Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

2.2. Прошлое: кризисы ранней модернизации и зрелого индустриального общества

Как уже неоднократно отмечалось, кризис ранней модернизации возникает на первых этапах экономического роста, который не приобрел еще устойчивый характер, однако существенно расшатал традиционные структуры и использовал весь адаптивный потенциал, которым они обладали. Данные, приведенные в табл. 2.1, наглядно демонстрируют: прежде чем экономический рост сможет стать устойчивым и самовоспроизводящимся, институциональные барьеры должны быть сняты тем или иным способом, с помощью реформ или революций. Эта таблица в несколько модифицированном виде воспроизводит аналогичную таблицу из книги В.В. Ростоу «Политика и стадии роста» (Rostow, 1971b), характеризующую вызревание предпосылок перехода к устойчивому росту.

Таблица 2.1

Формирование предпосылок перехода к устойчивому росту

Источник: Rostow, 1971b. Р. 55.

Есть и другие позиции по вопросу о переходе к устойчивому экономическому росту. Но взаимосвязь этого процесса с революциями просматривается практически во всех из них. Так, применительно к Англии, как уже отмечалось, некоторые исследователи относят первую промышленную революцию на предреволюционное столетие (1540–1640) (Nef, 1940). Что касается Франции, то здесь до сих пор нет единого мнения о времени начала устойчивого роста, причем оценки варьируются от предреволюционных лет (вторая половина XVIII в.) до 1850-х годов (после революции 1848 г.) (Crouzet, 1996, Fohlen, 1973).

Однако сам факт связи революций с экономическим ростом еще не позволяет определить, в какой момент перехода к устойчивому росту революционный взрыв наиболее вероятен. Более того, приведенные данные позволяют сделать вывод: революции возможны и до периода создания предпосылок устойчивого роста (Англия), и в процессе создания этих предпосылок (Франция, Мексика), и даже на более поздних стадиях устойчивого роста (Россия).

Более конкретный экономический анализ дает возможность с высокой степенью достоверности выделить «зону риска», в наибольшей мере чреватую революционными катаклизмами. Если сравнить страны, пережившие крупные революционные потрясения на этапе модернизации, по такому экономическому показателю, как валовой внутренний продукт на душу населения в предреволюционный период, обнаружится интересная закономерность. Все они находятся в достаточно узком интервале, примерно от 1200 до 1500 долл, (в долларах 1990 г.). У нас нет данных по этим странам непосредственно на год революций, поэтому мы будем оперировать доступной информацией на ту дату, которая хронологически ближе всего к интересующей нас (Maddison, 1995). Во Франции 1820 г. этот показатель составлял 1218 долл., причем можно предположить, что за предшествующие 30 лет войн и революций его рост был весьма незначительным, если вообще происходил. В Германии 1850 г., сразу после революции, ВВП на душу населения достигал 1476 долл. Очень близок к тому же уровню показатель в Мексике 1913 г.: спустя два года после начала революции он составил 1467 долл. В тот же интервал попадают обе революции в России начала века: ВВП на душу населения там составлял 1218 долл, в 1900 г. и 1488 – в 1913 г. К сожалению, мы не имеем сопоставимых данных для Англии первой половины XVII в., однако, исходя из данных 1820 г. (1765 долл.) и грубой оценки темпов роста в предшествующий период, можно предположить, что и в этом случае значения были достаточно близки к 1200 долл.

Более того, примерно в тот же интервал по этому экономическому показателю попадают и крупные национально-освободительные движения, сыгравшие существенную роль в модернизации тех стран, где они происходили, и иногда также рассматриваемые как революции: американская война за независимость (ВВП на душу населения в 1820 г. – 1287 долл.); движение Гарибальди в Италии (ВВП на душу населения в 1870 г. – 1467 долл.). Если же обратиться к революциям «сверху», то для них ВВП на душу населения окажется существенно ниже: в 1885 г. в Японии он составлял всего 818 долл, (в 1868 г., очевидно, еще ниже); в Турции на момент прихода к власти Ататюрка – несколько более 560 долл. Обобщенные данные по уровню ВВП на душу населения в периоды революций содержатся в табл. 2.2.

