Текст книги "Автопортрет художника (сборник)"

КРАСИВЫЙ КАК БАНДЕРАС

Где-то во мне всегда прятался Бандерас.

Красивый такой двухметровый чувак, который женился на Мелани Гриффит. Она еще работала – не скажешь же «играла» – в рекламе чулок. Ложилась на багажник крутого автомобиля и напяливала на свои ножки колготки цвета песка. Все это на фоне песков границы с Мексикой, где ее тормозил – за голые ноги, что ли? – американский мент. Ну, она и давала ему. В смысле, давала жару. Да так, что воздух дрожал. Немудрено, что Бандерас захотел на ней жениться. Правда, до этого он уже был женат – как это не удивительно, не на Сальме Хаек. Ну, той мексиканке с роскошным задом, которую он трахал в «Отчаянном». Смотрели? То-то и оно. Он, Бандерас, там не просто ходит, а Танцует. Как тигр. Опасный, красивый, гордый. С двумя огромными пушками сто двадцать десятого калибра.

Жгучий и красивый. Вот такой я Настоящий и есть.

Хотя снаружи – просто кусок бесцветного говна.

Та же самая проблема с голосом. То есть, он у меня есть. Голос, в смысле. В то же время, его у меня нет. Как бы объяснить. В общем, голос у меня есть в прямом смысле, а вот в переносном его у меня нет. Еще проще? Я могу крикнуть «Занято», но спеть не смогу никогда. Когда я открывал рот на уроках пения, учительница выбегала из класса. С возрастом ничего не изменилось. Это особенно унизительно с учетом того, что в душе я Каррерас. Не поверите, но в голове у меня все время играет музыка. Я то пою арии какие-нибудь – ну, не пою, потому что итальянского не знаю, а просто мычу мотивчик, – то песенки модные. Особенно мне нравится «Безответная любовь» певички Мара, знаете такую?

– Бей меня-я-я-я и кус-а-а-а-й, лезвие-е-е-е-е-м острым ре-е-е-е-жь, только-о-о не ух-а-а-ад-и, на-всегд-д-а-а-а!

Что, не понравилось? Ну, еще бы! Я в такт даже за две строки не попаду! Как говорил мой учитель рисования – да-да, с цветом и размером у меня примерно как с внешностью и слухом, – если бы в Париже хранился анти-метр, то меня бы немедленно выписали во Францию.

– А? – спрашивал его я, отрываясь от своего верблюда.

– Ты знаешь, что в Париже есть музей мер и весов? – спрашивал меня этот высокомерный ублюдок, стройный и красивый, отдаю ему должное.

– Нет, – говорил я, ну еще бы, в третьем-то классе, откуда я мог это знать, мать его.

– Надо же, он не знает, – говорил он и торжествующе улыбался, а девочки хихикали.

– Я не знаю, – говорил я, потупившись.

– Так вот, в Париже ЕСТЬ музей мер и весов, – говорила эта блядь в штанах. – И там хранится образец метра, идеальный метр, это, ребята, кусок платины величиной РОВНО в метр…

– О-о-о-о, – говорили девочки.

– Это, девочки, ОБРАЗЕЦ, – говорил он ласково, хотя в классе были и мальчики еще, кроме девочек.

– Так вот, если бы в Париже хранили анти-образец, то в качестве этого анти-образца в Париж выписали бы нашего друга, – сказал он.

– Какого? – спросил я, и все захохотали.

Учитель дал мне легкий подзатыльник, и вернулся к доске, взяв со стола мой рисунок. Ну, а чего вы хотите. Школа была еще советская, и всей этой хрени про права человека, особенно ребенка, мы еще не слышали. Случалось, учеников били. Чаще всех, конечно, били меня.

– Это что за диван? – спросил учитель меня.

– Это верблюд, – сказал я.

Вместо ответа говнюк продемонстрировал верблюда всему классу, и все снова заржали. Да. Рисую я так же отвратительно, как и пою. И выгляжу. В общем, как вы уже поняли, я не состоялся ни в чем. Впрочем, я говорил об уроке рисования. До сих пор слышу это мерзкое ржание в классе…

– Это ДИВАН, – сказал учитель.

– Это ВЕРБЛЮД, – сказал я.

– Иди сюда, – сказал он.

