Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

Другое направление исследований революции связано с социалистической традицией и в значительной мере берет начало у Карла Маркса. Феномен революции в теории марксизма играет совершенно особую роль. Ее понимание в изначальном смысле (как неотвратимости) здесь приобретает теоретическую завершенность. Революция оказывается не только неодолимым валом, которому не может противостоять правительство, допустившее ее возникновение. Революция здесь предопределяется самим ходом общественного развития, движением производительных сил и производственных отношений, результатом медленной, но неотвратимой работы «крота истории». Революции неизбежны, развитие и укрепление буржуазной системы отношений на самом деле лишь приближает социальную революцию.

Но что это будет за революция? Признание ее неизбежности требовало от социалистических авторов прогноза ее основных характеристик, делало актуальной задачу подготовки к революции, чтобы встретить ее, когда придется, во всеоружии. Естественно, в первую очередь для этого следовало изучать опыт революций прошлого, хотя нельзя было обойтись и без спекуляций футурологического толка. Значительную роль в исследовании характера революций будущего сыграли работы К. Маркса, Ф. Энгельса, К. Каутского, исследования французской революции Ж. Жореса и П. Кропоткина. К анализу опыта великих революций прошлого теперь добавилось изучение оборванных и незавершенных революций, прежде всего 1848 г. и Парижской коммуны во Франции, революции 1905 г. в России[7]7
  И одновременно появились работы, ядовито критикующие, если не высмеивающие, революционный опыт. Наиболее ярким примером такого рода является книга Ипполита Тэна (Taine, 1978). Одной из последних по времени написания работ, рассматривающей в комплексе аргументы критиков революции как явления бессмысленные и вредные, следует считать книгу А. Хиршмана (Hirschman, 1991).


[Закрыть].

К началу XX в. анализ революции все более начинает носить утилитарный характер, когда революционную теорию активно стремятся превратить в революционную практику. На место общих рассуждений и детального исторического анализа приходят проблемы захвата почты, телефона, телеграфа, организации индивидуального террора и массовой крестьянской герильи, поиска союзников и уничтожения врагов. Ленин точно отразил настроение своей эпохи, когда заметил: «Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать» (ПСС. Т. 33. С. 120). Имена Ленина, Грамши, Мао Цзедуна стали ассоциироваться с теорией революции гораздо больше, чем Гизо и Токвиля.

После революции 1917 г. в России, по масштабу вполне сопоставимой с Великой французской, после мексиканской и китайской революций XX в., а также ряда других переворотов, претендовавших на то, чтобы считаться революциями, появляется значительный материал для теоретического изучения этого феномена, отличного от работ историков и революционеров. Сперва революции привлекают внимание психологов, которые пытаются объяснить этот феномен через «психологию толпы»[8]8
  Наиболее ярким примером такого рода работ является «Психология толп» Постава Лебона, впервые опубликованная еще в 1895 г. и по своим социально-политическим настроениям вполне перекликающаяся с историей французской революции И. Тэна.


[Закрыть]. Но уже с конца 1920-х годов они становятся предметом анализа специалистов по общественному развитию – политологов, социологов, политэкономов.

Первые теоретические работы в этой области принадлежат так называемым естественным историкам. Эти специалисты не ставили перед собой задачу абстрактных теоретических обобщений. Зато они с блеском описали и детально проанализировали явления и события, характерные для периода революционных потрясений. Наиболее известная и часто цитируемая (в том числе и в данной книге) работа этого периода – «Анатомия революции» Крейна Бринтона. На примере четырех великих революций – английской, американской, французской и российской – Бринтон тщательно прослеживает весь ход революционного процесса: от кризиса «старого режима» к первым шагам революции; к установлению власти «умеренных» и их падению; к победе радикалов, создающих «царство террора и добродетели» и их поражению; затем к термидору и, наконец, завершает свое исследование описанием постреволюционной диктатуры. Этот анализ до сих пор считается классическим.

В 60-е годы революции снова привлекли внимание ученых, но лишь как одна из разновидностей массовых беспорядков – наряду с бунтами, крестьянскими войнами, восстаниями и другими проявлениями насилия. Великие революции как бы растворились в малых, революции вообще – в формах массового насилия. И это неудивительно. Если в 20-30-е годы наибольший интерес вызывали масштабные революционные события в России и Мексике, приход к власти фашистов в Германии, то в послевоенный период внимание переключается на потрясения в странах «третьего мира».