Не во всех странах вхождение в «зону риска» сопровождалось нарастанием кризисных явлений. Исключения можно отнести к трем основным категориям.

Во-первых, это некоторые страны, которые, по выражению Ростоу, были «рождены свободными», т. е. возникли в результате массового переселения из метрополий на новые земли после Великих географических открытий и не знали ограничений средневековья. Типичный пример – Канада, вступившая в «зону риска» в 50-е годы XIX в.

Хотя, как показывает опыт ее южного соседа – Соединенных Штатов, – отсутствие средневековой регламентации само по себе еще не гарантирует от крупных потрясений.

Во-вторых, это ряд европейских, в первую очередь Скандинавских, стран, где ограничения традиционного общества оказались весьма мягкими, поэтому модернизационные процессы в них не привели к масштабным кризисным явлениям. Период социально-политической турбулентности здесь в основном совпал с наполеоновскими войнами, после которых процессы адаптации вошли в спокойное, эволюционное русло.

Так, в Швеции уже со второй половины XVIII в. правящий режим начал осуществлять реформы, направленные на перераспределение земли и лесов в пользу крестьян, стимулирование огораживаний, облегчение налогового гнета. Эмансипация крестьянства и средних классов особенно усилилась после начала Великой французской революции. Обострение борьбы между дворянством и стремящейся к абсолютизму королевской властью привело в 1809 г. к отстранению от власти законного монарха и принятию конституции, основанной на принципах английской Славной революции 1688 г., а затем к смене правящей династии. Основателем новой династии стал наполеоновский маршал Бернадот. В 40-60-х годах XIX в. были проведены реформы, направленные на либерализацию экономики и окончательное избавление от средневековой регламентации: гильдии были ликвидированы, экспортно-импортные ограничения сняты, таможенные пошлины снижены. Тем самым эволюционным путем были созданы условия для начала промышленной революции.

Наконец, в-третьих, это страны, где ограничения традиционного общества, напротив, оказались слишком сильны. Здесь общественные отношения и связи не были расшатаны на начальных этапах модернизации. Типичным примером является Испания, где уровень ВНП на душу населения лишь в 1870 г. достиг 1376 долл. Однако и в это время страна избежала процессов, характерных для кризиса ранней модернизации (хотя и пережила период существенной политической нестабильности)[53]53
  Точнее говоря, именно на этом уровне развития в 1868 г. в Испании произошли события, вошедшие в историю как «сентябрьская революция». По сути же это был государственный переворот – один из серии такого рода переворотов (prommciamiento), характерных для истории этой страны в XIX в., хотя и наиболее масштабный из них, оказавший заметное влияние на дальнейшее развитие ее. Смягченные формы социально-политической нестабильности, типичной для кризиса ранней модернизации, связаны с существенными особенностями развития Испании на протяжении большей части XIX в. Во-первых, экономический рост характеризовался весьма умеренными темпами, что позволяло социальной системе постепенно адаптироваться к новым вызовам эпохи. Во-вторых, начиная с наполеоновских войн, в стране происходило постепенное снятие социальных ограничений традиционного общества; этому способствовали также периодически совершавшиеся ргоmmciamientos – государственные перевороты, в ходе которых решались и некоторые важные социальные проблемы. В-третьих, был найден механизм преодоления опасностей финансового кризиса, вероятного при разложении традиционной хозяйственно-политической системы, – продолжавшееся на протяжении примерно 50 лет перераспределение в частные руки государственных, муниципальных и церковных земель давало правительству немалые денежные ресурсы. Кроме того, поэтапная земельная реформа ослабляла опасность продовольственного кризиса, расширяла крестьянские владения, а также решала социальную задачу легализации новых земельных собственников. Наконец, в-четвертых, после поражения Наполеона I страна практически не сталкивалась с внешнеполитическими вызовами – европейские державы не оказывали на слабеющую Испанию особого давления.
  Однако медленный и непоследовательный процесс снятия ограничителей заставлял платить и свою цену: вплоть до 1950-х годов рост испанской экономики заметно отставал от многих европейских стран, а процессы индустриализации были замедленными (Carr, 1980; Tortella, 1996).


[Закрыть]. Последствия не замедлили сказаться – отсутствие условии для устойчивого экономического роста, длительная стагнация и отставание от более быстро развивающихся государств.

Таблица 2.2

Уровень ВВП на душу населения в периоды революций

Как явствует из табл. 2.2, характерной чертой кризиса ранней модернизации являлась его разновременность, лишь рассмотренные случаи охватывают временной интервал примерно в три века. В то время как в государствах, поздно вступивших на путь модернизации, еще только накапливались предпосылки первого кризиса, развитые страны уже начинали сталкиваться с проблемами, порождаемыми кризисом зрелого индустриального общества.

Надо сказать, что этот кризис, в отличие от первого, недостаточно хорошо изучен. Его центральное событие, Великую депрессию конца 20-х – начала 30-х годов, часто объясняют случайными или субъективными событиями, совершенно не сопоставимыми по своему масштабу с теми переменами в развитых странах, которые за ней последовали. Тем не менее общепризнанно, что с последней трети XIX в. механизм саморегулирования экономики и общества в целом, основанный на принципах свободной конкуренции, начинает давать сбои. Рост концентрации производства и связанных с ней форм монополистического контроля, усиление власти отдельных корпораций, обострение классовой борьбы и международных конфликтов – все эти факторы явно указывали на необходимость новых форм регулирования, новых подходов к механизмам функционирования общества. Адаптация к принципиально новым вызовам времени вставала на повестку дня.

Кризис зрелого индустриального общества – это в первую очередь кризис механизмов саморегулирования[54]54
  Причины кризиса зрелого индустриального общества по-разному трактовались в работах современников. Ф. Хайек считал систему независимого планирования крупных промышленных монополий наихудшим из возможных механизмов регулирования, при котором «потребитель отдан на произвол объединенных монополистических действий капиталистов и рабочих в наиболее хорошо организованных отраслях промышленности» (Хайек, 1983. С. 58). И. Шумпетер, отвергая аргументы о тормозящем влиянии крупного бизнеса на развитие экономики и технический прогресс, видел причину ожидаемого им заката капитализма в снижении роли предпринимательства: «Совершенно обюрократившиеся индустриальные гиганты не только вытесняют мелкие и средние фирмы и «экспроприируют» их владельцев, но в конечном счете вытесняют также и предпринимателя, экспроприируют буржуазию как класс…» (Шумпетер, 1995. С. 187).


[Закрыть]. Подобно кризису ранней модернизации, он также сопровождался серьезными конфликтами, потрясениями и катаклизмами. В развитых странах наиболее яркой реакцией на него стали «Новый курс» Рузвельта и приход гитлеровского режима к власти в Германии, который, по нашему мнению, вполне правомерно характеризовать как нацистскую революцию[55]55
  Более подробно данный вопрос будет рассмотрен в главе 11.


[Закрыть]. Однако, в отличие от кризиса ранней модернизации, экономические потрясения в этот период затронули не только страны, в которых предпосылки для них уже созрели. Первая мировая война и Великая депрессия, будучи событиями, захватившими в той или иной форме многочисленные государства на различных континентах, привели к интернационализации и синхронизации второго кризиса, искусственному переносу его на те страны, где еще не сложилось зрелое индустриальное общество. В результате этим странам также пришлось адаптироваться, но уже к процессам, привнесенным извне. Такова была природа не только латиноамериканских переворотов, приведших к качественной смене экономической и политической модели развития Бразилии, Аргентины, Чили, Перу и других стран, но и национально-освободительных движений в Азии – Турции и Иране.

Особенно острые кризисные явления были характерны для стран, где второй кризис совпал с кризисом ранней модернизации, резко осложнив его преодоление. Многие государства, находившиеся на ранних стадиях промышленного развития, под воздействием общей нестабильности и внешних шоков перешли к модели так называемой импортозамещающей индустриализации, предусматривающей резкое усиление роли государства в экономике и снижение роли рыночных стимулов. Их политика строилась на закрытии внутреннего рынка, формировании значительного государственного сектора, высокой степени зависимости частного капитала от государства.

В табл. 2.3 представлена общая характеристика политических и экономических сдвигов общемирового характера в период второго кризиса.

Таблица 2.3

Некоторые социально-политические события кризиса зрелого индустриализма

Адаптация к вызовам, порожденным вторым кризисом, в конечном счете везде была направлена на уменьшение стихийности и усиление регулирующей роли государства во всех сферах общественной жизни. «Согласно господствующим теперь взглядам, – отмечал Хайек, – вопрос уже не в том, как наилучшим образом использовать стихийные силы, таящиеся в недрах свободного общества. Фактически мы решили вообще обойтись без сил, приводящих к непредусмотренным результатам, и заменить безличный механизм рыночной экономики коллективным и «сознательным» руководством, направляющим все социальные силы к сознательно избранным целям» (Хайек, 1983. С. 37).

В политике реакция на кризис проявилась наиболее быстро. Уже межвоенный период характеризуется явным нарастанием антидемократических тенденций. В ряде государств Европы, Азии и Латинской Америки произошли государственные перевороты, изменились режимы и конституции. Во многих из них диктаторские формы правления пришли на смену демократиям, национально-освободительные движения сформировали базу для авторитаризма[56]56
  Анализируя эти процессы. С. Хантингтон выделяет период 1922–1942 гг. как «first reverse wave», т. е. как поворот вспять «первой волны демократизации» (Huntington, 1991. Р. 14–18).


[Закрыть]. Симпатии к авторитарным формам правления возрастали и в странах, которым удалось сохранить политическую стабильность, таких как Великобритания, Франция, США.

В экономике антидемократические тенденции выражались в расширении масштабов государственного регулирования, усилении роли государственной собственности, государственных заказов, административных ограничений на развитие бизнеса. Государство, фактически взяв на себя ответственность за стабильность экономики, не допускало краха крупных корпораций и банков, осуществляло регулирование с целью сглаживания колебаний конъюнктуры. Увеличилась роль государства и в социальной сфере: в здравоохранении, образовании, регулировании занятости, социальной защите. Так называемое государство всеобщего благоденствия – порождение послевоенного периода. Государство стремилось добиться социального консенсуса в обществе, активно вмешиваясь с этой целью в отношения между трудом и капиталом.

Новая роль государства нашла яркое отражение в резком росте доли государственных расходов в ВВП. В Великобритании этот показатель увеличился с 10 % в 1880 г. до 24 % в 1929-м и почти 30 % в 1938-м. В Германии рост был еще более впечатляющим – с 10 до 31 и 43 % соответственно. Во Франции доля государственных расходов с 1880 по 1938 г. выросла почти вдвое, в США и Японии – примерно в три раза. В 1950 г. эта доля по рассмотренным странам варьировалась от 20 до 35 % (Мельянцев, 1996. С. 148).

При всей важности стабилизирующего влияния государства в период второго кризиса последствия его были далеко не однозначны. Даже в США – стране, в наибольшей мере сохранившей либеральные ценности, – ситуация после Второй мировой войны характеризовалась следующим образом: «В 1950-е годы предпринимательский дух был близок к полному умиранию. Живая память о Великой депрессии и Второй мировой войне побуждала нас искать защиту у институтов большого бизнеса и большого государства» (Naisbitt, 1984. Р. 164). Именно повышение роли государства стало тем ключевым фактором, который подрывал предпринимательский дух. «Мы все более и более полагались на правительство в ожидании, что оно обеспечит удовлетворение наших основных потребностей. Традиционная задача государства – это защита граждан. Мы же просили обеспечить нас еще и едой, жильем и работой. Но к 1960-м годам роль государства возросла до проверки качества игрушек, регулирования окружающей среды и большей части экономики» (Naisbitt, 1984. Р. 144).

2.3. Настоящее: кризис ранней постмодернизации

Между тем постепенно начинали зарождаться тенденции, которые в конечном счете привели к новым принципиальным изменениям в механизмах функционирования общества. Серединой 50-х годов многие исследователи датируют начало перехода к новому состоянию общества, которое называют постиндустриальным, посткапиталистическим, постмодернизационным, но в последнее время наиболее часто – информационным. «Постиндустриальная экономика – это экономика, в которой промышленность по показателям занятости и своей доли в национальном продукте уступает первое место сфере услуг, а сфера услуг есть преимущественно обработка информации» (Стоуньер, 1986. С. 398). Если в 1950 г. в США лишь 17 % работников можно было отнести к информационной сфере, то в начале 80-х в процессы создания, обработки и распределения информации в той или иной форме было вовлечено 65 % работников, и лишь 12 % занимались непосредственно производственными операциями (Naisbitt, 1984. Р. 4–5). В развитых странах сегодня от 1/3 до 2/5 всех занятых относятся к информационному сектору (Мельянцев, 1996. С. 206).

В постиндустриальном обществе изменяется сама база экономического развития: «Как труд и капитал были центральными переменными в индустриальном обществе, так информация и знания становятся решающими переменными постиндустриального общества» (Белл, 1986. С. 332). Это имеет многообразные последствия для функционирования экономики и общества в целом. Поскольку человеческий фактор в экономике приобретает принципиально новое значение, резко увеличивается роль вложений в человеческий капитал: в образование, здравоохранение, профессиональную подготовку. Возрастают требования к квалификации работника, усиливается творческий характер труда. По некоторым данным, доля населения, занятого преимущественно творческим трудом, увеличилась в развитых странах с 33–41 % в начале 60-х до 45–50 % в 80-х годах (Мельянцев, 1996. С. 185). В то же время постепенно подрываются основы труда, характерного для зрелого индустриального общества. В тех условиях «частичная, монотонная, бессмысленная работа была выгодна для компаний. Сейчас компьютеры очень часто могут делать подобную работу быстрее и лучше, а роботы могут выполнять опасную работу. Старые формы труда все менее и менее продуктивны. Поэтому существует стимул и потребность заменить их» (Тоффлер, 1986. С. 253).

Переход к новому, постиндустриальному этапу развития приводит к принципиальным изменениям условий экономической деятельности. В первую очередь это относится к преобразованиям отраслевой структуры производства. Источниками экономического роста становятся информационные технологии, наукоемкие производства, базирующиеся на широком применении микропроцессоров и биотехнологий, приборостроение, фармацевтика, аэрокосмический сектор. Их приоритетное развитие сопровождается относительным снижением роли других секторов экономики. За последние десятилетия в ряде стран заметно снизилась доля сельского хозяйства. С 1950 по 1990 г. численность занятых в аграрном секторе уменьшилась: в Германии – с 23,2 до 3,7 %, в Италии – с 43,2 до 8,8, во Франции – с 27,8 до 5,6, в США – с 12,7 до 2,8, в Японии – с 48,3 до 7,2 %. Очевидно, возможности перераспределения трудовых ресурсов из сельского хозяйства в другие отрасли экономики на этом этапе окончательно исчерпаны (Мельянцев, 1996. С. 160, 162–163). Тот же процесс, хотя и не столь интенсивно, начался в индустриальном секторе. В развитых странах в 1973–1990 гг. промышленность теряла ежегодно примерно 0,2 % занятых (Мельянцев, 1996. С. 160). «Возник неоднозначный по своему характеру феномен деиндустриализации производства и занятости, связанный, в частности, со свертыванием традиционных отраслей, ростом безработицы среди промышленных рабочих, деградацией бывших индустриальных центров» (Мельянцев, 1996. С. 162).

Еще одной доминантой постиндустриального развития стало ресурсосбережение. Давление на экономику в этом направлении оказывало обострение глобальных экологических проблем. Резкое удорожание энергетических и сырьевых ресурсов в первой половине 70-х годов еще более ускорило кризис ресурсоемкой модели воспроизводства. Темпы снижения энергоемкости ВВП в развитых странах в 1973–1990 гг. увеличились в среднем втрое по сравнению с предшествующими десятилетиями. В Японии, США, Италии они превысили 2 % в год. Рекордсменом оказалась Япония – 2,7 % (Мельянцев, 1996. С. 155–156, 157).

Новые тенденции постиндустриального общества вступали во все более сильный конфликт с институциональной структурой зрелого индустриализма. Крупные иерархические структуры, обеспечивающие экономию на масштабах производства, создавали предпосылки эффективного управления массовым производством промышленных товаров. Поэтому для периода зрелого индустриализма характерны широкое развитие гигантских промышленных корпораций с централизованными системами управления, крупный централизованно управляемый государственный сектор в экономике многих развитых и развивающихся стран, распространение бюрократизированных, иерархических отношений на многие другие сферы общественной жизни. Совершенно другая ситуация складывается в постиндустриальном обществе. «В экономике информационного общества жесткие иерархические структуры замедляют информационные потоки – как раз тогда, когда скорость и гибкость становятся критически важными факторами» (Naisbitt, 1984. Р. 212). Отсюда – тенденции к децентрализации, большей ориентации на горизонтальные связи, что вступает в противоречие со сложившимися иерархическими институциональными структурами.

Активизирующаяся в постиндустриальный период конкуренция подрывает прежде стабильные монополистические и олигополистические структуры рынков. Этот процесс связан с несколькими обстоятельствами.

Во-первых, на мировой рынок вышли новые индустриальные страны, чье развитие ускорилось в послевоенный период. Так, экспортный прорыв иностранных, в первую очередь японских, товаров привел к тому, что американские концерны к началу 1982 г. потеряли 30 % своего внутреннего рынка автомобилей (Эглау, 1986. С. 201). А доля, например, фирмы «Ксерокс» на внутреннем рынке США под давлением японской конкуренции упала за неполные 10 лет примерно с 90 до 50 % (Эглау, 1986. С. 161).

Во-вторых, интернационализация производства привела к формированию транснациональных корпораций, широко использующих преимущества международного разделения труда. В 80-е годы новейшая модель «Дженерал моторе», например, должна была производиться в 8 странах и собираться из частей, производимых по всему миру (Стоуньер, 1986. С. 399). Транснациональные корпорации работают на мировой рынок и неизбежно вступают между собой в конкурентную борьбу, вне зависимости от того, насколько национальная политика той или иной страны благоприятствует конкуренции.

В-третьих, ускорение научно-технического прогресса в период перехода к информационному обществу постоянно порождает новые сферы конкурентной борьбы. Именно в наукоемких отраслях обновление ассортимента происходит наиболее быстро и сопровождается существенной ценовой конкуренцией. Достаточно сказать, что проникновение японских производителей на рынки наукоемкой продукции нередко вызывало снижение цен на 20–30 %.

В-четвертых, для большинства стран снизилась привлекательность протекционистской политики, которая неизбежно ограничивает доступ к новейшим достижениям научно-технического прогресса и возможность свободного обмена информацией. Импортные тарифы на готовые изделия к середине 90-х годов XX в. в среднем по развитым странам снизились до 4 %, тогда как в начале 30-х годов они составляли 32–34 %, а в 50-х – 16–18 % (Мельянцев, 1996. С. 148).

Гибкость, мобильность, быстрое приспособление к изменяющимся требованиям рынка, а также способность генерировать новые идеи и внедрять их в производство становятся важнейшими условиями конкурентоспособности и выживания. Постиндустриальное общество переживает новый всплеск того самого предпринимательского духа, который, по свидетельствам современников, практически исчез в эпоху второго кризиса. Это происходит как в рамках крупных компаний, так и вне сложившихся корпоративных структур. И в том, и в другом возрастает ценность самостоятельности и инициативы работника и одновременно его возможности самореализации.

Неудивительно, что в рамках постиндустриального общества во многих сферах возрождается жизнеспособность мелкого бизнеса. Если в 1950 г. в США было создано 93 000 новых компаний, то в начале 80-х годов их число возросло до 600 000 (Naisbitt, 1984. Р. 6). Что касается Западной Европы, то некоторые исследователи связывают сохранение ее экспортного потенциала в кризисные 70-80-е годы в первую очередь с мелким бизнесом, противопоставляя его бюрократизму и государственной зарегулированности крупного производства[57]57
  По мнению X. Эглау, поддержание европейского экспорта «является прежде всего заслугой тех малых и средних фирм, которые, специализируясь в большинстве случаев на сравнительно узких сегментах рынка и ориентируясь на сбыт своей продукции на рынках всего мира, в силу своих размеров не являются объектом государственного вмешательства» (Эглау, 1986. С. 224).


[Закрыть]. Именно мелкий бизнес во многих странах стал основным источником дополнительных рабочих мест, а в ряде случаев – и принципиальных научно-технических новшеств.

Очевидно, переход к постиндустриальной экономике не происходит одномоментно, а охватывает достаточно длительный период постепенного накопления изменений. Предлагаемые периодизации этого процесса очень напоминают стадии экономического роста, которые В.В. Ростоу выделял применительно к индустриальному обществу: создание предпосылок перехода к устойчивому росту, переход к устойчивому росту, движение к технологической зрелости, высокое массовое потребление. У. Дайзард, например, рассматривает движение к постиндустриальному обществу как трехстадийный процесс: становление основных экономических отраслей по производству и распределению информации (аналог перехода к устойчивому росту – индустриализации в ограниченном круге секторов экономики); расширение номенклатуры информационных услуг для других отраслей промышленности и для правительства (что можно сравнить с движением к технологической зрелости – распространением индустриализации на широкий круг отраслей); создание широкой сети информационных средств на потребительском уровне (знаменующее, как и переход к высокому массовому потреблению в эпоху индустриализма, преобразование на новом технологическом базисе не только производственной, но и потребительской сферы) (Дайзард, 1986. С. 345).

На каждом из этих этапов конфликт между новыми условиями и сложившейся институциональной структурой может выступать в различных формах и с различной интенсивностью. Тем не менее, общая логика процесса очень напоминает вызревание предпосылок кризиса ранней модернизации. Постепенно исчерпывается потенциал приспособления сложившейся в результате второго кризиса системы институтов и отношений к набирающим силу тенденциям, характерным для постиндустриального общества. Создаются условия для кризиса ранней постмодернизации. И вновь становится актуальным вопрос: способна ли сложившаяся система к эволюционной адаптации или неизбежна ее революционная ломка?

Пока еще совершенно недостаточно материала, чтобы полностью охарактеризовать временные границы и характер протекания кризиса ранней постмодернизации. До сих пор наиболее яркими его проявлениями были экономические кризисы середины 70-х и начала 80-х годов, когда противоречия ранней постмодернизации обострились под воздействием резкого роста цен на энергоносители, а также финансовые потрясения конца 90-х годов. Эти экономические катаклизмы пока что не привели к столь жесткой синхронизации кризиса ранней постмодернизации, как это было в условиях кризиса зрелого индустриализма. Процесс оказался более сложным.

С одной стороны, в то время как в развитых странах развивались процессы постиндустриализации, развивающиеся страны находились под давлением противоречивых тенденций. Многим из тех, кто завершил индустриализацию либо продвинулся достаточно далеко по этому пути, удалось повысить свою роль на международных рынках промышленных товаров. Тем самым в них еще не исчерпан потенциал индустриализма. Рост мировых цен на энергоносители также по-разному затронул различные группы стран в зависимости от того, являлись ли они экспортерами или импортерами энергоресурсов на мировом рынке.

С другой стороны, повышение роли информационных технологий носит глобальный характер, с усилением общемировых интеграционных процессов к этой тенденции должны приспосабливаться страны разного уровня развития. И здесь легко проследить связь так называемой третьей волны демократизации, которая, согласно С. Хантингтону, началась с 1974 г., с кризисом ранней постмодернизации. Исследователи постиндустриальных обществ отмечали, что возможности, предоставляемые информационными технологиями, в полной мере будут реализованы лишь в демократических странах, приверженных принципам свободы информации (Дайзард, 1986. С. 347). С 1973 по 1990 г. число демократических государств в мире возросло примерно с 25 до 45 % (Huntington, 1991. Р. 26). Причем третья волна демократизации носила ярко выраженный либерализационный характер. «Отличительной особенностью этой волны, начавшейся в странах Южной Европы и затем последовательно распространившейся в Латинской Америке, Африке, Южной и Юго-Восточной Азии, Восточной и Центральной Европе, является тесная взаимосвязь и взаимообусловленность политических и экономических реформ, одновременные становление демократических институтов и либерализация экономики, переход к рыночным механизмам как основному регулятору экономической деятельности» (Ворожейкина, 1997. С. 96).

Можно предположить, что наложение кризиса ранней модернизации на кризис ранней постмодернизации не вызовет столь тяжелых последствий, как в случае совпадения модернизационных процессов с кризисом зрелого индустриализма. В странах, всерьез приступивших к индустриализации в последние несколько десятилетий, возможен более сбалансированный и децентрализованный подход к этому процессу – при меньшей роли государства и большей опоре на частный капитал, в том числе и иностранные инвестиции, которые, в отличие от конца XIX – начала XX в., не влекут за собой столь разрушительные социальные последствия. Кроме того, эти страны с самого начала не заинтересованы в импортозамещающей индустриализации, их цель – органично включиться в международное разделение труда. Пока еще в этой области не накоплен достаточный опыт для широких обобщений, но пример Китая показывает, что теперь индустриализация отсталых стран может протекать менее конфликтно и более органично, чем на рубеже XIX–XX вв. – в условиях высокомонополизированного хозяйства и агрессивной политики крупных империалистических государств.

Что касается стран, завершивших процесс индустриализации на более ранних стадиях, то здесь адаптация происходит с разной степенью конфликтности и радикальности. Процессы приспособления осуществляются на различных уровнях. Все большее распространение получают возникающие вне формальных иерархий связи между людьми, объединенными общими целями и интересами (сети)[58]58
  «Попросту говоря, сети – это люди, общающиеся друг с другом… Сети существуют для оказания помощи, для обмена информацией, для изменения общества, для улучшения производительности и производственной среды, чтобы делиться ресурсами. Они приспособлены для более быстрой, более персонифицированной и более энергоэффективной передачи информации, чем любые другие известные нам способы» (Naisbitt, 1984. Р. 215).


[Закрыть]. Корпорации ищут возможности более активно использовать творческий потенциал своих работников, стремятся к децентрализации процесса принятия решений, к повышению гибкости собственной деятельности. Однако опыт показал, что локальные изменения далеко не всегда могут в полной мере обеспечить необходимую адаптацию. На повестку дня встали существенные преобразования государственной политики.

В 1980-е годы практически все развитые и многие развивающиеся страны прошли через серию глубоких и болезненных реформ, связанных с уменьшением прямого государственного вмешательства в экономику, с разгосударствлением и дерегулированием. Эти преобразования происходили на фоне возрождения неолиберальной идеологии, подчеркивающей преимущества частной собственности, свободного рынка и конкуренции в противовес государственному вмешательству и регулированию (табл. 2.4). При этом реформы Р. Рейгана в США и М. Тэтчер в Великобритании были настолько радикальны, что в ряде исследований приравниваются к революциям (что, конечно же, недостаточно правомерно) (Adonis, Harnes, 1994; Jenkins, 1987). В 90-е годы необходимость адаптации системы государственного регулирования почувствовали и страны Юго-Восточной Азии.

Тяжело приспосабливаются к новым постиндустриальным реалиям страны импортозамещающей индустриализации. «Созданный в годы форсированной индустриализации и ориентированный, главным образом, на внутреннее потребление, сектор крупного промышленного производства оказался неконкурентоспособным в условиях открытия экономики, которое неизбежно вело, хотя и в разной степени, к деиндустриализации и связанным с ней тяжелым социальным проблемам» (Ворожейкина, 1997. С. 97). Преодоление связанных с подобным подходом ограничителей обычно сопровождается длительным периодом экономической и политической нестабильности, неоднократными мучительными попытками реформ «сверху» либерализационной и стабилизационной направленности, а в отдельных случаях даже политическими революциями.