Он был явно сильнее. Я пошел вроде бы к нему, и он расслабился, и я сразу рванул к двери. Поймать он меня уже не смог бы. Поэтому просто проорал в дверь:

– Тебе конец, урод маленький, слышишь? Конец тебе!

Я знал, что мне здорово достанется. И от него и дома. Но мне было все равно. Я уже бежал из школы домой и, нещадно перевирая, напевал про себя какую-то красивую мелодию, под которую в Советском Союзе показывали прогноз погоды. Ради этой мелодии я специально дожидался программы «Время» и смотрел на бегущие по экрану цифры с плюсами и минусами, с облачками и солнышком, вызывая недоумение отца. Матери с нами не было, она умерла, когда мне исполнилось два года. Так что мы сидели у телевизора вдвоем, и взрослый мужчина с недоумением глядел на пацана, завороженно слушавшего какую-то, как мужчина говорил, трынькающую поебень.

Недавно я узнал, что это «Yesterday».

ххх

Нельзя сказать, что я воспринял отсутствие каких-либо талантов как данность.

Я боролся.

Два года посещал студию рисунка, и даже ходил с ними в поход. Мы разбивали палатки в садах за городом и странноватая тетка-скульпторша, заведовавшая кружком, читала нам на ночь эвенкийские народные сказки. Это в Белоруссии-то. Выебывалась, я так понимаю. Тем не менее, в походах было интересно: днем мы шли пару километров, а потом зарисовывали виды. Букашек всяких еще, плоды. У меня, конечно, получалось криво. Тогда я купил себе набор инструментов для резки по дереву. Учительница, смеясь, назвала мои скульптуры идолами. Сейчас – то я понимаю, что это можно было воспринимать, как комплимент. На экзамене, после которого из кружка переводили в художественную школу, я провалился.

Это не имело значения, потому что мы снова переезжали.

В четырнадцать я увидел кино «Отчаянный».

В нем прекрасный мужчина двух метров ростом с черными, волнистыми волосами, стрелял в белый свет, как в копеечку, и каждый раз попадал в десятку. Рядом с ним бежала, заглядывая ему в лицо, прекрасная мексиканская женщина Сальма Хаек. С жопой и сиськами. Ну, я и дрочил на нее несколько лет. Это еще что! Со мной в классе учился парень, который дрочил на фотографию девчонки с дельфинами из какой-то дурацкой книжки про ныряльщиков. Он, как и все мы, плохо кончил. Уехал в Турцию и застрелился. Но это случилось совсем недавно.

А тогда нам было лет по четырнадцать, и я понял, что На Самом Деле, я такой – как Бандерас.

А эта внешность, эта оболочка – она не моя.

Я не то, чтобы был уродом, ничего такого. Но и красавцем меня не назовешь. Ничего особенного. Ничего, чтобы бросилось в глаза. Никакой тебе тигриной грации, никаких талантов…

Вернее, их полно, понимал я, просто мир о них не знает.

К шестнадцати я забил на попытки показать миру, какой красавец находится у меня внутри, и постарался ограничить свои контакты с этим самым миром.

Поэтому после окончания школы пошел в медицинское училище, и к восемнадцати годам устроился в морг. Покойники меня не пугали, я с детства знал, что неприятностей можно ждать только от живых. Мертвецы были молчаливыми, желтоватыми, вовсе не похожими на людей куклами. Я занимался тем, что мыл их из шлангов перед вскрытием, и мыл цементные столы после вскрытия же. Нам, – мне и другим санитарам, – приплачивали родственники покойных, происходило это все в 90—хх, во время бандитских разборок, безработицы и стресса, так что отбоя от трупов не было, и жили мы припеваюче. Отец выбор мой воспринял спокойно, тем более, что ему было не до меня – врачи нашли у него какую-то ужасно неприятную болезнь сердца. И уже спустя год он лежал передо мной на цементном лежаке. Что мне оставалось делать?

Я его помыл.

xхх

Так прошло десять лет.

С Дашей я познакомился к тому времени, когда потерял всякую надежду познакомиться с девушкой.

Это было тем более удивительно, что Даша была младше меня на десять лет, была девушкой и мы познакомились.

