Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

Владимир Мау, Ирина Стародубовская
Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина

Мы посвящаем эту книгу Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Егору Тимуровичу Гайдару – тем людям, вне деятельности которых предмета нашего исследования могло бы просто не существовать

Предисловие

Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, – словом, это было время, очень похожее на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем – будь то в хорошем или в дурном смысле – говорили не иначе как в превосходной степени.

Чарльз Диккенс. Повесть о двух городах

До середины 1980-х годов нам не приходило в голову, что теория революции может оказаться в сфере наших интересов. Замысел этой книги возник почти случайно.

В 1987 г. Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев впервые заявил, что перестройка – это революция. Нам, в то время научным сотрудникам Института экономики АН СССР, такая постановка вопроса показалась интересной, и мы попытались представить себе, что ждет нашу страну в будущем, если это заявление окажется соответствующим действительности. В качестве «образцов для подражания» мы взяли две революции: Великую французскую 1789 г. и российскую 1917 г., – историю которых неплохо себе представляли, и попытались, сопоставив их и выделив характерные для обеих общие черты, предсказать будущее перестройки в СССР. Результаты нашего исследования и основанные на нем прогнозы были представлены в нескольких научных докладах, а также опубликованы в журнале «Коммунист» и в «Независимой газете» (May, Стародубровская 1990, 1991а, 1991 б)[1]1
  Полный список библиографии на русском и иностранных языках см. в разделе «Библиография» в конце книги. – Авт.


[Закрыть].

У образованного западного (а теперь, наверное, и не только западного) читателя наши работы того времени, скорее всего, вызвали бы улыбку. Незнакомые с зарубежными публикациями по теории революции (в то время подобная литература была еще не очень доступна), мы, сами того не зная, почти полностью воспроизвели логику революционного процесса, задолго до нас описанную Крейном Бринтоном в известной монографии «Анатомия революции» (Brinton, 1965). Совпадали даже названия некоторых стадий этого процесса: «двоевластие», «термидор»! Однако если наши тогдашние изыскания в области теории революции во многом оказались изобретением велосипеда, то с основанными на них прогнозами все оказалось гораздо интереснее.

Эту историю до сих пор часто вспоминают ее участники. Один из принципиально важных выводов, сделанных в наших работах, состоял в следующем. Единство сил, сформировавшееся на начальном этапе революционного кризиса, достаточно быстро исчерпывается. Далее наступает время размежевания и поляризации, что неизбежно приводит к острому столкновению между наиболее консервативными и наиболее радикальными силами в революции. Идею неизбежности подобного столкновения один из авторов этой книги заложил в свой раздел обзора Института экономической политики, куда он к тому времени перешел на работу (директором института был Егор Тимурович Гайдар). Раздел был многозначительно озаглавлен «Экономика и политика в эпоху, предшествующую диктатуре»[2]2
  Название вызывает ассоциации с известной работой В.И. Ленина «Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата».


[Закрыть]. На институтском обсуждении в апреле 1991 г. он подвергся жесточайшей критике. Оппоненты утверждали, что на основе примитивных аналогий с давно прошедшими временами недопустимо делать серьезные и ответственные прогнозы применительно к текущей политике в условиях, когда действительность не дает никаких оснований для столь однозначных выводов. Поэтому такую гипотезу никак нельзя считать научно обоснованной.

А потом наступил август 1991-го, и «ненаучное предположение» стало зловещей реальностью. В те дни было совсем не очевидно, что направленный против Горбачева и его политики путч консервативной части партийно-государственной бюрократии обречен на поражение. Перспектива кровавой диктатуры казалась вполне реальной[3]3
  E.T. Гайдар так описывает свою первую реакцию на сообщение о путче: «…пытаюсь представить себе последствия переворота. В этот момент у меня нет сомнений в том, что он приведет к смене власти. Что на несколько месяцев или даже лет его авторам удастся удержаться на плаву. Ну а дальше? Никакой «просвещенной диктатуры», никакого «российского Пиночета» не предвидится. Кровь, как и при Пиночете, конечно, прольется, куда больше крови. Только будет это все зазря. У заговорщиков нет ни единой разумной идеи, что делать с разваливающейся экономикой… Да, год, два, ну пусть даже пять. В конце концов для истории это мгновение. А для живущих сегодня? И сколько из них через эти годы перешагнет?» (Гайдар, 1996. С. 73). В тот момент все мы, наверное, испытывали нечто подобное. Убеждали друг друга и всех окружающих, что больше полугода путчистам не удержаться никак, а на самом деле не знали, на что надеяться и к чему готовиться.


[Закрыть]. И все же, когда раскритикованный за свои сомнительные прогнозы автор появился в институте, к нему бросились с поздравлениями. Несмотря на всеобщее напряжение тут же начались шутки: надо бы вынести ему выговор за то, что дата путча не была точно предсказана.

Именно в те трудные дни мы решили, что когда-нибудь обязательно напишем книгу о революции в России, современниками которой нам посчастливилось оказаться. Однако эти планы пришлось отложить на долгие годы. Провал путча, приход к власти в России правительства «молодых реформаторов», развал СССР и последовавший за этим тяжелейший период радикальных реформ – весь этот круговорот событий затянул нас полностью, не оставив ни времени, ни сил на теоретические изыскания. По мере возможностей мы старались быть не наблюдателями, а активными участниками российских преобразований, полностью подтверждая не нами открытую истину: гораздо интереснее делать революцию, чем писать о ней. Один из нас был помощником Егора Гайдара в правительстве в 1992 и 1993 гг., а в остальное время занимал должность заместителя директора Института экономических проблем переходного периода (так был переименован Институт экономической политики). Другая проработала три года в Московском представительстве Всемирного Банка, занимаясь проектами международных финансовых организаций, направленными на поддержку экономических реформ в России. Это давало возможность получать из первых рук информацию о реальном ходе революционной трансформации страны в самых различных сферах, причем не только в столице, но и в регионах.

Но даже в эти чрезвычайно насыщенные событиями годы мысль о книге не оставляла нас. Эмоционально переживая повороты российской политики, мы в то же время пытались осознать: а что это событие знаменует собой в логике революционного процесса, как можно оценить его исходя из теоретических предпосылок, которые мы выработали ранее. Более конкретно о практической реализации нашего давнего замысла мы стали задумываться где-то в 1995 г., когда стало ясно, что революционный процесс в России переходит в завершающую стадию. Как раз тогда мы получили любезное приглашение из оксфордского колледжа «Крайст Черч» (Christ Church) провести в нем весенне-летний триместр 1997 г. И мы решили, что время настало – пора приниматься за книгу всерьез.

Целый год мы серьезно изучали теоретическую литературу по этой проблеме, знакомились с конкретными исследованиями отдельных революций. Этот анализ лишь укрепил нас в мысли о том, что российские события – явление того же порядка, что и эпохи крупнейших преобразований прошлого. Более того, многое из того, что прежде представлялось чисто российской спецификой, на самом деле было присуще и предшествующим революциям. И чем больше мы работали с литературой, тем становилось понятнее, что наша книга будет не только о России, но и о череде предшествующих революционных потрясений, начиная с гражданской войны в Англии середины XVII в. Потому что опыт России может дать для понимания предшествующих революций не меньше, чем революции прошлого – для понимания событий в России.

Первый вариант книги был написан всего за три месяца – ровно через десять лет после того, как мы впервые заинтересовались этой проблемой. Затем потребовалось еще более полутора лет на доработку рукописи. Наверное, и этого срока не хватило, если бы не бесценная помощь соратников и коллег в России и за рубежом, которые потратили много времени и сил на поддержку нашего исследования, на обсуждение общей концепции и конкретных проблем, затрагиваемых в книге, на доброжелательную критику ошибок и упорядочивание аргументов.

