Текст книги "Автопортрет художника (сборник)"

ЗНАКОМЬСЯ, ТВОЯ ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА

От малолетки пахло гречневой кашей. А от ее сестры – сиренью. Точнее, дешевыми духами с ароматом сирени. Когда я только познакомился с этими сестричками, и пришел вечером в общежитие, и увидел на столе букет сирени, то чуть не убил соседа.

– На кой дьявол ты ее здесь поставил?! – орал я.

– Мужик, я думал так будет лучше! – вопил Колин.

Подраться мы так и не решились: уж больно сжились в одной комнате. А драка автоматически обозначала расселение. Уж комендантша бы этого случая не упустила. Разгром преступной группировки, вот как она это называла. Уж очень ей хотелось нас расселить, она считала, что мы причина бардака во всем общежитии, хотя бардак там воцарился задолго до того, как построили само здание.

– Ебля абитуриенток, тампоны в сливных отверстиях в душевой, тампоны в крови, в этой вашей омерзительной женской менструальной крови в углах коридоров, говно на кухнях, отбросы под окнами, насильственная ебля абитуриенток, крысы на первом этаже, летучие мыши – на последнем, пьянки каждую ночь – это все я, по-вашему устроил?! – орал я на комендантшу, когда она в очередной раз пыталась нас расселить.

Я-то знаю, почему она нас ненавидела, – три раза в неделю ко мне приходила подружка, Колин выходил на кухню, и подружка орала так, что жильцы соседних домов вызывали «Скорую». Думали, что в общежитии кому-то плохо. Плохо. Лучше бы они себе «Скорую» вызывали, придурки. «Доктор, я трахаюсь тихо и скучно, не могли бы вы мне помочь?» – вот что им надо было бы сказать врачу из «Скорой». А комендантша, – шестидесятилетняя сука, – просто завидовала.

– А-а-а, а-а-а, – орала девчонка, и уже с натугой, – Аа-а-а-АААА!!!

Поначалу я даже боялся, что она обгадится, но потом убедился в том, что анальное отверстие она контролирует, о, еще как контролирует.

– Эй, вы, там, прекратите! Потише! – гавкала старая сука, она подслушивала под окнами.

В ответ я только налегал, и подружка ревела еще сильнее.

– Что она ревет, как будто ей в задницу что-то сунули?! – орала комендантша.

– Ну конечно сунули, а ты как думала?! – ору я в ответ.

Но к тому времени, как меня познакомили с двумя сестрами, от одной из которых пахло гречневой кашей, а от другой – дешевой имитацией сирени, подружка перестала приходить ко мне в общагу. И это создавало определенные проблемы, вернее, одну проблему – полтора месяца я не трахался. А трахнуть кого-то в общежитии автодорожного техникума просто нереально, только если вы не педераст. Почти все жители общежития – мужики.

ххх

Сестрички жили на туристической базе «Дойна», с гостиничном номере с родителями. Их папа защищал целостность республики Молдова, вот как. Так они мне сказали, с гордостью. Он ее защитил, а вот с целостностью собственной ноги не справился, – ему ее оторвало, он наступил на мину.

– Ну и на кой хер надо было лишаться ноги из-за каких-то пидарасов? – искренне удивился я.

– Ты НИЧЕГО не понимаешь! – заявила мне старшенькая, семнадцати лет, – абсолютно НИЧЕГО! Он защищал страну.

– Да я что, я ничего, – пялился я на ее огромные сиськи, – у меня папа тоже воевал в Приднестровье. Он тоже защищал родину!

– Здорово! – восхитилась она.

– Да. Он артиллерист, он этих козлов сотнями мочил! – убежденно соврал я, и ляпнул, – идем играть в волейбол!

– Идем!

Я мысленно извинился перед папой, и отправился с ней на площадку. На Стелле были короткие, в полжопы, джинсовые шорты. На дискотеке турбазы крутили «Леди в красном». У нее была забавно оттопыренная верхняя губа. Я лизался с ней, и мечтал, что она потеребила губой по головке моего члена. Диск-жокей менял кассеты, и говорил:

– А теперь от пацанов с 3—го блока турбазы «Дойна» для пацанов из 5—го блока…

Гребанные девяностые!