Я в романы между людьми с разницей в возрасте не верил. Довольно самонадеянно с моей стороны, ведь романов у меня никогда и не было толком. Женщины иногда были. А романа, настоящего, нет. Поэтому я очень удивился, когда симпатичная молодая девчонка, сопровождавшая кучку рыдающих жирных старух – умер какой-то «новый молдаван», и нам предстояло его Подготовить, – подошла ко мне, чтобы познакомиться. Она так и сказала:

– А давайте познакомимся?

– Ну, давайте, – буркнул я, пряча руки в карманы халата.

– Скажите, а это правда, что вы обмывали семерых мертвых пидарасов? – спросила она, расширив глаза.

– Ну, да, – нехотя сказал я, потому что не любил об этом разговаривать.

История про «Семерых Мертвых Пидарасов» прогремела в нашем городе в 96—м году. Пресса ее так и называла, ну, или сокращенно, «СМП». Их, этих ребят – ну, семерых мертвых – нашли в краеведческом музее города. Все они были голыми, с распоротыми животами, и в каждом из них был бивень мамонта. Причем не в животе…

Полиция, расследовав инцидент, пришла в ужас.

Оказалось, что эти семеро – которых ушлая пресса и окрестила Семью Мертвыми Пидарасами, – создали нечто вроде преступной группировки. Причем, как английские аристократы в 19 веке, исключительно ради забавы. Эти молодые люди, чья сексуальная ориентация вызвала бы в то время массу вопросов – и которую они скрывали – занимались тем, что… жали руки всем авторитетным людям города. Звучит смешно, но на языке блатных это значит «законтачить». И уголовник, которому жали руку эти пидарасы, сам становился пидарасом! Когда бандиты выяснили, сколько человек здоровались с этой «семеркой», то пришли в ужас, собрались на «заседание» и приняли решение «приколистов» уничтожить, и все забыть. Так и сделали.

А семеро молодых пидарсов приняли мученическую смерть в краеведческом музее Кишинева…

Обмывали тела насчастных мы, и только после того, как сходняк принял решение, что в резиновых перчатках – не контачишься.

Поверьте, в Кишиневе 90—хх это было очень важно.

Я вздохнул и сказал:

– Да, но это было давно и я об этом не рассказываю.

– Здорово! – сказала Даша.

Я посмотрел на нее внимательно. Выглядела она не по годам развитой. В мини-юбке, топике… на вид ей было все восемнадцать. А на деле, шестнадцать. Я подумал, чего ей нужно. В сказки я давно уже не верил. А то, что такая сочная девушка хочет познакомиться с непримечательным санитаром морга, и было сказкой. Она улыбнулась и я снова не поверил.

– Так ты зарабатываешь тем, что моешь жмуриков? – спросила Даша.

– Ну, да – сказал я.

– Даша! – позвала Дашу одна из старых жирных родственниц.

– Кстати, меня зовут Даша, – сказала она.

– Очень приятно, – сказал я.

– А тебя как зовут? – спросила она.

– Тот, кто моет жмуриков, – сказал я.

– Какие мы колючие, – сказала она.

– Даша! – сказала, рыдая, одна из старух.

– Скажи ей, пусть не убивается, – сказал я. – Помоем и почистим вашего покойничка, как надо.

– Да ладно, – сказала она, – дядя все равно был говнюк, и бил тетю.

– А ты-то что здесь делаешь? – спросил я.

– Привезла тетю горевать, – похвасталась она, – у меня же права есть!

– Ладно, – сказал я, – что-то еще?

– А можно я приду к тебе вечером? – спросила она.

– Зачем? – спросил я.

– Да так, – сказала она. – Пообщаемся?

– Тупая малолетка, которая играет в отчаянного человека, – сказал я.

Она глянула на меня внимательно:

– Так вот как ты себя идентифицируешь?

ххх

Даша пришла вечером, и оказалась довольно умной малолеткой.

Мне, по крайней мере, с ней было интересно. Пока я чистил одного клиента, споласкивая его мощной струей из-под шланга, она расспрашивала меня о работе. Я видел, что ей правда интересно.

– А почему вода холодная? – спрашивала она.

– Потому что, если их мыть горячей водой, тело станет разлагаться куда быстрее, и к похоронам покойник будет выглядеть как торт, полежавший на солнцепеке, – отвечал я.

