Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

2.5. «Особый путь» модернизации России

Россия имела давние традиции поддержки и развития предпринимательства, восходившие ко временам Петра I. Спонтанная индустриализация началась в стране еще в начале XIX в., в текстильной и сахарной промышленности. Однако наиболее быстрое промышленное развитие характерно для последних десятилетий XIX в., и шло оно при активной поддержке со стороны государства. Специалисты до сих пор не пришли к единому мнению о том, какова была роль государства и роль частной инициативы в российской индустриализации, однако все они согласны, что «государство было исключительно важным фактором экономической жизни, по европейским или североамериканским стандартам – прямо-таки чрезвычайным» (Munting, 1996. Р. 334); при этом «государство в значительной мере узурпировало ту роль, которую в Англии играли предприниматели» (McDaniel, 1991. Р. 73).

Прямое участие государства в индустриализации России ограничивалось в основном строительством железных дорог. Для поощрения развития промышленности использовался целый комплекс косвенных мер, направленных на стимулирование спроса, создание благоприятных общеэкономических условий, привлечение иностранного капитала[72]72
  Наиболее активные процессы индустриализации в дореволюционной России связаны с именем С.Ю. Витте, занимавшего пост министра финансов в 1892–1903 гг. Ключевыми моментами его экономического курса были: проведение денежной реформы и обеспечение стабильности рубля, свободно размениваемого на золото; оздоровление системы государственных финансов (важную роль в этом сыграла винная монополия); активное привлечение иностранного капитала для инвестиций в Россию; стимулирование железнодорожного строительства как основного звена экономического роста страны; продолжение и закрепление протекционистской политики (прежде всего, заключение таможенного договора с Германией).


[Закрыть]. При этом государство не стремилось подменить частного предпринимателя. «Хотя правительство защищало, субсидировало и поощряло частных предпринимателей, именно они в конечном счете должны были, реагируя на эти стимулы, организовать производство» (McDaniel, 1991. Р. 72).

Таким образом, у модернизации в России было много общих черт с модернизацией как в Японии, так и в Германии. Сходство с Германией прослеживается еще и в том, что правящий режим в значительной степени сохранял опору на традиционные социальные слои, в первую очередь земельную аристократию, в то время как революция Мейдзи в Японии позволила более радикально обновить социальные отношения в стране. В то же время Россия, подобно Японии, в своей модернизационной политике опиралась на выкачивание ресурсов из деревни и еще больше, чем Япония, – на привлечение иностранных инвестиций[73]73
  В Японии доля внешних финансовых ресурсов была высока на начальном этапе модернизации (в 1869–1884 гг. – около 50 %), однако резко снизилась на этапе форсированной индустриализации (в целом в 1885–1938 гг. – 2–3%) (Мельянцев, 1996. С. 115). В России доля иностранных инвестиций была существенно выше. В 1880-х годах 41 % новых инвестиций составляли иностранные вложения, в 1903–1905 гг. – 87, в 1909–1913 гг. – 50 % (McKay, 1970. Р. 26–28). По другим оценкам, около 40 % российской промышленности финансировалось за счет иностранного капитала.


[Закрыть]. Тем не менее, российский путь развития оказался абсолютно отличным от германской и японской модели. Попытка адаптироваться к потребностям модернизации путем преобразований «сверху» провалилась. Россия пережила одну из самых радикальных революций в истории человечества, которая принципиально изменила не только модель модернизационных преобразований, но и весь механизм функционирования экономики и общества в целом.

Проще всего было бы связать кризис, приведший к революции 1917 г. и установлению большевистской диктатуры, с катастрофическими последствиями участия России в Первой мировой войне. Действительно, этот фактор очевиден, его отмечают практически все специалисты по российской истории начала XX в. «Если бы Россия не участвовала в войне, она могла бы воспользоваться германским опытом индустриализации, осуществляемой под бюрократическим руководством государства» (Skocpol, 1994с. Р. 139) – такова господствующая точка зрения. Фактически это означает, что Октябрьская революция в России рассматривается не как закономерное явление, а лишь как результат неблагоприятного стечения внешних обстоятельств. В пользу подобной позиции можно привести достаточно серьезные аргументы.

Действительно, до начала Первой мировой войны ситуация в России развивалась на основе тех же закономерностей, что в Германии и Японии. В результате модернизационных усилий Российского государства и последствий революции 1905–1907 гг. основные преграды на пути индустриального развития были сняты. Итоги первой русской революции и революции 1848 г. в Германии во многом схожи. Потерпев поражение, они обе способствовали радикализации политики реформ. С их помощью власть пыталась разрешить те экономические и социальные проблемы, которые революция стремилась снять давлением «снизу». После революции 1905 г. в России буржуазия получила возможность влиять на политику царского правительства, добившись установления (пусть и не в полной мере) конституционной монархии. Государство стало предпринимать активные усилия по разрушению остатков средневековых институтов и созданию стабильных, благоприятных условий для развития предпринимательства.

Главенствующая роль государства в процессе экономического развития существенно снижалась, падали государственные инвестиции в экономику и государственная финансовая поддержка промышленности. Постепенно сходила на нет и лидирующая роль иностранных вложений[74]74
  «С середины 1880-х и в 1890-е годы иностранный капитал и менеджмент были движущей силой российской промышленности. Но после 1900 г. инвестиции в российскую промышленность все более вкладывались через российские банки, в которые иностранцы могли инвестировать, но не осуществлять контроль… Российские управляющие стали выдвигаться на более важные позиции в компаниях, в которых ранее доминировал иностранный менеджмент» (Black, 1975. Р. 179).


[Закрыть]. Инициатива в модернизации все больше переходила к частным экономическим агентам, одновременно страна стремилась по возможности проводить индустриализацию собственными силами. С начала XX в. в России проявлялись и другие тенденции, характерные для стран догоняющей индустриализации. Высокая концентрация производства в условиях протекционистской защиты внутреннего рынка вела к распространению процессов монополизации, и уже с 1900 г. существенное влияние на развитие промышленности оказывали картельные соглашения[75]75
  «…Высокий тариф защищал неэффективную отечественную промышленность и способствовал распространению монополистической практики. Многие картели были созданы на рубеже веков», – отмечает один из исследователей российской индустриализации, упоминая затем Продамет, Продуголь, а также Сахарный картель (Munting, 1996. Р. 335).


[Закрыть]. Все большую роль в контроле над промышленностью играли крупные банки (Black, 1975. Р. 178). Вполне логичным представляется вывод, что «…после 1905–1906 гг. процесс вестернизации России в экономической области действительно протекал последовательно и гладко, как никогда прежде» (Gerschenkron, 1968. Р. 277). Однако этот процесс находился лишь в начальной стадии. Российская промышленность значительно больше зависела от государства, чем, например, германская.

Ситуация оставалась крайне неустойчивой, ибо экономическое положение страны было двойственным. Россия оставалась аграрной страной, в которой из более чем 50 млн трудоспособного населения лишь чуть больше 3 млн были наемными рабочими на фабриках и в шахтах (Munting, 1996. Р. 331). Доля горожан оставалась на уровне менее 20 %, подавляющую часть населения составляли сельские жители (Grossman, 1973. Р. 12). И в то же время Россия уже стала крупнейшей промышленной державой, которая в 1913 г. занимала четвертое место по объему промышленной продукции после США, Германии и Британии (в 1860 г. – шестое, пропуская вперед Индию и Китай) и являлась одним из крупнейших производителей важнейших видов промышленной продукции (Munting, 1996. Р. 330, 334). Подобная двойственность неизбежно вызывала острый конфликт интересов и ослабляла социальную базу правящего режима, приводя к непоследовательности и противоречивости его политики.

Именно в ограниченности преобразований «сверху» некоторые исследователи видят причину неизбежности революционного взрыва. «Аграрная программа была лишь частью широкого столыпинского проекта экономических и политических реформ в империи. В его планы входили также административная реформа, перестройка армии и военно-морского флота улучшение народного образования, меры социальной защиты рабочих, а также налоговая реформа. Взятые вместе, эти изменения при их практической реализации могли бы стать революцией «сверху», однако земельная реформа осталась единственной существенной частью этой программы, реализованной на практике» (McDaniel, 1991. Р. 77–78).

Впрочем, даже усилия П.А. Столыпина по преобразованию сельского хозяйства могли дать эффект лишь в долгосрочной перспективе. Пока же, в переходный период, крестьянство было готово воспринять идеологию «бунтующих ограничителей» и перейти от пассивных форм сопротивления разрушению общины к активным. Сохранялась основа и для обострения политических противоречий, последовательный переход от режима абсолютной монархии к конституционной так и не был осуществлен. На повестку дня неизбежно должен был встать вопрос о расширении полномочий Государственной думы и гарантиях ее прав. Таким образом, Россия все еще оставалась в «зоне риска», и не было никаких гарантий, что ей удастся провести долгосрочные, стратегические преобразования эволюционным путем. Вероятность этого еще более сократилась, когда, по меткому выражению Гершенкрона, «начало Первой мировой войны обрубило долгосрочную перспективу» (Gerschenkron, 1968. Р. 274).

Итак, причины, ход и результаты революции 1917 г. можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в глубоко отсталой стране, они требуют мобилизации финансовых ресурсов для проведения быстрой модернизации, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации[76]76
  По мнению Ростоу, революция 1905 г. ознаменовала поворот России от промышленной революции к движению в направлении технической зрелости (Rostow, 1976b. Р. 119–121).


[Закрыть], располагавшей высококонцентрированной и высокомонополизированной промышленностью, тесно связанной с государством, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса.

Мы уже отмечали, что в условиях отсталой страны, вступающей на путь модернизации, успешное развитие возможно при гораздо меньшем разрушении встроенных ограничителей, оставшихся от традиционного общества, гораздо более высокой степени государственного регулирования и менее существенной либерализации, чем в странах, которые начали модернизацию ранее. Однако это наследие прошлого обрело новый смысл в условиях кризиса саморегулирования рыночной экономики, требовавшего усиления государственного вмешательства в функционирование рыночных отношений. Собственно, тенденции, идущие как от традиционного, патриархального российского наследия, так и от противоречий современного и активно развивающегося промышленного сектора, пересеклись как раз на отрицании самоценности частой собственности и свободной конкуренции и утверждении доминирующей роли государства в экономике. И этот комплекс идей, имевших столь двойственную природу, нашел последовательное воплощение в идеологии и практических действиях партии большевиков.

Вот почему так сложно разделить в большевистской революции идеологию сил, борющихся за снятие ограничителей экономического развития, и идеологию самих «бунтующих ограничителей». Государственническая позиция большевиков была весьма близка отсталым, полупатриархальным слоям населения, привыкшим к патернализму и зависимости, не принимавшим ценностей индивидуалистического общества. Их мир – это так называемый архаичный социум, холистское общество, представляющее собой целостность, пирамиду, имеющую вертикальную структуру. Человек в ней – интегральная, невыделяемая часть социальной целостности (Вишневский, 1995. С. 216). Тим МакДаниэл приводит наблюдения фабричного инспектора, утверждавшего, что провинциальные рабочие на рубеже веков совершенно стихийно проповедовали государственный социализм, весьма близкий к приведенным выше представлениям. «Они думали, что владелец фабрики не имеет права закрыть ее, и если он плохо справляется со своими обязанностями, государство реквизирует фабрику. Они также придерживались ошибочного мнения, что работодатель обязан обеспечить работой и жильем все местное население. Более того, они полагали, что власти могут заставить хозяина фабрики поднять им зарплату, а прибыль использовать для строительства новых фабрик и создания рабочих мест» (McDaniel, 1991. Р. 126).

Однако подобные патриархальные представления перекликались с новейшими на тот период достижениями общественной мысли. Фактически те же позиции нашли отражение, например, в высказываниях весьма далекого от социалистических идей основателя американской автомобильной промышленности Генри Форда: «Нынешняя система не дает высшей меры производительности, ибо способствует расточительству во всех его видах; у множества людей она отнимает продукт их труда. Она лишена плана. Все зависит от степени планомерности и целесообразности» (Форд, 1989. С. 13). Идеал организованного, контролируемого «сверху» и управляемого на основе принципов рациональности и справедливости общества, столь популярный в тот период, полностью соответствовал воззрениям большевиков. И здесь нельзя не согласиться с мнением, что «коммунизм был насквозь современным в своей страстной убежденности, что хорошее общество может быть только обществом, тщательно организованным, рационально управляемым и полностью индустриализованным. Коммунизм был наиболее решительно настроенным, доведенным до крайности модернизмом; модернизмом упорядоченным, очищенным от всего хаотического, иррационального, спонтанного, непредсказуемого» (Bauman, 1993. Р. 13).

Итак, в силу чрезвычайно сложного переплетения различных противоречий и рассмотренной выше двойственности идеологии большевиков, характер революции 1917 г. не имеет простого объяснения. Очевидно, что по своим движущим силам она была в основном крестьянской, и это объединяет ее с другими революциями этапа модернизации, такими как французская и мексиканская. Что касается ее результатов, то здесь мы наблюдаем переплетение последствий, характерных для многих социальных революций этапа модернизации (ликвидация крупной земельной собственности и класса крупных земельных собственников как такового), с некоторыми характерными чертами фашистских революций в условиях зрелого индустриального общества (установление тоталитарного режима, подчинение интересов производства интересам государства).

Но даже по сравнению с этими последними степень государственного воздействия на экономику в результате большевистской революции оказалась гораздо более существенной: произошло тотальное огосударствление процессов производства и распределения, отношения частной собственности были фактически ликвидированы. Номенклатура – новый господствующий социальный слой, а по мнению многих, даже класс, не имевший формальных прав собственности, но сосредоточивший в своих руках все властные полномочия, – осуществляла фактическое распоряжение средствами производства. Очевидно, столь глубокое вмешательство государства в экономические процессы не было исторически неизбежным. Однако объективная база для этого была заложена сочетанием обострения противоречий догоняющей индустриализации под воздействием катастрофического разрушения производительных сил (что явилось результатом Первой мировой и гражданской войн) и кризисных процессов в рамках зрелого индустриализма.

Последствия большевистской революции для страны были двойственны и противоречивы. С одной стороны, в краткосрочной перспективе были сняты основные препятствия на пути форсированной индустриализации, в предельно сжатые сроки было создано современное промышленное производство. Экономический потенциал СССР оказался достаточным, чтобы выйти победителем в тяжелейшей войне с Германией в 1941–1945 гг. Можно спорить о том, удалось бы или нет решить стоявшие перед страной задачи без экстремальных мер сталинского периода, сопровождавшихся гигантскими человеческими жертвами. Но в любом случае нельзя не признать, что индустриальное развитие страны в это время было чрезвычайно успешным. СССР демонстрировал беспрецедентные темпы экономического роста и быстро сокращал разрыв с развитыми странами, переживавшими серьезнейшие экономические трудности.

С другой стороны, задачи форсированной индустриализации решались методами, которые позволяли ускорить экономическое развитие страны лишь на определенном, достаточно ограниченном этапе, и в то же время они создавали труднопреодолимые преграды на пути дальнейшего прогресса и обладали чрезвычайно ограниченным адаптационным потенциалом. В результате не были созданы основы ни для долговременного роста, ни для устойчивого эволюционного развития. С изменением условий экономического прогресса, с накоплением предпосылок кризиса ранней постмодернизации перед советским обществом встали новые проблемы. И адаптация к ним в рамках тех ограничителей, которые возникли в результате большевистской революции, оказалась невозможной. В стране стали вызревать предпосылки нового революционного катаклизма.

Глава 3
Предпосылки революции в СССР

3.1. Советская система и противоречия ранней постмодернизации

Представление о революционных событиях в России и других странах советского блока как о реакции на новые вызовы времени, порожденные процессами постиндустриализации и постмодернизации, можно встретить в работах как российских, так и зарубежных аналитиков. В той или иной форме речь идет о том, что «командная социалистическая экономика рухнула, когда столкнулась с обусловленной внешними факторами необходимостью осуществить… скачок на более высокий технологический уровень, к информационно-компьютерным технологиям» (Rosser, Rosser, 1997. Р. 221).

Бауман, одним из первых включивший в научный оборот термин «постмодернизационная революция» (post-modern revolution), так характеризует формирование ее предпосылок: «В своем практическом воплощении коммунизм был системой, довольно односторонне приспособленной к решению задач мобилизации социальных и природных ресурсов для модернизации, как она виделась в XIX в. – модернизации и изобилия на базе паровой энергии и чугуна. На этом поле коммунизм, во всяком случае по его собственному убеждению, мог конкурировать с капитализмом, но лишь с капитализмом, стремящимся к тем же целям. А вот на что коммунизм

оказался не способным, так это состязание с капитализмом, с рыночной системой, когда эта система стала уходить от рудников и угольных шахт и двинулась в постмодернизационную эру… Постмодернизационный вызов стал чрезвычайно эффективным в ускорении разрушения коммунизма и триумфа антикоммунистической революции» (Bauman, 1993. Р. 15, 17. См. также Фукуяма, 2004. С. 13).

Схожую характеристику этому процессу дает известный российский экономист и журналист О. Лацис, по словам которого «в начале XX в. под маской задачи построения социализма решалась задача модернизационная, задача на поиск приспособленного к российским условиям пути перехода от аграрной цивилизации к индустриальной, построения индустриальной цивилизации. Эта задача была решена худшим из возможных способов, самым жестоким и дорогостоящим, но она была решена. И пока эта задача решалась, строй был жизнеспособен. Строй рухнул тогда, когда встала следующая цивилизационная задача – перехода к постиндустриальной цивилизации, которую (это очень ясно стало где-то в 60-е годы, совершенно очевидно) этот строй решать не мог» (Лацис, 1994. С. 47).

Действительно, с 1960-х годов становилось все более понятно, что советская система не способна адекватно приспособиться к изменяющимся требованиям экономического развития. Количественно это отражалось в замедлении темпов экономического роста (табл. 3.1). Однако подобная тенденция сама по себе не может считаться достаточным свидетельством неэффективности системы, поскольку постиндустриальное развитие практически во всех странах сопровождается замедлением темпов роста, во всяком случае рассчитанных в рамках традиционных подходов. Гораздо более существенным было нарастающее качественное отставание от развитых стран, которое проявлялось в самых разных формах.

Некоторые исследователи подчеркивают принципиальную невозможность в условиях советской системы обеспечить сопоставимые с капиталистическими странами условия широкого потребительского выбора, характерные для постмодернизационной (по мнению других – для позднемодернизационной) стадии развития. 3. Бауман видит в этом основную причину краха коммунистических режимов. Действительно, по самой своей природе централизованно управляемое, отрицающее конкуренцию и индивидуальную свободу общество ориентировано на унификацию потребностей. Кроме того, характерная для советской системы стратегия наращивания производственного потенциала, приносящая в жертву уровень жизни населения, приводила к занижению индивидуальных доходов. Но даже в этих узких рамках потребительский выбор был ограничен рядом дополнительных факторов.

Таблица 3.1

Среднегодовые темпы роста некоторых показателей развития народного хозяйства СССР, %

Источник: Hanson, 1992. Р. 194–195.

С одной стороны, из-за сохранения дисбалансов, оставшихся от периода ускоренной индустриализации, удовлетворение даже базовых потребностей не могло быть гарантировано. Не было преодолено значительное отставание сельского хозяйства, проблема снабжения населения продуктами питания сохраняла свою актуальность. Несмотря на то, что около половины населения страны все еще было занято в аграрном секторе, с начала 1960-х годов советский режим приступил к масштабным закупкам продовольствия за границей, которые, например по зерну, в отдельные годы превышали 35 млн т. И лишь после радикальных экономических реформ начала 1990-х годов закупки зерна стали быстро сходить на нет.

С другой стороны, даже при росте объемов выпускаемой продукции потребительский выбор резко ограничивался тотальным характером дефицита. В то время как в развитых странах потребитель получал все более разнообразный и индивидуализированный набор товаров и услуг, что вело к обострению конкуренции, в советской экономике доминировал и укреплял свои позиции «рынок продавца». Чтобы избежать наиболее острых проявлений товарного дефицита, советское руководство было вынуждено активно прибегать к импорту предметов потребления.

Тем не менее, вряд ли можно сводить неспособность общества справиться с постмодернизационными вызовами лишь к ограниченности потребительского выбора. Не менее важную роль играло «исчерпание потенциала советской индустриальной модели, ее способности адаптироваться к изменяющимся целям и ресурсным условиям воспроизводства» (Белоусов, 1994. С. 25). Известное исследование централизованно-управляемой экономики, проведенное Я. Корнай, показало, что отсутствие в подобной системе «жестких бюджетных ограничений» вызывает неограниченный спрос на инвестиционные ресурсы (Корнай, 1990). На практике это приводило к капиталоемкому, ресурсоемкому характеру экономического роста, постоянной ориентации на экстенсивное расширение. Данные табл. 3.2 демонстрируют, как в СССР опережающими темпами росла ресурсоемкость ВВП, в том числе и тогда, когда на Западе ресурсосбережение становится одним из основополагающих факторов экономического развития.

Таблица 3.2

Рост валового национального продукта и энергопотребления в СССР, %

Источник: Гайдар, 1997а. С. 397.

Закономерно, что индустриальная система, сложившаяся в СССР, характеризовалась жесткой зависимостью экономического роста от масштабов вовлечения первичных ресурсов, а также разбухшим инвестиционным сектором. В конечных секторах закреплялись ресурсоемкие технологии, а в первичных – ускоренные и капиталоемкие технологии наращивания производства энергетических и сырьевых ресурсов (Белоусов, 1994. С. 26–27). В 1992 г. на единицу ВВП в России тратилось в 5 раз больше энергии, чем, например, в Канаде (Магун, 1994. С. 151). Традиционные отрасли продолжали доминировать в ущерб развитию передовых направлений научно-технического прогресса, связанных с компьютеризацией, средствами связи и т. п. Так, по некоторым оценкам, в области телекоммуникаций страна отстала на несколько десятилетий[77]77
  Отставание России в этой сфере на настоящий момент оценивается в 25–30 лет (Шульцева, 1996. С. 118).


[Закрыть]. Оборонный сектор продолжал играть в экономике центральную роль, причем не только потому, что этого требовал статус мировой сверхдержавы, но и по причине адекватности механизмов централизованного управления задачам его развития.

Технологическое отставание инвестиционных и потребительских секторов экономики, безуспешность попыток масштабного ресурсосбережения, неконкурентоспособность выпускаемой продукции – все это во многом определялось низким инновационным потенциалом советской системы. Несмотря на бесчисленные решения об ускорении внедрения достижений научно-технического прогресса в производство, которые начиная с 1937 г. регулярно принимались на всех уровнях, советской экономике эта задача оказалась не по силам. Принципиально новые научно-технические решения обычно использовались для военных нужд и слабо влияли на уровень гражданской продукции. Что касается новых технологий и новых товаров вне сферы ВПК, то их внедрение требовало существенной перестройки кооперационных связей, временного снижения объемов выпуска продукции, повышения квалификации персонала, что в системе централизованного планирования вызывало огромные трудности и не сопровождалось никакими существенными стимулами. Поэтому более предпочтительной, чем существенное обновление выпуска, оказывалась частичная модификация уже выпускаемой продукции.

Для решения задач технического обновления использовался тот же механизм, что и для удовлетворения потребительского спроса: масштабный импорт, а в данном случае – импорт передового оборудования. Страна так и не смогла ни органично вписаться в международное разделение труда, ни обеспечить реальную независимость от мирового рынка.

Неспособность советской системы приспособиться к новым глобальным тенденциям оказывается еще более впечатляющей, если учесть, что в некоторых областях (в первую очередь связанных с «человеческим капиталом») уже существовали предпосылки для успешной постмодернизации. Так, уровень образования населения – одно из кардинальных условий перехода к постмодернизационному развитию – был традиционно высок. По некоторым оценкам, сейчас соответствующие показатели по России в 1,8–2,2 раза выше средних для стран сопоставимого уровня экономического развития[78]78
  Рассчитано по данным Е. Гайдара (Гайдар, 1997а. С. 517).


[Закрыть], а в целом не уступают показателям наиболее развитых государств. Что касается качества образования, то оно выгодно отличалось от зарубежных стран даже существенно более высокого уровня развития. СССР обладал также достаточно развитой системой социальной защиты и социальных услуг, которая, хотя и не отличалась высокой эффективностью, позволяла обеспечить в этой области минимально необходимые стандарты.

Чтобы понять, почему централизованная система оказалась неспособной адаптироваться к условиям постмодернизации, необходимо рассмотреть весь комплекс проблем, с которыми столкнулось советское общество, и те альтернативы их решения, которые были возможны в рамках эволюционного развития.

Что касается новых проблем, то здесь, как и при анализе предпосылок других революций, их можно разделить на внутренние и внешние. Внешние вызовы были напрямую связаны со статусом Советского Союза как мировой сверхдержавы. Это предполагало возможность не только нести тяжелое бремя военных расходов и помогать «дружественным» государствам, но и выдвинуть жизнеспособную альтернативу капиталистическому строю, конкурировать с развитыми рыночными странами. Поэтому для СССР было чрезвычайно важно демонстрировать научно-технические прорывы хотя бы в отдельных наиболее передовых секторах, таких как освоение космоса, уникальные медицинские технологии и т. п.

Внутренние проблемы порождались двумя процессами. С одной стороны, формирование зрелого индустриального общества делало экономическую и социальную систему гораздо более масштабной, сложной, разветвленной. Постепенно складывались не только развитая сеть отраслей и производств, но и более сложный комплекс экономических и социальных интересов, которые необходимо было согласовывать. Управление экономикой требовало в этих условиях существенно иных форм и методов, нежели те, что позволяли концентрировать ресурсы для проведения индустриализации. «Полицентрическая система управления более соответствует уровню сложности, разнообразия промышленно-городских обществ, в число которых уже прочно вошла Россия. Она более эффективна» (Вишневский, 1994. С. 213). Первые проблемы, связанные с неадекватностью механизмов управления уровню зрелости индустриальной системы, проявились, хотя еще в зачаточном состоянии, во второй половине 30-х годов, но были отодвинуты задачами мобилизации военного времени. Однако когда после войны экономика была восстановлена, эти проблемы возникли вновь. В дальнейшем, по мере развития постмодернизационных процессов, они все более обострялись.

С другой стороны, само нарастание постмодернизационных тенденций предполагало повышение динамизма экономической системы. Осуществление значительных структурных сдвигов, восприятие потока нововведений, переход к ресурсосберегающим моделям экономического роста – все это требовало гибкости, мобильности, способности к быстрым изменениям. Причем эффективность этих изменений во многом определялась созданием условий для свободного движения информации, широкого доступа к ней всех заинтересованных сторон.

Политическое господство Коммунистической партии, система централизованного планирования, во многом внеэкономическое принуждение к труду, сохранение автаркических тенденций и необоснованной засекреченности огромного объема информации приводили к все большей неадекватности сложившейся системы новым условиям. Одновременно возможности приспособления к постмодернизационным потребностям оказались весьма ограниченными. Фактически советское общество было поставлено перед выбором. Либо попытаться сохранить жесткую централизацию экономики, перераспределяя в ее рамках средства в пользу передовых секторов, усилить контроль за движением ресурсов, чтобы поддерживать баланс спроса и предложения, и сохранять административный нажим для обеспечения динамичного развития. Либо перенести акцент на децентрализованные стимулы, которые могли бы способствовать достижению централизованно установленных целей и способствовать более динамичному балансированию системы на микроуровне. Оба способа приспособления доказали свою неэффективность и не смогли обеспечить адаптацию системы к постмодернизационным процессам.