ххх

Сестричек звали Стелла и Родика. Меня интересовала старшая, как вы понимаете, Стелла. Сучка не брила подмышек, таскала перед собой сиськи 5—го размера, и постоянно крутила своей жопой перед любым существом с членом. Кузнечик, кролик, стрекозел, мужчина, сенбернар, неважно. Главное, чтобы у вас был хуй. Как только она это понимала, невидимые рычажки и шестеренки в ее заднице включались в процесс, и Стелла начинала вилять бедрами. В ней был непередаваемый сельский колорит. Она была такая… как бы это… ах, да! Она была – парнАя. Еще она была блядью, без сомнения, это я сразу определил, как только ее увидел. Ведь она заинтересовалась мной. А мной интересуются только бляди и сумасшедшие.

За младшенькой, Родикой, лишенной какого-либо очарования, и представлявшей собой классический тип сельской девки, ухлестывал мой приятель. Родика была воплощение села: разве что не мычала. Что приятель в ней нашел, я до сих пор не понимаю. Но он нас и познакомил. На этом, в принципе, его роль с данной истории и заканчивается. Потому я со спокойной душой говорю:

– Пошел на хер, приятель.

ххх

Турбаза «Дойна» была полна отщепенцев. Шел 93—й год, она была заселена семьями вояк, подыхавших за Молдавию в войне у Днестра. Славные ребята, но, увы, трахнутые. Трахнутые навсегда! Когда-то, может, они и были способны на что-то, но к тому времени, как попали сюда, нет. Они могли только нажираться, орать про пролитую кровь, плакать, вопить по ночам от кошмаров, и вылавливать городских мальчонок, пришедших потрахать их славных дочурок, и бить этих неудавшихся трахарей. Одним из таких мальчонок был я.

Теперь вы понимаете, откуда этот седой волос у меня на затылке, доктор?

Да, я совсем забыл. Избивать. Вот что они еще умели, эти славные ребята. Один ветеран с поехавшей крышей мог отправить в реанимацию от пяти до восьми молодых и здоровых ребят, точно вам говорю.

Поэтому приходилось маскироваться. Первым делом я познакомился с одноногим членом, породившим на свет божий эти чудные сиськи с жопкой – Стеллу, вторым делом я подарил букет сирени (ага!) ее мамаше, третьим делом, – много звиздел про чувства и порядочность. Еще я много звиздел про то, какие козлы живут в Приднестровье, и как их надо уничтожать. Еще бы: я же хотел втереться в доверие к ее папаше. Точнее, я просто не хотел получить от него по голове. Послушали бы вы меня тогда, вы бы решили, что присутствуете на выездном заседании Народного Фронта.

– Эти проклятые козлы в Тирасполе, вы даже просто не представляете, как они меня бесят! – разглагольствовал я за чашкой чая в семействе моей кучерявой мохнатки. – Я вам, как сын военного, скажу, что их расколошматить можно за сутки! Это проклятые русские не дали нам выиграть войну! Чтоб им! Ненавижу! Мы, конечно, тоже несколько русские, я этого не скрываю, да, у меня бабушка – русская, но наша родина – Молдова! Надеюсь, мы еще им покажем!!!

К слову, бабушка у меня была самая что ни на есть колированная молдаванка, и до самой смерти так и не научилась внятно разговаривать по-русски, чем меня очень раздражала. Я выдумал ей новую национальность, чтобы придать моменту остроту. Пикантность. Щепотка, понимаете ли, перцу.

Как комедиант, как лицемер, я неподражаем. В результате этот одноногий чувак был от меня в восторге, и даже начал что-то там звиздеть про свадьбу. Срань господня, свадьбу! Мне еще и 15—и не исполнилось.

ххх

– Кусай! Кусай!

Стелла распласталась подо мной на гостиничной кровати. Родителей не было, они должны были вернуться к полуночи, сестренка пошла гулять со своим трахарем, которому еще не давала, а мы слушали сраного Криса Ри, и лизались. На Стелле были розовые лосины, и ничего больше. Она дала мне свои огромные сиськи, и сказала:

– Кусай! Давай же!

Я осторожно помял все это мясо, и начал слегка покусывать.

– Нет, не так! КУСАЙ!!!

Я решился и сжал челюсти. Давление было, скажу я вам, не меньших атмосфер, чем в пасти бультерьера. И чтобы вы думали? Сука блаженно застонала. Ага! Так она извращенка! Так ты извращенка, мать твою?! Я так обрадовался, что нанес ей серию мощных укусов прямо в огромные соски.