– А у них правда растут волосы и ногти потом? – спрашивала она.

– Нет, – отвечал я.

– А вы вырываете золотые зубы у мертвецов?

– Нет, родственники же увидят, – соврал я.

– А вы разговариваете с покойниками?

– Только если собеседник интересный…

– А вы правда трахаете покойниц, если вам привозят молодую и красивую?

– Нет, – соврал я еще раз.

– А вы…

– Помолчи, – попросил я.

– А у тебя есть девушка? – спрашивала она.

– Нет, – сказал я правду.

– Ладно, – сказала она. – Тогда я буду твоей девушкой.

– Ладно, – сказал я. – Тогда у меня есть девушка.

Потом отложил шланг, подошел к ней, взял за подбородок, даже не сняв перчатку, и спросил:

– Ну, а теперь объясни почему?

В смысле? – спросила она.

– Я старше тебя лет на десять, я некрасивый, я мою жмуриков, – сказал я.

– Я беден, – соврал я, потому что ничего не тратил, а все откладывал, и денег бы хватило лет на десять скромной жизни где-нибудь в Чехии.

– Я не отмечен талантами, – сказал я.

– Меня даже не хватило на то, чтобы спиться, – сказал я, – или стать каким-ниубдь сетевым задротом, из тех, что наводят ужас на посетителей какого-нибудь форума в интернете, а в жизни болеют церебральным параличом, – сказал я.

– Я даже церебральным параличом не заболел, – сказал я.

– У меня нет голоса, я бездарен, а когда я попробовал сочинить песню, – вспомнил я, – то рифма у меня получилось даже хуже чем «на грудь – не забудь».

– Поэтому я устроился работать туда, где все такие же покойники, как я, – сказал я, – жмурики, никакие…

– И вот, в морг приходит аппетитная сочная девка лет восемнадцати… – сказал я.

– Шестнадцати, – сказала она.

– Тем более, – сказал я, – шестнадцати. Да к тому же, из богатой семьи. С машиной своей.

– Да, у меня «Гольф», – сказала она.

– И заявляет, что будет моей девушкой, – сказал я.

– Да, я буду твоей девушкой, – сказала она.

– Почему? – спросил я.

– Меня интересует все, связанное со смертью, – сказала она.

– Ты сатанистка? – спросил я. – какая-нибудь эмо сраная? Тебе нужно чтобы я тебе дал сердце покойника? Волосы утопленника?

– Нет, – сказала она. – Я типа христианка, Пасху вот недавно отмечали, яйца красила…

– Мы будем трахаться? – спросил я.

– Ну, конечно, – сказала она.

– Я ведь твоя девушка, – напомнила она.

– Отлично, – сказал я, – сейчас домою жмурика, и поедем ко мне.

– Нет, – сказала она.

– Позже? – спросил я.

– Здесь, – сказала она.

– Блядь, в морге, что ли? – спросил я.

– Ага, – сказала она.

– Так вот в чем дело… – сказал я.

– Бери, пока дают, – сказала она.

– Не думаю, что мы тут найдем укромный уголо… – не договорил я.

– На лежанке, где ты ИХ моешь, – сказала она.

– В смысле? – спросил я.

Она подошла к цементной лежанке, и начала раздеваться.

ххх

Со временем я привык.

К тому же, она потом разрешала бросить на цемент какой-нибудь матрас. Я просто старался не смотреть вправо – на другой лежак – и все было тип-топ. Мы трахались в холодильной камере морга остаток весны, и все лето. Она пришла туда после моря, загоревшая, и пришла ко мне осенью, в школьной форме, с бантами и гольфами. Сняла с себя все, кроме ленты «Выпускной класс».

Мы трахались в морге всю осень. Трахались в нем даже зимой.

Нас никто не тревожил: у нас мало кто соглашался на дополнительную работу, так что вечерами я распоряжался помещением.

Мы трахались всегда и только на лежанке, где в другую смену разделывали трупы, – так что я, когда приходил на дежурство, первым делом старался тщательно ее вымыть. Горячей, конечно, водой.

Следующей весной мы тоже трахались. Я понемножку привык и размяк. Решил было, что мир устроен чуть лучше, чем на самом деле. Это, конечно, оказалось не так.