Одна из наиболее известных работ этого периода – книга Теда Роберта Гурра «Почему люди восстают». По его мнению, корни революций (как и других массовых беспорядков) нужно искать в психологии масс. Если люди чувствуют себя разочарованными в существующем политическом режиме, они начинают бунтовать. Гурр пользуется понятием «относительные лишения», противопоставляя их абсолютным. Не так важно, что реально происходит в обществе, как соотношение этого с ожиданиями людей. По мнению Джеймса Дэвиса, разделявшего те же подходы, условия для революции возникают, если период длительного экономического подъема, формирующего завышенные ожидания, сменяется резким спадом и ожидания оказываются обманутыми.

К этому же периоду относится и известная работа Самуэля Хантингтона «Политический порядок в меняющихся обществах». Хантингтон вводит понятия «западной» и «восточной» революции. Западная – та, которая развивается «по Бринтону»: начинается с кризиса государства, проходит через власть умеренных, радикализацию и термидор и заканчивается постреволюционной диктатурой. Образцом для «восточных» революций послужили герильи в странах «третьего мира»: для них характерен длительный период двоевластия, и лишь в конце происходит окончательное поражение «старого режима» и победа революционных сил. Хантингтону же принадлежит одно из самых широко используемых определений революции: «…быстрое, фундаментальное и насильственное изменение внутреннего положения страны, основных ценностей и мифов общества, его политических институтов, социальной структуры, лидерства и деятельности власти» (Huntington, 1968. Р. 264).

В это же время внимание ученых начинают привлекать конфликты между группами интересов, что позволяет не просто рассмотреть революцию как столкновение между различными социальными слоями общества, но и включить в анализ борьбу интересов в рамках каждого слоя. Ситуация многовластия, когда различные группы вступают в острый политический конфликт и способны мобилизовать ресурсы в свою поддержку, – так характеризует революцию, например, Чарльз Тилли.

В 70-е годы появляются исследования революций, построенные на совершенно иных принципах. Если раньше революции «растворялись» в других формах массовых беспорядков, то теперь, напротив, каждая из них становится предметом тщательного и скрупулезного анализа. Детально исследуются взаимоотношения и потенциальные конфликты между властью и элитами, внутри элит, между элитами и различными группами населения, а также внутренняя организация каждой группы. Особое внимание обращается на анализ государства, кризис и распад которого знаменуют начало революционного процесса, а восстановление и укрепление – его завершение. Государство рассматривается как структура, относительно автономная от господствующего класса, государственная бюрократия – как особая социальная сила. Многие представители этого направления вообще считают невозможным формирование общей теории революции, предлагая ограничиться сопоставлением различных частных случаев, поиском в них общего и особенного. К наиболее ярким работам этого периода можно отнести книги Теды Скочпол «Государства и социальные революции» и Джека Голдстоуна «Революции и восстания начала Нового времени».

В своей работе Скочпол анализирует три революции: французскую, российскую и китайскую, сравнивая их с событиями английской гражданской войны XVII в., революцией Мейдзи в Японии 1868 г., прусскими реформами 1 SOT-ISM гг., германской революцией 1848 г., которые, по ее мнению, не являются социальными революциями. Особое внимание Скочпол обращает на предпосылки революционности крестьянства, не считая особо важным для анализа революций городские восстания. Подробному анализу подвергаются структура государственной власти, взаимоотношения между государством, элитой и крестьянством в аграрно-бюрократических обществах; демонстрируются истоки конфликтов между ними, обостряющихся в условиях усиления внешних угроз. Именно во внешнем военном давлении и неспособности государства дать на него адекватный ответ Скочпол видит основные предпосылки революции.

Несколько особняком стоит чрезвычайно интересная работа Джека Голдстоуна «Революции и восстания начала Нового времени». Голдстоун детально анализирует английскую и французскую революции, сравнивая их с периодами ослабления государственной власти в Азии: кризисами в Оттоманской империи, сменами династии в Китае, реставрацией Мейдзи в Японии. В целом он видит истоки ранних революций в демографических процессах и их воздействии на экономические, политические и социальные институты. Рост населения, по его мнению, вызывает усиление конкуренции во всех слоях общества: крестьян – за землю, наемных работников – за рабочие места, элиты – за государственные должности. Те же причины приводят к усилению спроса на товары, росту цен и снижению эффективности налоговой системы. Сталкиваясь с увеличением расходов и исчерпанием традиционных источников доходов, государство испытывает все более острые финансовые трудности. Таким образом, под давлением растущего населения в обществе обостряется целый комплекс противоречий, что в конечном счете приводит к глубокому кризису государства и (в ряде случаев) к революции. В отличие от марксистов, рассматривающих революционные потрясения как катализаторы общественного прогресса, Голдстоун связывает революции с циклическими процессами: волны роста населения вызывали ослабление государственной власти и создавали предпосылки революций; демографическая ситуация стабилизировалась – восстанавливалось и прежнее равновесие.