– Да, да, так…

Через полчаса она вся взмокла. В смысле, не только пизда. Но и все тело. Она просто вспотела. Но трахнуть себя не дала. Сейчас, вспоминая это, я смущен и задумчив. Выглядели мы, должно быть, смешно. Она, – выше меня на полголовы, и тяжелее килограммов на двадцать, семнадцати лет; я – совсем еще сраный ребенок, худой, как жертва сраного концентрационного лагеря, четырнадцати лет и десяти месяцев от роду. Зато с членом было все в порядке: она была приятно удивлена. Но не дала, нет.

– Не все сразу, не сразу, – бормотала она.

Пришлось ограничиться сиськами.

Сука кончила девять раз.

ххх

– И я попросила, чтобы они тебя не трогали!

Ладони у меня вспотели, но об майку я их не вытирал. Дурной тон, знаете ли. Только что я попробовал поднять Стеллу на руки, но, естественно (я же говорил – разница в весе) , уронил. Чтобы все это выглядело прилично, уронил я ее в кусты, и сам туда повалился. На нее. Тут-то она мне и говорит:

– Есть здесь на турбазе один пацанчик (о, блядь, как же я ненавижу ваш птичий язык!) , и я ему, кажется, нравилась, и вот раз мы с тобой, я решила, чтобы он со своими пацанчиками тебе ничего не сделал, поговорить с ним, и попросить, чтобы они тебе ничего не делали, и…

– Эй, эй, эй! Стоп. Они что-то собирались делать? – спрашиваю я ее.

– Ну, я так думаю, так же всегда бывает, когда тебе нравится какая-то девушка, а другой паца…

– То есть, – мать вашу, я призадумался, – у него, может, и в мыслях-то ничего дурного не было, а тут подходишь ты, и прямым текстом говоришь ему: надо бы моему парню врезать, да ты уж этого не делай!

– Ты что, боишься?

– Боюсь?! – заорал я с испугу. – Да клал я на него! Срал я на этого придурка! Да я таких десятками в гроб укладываю! Срал я на него и на его сраную банду!

Встав, и отряхнувшись, я увидел у самого куста его и его сраную банду.

Слава Богу, вокруг было полно взрослых.

ххх

– Идем на дискотеку! – она прихорашивалась у зеркала.

– Что-то не хочется, – я лежал на кровати.

Мы еще не потрахались. Но должны были. Родители должны были приехать на следующий день. Я был зол на нее из-за того, что эта манда нашла приключений на мою задницу, но не собирался отступаться, пока не суну ей между ног. Не собирался. День был, как назло, чудесный. Как я люблю: чуть пасмурный, с ветром. Тополя гнулись, мы отмахивались на скамейке от налетевшего песка.

– Вечером перепихнемся, – сказала она.

Я ничего не сказал, но мои яйца исполнили румбу. Вселенной не было: была скамейка, был я, Стелла, ее тягучая фраза со словом «перепихнемся» и мои яйца, мои дорогие, обожаемые яйца, мои маленький друзья – яйца, которые исполнили в невесомой Вселенной румбу, будучи подвешены к центру Вселенной – ко мне.

И до вечера мы лизались в ее комнатушке. А вот сейчас ей приспичило на дискотеку. Но пойти надо было, иначе сука бы решила, что я струсил.

Естественно, я струсил.

– Может, здесь посидим? – я попытался в последний раз.

– Хочу танцевать.

– Ну, ладно.

ххх

– Быстрее!

Мы помчались до конца аллеи. Оттуда до корпуса было рукой подать. Вдалеке слышались ругань и топот. Это неудавшийся дружок моей дорогой Стелуцы, в сопровождении десятка приятелей, стремился нас догнать. С дискотеки мы сбежали через минуту после того, как пришли. Едва я успел пригласить ее на медленный танец, она заметила что-то, и потащила меня от площадки.

– Ну, и зачем нам эти неприятности на нашу-то задницы, а?! Сидели бы в комнате!

К счастью, мы добрались до комнаты раньше, чем они. В дверь ребятишки ломиться не стали: на первом этаже сидели дежурные. Но, выйдя на балкон покурить, я увидел их стоящими внизу.