– О чем ты мечтал в детстве? – спросила как-то Даша.

– О том, что стану мега-звездой, – признался я, – великим оперным певцом, или актером знаменитым и приеду в Кишинев после грандиозного выступления в какой-нибудь «Ла Скалле», или с «Оскаром». ..

– Дальше, – сказала она.

– Выйду из аэропорта, а за ним, ну, где поле, стоит сцена и стул. Я подойду к стулу, сяду на него, а на сцену выйдет Спиваков со своим оркестром, и сыграет для меня, – сказал я.

– И? – спросила она.

– Ну или Мадонна.

– И?

– Ну, или Элтон Джон.

– И?

– Ну, а потом я встану и пойду домой…

– И как ты намерен этого добиться? – спросила она.

– Никак, – сказал я.

– Экий ты никчемный ненужный человек, – сказала она.

– Зачем ты со мной трахаешься? – спросил я.

– Меня возбуждает все это, – сказала она и обвела взглядом морг, в углу которого валялся свеженький парень с огнестрелом в боку, я его сбросил прямо на пол, – так пикантно, необычно…

– А я? – спросил я.

– Ну, член у тебя ничего, – сказала она.

– Ну, а вообще? – спросил я.

– В смысле? – спросила она.

– Ну, ты меня любишь? – спросил я.

– Что? – спросила она.

А потом начала смеяться. Она смеялась, пока я садился, пока одевался, тоже смеялась. Хихикала, глядя на меня, а я думал, стоит ли мне задушить ее шлангом. Потом подумал, что это получится какой-то перебор. Какая-то «чернуха». А у нас – жизнь…

Так что я ее просто выгнал.

ххх

На следующий день она позвонила и извинилась.

Сказала, что не хотела меня обидеть. Но что с моей стороны было наивно полагать, будто бы она намерена связывать со мной свое будущее. Что у меня нет толковой работы, нет интересов, способностей. Что всему свое время. Что она уже должна подумать о высшем образовании, и новой жизни. Что это было увлекательное приключение. Что об этом году у нее останутся самые лучшие воспоминания. Что мне не стоит обижаться. Что всякие «каррерасы» – она так и сказала – которые во мне прячутся, не видны никому, кроме меня. Что мы можем поддерживать дружеские отношения.

Но все это было уже неважно.

Ведь на следующий день я уволился.

Продал квартиру. Снял со счета все свои деньги. Прикинул, на что хватит. Позвонил в Москву. В пресс-службе очень удивились. Но кризис, он как голод, а голод не тетка, а деньги не пахнут. Даже жмуриками. Тем более, что денег было много. Ведь родственники не всегда вспоминают о пломбах на задних зубах. И уже через две недели в поле за кишиневским аэропортом стояли стул и сцена. На сцене пела группа. Ну, эти, которые постоянно поют про колдунов. «Принцы и нищие»? .. Нет, кажется, «Король и шут». Нет, на большее не хватило.

– Привет, Кишинев, – недоуменно сказали они, едва вышли на сцену.

Недоуменно, потому что в поле перед ними никого, кроме меня, не было. Но это тоже не имело значения. Я посмотрел на продюсера. Продюсер посмотрел на них. Они запели и заиграли.

Я, по условиям контракта, мог подпевать во весь голос.

Что и делал, сидя на стуле.

Прямо в поле. Один.

В стильном сюртуке и с сигарой.

Красивый, как Бандерас.

ВСЕ МОИ ВЕЛИКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Среди сумасшедших преобладали, конечно, женщины.

Меня это никогда не удивляло. Стоит взглянуть женщине между ног, чтобы все стало ясно. Безумный глаз, намекающий на что-то экстраординарное, завораживающее, и последнее, что вы увидите в жизни. Черная дыра, пульсирующая перед тем, как туда проваливается космический корабль, потерявший всякую связь с землей. До исчезновения объекта как материи осталось пятнадцать минут, так что, будь я капитаном такого корабля, я бы непременно дал отсосать симпатичной штурману, а потом оприходовал заведующую нашим космическим камбузом. Я бы трахнул всю женскую команду своего звездолета перед тем, как мы провалились бы в черную дыру! Ну, конечно, не думали ли вы, что я наберу в кругосветное космическое путешествие команду из мужчин?! Нет. Только женщины. Только те, у кого между ног дыра. Черная угрожающая дыра. Вот что такое женское междуножие, и, понятное дело, если вам повезло уродиться с ТАКИМ, то вы и будете настоящей сумасшедшей. Каждая из них сходит с ума, впервые глянув туда вниз – себе между ног. Женщины. Недаром их сжигали в Реформацию, этих сучек. Поделом. Все они безумицы.

