблизил он к ним воображаемую камеру. Девушка в шляпке, наряде под сороковые, очень молодая и красивая. Но с короткими ресницами. Что, впрочем, лишь подчеркивает ее Настоящесть, подумал Лоринков с внезапной грустью. Шампанское, ящик. Крупным планом скрученная проволочка нескольких бутылок на заднем сидении. Переход через спинку кресла, по редеющим – увы, увы, – волосам, к месту рядом с водителем. Мужчина, молодой, но уже явно за тридцать. Крупные черты лица, синяки, – нет, не драки, нет, просто полукружья, – длинные ресницы, костюм, да, старомодный, но удивительно ему шедший. Постоянно сжатые зубы. Нужно расслабиться, напомнил себе Лоринков. С Тиффани это и получалось. Камеру назад, и вот уже шарф цветов флага Молдавии, который эксцентричная Тиффани пожелала – эксцентрично, как в кино, – а он, словно рыцарь, исполнил… флаг реет в воздухе. Камера глядит на них с высоты флага. Нет, мужчина не склоняется к девушке. Она просто держит руку в перчатке у его лица. Ласково и задумчиво. А мужчина держит ее, и глаза его закрыты, и выражение лица у него, как у спортсмена, неожиданно для себя взявшего последний мяч. Ну, или, – подумал Лоринков, всю юность проведший в университетском бассейне – как у парня, который внезапно выиграл заплыв, хотя в бурунах спурта предполагал, что окажется третьим. И все-таки она не сказала мне, что любит, подумал Лоринков. Но я и так получил уже столько, подумал он. Надо довольствоваться ятем, что есть, подумал он – разве не этому учила его вся жизнь? Ладно, не очень-то надо, подумал он.

– Я люблю вас, – сказала Тиффани

Камера вновь поднялась в небо.

Машина тронулась, и, выбравшись с обочины на дорогу, понеслась стрелой куда-то далеко.

На Запад.

ххх

У Лоринкова не было ни малейшего желания завтракать с Тиффани.

Вся она была сплошной недостаток и он увидел это с самого начала. Лоринков мог бы перечислять их по пальцам, загибая один за другим, но когда он так делал, свои руки начинали казаться ему чужими. Так что он просто мысленно перечислял.

Во-первых, Тиффани была слишком юной, а Лоринков был уже стар. Ему было 35, но он рано начал.

Во-вторых, Тиффани была румынкой, а Лоринков не любил румынскую молодежь с их вежливым интересом к себе, очень уж смахивающим на интерес экскурсии в кишиневском зоопарке к крокодилу. Конечно, еще до того, как кто-то из чересчур уж юной румынской молодежи бросил крокодилу петарду в кролике, и все они – крокодил, кролик, петарда, – взорвались к чертовой матери.

В третьих, Тиффани была чересчур манерной и ломкой. Это выдавало в ней актрису. Лоринков, ни одного слова не сказавший искренне, и всю жизнь ведший себя, словно на сцене, Лоринков, писавший свою жизнь пьесой, лишь время от времени меняя стили, – ненавидел жеманство, актерство и позерство. Он не верил даже искренним людям, потому чам не был искренним.

В чем искренне себе признавался.

В четвертых, Тиффани выглядела преуспевающей, а Лоринков никогда не понимал богатых. Он, конечно, уже неплохо получал за издания, переиздания и переводы, – в конце концов, он был единственный писатель Молдавии, и самый известный ее писатель, – но, чтобы быть богатым, нужно родиться богатым.

– Если бы рожден богатым, то чувствуешь себя им и с долларом в кармане, – любил говорить Лоринков.

– А если ты жил в нищете, то будешь бедняком и с миллионом долларов, – говорил Лоринков.