– Поссать на вас, что ли? – спросил я.

– Утром все равно выйдешь, – улыбнулся один из них, самый здоровый.

– Меня зовут Джейн Эйр. Я подумаю об этом завтра.

Закрыв дверь на балкон, я подхватил ее на руки, снова не удержал, и мы упали. До полуночи я кусал ей сиськи. Потом она решилась снять трусы, и мы поебались. Один раз я трахнул ее в подмышку. Там было столько волосни и пота, что большого отличия от мохнатки я не нашел.

К утру я чудом смылся на соседний балкон, и ушел с турбазы «Дойна» навсегда.

ххх

Но Стеллу, Стеллу я еще раз увидел. Она пришла к колледжу, когда мы, – стая банальных молодых самцов с вечно мокрыми концами, – пили пиво на скамейке и ждали результатов экзаменов. Помню, я несколько смутился, и представил ее всем, как свою двоюродную сестру.

– Познакомься, двоюродная сестра, Стелла.

– Познакомься, двоюродная…

– Познакомься…

Все шло отлично, пока я не представил ее своему брату:

– Познакомься, твоя двоюродная сестра Сте…

Из сочувствия никто не засмеялся. Мы отошли.

– Ты меня разлюбил? – спросила она.

– Да нет, что ты. Экзамены, дела.

Говорить нам было не о чем. О, это сейчас бы я говорил, говорил, говорил. Тогда опыта разговоров у меня не было. Совсем. И я, кажется, еще испытывал чувство неловкости.

– Ты меня обманываешь, – она собиралась плакать.

– Нет, просто… – тут мне стало так муторно, что я и в самом деле стал выглядеть как мученик, жертва, – я тебе соврал, и это меня мучает…

– Да? – она даже обрадовалась, о, эта вечная бабская страсть к раз-го-во-рам. – Ну и..?

– Мой отец не воевал в Приднестровье за нашу армию, он…

– Да, – трагически прошептала она. – Он воевал там ПРОТИВ Молдовы.

– Точно, – хрипло сказал я, и судорожно сглотнул, глядя в сторону.

– Но ты меня любишь? – обняла она меня.

– Да, – спокойно соврал я, уж это-то я могу сказать легко и кому угодно.

– Я поговорю с отцом! – сказала она, и засосала долгим поцелуем. – Испугал. Ты меня испугал. Негодник.

Потом я проводил ее до остановки и вернулся к колледжу. Оказалось, экзамены сданы на отлично. Вечером за мной заехал отец, и забрал меня из общежития.

– Ты служил когда-нибудь в армии? – спросил я его.

– Конечно. Два года, связистом. 20 лет назад. А что?

Я молча откинулся на сидение. Объяснять что-либо было без толку. С папашей мы общего языка не находили. Переходный, знаете ли, возраст. У него. Переходный возраст у него длится до сих пор, потому так мы и сосуществуем: без общего-то языка.

– Как ты тут, без нас? – спросил он. – Завел даму сердца?

– Нет, – я покраснел.

– Ничего, – развеселился папаша, – это дело наживное.

Мы выехали за Ворота Города и поехали к морю.

КНОПКИ КЛЕПАТЬ – ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ

– Кнопки клепать – сплошь удовольствие! – сказал он.

– Да иди ты? – сказал я.

– Ей богу, – сказал он.

– Берешь половинку кнопки левой рукой, другую половинку правой, – сказал он.

– Ах, вот как это делается! – сказал я.

– А как же! – сказал он. – Но это еще не всё.

– Черт побери, я думал, это очень просто, – сказал я.

– Это просто, – сказал он. – Но дай мне закончить.

– Валяй, – сказал брат.

Мы, двое тринадцатилетних подростков, стояли перед каким-то станком. Он был похож на тиски. Станок стоял в подвале трехэтажного дома молдавского олигарха. Если в 1992 году в Молдавии человека называли олигархом, это значило, что у него был трехэтажный дом с нелегальным цехом по производству одежды или носков, автомобиль «девятка» и черные очки, как у Сталлоне в фильме «Кобра».

Кстати, об очках. Я мечтал о таких. А еще о спортивном костюме, как у рэперов, хотя слушал Баха и Битлз, – но это значения не имело, потому что другой одежды тогда попросту не существовало, – и мне пора было новое подводное ружье купить вместо старого. Брату, будущему компьютерному гению этакому, не терпелось купить себе первый компьютер. Кажется, назывались такие «Синтез». Или что-то в этом роде. Не знаю, плевать. Единственная техника, которая меня интересовала – ружья и печатные машинки. Еще он хотел приличный портфель.

– О’кей парни, – сказал олигарх, показывая, как делать кнопку.

– В левой руке левая половинка, в правой правая, а теперь суем их под пресс и сжимаем его, – взяв в левую руку левую половинку, в правую – правую, и сунув их под пресс, и надавив его подбородком, сказал он.

– Бац, кнопка готова! – торжествующе сказал он.

– Замечательно, – сказал всегда вежливый брат.

– Но есть одна проблема, – он был и наблюдателен.

– Как вы вставите эту целую кнопку в рубашку?

– А, совсем забыл, – сказал наш новый босс.

– Все это нужно проделывать, держа между половинками то место рубашки, где должна появиться кнопка, – добавил он.

– Задача все усложняется и усложняется, – сказал я.

– Ну, как? – вкрадчиво спросил он. – Будете работать?

– Это не слишком тяжело? – я с детства беспокоился, как бы не надорваться.

– Нам хорошо заплатят? – с детства беспокоился об оплате брат.

– Нет, да, – ответил он нам обоим, правда, не совсем понятно, кому и что предназначалось.

Но выбора, в общем, не было. Деньги нам нужны были в любом случае. Мы торчали в Кишиневе одни, в стране сменили валюту, и наши двести рублей теперь никому и на хер не были нужны. А родители застряли где-то между Северной Кондапогой и Южным Уралом. Нам попросту нечего было жрать. К тому же олигарх был нашим дальним родственником, а это исключало возможность обмана. Молдаване ведь совсем не как эти русские, – объяснила нам мать, – они родных не обманывают. Как же так, хотел сказать я, ведь я буквально с неделю назад стащил у тебя из кошелька рублей двадцать. Но благоразумно умолчал. Пузатый и одышливый, олигарх провел нас по дому. Везде было много ненужной позолоты, сирийских шоколадных конфет и маленьких упаковок сока. Это считалось шиком. Ну, а в спальне, где над супружеской кроватью – хи-хи – возвышалась стена из пустых пивных банок разных марок, а в нее глядела стена напротив из сигаретных пачек, мы вообще должны были онеметь и пасть ниц. Что мы и сделали.

– Невероятно богатый дом, – сказал я.

– Вот бы его ограбить, чтобы не работать ни хера, – сказал я.

– Будем честно трудиться, – сказал брат.

– Куплю себе компьютер, – сказал брат.

И мы приступили к работе.

ххх

Само собой, не было никаких контрактов, выходных пособий, больничных и тому подобной херни.

– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, ласково глядя, как мы приступаем к работе, – столько звиздели про ужасы детского труда.

– А вот он, труд! – сказал он и поднял палец.

Детский труд. Вот херня. Да нам обоим уже было по тринадцать. Ладно. Мы сели в сраном цеху с окошечком на улицу, в которое были видны ботинки прохожих, и начали работать. Берешь кусок рубашки – редкостного дерьма из псевдо-велюра – и ставишь с обеих сторон половинки кнопки. Напарник сжимает тиски, и все. Сделай так пятнадцать раз, и на рубашке появляется ряд пуговиц. Звучит просто. Выглядит так же. Правда, пуговицы такие держатся не больше десяти дней, мы сами проверяли. Они разлетаются с вашей рубахи, когда вы к ней прикоснетесь, как сухой горох из стручка. Это были псевдо-рубашки.

– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, – столько звиздели про свои ГОСТы.

– А вот они, ваши ГОСТы, – сказал он и хлопнул себя по мясистой сраке.

Кроме пяти таких вот цехов, у него были и десять торговых точек на рынке. Точки были сродни кочующим зенитным батареям, о которых мне рассказывал дед, командовавший такой в Корее.

– У тебя расчет и свобода передвижения, – объяснил он мне.

– И хрен тебя кто нанесет на карту, – сказал он.

– Потому что ты передвигаешься, – сказал он и умер спустя пять лет.

Торговые точки родственника-олигарха передвигались, как кочующие батареи. И вот почему.

Вы покупали рубашку, приходили домой, мерили ее, и две-три пуговицы у вас слетали моментально. Вы шли на рынок к тому месту, где купили рубашку, а там – бамц, никого. О’кей. Вы возвращались домой, носили рубашку пару дней, нещадно матеря тех, кто ее сделал, – очень приятно, давайте знакомиться, – и пуговицы слетали ВСЕ. Вы шли на рынок, но… И так далее.

Это была война кооператоров с покупателями, и покупатели терпели в ней свое первое жестокое поражение.

Носки носились два дня – и протирались не только на пятках, но и на щиколотках. Майки рвались при первой же примерке. Обувь расклеивалась при намеке на дождь. Копченую рыбу делали из протухшей селедки. Старые использованные советские гандоны находили на помойках, сушили, мыли – иногда мыли, а потом сушили – складывали в новые яркие упаковки от западных гандонов и продавали как новые, по цене японских. В западных трахались сами кооператоры, и в западных постиранных и высушенных – они же. Шпроты делались из тюльки, которую работники вылавливали из городских озер, среди мусора и дерьма, эту тюльку солили, заливали крепким чаем, и варили со специями два дня. После этого она пахла, как шпроты. Этого было достаточно. Мир словно обезумел тогда. Творог был из пластмассы, одежда была из говна, все было левое, паленое, поддельное, фальшивое, ненастоящее. Гребанные звездоболы-коммунисты со своими ГОСТами и звиздежом про детский труд шли на хер.

У олигарха было две дочери. Конечно, они не работали. Младшая занималась гимнастикой, японским, английским, и играла с десятью Барби. Старшая ела шоколадные сирийские конфеты, пила сок из пакетиков и изредка заходила к нам в комнату узнать, «не нужно ли чего».

Речь, разумеется, шла о шпионаже.

**

И в самом тылу этой войны сидели мы с братом, в нашем подвальчике, в нашем маленьком персональном окопе на двоих. И клепали кнопки. В первый же день к нам подсадили подставного. Это был молоденький парень в клевых джинсах, заправленной в них рубахе и с цепочкой на запястье. Так было модно.

– Я, пацаны, – сказал он, – зашиб за два месяца работы знаете сколько?

– Сколько? – спросил я.

– Сколько в среднем за час? – спросил брат.

– На два костюма, доску для скейта, четыре посиделки в ресторане с подружкой, часы «Сейко» и два ящика баночного пива! – сказал он.

– Охренеть, – сказали мы.

– Часы «Сейко»! – сказал брат.

– Два ящика баночного пива! – сказал я.

– Вот видите! – сказал он.

Мы заработали энергичнее. Он на следующий же день куда-то пропал. Само собой, этот звиздюк и дня не проработал, а подсадили его к нам, чтобы подстегнуть в работе. Пальцы-то у него были целые. Ах, я не говорил?

Ну, помимо того, что работа эта была очень простая, она была еще и крайне травматична. Когда я сказал, что мы с братом были в самом глубоком тылу в войне с покупателями, то солгал. Мы были примерно в центре. Еще глубже в тылу были какие-то китайские п. доболы, которые делали эти самые кнопки для этих самых гребанных костюмов. Само собой, кнопки были все вразнобой. Двух под размер не найти. Поэтому их приходилось – чтобы не раскрошить прессом – сначала подгонять пальцами. Кнопки подгонялись сложно. Пальцы кровоточили. Держать расходящиеся половинки на куске ткани приходилось очень крепко, даже в момент нажатия пресса. Случалось, пресс срывал кусочек кожи. Ну и так далее. В результате нас попросили надевать на руки целлофановые кульки. Ну, чтобы кровью не пачкать ткань, а то продавцы – ребята на передовой – уже затрахались объяснять, что это расцветка такая.

В подвале, конечно, не было вентиляции. К обеду мы уже задыхались и раздевались по пояс. К вечеру работали в шортах. Все было добровольным, но нормы как-то странно сдвигались в сторону увеличения. Поэтому рабочий день длился по двенадцать часов. Гребанные коммунисты с их звездежом про детский труд шли на хер. Каждый день к обеду я, как самый малодушный в семье, говорил брату:

– Все, уматываем, хватит с меня этой херни.

– Еще немного, – говорил брат терпеливо.

– Блядь, нет сил больше, – говорил я.

– Компьютер, – напоминал брат, – подводное ружье.

– Хер с ними, – говорил я.

– Еда, – напоминал он.

Приходилось оставаться. К обеду заходил родственник-олигарх и рассказывал пару анекдотов про ОБХСС и КГБ. Он находил их – анекдоты, а не организации, – очень смешными. Называл нас своими «племяшами» – только много лет спустя я понял, что он имел в виду, а тогда думал, что это какое-то нежное молдавское слово, – и трепал по головам. Говорил, что мог бы дать нам денег просто так, – ведь мы его любимые родственники, – но безделье и легкие деньги развращают! Это верно, соглашались мы, и он уматывал.

Один раз он пришел в жопу пьяным и долго рассуждал о том, как много пьют русские.

– Мы, молдаване, пьем стаканчик вина и танцуем, – сказал он, – а эти ублюдки жрут водку, а потом рыгают.

Само собой, прозвучало это не так.

– Мэээыээээ пэыыыэ стаэээыыгээээ вээиииааа иэээ таэээнцээээм, – сказал он, – а эээ убуэээии жууууэээт вооооуэээ а паааааом рыыыыы, буэээ!

Потом его вырвало на костюмы, лежавшие горой в углу, и он уснул. Конечно, стирать мы ничего не стали. Просто просушили ткань и наклепали на нее пуговицы. Ее потом продали, как «костюмы британских войск, украденные со склада, поэтому и разводы, это для Бури в Пустыне, вы че, не понимаете ничего?!».

Еще он попросил меня позаниматься с его младшей дочкой английским. Даром.

– Ты же у нас читающий интеллигент, малыш – сказал он, сверкнув глазами.

Много позже я понял, что это была ненависть.

ххх

Через три недели этого ада мы, двое крепких парней-спортсменов, превратились в какое-то подобие развалин. У нас были синяки под глазами, мы не могли разогнуться, в боку что-то кололо, руки дрожали, а в глазах троилось. Нехреновые выдались каникулы.

– Нехреновые у нас каникулы, – сказал я брату.

– Но я, кажется, пас, – сказал я.

– Еще неделя всего, – сказал брат.

– Сколько мы там заработали? – спросил я его.

– На всё почти, что собирались купить, – ответил брат.

– Ладно, – сказал я, – еще неделя, и всё.

Мы встали, кое-как оделись и поехали на работу. Было шесть утра. Июнь. Контролерша смотрела на нас, как на притырков. Да мы ими, наверное, и были. Мы приехали, зашли в подвальчик и сели клепать кнопки.

Кровь из пальцев начала сочиться к девяти утра.

Потекла к десяти. Куски кожи посыпались к обеду.

Кости пальцев показались к трем часам дня. Спину заломило к пяти.

Закончили мы к десяти вечера, потому что нам снова увеличили выработку. При этом наш босс умудрялся каждый раз сказать нам об этом так, что виноватыми чувствовали себя почему-то мы. В десять мы, не разогнувшись, поехали домой, и в одиннадцать бросились на матрацы – мебели у нас никакой не было, – чтобы тревожно поспать до пяти утра. И снова работать. Судя по всему, думал я, на хрен пошли не только гребанные коммунисты, их ГОСТы и ОБХСС.

Весь гребанный мир шел на хер.

ххх

К концу месяца мы получили расчет.

По два доллара на каждого.

– Что это? – спросил я.

– Деньги, – смущаясь, ответил босс.

– Вот ЭТО деньги? – спросил я.

– Ты что, охерел? – спросил всегда вежливый брат.

– Свирепые – неодобрительно сказал он и добавил, – в отца…

Отец был русский, это его пугало и смущало. Отца он побаивался. Но отец был далеко. Барахтался где-то в снегу между Колымой и Восточным Уренгоем, или как там эти дыры зовутся.

– Конец тебе, – сказал я.

Ему было лет сорок, а нам по тринадцать, но это ничего не значило. Работенка на пуговках нас обессилела, но он был жирный тюфяк и звездобол, а мы – два крепких спортсмена. К тому же брат, любивший некоторые эффекты, взялся за столик. Босс понял, что нужно что-то делать.

– Ну, ребята, – смущаясь, сказал он, – давайте все посчитаем…

Мы сели с ним на диван, взяли по чашечке кофе, он достал калькулятор, какую-то бумажку, ручку и начал шаманить. Мы слышали слова «отрез, партия, поштучно, калькуляция, налоги, фактчекинг, ОБХСС» и еще много чего. Ручка мелькала. Бумажка мельтешила. Часы делились на деньги, умножались на километры. Подсчеты вводили в транс. Получалось, что мы еще неплохо заработали, ведь мы вполне могли остаться ему должны! Разумеется, он нас обманывал.

Но тогда, – когда вся страна смотрела передачу «Час фермера» с ведущей Максимовой и истово верила, что можно стать миллионером, сколотив клетку для кроликов и разводя их в ванной, или начав с будки с пирожками, – о, тогда все мы истово верили в Рыночные Отношения.

Правда, по ним получалась какая-то херня.

– Блядь, – сказал я в затруднении. – Получается какая-то херня.

– А вы как думаете, – сказал он, приобняв нас за плечи.

– Рынок только в стадии становления, – сказал он.

– Но я вас премирую, чтобы вы не думали, что вас накалывают, детки, – сказал он.

– Хотя мы вас не обманываем, – сказал он почему-то «мы», хотя был один.

– Пошли, – сказал он.

Мы пошли за ним по лабиринту цехов и наткнулись на тот, где делали носки. Это было ужасно. Чан с чем-то дымящимся, кипяток, пар. В дыму мы еле нашли двух каких-то кретинов лет одиннадцати.

– Внучатые племяши сводной сестры, – приобняв салаг за плечи, сказал босс.

– Любимые! – сказал он.

Я подумал, что примерно то же самое он говорил о нас, когда забредал с кем-то в наш цех, но промолчал. Ребята выглядели ОЧЕНЬ плохо. А у того, что поменьше, левая рука была забинтована. Он поймал взгляд и сказал:

– Кипяток.

– Ерунда, братик попысает, и все пройдет! – ласково сказал босс.

– Нас так бабуля лечила, – сказал он ласково.

Схватил из угла пачку носков, и стремительно вынес нас и их из помещения.

– Это вам! – сказал он торжественно.

– Ну а сейчас пока, – сказал он.

– Не опоздайте завтра на работу, – сказал он на прощание.

– Норма-то увеличилась, – грустно добавил он.

Домой мы ехали молча. Я поймал вопросительный взгляд брата.

– Ладно, – сказал я, – хер с ним, с ружьем, да и очки мне не очень нужны.

– Но нужен же тебе компьютер, – сказал я.

– Хер с ним, с компьютером, – сказал брат. – Но нужно же тебе ружье.

– И все же, – сказал я, – почему ТАК мало?

– Наверное, плохо работали, – сказал брат.

Я глянул на наши пальцы и покачал головой.

На следующий день мы вышли на работу.

Мы были очень упрямы.

ххх

Вопреки нашим ожиданиям, легче работать не стало.

Ну, знаете, все эти пословицы и поговорки про то, что сначала работа гнет спину тебе, а потом ты гнешь спину работе. Все это херня. И тело не привыкало. Спина болела еще больше, пальцы кровоточили еще больше, в глазах плясало ЕЩЕ больше. С выработкой происходила полная херня. Чем больше ты работал, тем меньше зарабатывал. Нормы увеличивались, станки ломались – за них, конечно же, вычитали – кнопки разлетались, покупатели проклинали, мир дрожал. Но босс был доволен. Зато гребанные коммунисты и их гребанный СССР, где запрещали работать детям, пошли на хер.

Через несколько дней к нам зашел наш босс, – продававший нам свои сраные протухшие обеды по цене ресторанных, о чем мы узнали только в день расчета, – и как раз занес поесть. Мы стали обедать прямо на горах кнопок и ткани. Не было сил выйти на улицу.

– Любчики, – сказал он, – как насчет того, чтобы еще и гладить костюмы?

– Ой вей, – сказал я, – а шо такое? Гладильщик помер?

Он состроил обиженную гримасу. Одна из отличительных его черт была в мимикрии под еврея. Причем еврея карикатурного. Он сыпал словечками «шо, я имею сказать за, ой вей, таки да, любчики, Моня, за Одессу», одевался, как карикатурный еврей с гитлеровского плаката, звиздел про свою любовь к фаршированной рыбе и «уважал Израиль». Самое удивительное же состояло в том, что в нем не было ни капли еврейской крови.