Каковыми, кстати, большинство женщин, приходивших в газету, и были. По двум, отмечу, причинам – а не только потому, что у них между ног пульсировала штука, которой нет у мужчин. Вторая заключалась в том, что они и правда были сумасшедшими. Что, как вы понимаете, напрочь разрушало мою стройную теорию о сумасшествии женщин только потому, что они женщины. Ну, зато я часто пересказывал ее в вольном изложении – то так, то этак, на редакционных пьянках. Женщинам это нравилось, они приятно смущались, считали это вызовом, и некоторые даже трахались за это со мной. Ну, а те, которые приходили – те были просто сумасшедшие. По самой простой причине.

Нормальный человек в газету ходить не станет.

И писать не станет. И читать их не станет. Он не будет их ругать, и про то, что до обеда газеты читать нельзя, тоже не скажет. Человек, который задрочен на том, что все, написанное в газетах ложь, – тоже псих. Человек, у которого есть любимчимки – журналисты, и он зовет жену с кухни почитать ей особенно удачное место из репортажа этого ай да парня – псих. Человек, у которого есть нелюбимчики-журналисты, и который открывает страницу в интернете, чтобы где-нибудь в сраном публичном обсуждении сказать, какое говно этот проклятый писака – псих. Псих, псих, псих. Нормальный человек вообще ничего общего с газетой иметь не захочет, никогда. Для нормального человека газета это что-то вроде человека Уры-Уры из черной дыры – ага, вот и она снова, привет, дыра! – где-то под Нижним Уренгоем, куда свалился блестящий астероид.

То есть, для нормального человека газета это фантастика, человек-обезьяна, икс-файлы, мать вашу. Он ее не знает и знать не хочет.

Я, конечно, только газетами и занимался.

Правда, по ту сторону баррикад. Было мне семнадцать лет и я был уже не то, чтобы стажером, и даже получал зарплату, которой хватало на две недели интенсивных пьянок, как и всем газетчикам. А оставшиеся две недели мы только и делали, что выбивали деньги из всякого говна. Ну там, например, грозили напечатать статью с расследованием о злоупотреблениях и тому подобное, благодаря чему нам часто платили всякие государственные чиновники и бизнесмены средней руки. Иногда у этих ребят терпение лопалось, и кто-то из нас попадал в изолятор Центра по борьбе с экономическими преступлениями. Некоторое время царила тишина, а потом ряды смыкались, и стая продолжала свое хищное прожорливое шествие. И все это – под одобрительные «ступай-ка сюда, я прочту тебе заметку этого удальца» или «этот проклятый говнюк позорит звание журналиста». А в свободное от работы время – а свободны мы были от нее урывками – я общался с сумасшедшими женщинами, ходившими по редакциям.

В общем, все это напоминало школу, или джунгли или коралловый риф. Пестрый, шевелящийся ковер, который издалека представляет собой идиллию. А вблизи здесь каждые две секунды происходит убийство, каждые три – изнасилование, каждые четыре – роды. Джунгли сраные.

Ну ничего, я справлялся.

ххх

Большей частью те, кто приходил в редакцию, представляли собой отбросы общества.

Этот Миллер с его записками почтальона, принятого на пост директора кадровой службы, просто говна кусок против моих сумасшедших. Или почтальоном был Буковски? Неважно. В общем, тот чувак, который занимался тем, что затыкал кадровые дыры в своей фирме и написал потом книжку про то, как трахал какую-то телку и да возьми да и помочись на нее во время танца (что-то связанное с раком, а может это просто ассоциации с трахом из-за слова «рак») – он просто слабак против меня. Потому что ко мне – а занимался общением с ними я, как новичок, – приходили отборные отбросы.

Сливки помоев. Самые сумасшедшие из всех сумасшедших города.