Он бы не чувствовал себя богачом и с десятью миллионами. Что такое десять миллионов по нынешним временам? То ли дело золотые, полновесные, довоенные доллары. Вот в 30—40—хх годах Лоринков, пожалуй, чувствовал бы себя спокойно, получи он десять миллионов. Так или иначе, а у него не было даже и одного. А у Тиффани, кажется, был. Конечно, не у нее самой, но со дня на день она, – очевидно, – вступала в права владения. Нефтяной бизнес отца в стране, где нет нефти. Золотая жила несуществующих намерений. Куча денег. Отменный материал, подумал Лоринков, когда девушка подошла к его столицу к «Кофе-хаус». Заведение для тех, кто считал себя интеллигенцией. Лоринков любил ходить туда, чтобы своим видом вызывать злость и зависть соотечественников. Хотя для него это было сущей мукой: потом долго болела голова. Конечно, из-за денег. На соотечественников Лоринков плевать хотел. Сугубо практичный, как Рембрандт – еще одна монетка в копилку доводов о гениальности – по-настоящему он мог волноваться только из-за материального. А что может быть материальней денег, спрашивал себя Лоринков. И не находил ответа. Может быть, именно поэтому он развелся, отчего ему, впрочем, легче не стало. Если раньше его беспокоило, будет ли у него достаточно денег содержать жену и детей, то сейчас он переживал, найдутся ли средства обеспечить им приличную жизнь, случись с ним что-то. Жена очень любила Лоринкова. Она вздохнула с облегчением, когда они развелись.

Несмотря на то, что Лоринков преуспевал с каждым годом все больше, его все сильнее мучила мысль о возможном финансовом крахе.

Дошло до того, что он останавливался подобрать оброненные кем-то монетки, прямо на дороге. Прямо на проезжай части. На дороге с шестью полосами движения. Будь в Молдавии дороги с десятью полосами движения, и оброни там кто монетку, Лоринков останавливался бы подобрать ее и на такой дороге. В тот раз его чуть не сбило «вольво». Лоринков отмахнулся. Будь у него ученики, и рисуй эти ученики монетки на полу– как делали ученики Рембрандта, если верить Хеллеру, – Лоринков бы ходил, глядя в землю.

Да он так и ходил.

ххх

Тиффани была очень красивой – пожалуй, только короткие ресницы ее слегка портили – очень смешливой и со вкусом одетой. Действительно, очень богатой. И ничуть не задавакой, как показалось вначале Лоринкову. И вовсе не жеманной. Просто он, как все актеры, постоянно ищет в других признаки актерства, а кто же виноват, что Тиффани – такая на самом деле.

Есть люди, которые говорят, что думают, делают, что хотят, и хотят то, чего нельзя. Но, как только они этого захотят, сразу становится можно.

И Тиффани из их числа.

Так что, когда Тиффани увидала этого Лоринкова, сидевшего в углу кафе с таким видом, будто он мстит кому-то, она захотела подойти. Постояла немного перед столиком, пока мужчина, словно иезуит какой, не поднимал глаз, покрутилась, как перед зеркалом, и спросила:

– Хотите позавтракать с Тиффани?

Он, конечно, не хотел.

ххх

Конечно, спустя несколько часов он втянулся. Эффект сцены, думал Лоринков. Когда к тебе обращаются со сцены, то, рано или поздно, ты начинаешь отвечать. Как-то такое случилось с ним в цирке. Клоун, мельтешащий, словно цветное пятно, где-то внизу, визгливым голосом предположил, будто «ребята плохо учатся».

– Неправда, – закричал, неожиданно для себя, он, совсем еще мальчишка.

Потом был абсурдистский экспериментальный спектакль, куда он пришел с первой женой. Тоже молодым. Актеры по очереди обращались со сцены к зрителям. Выбирали произвольно. Главное было сделать вид, что тебе все равно, а про себя надеяться, что пронесет. Не пронесло. Лоринкову доставались всегда не только последние мячи, но и разрывы гранат, казавшихся камуфляжными. С другой стороны, за все надо платить, знал практичный Лоринков.

– От чего ты плакал в детстве, – спросил актер, отчего Лоринков даже вздрогнул.

И, помолчав минуту, лишь слегка пожал плечами. Зал, приняв это за оригинальность писателя-эксцентрика, разразился рукоплесканиями. Актеры продолжили. Очередная балканская пьеса. Актеры перекидываются гранатой, рассказывают истории, последний должен выбросить. Лоринков не любил Балканы. Паяцев. Актеров. Манерничанье. Нарочитую небрежность к жизни. Позы. Картины. Румын проклятых. Югославов долбанных. Всю эту сентиментальность сраную. Восточную Европу. Пафос. Патриотизм. Рефлексию.

Во всем этом он и барахтался всю сознательную жизнь.

ххх

Помолчать и пожать плечами.

Хороший способ ответить на вопросы. Но Тиффани такой номер не проходил. Девушка задавала прямые ответы и хотела услышать прямые ответы. Она была откровенна до простодушия и простодушна до откровенности. Совсем как Лоринков, который, как писала русская пресса, откровенно до простодушия метил в писатели мира номер один. Но Тиффани была простодушна без умысла. С первых же минут знакомства, когда он, пусть нехотя, но все-таки придвинул ей стул к своему столику.

– Поедемте ко мне, я накормлю вас завтраком, – сказала она.

Он слегка пожал плечами. Нимфоманка? Ну, или лицеистка, которая думает, что талант и нарочитое презрение к жизни передаются половым путем. Лет пять назад он бы согласился. Тем более, что нарочитое презрение к жизни и высокомерие только так и передаются. Но сейчас ему нечем было крыть. Лоринков вздохнул. Поглядел на часы в мобильном телефоне. Проще было откупиться.

– Давайте позавтракаем здесь, – сказал он.

Тиффани улыбнулась, помотала головой, и взяла его за руку.

– Почему вы себя так ведете? – сказал он.

– Вы мне нравитесь, – сказала она.

– Чем именно? – сказал он, еще не веря, но уже зная, что мяч взят.

– Вы обращаетесь ко мне на вы, – сказала она.

– Но нам придется перейти на ты, – сказала она.

– После того, как мы все-таки позавтракаем у меня, – сказала она.

– Как вас зовут? – сказал он.

– Сегодня Тиффани, – сказала она.

– А вы знаете, что книгу про завтрак у Тиффани написал гомосексуалист? – сказал он.

– Я не знаю, что есть книга про завтрак у Тиффани, – сказала она.

– Хотите шампанского? – сказал он.

По дороге к ней домой он научил ее пить шампанское из горлышка, а она купила ему часы.

ххх

Со временем он втянулся.

Оказалось, что если вести себя так, как на самом деле хочется, ты не только заслужишь репутацию эксцентрика, но и освободишь демонов. Выгонишь их куда-то. Главное, как сказала Тиффани, чтобы рядом в нужный момент оказалось стадо свиней, куда бы эти демоны могли вселиться. Уже эта одна фраза изменило его мнение о ней, как о глупенькой лицеистке-нимфоманке. Тем более, что ничего такого между ними в то утро не случилось. Они просто зашли в ее дом – рядом с парком, и окна глядели туда же, – и в лифте он думал было поцеловать ее. Но Тиффани со смехом уклонилась.

Дома она открыла холодильник, и позволила ему готовить. Он закатал рукава. Тиффани улыбнулась кротко, села у стола, – нога на ногу, – и стала глядеть, как он готовит.

– Вы пишете книги? – сказала она, закурив тонкую, длинную сигарету.

– Мне говорили, – сказала она.

– Могу себе представить, – сказал Лоринков.

Стаи девиц и щебет в театральных кафе. Недобрые взгляды постаревших, молодящихся, коллег. Могу представить, представил Лоринков.

– Вы правда гений? – сказала она.

– Я не знаю, – сказал он.

– Я просто много работаю, – сказал он.

– Зачем? – сказала он, выдохнув дым, заставивший Лоринкова пожалеть, что он когда-то бросил курить.

– Только честно, – сказала она.

– Потому же, почему и готовлю, – сказал он честно.

– Это успокаивает, – сказал он.

– И это нравится женщинам, – сказал он.

И постепенно успокоился. Сервировали стол вместе. Омлет, апельсиновый сок, тосты, бекон. Повар специально старался блюсти англо-саксонский стиль. Рубашку пришлось поменять, потому что сок не отмывался. Тиффани лишь позабавилась. Ее это не раздражало.

– Всех не раздражает, – сказал он.

– Но на определенном этапе брака раздражает, – сказал он.

– Причем всех, – сказал он.

Тиффани улыбнулась и положила ему еще омлет. Разрезала на тарелке.

Он, наконец, заметил, что она за ним ухаживает.

ххх

Секс, конечно, тоже был.

Она просто позвонила, когда он работал. Стояла за дверью в сером юбочном костюме, который выглядит так, будто его можно купить за углом, и который привозят раз в год из Лондона. И в легком пальто.

– А еще у меня вуаль, – сказала она то, что он и так видел.

– Фр, – сказала она.

И, дернув углом рта, дунула на вуаль, отчего та приподнялась на мгновение. Стало видно, что Тиффани смеялась. Он взял ее за руку, ввел в дом, и закрыл дверь. Помог снять пальто. Тиффани прошла в большой зал, который Лоринков сделал из трех комнат, отчего дом стал похож то ли на студию, то ли

Прошлась вдоль стены, ведя пальцем. В перчатке, конечно, в перчатке.

– Поедемте со мной в горы, в Румынию, – сказала она.

– Сейчас не сезон, Тиффани, – сказал Лоринков.

– Так это же и чудесно, – сказала она и похлопала в ладони.

– Только представьте себе, мы – одни на весь курорт! – сказала она.

– А какой? – сказал Лоринков.

– Мы найдем что-то, – сказала она.

– Я на машине, – сказала она.

– Все самое необходимое уже там, – сказала она.

– Ящик шампанского, несколько платьев и темные очки, – сказала она.

– Одевайтесь, берите эту свою печатную машинку, если хотите, и поедемте, – сказала она.

– Прямо сейчас? – сказал Лоринков, уже не удивляясь.

– Да, сейчас – сказала она.

Помялась немного, словно что-то забыла.

– Что-то забыла, – сказала она.

– Ах, да, – сказала она.

Сняла шляпку, и расстегнула пуговицу рубашки. Поглядела на него, улыбаясь. Он поглядел на ее лицо, грудь, бедра. Опустил взгляд. Так и не разулась. Лоринкова это лишь забавляло. Но придет час, – знал он, – и это начнет раздражать.

– Придет час и вы станете раздражать меня, – сказал он.

– Придет час и я буду раздражать вас, – сказал он.

– То, что сейчас кажется мне утонченным изыском, станет выглядеть манерничаньем, – сказал он.

– Иногда уже кажется, – сказал он.

Она поставила одну ногу на диван и приподняла юбку. Конечно, это были чулки с подвязками. Тифани положила кисть на подвязку. Тонкие пальцы дрожали, подумал Лоринков. После с раздражением поправил себя – и вовсе не тонкие. Руки у нее были крупноватые. Вот и еще один недостаток, подумал он. И скользнул взглядом по руке вдоль ноги.

– Почему вы так смотрите? – спросила она.

– Стараюсь запомнить, – сказал он.

– Зачем? Я же здесь, – сказала она.

Он подошел. Она положила голову ему на грудь.

– Тиффани, – сказал он шепотом, раздевая ее.

– Что? – шепотом сказала она.

– Научите меня… – сказал он.

– Научите меня жить настоящим, – сказал он.

– Ладно, – сказала она еле слышно.

За окном впервые в этом году осыпались тополя.

ххх

Флаг, купленный по пути, кончился. Так что Лоринков даже уже и не знал, из чего сделать шарф для Тиффани. Несколько раз она останавливала машину и он покупал у неразговорчивых крестьян – уже началась Румыния, – свитера из овечьей шерсти, забивая ими зачем-то машину. Свитера были очень дешевыми, пахли овечьей отарой, и с них сыпалась солома. Один Тиффани надела прямо поверх платья, и ужасно хохотала, увидев себя в зеркало заднего вида. Несколько раз Лоринков садился за руль, но так и не смог толком вести, приходилось снова меняться. Постепенно молдавские тополя сменились румынскими утесами, на дне которых их – Лоринков надеялся, что в отношении них уже можно употреблять слова «их» «нас», – красная машина плыла, как лодка по асфальтовой реке. Вернее, водовороту. Начались серпантины.

Тиффани, не сбавляя скорости, перегнулась и открыла бардачок. Взяла карту. Сверилась. Потом отобрала шампанское и тоже выпила. Вытерла рот – морячкой ухваткой, едва ли не крякнув, – и с очаровательной улыбкой вернула. Лоринков понял, что ему необходимо купить ей моряцкую шапочку. Как для женщина на плакатах Второй Мировой в Америке.

– Что ты сейчас чувствуешь? – спросила она.

– Надежду и страх, – сказал Лоринков.

– Это как? – сказала она.

– Я влюбился, хотя не верил, что смогу еще сделать это, – сказал он

– Это дает мне надежду, – сказал он.

– Но я не уверен, что ты со мной из-за того, что любишь меня, – сказал он.

– Ты эксцентрично играешь, а я пишу книги, это так.. так удачно ложится… – сказал он.

– В сюжет, – сказала она, следя за дорогой.

– В сюжет, – сказал он с облегчением, потому что не услышал в ее голосе недовольства.

– У меня такое впечатление, что ты учишься где-нибудь на модельера и тебе дали задание создать образ Тиффани для коллекции платьев, – сказал он.

– Фото в платье Тиффани, образ Тиффани, завтрак, чтоб его, Тиффани, эскизы нарядов с стиле Тиффани, – сказал он.