Готовясь к работе над книгой и даже работая над ней, мы не могли избавиться от сомнений: а можно ли за столь короткий срок охватить проблему, исследованию которой люди посвящают годы и десятилетия научной деятельности. Не лучше ли продолжить изучение экономических и политико-экономических процессов в России – занятие достаточно привычное и создавшее нам репутацию в научных кругах. Ведь, осваивая совершенно новую для себя область, мы неизбежно будем чувствовать себя новичками, не имеющими ни необходимой репутации, ни достаточного опыта, ни, возможно, того уровня кругозора, который дается длительным погружением в проблему. То, что книга все же появилась на свет, означает, что для себя мы эти сомнения разрешили. Нам представляется, что, несмотря на все перечисленные проблемы, у нас есть одно неоспоримое преимущество перед подавляющим большинством исследователей революционных процессов: мы пережили революцию.

Возможность на деле почувствовать, что такое революционный период в истории страны, дает уникальный опыт, получить который практически невозможно в условиях устойчивой, спокойной жизни в государствах со стабильной политической системой и высокоразвитой экономикой. Поэтому часто на оценку событий в переломные, экстремальные моменты в жизни общества переносятся стереотипы, сложившиеся в совершенно иной ситуации, но естественные для исследователя, никогда не испытывавшего на себе, что представляет собой революционный перелом. Пережив отчаяние от невозможности достать продукты и нормально накормить семью и годовалого ребенка в конце 1991 г., лучше понимаешь, что чувствовали французские женщины в голодном Париже 90-х годов XVIII в. Понаблюдав, как маневрировали и отступали даже самые «идеологически выдержанные» реформаторы после 1992 г., как изменение объективной ситуации меняло и ломало самые сильные характеры, проще воспринять эволюцию Кромвеля и колебания Робеспьера. Зная, как горбачевская перестройка сначала вынесла общество на гребень эмоционального подъема, а затем сбросила его в пучину разочарования и хаоса, легче объяснить, почему на смену светлым ожиданиям демократии и свободы приходила кровавая диктатура якобинцев или большевиков.

Мы ни в какой мере не считаем возможным заменить основанными на пережитом «ощущениями» реальное знание фактов и процессов, характерных для революций прошлого. Однако социальная теория, в том числе и теория революции, это не только, и даже не столько сбор и систематизация фактов, но в первую очередь их интерпретация. Не случайно дискуссии о реальном значении достаточно известных событий могут продолжаться десятилетиями; дискуссия о росте джентри в период, предшествующий английской революции, – яркий тому пример. Реальный опыт жизни в условиях революции, по нашему мнению, способен облегчить именно интерпретацию известных фактов. А точнее – позволяет отделить то, что возможно в революционную эпоху, от того, что в принципе не может происходить в ее рамках, поскольку предполагает стабильность и предсказуемость. И одновременно он дает возможность выделить события, которые могут произойти только в ходе революционного перелома, но представляются весьма маловероятными в устойчивой, практически неизменной социальной среде.

Несмотря на то что опыт последних 15 лет существенно повлиял на наше представление о том, почему и как происходят революции, это влияние в данной работе остается подспудным. Перед вами – научная монография, но никак не мемуары участников событий и не эссе на тему о революции. Только здесь, в коротком предисловии, мы позволили себе отойти от научного стиля изложения и рассказать, как создавалась эта книга и что она для нас значит.

Эта книга не была бы написана, если бы не та огромная помощь, которую мы получали от наших коллег и близких. Дискуссии с коллегами, читавшими рукопись, и их подробные комментарии позволили тщательно переработать первоначальный вариант. Интервью политических лидеров насытили книгу «духом Революции». Очень важна была и поддержка тех организаций, в которых работали авторы в период написания книги.

Нашими первыми читателями были наши родители. Мы благодарны нашему сыну Антону, который относился к работе родителей над книгой не только с терпением, но и с неподдельным интересом.

Мы в долгу перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, Александром Николаевичем Яковлевым, Егором Тимуровичем Гайдаром и Геннадием Эдуардовичем Бурбулисом, которые сыграли двоякую роль в написании этой книги. Во-первых, их политическая и интеллектуальная деятельность на протяжении 80-90-х годов создала сам предмет нашего исследования. Во-вторых, мы благодарны за их любезное согласие дать нам обстоятельные интервью, которые были исключительно интересны как в научном, так и в чисто человеческом отношении.

Среди этих четырех политиков мы хотели бы особо подчеркнуть роль Егора Гайдара – нашего коллеги и друга, с которым мы многократно обсуждали основные идеи этой книги на протяжении целого десятилетия.

Мы благодарны нашим коллегам за их ценные комментарии и предоставленные данные. Это Борис Багаряцкий, Джон Биггарт, Арчи Браун, Бриждит Гранвилль, Елена Калюжнова, Майкл Кейзер, Франсис Кинг, Татьяна Коваль, Мари Кураиши, Юрий Левада, Кэрол Леонард, Мари МакОлей, Майкл Мак-Фол, Юрий Мальгинов, Виталий Мельянцев, Питер Оппенгеймер, Маргарита Пинегина, Алекс Правда, Сергей Синельников-Мурылев, Анджела Стент, Евгений Турунцев, Алексей Улюкаев, Джон Флемминг, Уильям Флемминг, Лев Фрейнкман, Джудит Шапиро, Револьд Энтов и многие другие. Джон Биггарт и Франсис Кинг, кроме того, внесли большой вклад в подготовку английского издания этой книги.

Мы признательны Михаилу Гуревичу, оказавшему неоценимую помощь по редактированию рукописи, а также Сагадату Хабирову за поддержку этой работы.

Авторы выражают искреннюю признательность колледжу «Крайст Черч» (Оксфорд), который создал нам исключительно благоприятные возможности для написания книги весной-летом 1997 г. в Оксфорде.

Мы благодарны Институту экономики переходного периода и Фонду реструктуризации предприятий и финансовых институтов, которые в непростое время 1997 г. согласились предоставить нам четырехмесячный отпуск для работы над рукописью и чья поддержка ощущалась нами на протяжении всех лет работы над книгой.

Существенная помощь по подбору литературы и работе над текстом была оказана нам сотрудниками Института экономики переходного периода и Рабочего центра экономических реформ Виктором Авраловым, Евгенией Антоновой, Ольгой Голант, Мариной Ковалевой, Мариной Турунцевой, Ириной Устиновой.

Разумеется, все недостатки книги должны быть отнесены исключительно на счет ее авторов.

Первое издание книги разошлось достаточно быстро и вызвало определенный интерес у читающей публики. Было опубликовано немало рецензий на русском и английском языках, авторов которых нам хотелось бы искренне поблагодарить.

Как показали состоявшиеся дискуссии, интерес читателей был вызван прежде всего тем обстоятельством, что книга предложила им достаточно связное и последовательное объяснение того, чем же была наполнена жизнь наших современников, и особенно людей нашего поколения – вступивших в перестройку в 20-30-летнем возрасте. Это был не просто кризис, не хаос и нелепица, а нечто осмысленное и имевшее внутреннюю логику. Как сказал один из читателей: «Я считал, что мы болтались в… грязной воде, а, оказывается, мы совершали революцию». Если кому-то наша книга помогла увидеть общественный смысл своей жизни, значит, исследование наше достигло своей цели.

Более того, за последние несколько лет радикальным образом изменилось само отношение российского общества к оценке произошедших событий как революции. Вплоть до конца 1990-х годов многие, даже проницательные исследователи никак не желали признать того, что российская трансформация представляет собой явление, однопорядковое великим революциям прошлого. «Где вы видите революцию?» – нередко слышали мы от ученых и политиков.

А потом вдруг все как-то само собой изменилось. Тезис о революционном характере происходящей в России трансформации превратился буквально в общее место политических и интеллектуальных дискуссий[4]4
  Мы с удивлением обнаружили этот факт буквально в первые месяцы после выхода книги. Фонд «Либеральная миссия» во главе с Е.Г. Ясиным организовал дискуссию вокруг нашей работы. Мы готовились убеждать аудиторию в том, что подход к российским событиям с точки зрения теории революции действительно обоснован и продуктивен. Но убеждать никого не понадобилось. А дискуссия, отталкиваясь от анализа произошедших событий как революции, развернулась вокруг вопроса о том, что все это значит для перспектив развития страны. (См.: Итоги и перспективы современной российской революции // Общественные науки и современность. 2002. № 2.)


[Закрыть]. Рассуждать о российской революции стало чуть ли не модой, как и использовать применительно к нашей жизни последнего времени термины «якобинство», «термидор», «бонапартизм» и иные подобные им. И вот уже сборник статей к десятилетию посткоммунистических реформ выходит под заголовком, вызывающим в памяти однозначные ассоциации, – «Десять лет, которые потрясли» (2002). И вот уже Президент России В. Путин в Послании Федеральному Собранию в 2001 г. рассуждает о завершении революционного цикла.

Словом, как это нередко бывает, гипотеза, которая поначалу казалась ересью, стала банальностью. Вряд ли мы можем сожалеть об этом.

Мы благодарны издательству «Вагриус», предложившему подготовить второе издание данной книги.

Введение

Бурные события, охватившие в конце 80-х – начале 90-х годов XX в. страны Восточной Европы и Советский Союз, поставили много непростых вопросов перед специалистами по теории революций. С одной стороны, резкая смена политических режимов, масштабный и системный характер осуществляемых преобразований, а в ряде случаев и большая роль народных движений «снизу» в происходящих событиях однозначно указывали, что эти страны переживают революционные потрясения. С другой стороны, наблюдаемый кризис совершенно не укладывался в принятые теории революции. В теории господствовали взгляды на революцию как на феномен отсталых, неразвитых обществ, характерный для аграрно-бюрократических монархий прошлого и современных государств «третьего мира». В то же время многие известные исследователи революций вслед за Самуэлем Хантингтоном полагали, что как западные демократии, так и коммунистические режимы обладают существенным потенциалом политической стабильности и не подвержены революционным катаклизмам (Huntington, 1968).

Вот почему даже тогда, когда революционный характер преобразований в коммунистическом мире был достаточно очевиден (а в Советском Союзе само политическое руководство заговорило об этом уже в 1987 г.), специалисты по теории революции оставались приверженными традиционным представлениям об устойчивости этих режимов[5]5
  Приведем две достаточно длинные цитаты – обе относятся к 1989 г. и принадлежат крупным современным специалистам по теории революции. «В настоящее время все политические элиты в мире в какой-то мере испытывают на себе давление всепроникающей некомпетентности, хотя во многих странах, в том числе в США и СССР, есть достаточно эффективные способы замены кадров, не создающие опасности для политической системы как таковой… Можно представить себе, что в будущем, хотя такое будущее сейчас очень трудно вообразить, политические системы этих стран также будут разрушены, поскольку не смогут обслуживать потребности своих обществ. Однако нет особых оснований ожидать подобных событий…Оба эти государства, так же как и множество их непосредственных сателлитов, слишком могущественны и не так уж сильно угнетают своих граждан, чтобы в обозримом будущем перспектива революции в них была реальной. Настоящие революционные идеологии сейчас вдохновляются примитивными идеями (деревни мира окружают города), поскольку реальные революционные ситуации в современном мире примитивны по своему характеру» (Dunn, 1989. Р. 22).
  «В противоположность (странам «третьего мира». – Авт.) демократическая политика в Первом мире и сочетание главенства коммунистической партии с репрессивным принуждением во Втором мире предотвратили появление сильных революционных движений (или, как в Польше, не допустили непосредственного захвата власти этими движениями). Возможно, ослабление коммунистической системы в части стран Второго мира позволит в будущем усилиться оппозиционным движениям. Но эти движения в основном будут национально-сепаратистскими, а не революционными. И очень трудно представить, что коммунистические вооруженные силы рассыпятся или отступят, как это делали колониальные войска или армии диктаторов Третьего мира» (Skocpol and Goodwin, 1994. Р. 274. Данная статья впервые была опубликована в декабре 1989 г. в журнале «Politics and Society»).


[Закрыть].

Для адекватного анализа феномена современных революционных преобразований недостаточно признания того, что «Россия, а также прилегающие к ней государства бывшего СССР и Восточной Европы прошли через фундаментальные политические, экономические и социальные преобразования, сопоставимые по масштабу последствий лишь с Великой французской и большевистской революциями» (McFaul, 1996. Р. 169). Невозможно просто вписать новые примеры революционных катаклизмов в имеющуюся теоретическую схему, поскольку она не приспособлена к объяснению событий, происходящих в достаточно развитых, высокоурбанизированных, высокообразованных обществах. В свете нового опыта революций сами представления о предмете, существующие на данный момент в науке, нуждаются в серьезном пересмотре. Одна из задач этой книги – прояснить хотя бы некоторые аспекты взаимосвязи революционного опыта конца 80-х – 90-х годов XX в. и теоретических представлений о феномене революции.

Во-первых, мы ограничили нашу задачу только опытом России, не включив в анализ ни другие бывшие республики Советского Союза, ни страны Восточной Европы. Нам представляется, что в каждом случае необходим особый анализ, раскрывающий как характер и степень революционности преобразований, так и влияние опыта данной страны на теоретические представления о предмете, что невозможно осуществить в рамках одного исследования. Собственно, подобные работы уже стали появляться применительно, например, к Польше, где социальный характер революции как движения «снизу» выявился раньше всего и в наиболее полной мере.

Во-вторых, мы, безусловно, не ставили своей целью пересмотр всей совокупности существующих теоретических взглядов на революцию. Эти взгляды столь разнообразны и многоаспектны, что подобная задача в принципе представляется невыполнимой. Нас интересовали в первую очередь те вопросы теории революции, которые необходимо подвергнуть анализу в свете российского опыта, а именно где современные революционные преобразования позволяют привести дополнительные существенные аргументы в пользу определенных взглядов и позиций либо, напротив, вступают с ними в явное противоречие.

Таким образом, первая задача данного исследования состоит в том, чтобы показать, что может дать опыт еще одной крупной революции для дальнейшего развития теории революции, над какими вопросами этой теории он заставляет еще раз задуматься, какие проблемы переосмыслить.

Однако осознать революционный характер нынешних перемен в нашей стране интересно не только с точки зрения развития теории. Это принципиально важно для понимания происходящего в самой России.

С неадекватным восприятием характера российских событий связаны две проблемы. Одна из них состоит в том, что эти события часто пытаются объяснить в логике эволюционного развития, что делает абсолютно непонятным многие решения и действия российских политиков за последние годы. Зачем нужно было разваливать Советский Союз, если уровень кооперации между республиками достигал 60–80 %? Почему российская приватизация практически ничего не дала в бюджет, тогда как многие страны, например в Латинской Америке, успешно решали таким способом свои бюджетные проблемы? Почему реформы необходимо было проводить путем шоковой терапии, а не постепенно, последовательно, давая субъектам экономических отношений возможность приспособиться к изменению условий? Поскольку все это представляется противоречащим здравому смыслу, причины начинают искать в самых различных факторах, начиная с некомпетентности российских политиков и кончая вмешательством сил международного империализма, стремившихся подорвать могущество России. Между тем непонятные на первый взгляд решения находят вполне адекватное объяснение, как только начинаешь рассматривать их в логике революционного процесса. Анализ показывает, что проблемы, с которыми сталкивались и продолжают сталкиваться российские политические деятели, были характерны и для других революций. И, более того, часто решались весьма схожими путями.

Вторая проблема возникает, когда российские события пытаются рассматривать с точки зрения теории революции, понимаемой совершенно неадекватно. Так, Давид Коте трактует происходящее в России как революцию «сверху» в противовес революции «снизу», которую он описывает следующим образом: «В истории не раз социально-экономические системы были сметены революциями снизу. В подобных классических революциях жертвы существующего общественного строя из непривилегированных слоев поднимаются, наносят поражение прежнему правящему слою, свергают систему его господства и начинают решать сложную задачу создания новой системы взамен старой. Французская революция – это прототип такого исторического события в новое время, а русская революция 1917 г. служит примером из XX в.» (Kots, Weir, 1997. Р. 153).

Однако даже самый поверхностный исторический анализ показывает, что подобное определение не подходит ни к одной революции, в том числе к Великой французской и к большевистской революциям, на которые ссылается Коте. Все революции, упомянутые выше, начинались с кризиса государства и поддерживавшей его элиты, сопровождались выступлениями «снизу» как в поддержку революции, так и контрреволюционного характера и, наконец, приводили к появлению новой элиты, выполнявшей задачу реконструкции государства. Это весьма далеко от картины победоносного шествия народных масс к светлому будущему. Сопоставление событий в России с чем-то, никогда в истории не существовавшим, очевидно, может привести к искаженным теоретическим представлениям. Поэтому рассмотрение российской революции в контексте прошлого революционного опыта также представляется необходимым для адекватного восприятия российской действительности.

Итак, вторая задача, которую ставят перед собой авторы этой книги, – проанализировать, что может дать для понимания российских событий их рассмотрение в логике революционного развития, какие аспекты российской действительности становятся при этом понятнее, каковы реальные, связанные с революционным характером пережитого Россией периода, мотивы тех или иных решений и действий российских политиков.

Что же мы знаем про революцию? И очень много, и очень мало. Много – поскольку уже два века эта тема интересует историков и философов, теоретиков и практиков. Каждая из известных революций подвергалась (и не раз) детальному историческому анализу, сопоставление наиболее крупных из них стало излюбленной темой ученых и политиков разных стран и континентов. Существует множество теорий, так или иначе объясняющих причины революций, их результаты, роль масс и вождей, насилия, идеологии и других аспектов феномена революции. Мало – поскольку во всем этом многообразии материала существует очень мало общепризнанного, не подвергающегося сомнению, объединяющего, а не разъединяющего специалистов по теории революции.

Что такое революция: «локомотив истории» или катастрофа, нарушающая естественный порядок вещей? Закономерность или досадное стечение обстоятельств? Радикальный прорыв в будущее или маятник, резко качнувшийся в одну сторону, но в конце концов возвращающийся в исходное состояние равновесия? Сколько событий мировой истории можно считать революциями: сотни или единицы? Количество вопросов, не имеющих общепринятых ответов, можно множить и множить.

Революция начинает рассматриваться как специальный объект анализа только на рубеже XVIII–XIX столетий. Ни гражданская война в Англии, ни война за независимость в Северной Америке еще не воспринимались как самостоятельные феномены, отличные от многочисленных восстаний, гражданских войн и переворотов, каких было немало. Да и самого термина «революция» в его современном смысле до конца XVIII в. не существовало. Слово это обозначало нечто противоположное радикальному перевороту: со времен Коперника под «революцией» понимали устойчивое и неизменное движение, изменить которое не в силах смертного. Именно в этом смысле и использовал его придворный Людовика XVI, когда на вопрос короля «Это бунт?» ответил: «Нет, государь, это революция». (По-французски это однокоренные слова – соответственно revolte и revolution.) Непреодолимость революционных событий вскоре была продемонстрирована в полной мере. Однако слову «революция» был придан другой смысл – радикальные, как правило, насильственные преобразования, практически не контролируемые властью и сопровождающиеся частыми сменами правительства.

События конца XVIII в. во Франции с самого начала стали рассматриваться в контексте и в сравнении с английской и американской революциями. Немедленно началась полемика относительно соответствия действий французских революционеров опыту их английских предшественников. Именно этот сюжет становится отправной точкой знаменитой работы Эдмунда Бёрка «Размышления о революции во Франции» – первого опыта сравнительного анализа революций. Бёрк идеализировал опыт английской революции и на этой основе резко критиковал действия первых революционных французских правительств. Эту работу можно считать началом как теоретических исследований в данной области, так и появления «мифологии» революций, когда анализ реальной практики заменяется абстрактной моделью автора (чем, надо признать, грешили и многие последующие исследователи).

После завершения бурных революционных событий во Франции и наполеоновских войн опыт революций все более привлекает внимание исследователей и в какой-то мере входит в моду. Либеральные историки внимательно изучают события в Англии в середине и конце XVII в. (гражданскую войну и Славную революцию), а также недавние потрясения во Франции. Этому посвящены работы Ж. де Сталль, Ф. Гизо, А. де Токвиля, а также других историков и политических мыслителей. Они тщательно анализируют и сопоставляют события в Англии и во Франции, ищут причины схожести и различий двух революций.

Это была первая попытка формирования теории революции – анализа причин ее возникновения и роли в общественном развитии. Причем для большинства этих работ характерно позитивное отношение к революции. Именно у либеральных авторов того времени возникает сравнение революции с «локомотивом истории», которое потом будет прочно ассоциироваться с именем К. Маркса. И это неудивительно. Накопленный к тому времени опыт свидетельствовал скорее о способности революций ускорять благотворные перемены, чем о чудовищных издержках и жертвах. Для мыслителя первой половины XIX в. перед глазами был прежде всего опыт Англии и США, а ужасы французских событий еще могли интерпретироваться как нежелательные исключения из правил[6]6
  Некоторые авторы даже сравнивали восприятие революции в XIX в. с «новой религией»: «Новая религия утвердилась в XIX в. – религия борьбы, захватившая умы и души людей, щеголявшая достоинствами революционного террора. Подобные идеи получили широкое распространение в Европе…» (Martin, 1954. Р. 3).


[Закрыть]. Ключевыми работами этого периода являются, несомненно, исследования Алексиса де Токвиля и Франсуа Гизо.

В книгах Токвиля «Старый порядок и революция» и «Демократия в Америке» исследуется опыт двух революций, их предпосылки и влияние на последующее развитие соответствующих стран. Важнейшая особенность его анализа французских событий состояла в том, что де Токвиль пытался доказать: Великая французская революция ничего принципиально не изменила в развитии французского общества, а лишь довела до конца те тенденции, которые и так осуществлял дореволюционный режим.

Иначе расставлены акценты в знаменитой книге Гизо, посвященной истории английской революции. Для него революция – это освобождение общества от оков старого режима, торжество конституционного порядка. Особенно интересно, что в лице Гизо мы впервые встречаем феномен, так сказать, «практикующего» исследователя революции: этот видный историк был активным деятелем революционных событий 1830 г. во Франции и занимал высокие правительственные посты в период июльской монархии (1830–1848). Для Гизо английская революция была источником опыта эволюционной трансформации страны в направлении либерализма и прогресса. А его знаменитый лозунг «Enrichez-vous» («Обогащайтесь!») ориентировал на эволюционную политическую трансформацию постреволюционного общества, урок которого давала Великобритания.

Наконец, уже в работах французских историков ставится вопрос о возможности использования революционного опыта прошлого для анализа и прогноза дальнейших событий во Франции. Как писал один их современник, «Тьер и затем Минье изображали ход французской революции в виде графика, на котором все основные этапы были предопределены этапами революционного процесса в Англии. С почти математической точностью они высчитывали те направления, по которым должны будут развиваться события [во Франции]» (цит. по Furet, 1988. Р. 308–309).