Дедок, который мечтал проложить железную дорогу из города Бельцы в самую глубокую точку Индийского Океана. На кой, правда, хрен, было неясно ни мне, ни ему. Женщина, чертившая Графики Смысла Жизни. Девчонка лет восемнадцати, симпатичная, но уже довольно грязная и оборванная, которая искренне считала, что я представляю интересы издательского дома «Бурда» в Молдавии. И которую трахали после меня охранники Дома Печати: натешившись, я присылал им ее с бумажкой, которую она считала «рекомендацией для приема на работу в журнал Космополитен». Было также много студентов: журфака и других факультетов. Часть из них были вменяемые, а большая – не очень. Сумасшедших и среди них хватало, но я предпочитал журфаковских – тем хотя бы хватило мозгов понять, по какой стороне лучше сходить с ума.

И самое главное – все мои сумасшедшие воняли.

От них всех очень неприятно пахло – самый приличный из них, председатель какого-то самопального общества ветеранов города Кишинева, – благоухал валокардином вперемешку с конским навозом.

– Чем это от вас пахнет? – спросил я, когда он впервые зашел в кабинет с письмом-петицией против жестого обращения с палестинцами в Газе.

– Как будто валокардином и конским навозом, – сказал я неуверенно и срочно закурил, чтобы перебить запах, но лишь обогатил его элементами табачного аромата.

– Валокардином и конским навозом, – сказал он.

– А теперь еще и табаком, – добавил он неуверенно, после чего добавил уже решительнее. – Точно. Конский навоз, валокардин и табак.

– Откуда, чтоб вас, вы взяли конский навоз? – спросил я.

– Мой дом находится рядом с конной школой, – сказал он, – и мы с женой просим ребят отгребать нам навоз, мы им потом грядки удобряем.

– О Боже, – сказал я.

– А валокардин я пью, – сказал он.

– Понятно, – сказал я. – Что там у вас?

– Петиция против жестого обращения с палестинцами в Газе, – сказал он, и заблагоухал навозом, валокардином и табаком еще сильнее.

Я вздохнул. Это была провинциальная республиканская газета сраной Молдавии. С таким же успехом он мог принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера. В любом случае никто из тех, к кому он обращался, не читали молдавских газет.

– Поймите, – сказал я, а он сделал жесткое, как все они, когда им отказывали, лицо.

– Это провинциальная республиканская газета сраной Молдавии, – сказал я.

– С таким же успехом вы могли бы принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера, – сказал я.

– Кого? – спросил он, но я не поверил, слух у него был, как у охотника в прериях, и просекал этот товарищ все невероятно быстро и точно.

– Неважно, – сказал я.

– В любом случае никто из тех, к кому вы обращаетесь, не читали молдавских газет – объяснил я.

– Ясно, – сказал он.

– Да мне, в общем, все равно, – виновато сказал он.

– Мне бы гонорар получить, – сказал он.

– Пенсия-то хуйня, – добавил он почему-то матом.

Но я все равно сказал «нет», потому что от меня ничего не зависело. Меня Специально посадили сюда говорить «нет». И принимать колотушки всех этих психов. Даже если бы ко мне заглянул Гоголь и предложил «Ревизора», я бы все равно сказал ему – иди на хер, Гоголь. Потому что меня посадили сюда говорить НЕТ.

Но старикан, в отличие от Гоголя, был цельной натурой.

Поэтому он поднялся на четвертый этаж Дома печати, где перебивалась с хлеба на воду наша сраная редакция, и пожаловался сраному редактору, толстому, тупому и жадному молдавану. Сообщил, что я назвал сраной «нашу цветущую Молдову, наш общий дом, давший крышу русским, молдаванам, евреям, и всем – всем-всем, и вношу национальную рознь». Поэтому молдаван сраный кинул меня на квартальную премию.

– Ты блядь сеешь национальную рознь, Лоринков, – сказал он, вычеркивая меня из списка награжденных. – Этот русский пидор пожаловался на тебя. Так что премии я тебя лишаю. Интересно, что он тут делает, этот русский пидор? Уёбывал бы себе в свою Россию сраную.

– Бля, какую рознь? – спросил я тоскливо.