Обзор современных подходов к анализу революций будет неполон, если не упомянуть достаточно влиятельное течение так называемых ревизионистов, зародившееся во Франции и затем распространившееся и на другие страны. Основной лозунг ревизионистов – разделить миф и реальность в анализе революций (в первую очередь Великой французской), причем ответственность за мифотворчество возлагается в первую очередь на марксистскую школу. На основе детального исторического анализа ревизионисты поставили под сомнение все основные принципы марксистского подхода к этой проблеме, в том числе о революции как механизме общественного прогресса, о закономерности и неизбежности революции, о роли классовой борьбы в революции и т. п. К наиболее видным представителям этого направления относят А. Коббана, Б. Рассела, Ф. Фюре.

В качестве примера типичного подхода ревизионистов к анализу революции можно привести работу Ф. Фюре и Д. Рише (F. Furet, D. Richet, 1970). Для этих авторов не существует единого процесса, который может быть назван Великой французской революцией. Этот процесс распадается на три различные революции: депутатов – в Версале; средних и низших слоев – в городах; крестьянства – в деревне. Ведущей среди них является буржуазная революция – процесс конституционной перестройки государственного механизма. Причем этап якобинской диктатуры оценивается как период, когда буржуазная революция сбилась с пути. Что касается городской и крестьянской революций, то их относят скорее к категории традиционных бунтов. При этом авторы не считают возможным связывать революцию с классовой борьбой – не нарождающийся класс капиталистов сражался с отжившим феодальным строем, а просвещенные либеральные элиты из всех трех сословий боролись против защитников старого порядка и их жесткого консерватизма в отношении реформы государственной власти. Поэтому столкновение носило не социальный, а политический характер. По мнению авторов, буржуазная революция окончательно достигла своих целей только после июльской революции 1830 г.

Почему же, при всей глубине анализа, при огромном количестве вовлеченных в него факторов и разнообразии подходов к их объяснению современная наука оказалась не способной сформировать более или менее общепринятую теорию революции? Здесь можно высказать несколько соображений.

Начнем с того, что революция – это объект исследования, к которому с трудом применимы современные экономические и социальные теории. Большинство развивающихся на Западе направлений общественной мысли более приспособлено к изучению устойчивых, равновесных систем. Любой резкий сдвиг рассматривается как отклонение от состояния равновесия. Революции для подобных теорий в основном представляются явлениями негативными, случайными, которых всегда можно избежать. В крайнем случае допускаются незначительные эволюционные изменения.

Современные исследователи событий в Восточной Европе и на территории бывшего СССР неизбежно испытывают эти трудности и вынуждены признать «недостатки западных подходов и теорий»: «Господствующая экономическая теория в основном ставит своей целью объяснение пограничных, незначительных изменений. Поэтому ее трактовка быстрой, стремительной смены системы в целом в лучшем случае недостаточна, в худшем – дезориентирует. Такие же затруднения мы испытываем при объяснении политических перемен: модели, которые более или менее адекватно подходят для описания представительной системы в западных демократиях, не способны отразить ни базовые институциональные формы, ни условия резких изменений» (Nelson, Tilly, Walker, 1997. Р. 2).

Исследователи, изучающие источники и формы развития общества, все чаще обращаются к институциональной теории, развиваемой в первую очередь в работах Дугласа Норта[9]9
  Детальное изложение этой теории можно найти, например, в книге Д. Норта «Институты, институциональные изменения и функционирование экономики» (1997).


[Закрыть]. Механизмы воздействия общественных институтов[10]10
  Д. Норт определяет институты как «правила игры» в обществе: «институты представляют собой рамки, в пределах которых люди взаимодействуют друг с другом… Они состоят из формальных писаных правил и обычно неписаных кодексов поведения, которые лежат глубже формальных правил и дополняют их…» (Норт, 1997. С. 19). К институтам относятся законы, правила, нормы, а также традиции, верования и т. п.


[Закрыть] на процесс развития, последствия подобного воздействия, а также факторы, влияющие на изменение самих институтов, – центральные проблемы институциональной теории. Но и в этом случае основной акцент делается на эволюционных постепенных изменениях. Резкие, революционные скачки остаются на периферии анализа. В крайнем случае революции рассматриваются как внешний фактор, способный в какой-то степени повлиять на развитие институтов (Норт, 1997. С. 116–118), но не как внутреннее порождение самой институциональной системы в ее взаимодействии с другими факторами развития общества.

В отличие от подобных подходов, марксистская теория считает революции органическим элементом общественного прогресса. Именно благодаря способности описывать динамические процессы, в том числе резкие, скачкообразные изменения, марксизм до сих пор остается одной из наиболее влиятельных социологических теорий. Однако элементы научного анализа в нем так тесно сращены с утопией, а многие аспекты настолько идеологизированы, что использование марксистских подходов в чистом виде также вряд ли способно дать необходимый инструментарий для современного анализа революций.

Традиционные подходы к исследованию революций страдают еще одним существенным недостатком. Если рассмотрение идеологических, психологических, политических, социальных отношений в рамках теории революции имеет долгую историю и богатую традицию, то проблемы, связанные с экономическим развитием и экономической политикой, в лучшем случае освещены в нескольких специальных работах, посвященных конкретным революциям. Возможно, причина такого положения дел субъективна: в большинстве своем исследователи революций – политологи, и они не склонны выходить за рамки привычного круга анализируемых проблем. Однако, когда из анализа общей совокупности общественных отношений выпадает столь существенный пласт, восприятие реальности неизбежно становится односторонним, от внимания исследователя ускользают многие существенные причинно-следственные связи, невозможным оказывается сформировать полную картину динамики предреволюционного и революционного общества.

Таким образом, отсутствие адекватной методологии для анализа динамических процессов и резких сдвигов, а также недостаточное применение междисциплинарного подхода при анализе такого сложного и многогранного феномена, как революция – вот, на наш взгляд, основные причины незаконченности, несформированности теории революции. В какой мере авторам удалось преодолеть эти недостатки – судить читателю.

Глава 1
Почему происходят революции

1.1. Революция как предмет исследования

Первое, с чем сталкивается исследователь, занявшийся проблемой революций, – это неопределенность предмета. Специалисты не могут договориться не только об определении понятия революции, но и о том, можно ли считать революцию самостоятельным объектом анализа. В общем, это неудивительно. События, однозначно относимые к революционным, достаточно немногочисленны. Разные исследователи насчитывают во всей мировой истории от трех-четырех до десятка «бесспорных» революций. К тому же эти события происходили в столь различные времена и в столь различных экономических, политических и культурологических условиях, что схожесть происходивших процессов скорее вызывала удивление и недоумение, чем давала базу для научного анализа. В то же время известно множество явлений, которые близки к революциям, но по ряду признаков отличаются от «классических» случаев, причем подобных явлений насчитывается много больше, чем «бесспорных» революций. [11]11
  Дж. Голдстоун так описывает эту ситуацию: «Происходило не так уж много событий, отвечающих столь экстремальному понятию, как «революция», но существовало немало примеров правительств, которые были свергнуты или временно лишены власти. В результате появилось почти столько же определений революции, сколько было кризисов государства и их исследователей» (Goldstone, 1991. Р. 8). T.P. Гурр отмечает, что «выбор в качестве предмета анализа политического насилия, а не революции оправдан, поскольку первое гораздо типичнее второго» (Gurr, 1970. Р. 21).


[Закрыть]

Исследователи часто пытаются выйти из этой ситуации, либо подменяя революции более общими понятиями, такими как коллективное насилие[12]12
  Так, Гурр включал революции в предмет своего исследования как «фундаментальный социополитический сдвиг, сопровождаемый насилием» наряду с другими проявлениями насилия, такими как движения сопротивления, перевороты, восстания, бунты (Gurr, 1970. Р. 4).


[Закрыть], развал государства[13]13
  Использующий этот термин Дж. Голдстоун стремится решить проблему определений, обращаясь к векторной алгебре. Он разбивает понятие политического кризиса на восемь конституирующих элементов и фиксирует наличие каждого из них в определенном историческом событии единицей, а отсутствие – нулем. В результате становится возможным с формальной точки зрения описать 128 различных ситуаций – от полной стабильности до наиболее экстремальных революций (Goldstone, 1991. Р. 10–12).


[Закрыть]; либо разделяя случаи революционных ситуаций и результативных революций[14]14
  Ч. Тилли только в Европе насчитывает 707 революционных ситуаций за 500 лет (1492–1991), при этом революционные результаты достигались в гораздо меньшем количестве случаев (Tilly, 1993. Р. 243).


[Закрыть]; либо, наконец, ограничивая свое исследование сопоставлением нескольких конкретных революций и отрицая возможность более глобальных обобщений[15]15
  Классический пример подобного подхода – известная работа Теды Скочпол (Skocpol, 1979).


[Закрыть]. Подобные тенденции сейчас являются преобладающими, они отодвинули на задний план поиски универсальных подходов к исследованию революций.

Однако отличие «классических» или «великих» революций от всей совокупности близких к ним явлений и по радикальности, и по воздействию на мировую историю столь велико и очевидно, что попытки сгладить эти различия, свести их к чисто количественным параметрам в конечном счете обречены на неудачу. Если рассмотреть работы, в которых сопоставляются несколько революций, становится очевидным: никому не приходит в голову всерьез сравнивать российскую революцию 1917 г. с французской 1830 г. или с восстаниями в испанских провинциях в 40-х годах XVII в. Зато сопоставление с английской революцией XVII в., Великой французской, а также китайской и мексиканской революциями представляется вполне правомерным, и к нему достаточно часто прибегают исследователи.

Вопрос о месте «классических» революций в мировой истории стал особенно актуальным в последние годы, когда произошел крах мировой коммунистической системы – сложное и многогранное историческое событие, в котором переплелись национально-освободительные движения, политические перевороты, радикальные социальные и экономические преобразования. Можно ли отнести все эти процессы к революционным? На этот счет нет единого мнения, однако некоторые исследователи ставят, например, события в России конца XX в. в один ряд с Великой французской революцией и большевистской революцией 1917 г.[16]16
  В 1990 г., ровно за год до путча, приведшего к развалу СССР, одним из первых подобную аналогию провел Майкл МакФолл: «Французская революция разрушила монархический порядок в Европе XVIII в., навсегда изменив принципы легитимного управления. Русская революция бросила вызов порядкам XIX в., создав в мире 70-летнее противостояние между капитализмом и социализмом. Вихрь событий, разворачивающихся сегодня в СССР, может быть осмыслен только как аналог грандиозных революций во Франции и в России» (McFaul, 1990. Р. 1).


[Закрыть] (Причем число сторонников такой позиции по мере продвижения российской революции постоянно возрастало.)

В какой-то мере эта книга идет наперекор сложившейся традиции. Ее задача – исследование именно полномасштабных, «классических» революций, случавшихся в мировой истории достаточно редко, но оставивших в ней неизгладимый след. Причем революций, происходивших на самых различных этапах развития цивилизации: от еще не знавшей машинного производства Англии середины XVII в. и до России конца XX в., времени информационных технологий и освоения космоса. Мы не обойдем вниманием и другие способы социальной трансформации, но рассмотрим их в контексте либо предпосылок, либо последствий великих революций.

Определенный подобным образом предмет исследования вызывает серьезные проблемы. Можно ли найти нечто общее в причинах, предпосылках явлений, происходивших в столь разное время, в столь различных регионах, в столь несхожих условиях? Положительный ответ на этот вопрос подразумевает, что общность причин может быть определена на достаточно абстрактном уровне: в каждой стране, в каждую эпоху они будут иметь свое конкретное обличие.

И все же схожесть просматривается достаточно четко. Революции происходят в тех странах, которые сталкиваются с принципиально новыми, нетипичными для них проблемами, порожденными как процессами внутреннего развития, так и общемировыми, глобальными тенденциями. При этом институциональная структура и психологические стереотипы населения этих государств не позволяют гибко приспосабливаться к новым требованиям; и эти встроенные ограничители, препятствующие адаптации, не удается устранить в процессе эволюционного развития[17]17
  В русском языке очень сложно подобрать термины, которые адекватно описывали бы как новые и сложные проблемы, стоящие перед обществом, так и внутренние ограничители, препятствующие адаптации. В английском издании для обозначения данных понятий мы используем термины «challenges» и «constraints».


[Закрыть]. Если в системе общественных отношений нет внутренних преград, не позволяющих обществу адекватно реагировать на возникающие проблемы, приспособление возможно без революционных катаклизмов, хотя оно бывает достаточно болезненным. Таким образом, принципиальный фактор устойчивости структур и отношений, сложившихся в обществе, – это их адаптивность, способность приспосабливаться к изменяющейся среде.

Таков самый общий ответ на поставленный вопрос. В дальнейшем он будет развиваться и конкретизироваться, выявляя все более полную картину революционной динамики.