– Да мне, в общем, все равно, – сказал виновато редактор. – Но если есть повод не заплатить…

Ладно. Я написал гневный пасквиль на частный экономический вуз, тиснул его под фамилиями трех оболтусов, из него исключенных, и поимел скандал с ректором этого вуза. А потом – интервью с ним и три свои зарплаты.

Так что премию я себе сам выписал.

ххх

Было мне, повторяю, всего восемнадцать.

Я и понятия не имел, кто я такой и что я делаю на этой планете. Что мне делать? Чем заниматься? Причем я вовсе не преувеличиваю. Я и в самом деле не понимал, для чего здесь я. И речь идет не о каком-то сраном «смысле жизни», про который любят потрындеть идиоты. С этим-то все понятно. Я родился, чтобы сожрать как можно еды, трахаться с женщиной, родить детей, и умереть. И речь не идет о том, чем заниматься во время этого времяпровождения. Все элементарно с этим. Зарабатывать деньги, чтобы съесть как можно больше еды, натрахаться, родить детей и умереть в комфорте.

Дело было не во времяпровождении, с этим-то я легко разобрался лет с пяти.

Дело было в другом. ЗАЧЕМ я здесь? Что мне блядь, Делать? Неужели вся моя жизнь должна представлять собой непрерывный цикл: пьянка – утренний похмел – выбивание денег из лохов – срач с тупым молдаваном – редактором – общение с сумасшедшими – вечерние пьянки в редакции? Если бы был хоть кто-то, кто сказал бы мне «да», я бы успокоился и делал именно это. Не нужно требовать от себя слишком многого. Почему-то большинство людей – этому меня работа в газете точно научила – полагают, что они Особенные.

Это, конечно, не так.

Подавляющее большинство людей, если не все, – за редкими исключениями типа гениев или сумасшедших типа меня – скучные, обычные, взаимозаменяемые частицы, куски говна, если по честному. Они не интересны никому, даже себе, они глупы, скучны, у них нет талантов, они просто планктон.

Конский навоз, которым господь Бог удобряет свои сраные грядки. Ничтожества.

И я, кстати, не имел ничего против, чтобы быть одним из них.

Неясность представлял только вопрос: действительно ли я такой?

И если нет, то зачем я все-таки здесь?

А сумасшедшие шли и шли.

ххх

– Дайте мне двести долларов, – сказала одна из них.

– Я даю честное слово порядочного человека, что верну вам их через неделю, – сказала она.

Двести долларов. 1995 год. Две мои зарплаты по тем временам. Хер знает кому. Хотя, я несправедлив. Судя по ее словам, двести долларов – порядочному человеку. Что же. Я присмотрелся к ней повнимательнее. Я видел ее первый раз в жизни. Красивая девка лет двадцати, черноволосая, сама, – как сказала, – студентка филфака. Какая-то мутная история с выселением из съемной квартиры, что-то безумное в глазах, по всем признакам – голодная шиза. Я глянул на ногти. Так и есть. Под ними была каемка. С психами всегда так. Они хоть маленькой деталью, да выдадут себя. Хоть в чем-то да будут неопрятны. Я отодвинул свою руку от ее. Потом подумал, какого черта.

– У меня нет денег, – сказал я правду, – все мы тут нищие сраные.

– Дайте мне, я верну! – сказала она упрямо.

– Но, – сказал я недовольный из-за того, что она перебила, – я могу помочь.

– Да? – жадно, по-настоящему жадно, спросила она.

– Выпишем вам эту сумму как гонорар в бухгалтерии, а вы отработаете потом, – сказал я полную херню, потому что меня бы послали, едва бы я приблизился с такой дебильной идеей к дверям бухгалтерии.

– Здорово! – сказала она.

Мы договорились, что она придет вечером. Я даже чуть разозлился. Ах ты пизда! Неужели ты думаешь, что здесь дают денег всем и каждому, а бля свои сотрудники сосут лапу, а? Да, мы ее сосали, но тщательно скрывали этот факт. Ах ты сучка! Ты думаешь, ты можешь прийти, наплести всякой херни про квартиру, сроки, долги, и люди, которых ты видишь впервые в жизни, и которые видят впервые тебя, поведутся на это и дадут тебе двести баксов? Неужели ты всех нас за лохов считаешь? Бля! Так я думал. В это время позвонили из секретариата: