Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

1.4. Экономическое развитие и фрагментация общества

Исследователи революции давно заметили, что предреволюционное общество чрезвычайно фрагментировано и расколото на многие противостоящие друг другу слои и группы. Еще де Токвиль отмечал бесконечную раздробленность французского общества, в котором «однородная толпа разделена огромным количеством мелких преград на множество частей, каждая из которых выглядит особым сообществом, занимающимся устройством своих собственных интересов и не принимающим участия в общей жизни» (де Токвиль, 1997. С. 66). Он объяснял это жесткими сословными перегородками, разделившими общество на небольшие группы, чуждые и безразличные друг другу. Дж. Голдстоун также останавливается на этом феномене, связывая его с ростом населения и усилением в связи с этим конкуренции за землю, рабочие места, государственные должности (Goldstone, 1991). Некоторые исследователи выводят предреволюционную фрагментацию общества непосредственно из разрушения единой системы ценностей, норм, правил, мифов, верований, символов, нравственных установок и т. п., полагая, что «согласие в вопросе о социальных ценностях и нормах – главное для консолидации общества» (R. Heberle, цит. по: Gurr, 1970. Р. 136), тогда как «любое общество, где существуют противоположные мифы, в определенной степени подвержено дезинтеграции и расколу» (Pettee, 1938. Р. 42^5).

Центральный фактор, вызывающий высокую раздробленность общественных сил и интересов, – это длительное и бурное (по меркам своего времени) экономическое развитие в предреволюционный период, сопровождающееся началом экономического роста и значительными структурными сдвигами. Подобные процессы характерны практически для всех стран, переживших полномасштабные революции. Во Франции активное преобразование сельского хозяйства начинается со второй половины XVIII в.[25]25
  Аграрная революция во Франции датируется 1750–1770 гг. (Cipolla, 1973. Р. 470).


[Закрыть], а период с 1760 по 1790 г. характеризуется успешным промышленным развитием на основе заимствования английского опыта, что обычно рассматривается как первая фаза промышленной революции (Fohlen, 1973. Р. 68–69). Хорошо известны периоды активного роста и индустриального развития в конце 30-х – первой половине 40-х годов XIX в. в Германии, а также на рубеже XIX–XX вв. и в период между революцией 1905 г. и началом Первой мировой войны в России. Сложнее обстоит дело с английской революцией, где информационная база для комплексного анализа предреволюционного периода достаточно ограничена. Но и здесь некоторые исследователи, в первую очередь Джон Неф, относят раннюю стадию промышленной революции к предреволюционному времени[26]26
  Характеризуя причины английской революции, Дж. Неф отмечал: «Если бы не возросшее напряжение в обществе в результате ранней промышленной революции, соглашение о новом общественном устройстве могло бы быть достигнуто… иным путем, без бряцания оружием» (Nef, 1940. Р. 151).


[Закрыть]. По его мнению, с середины XVI в. и до начала гражданской войны в Англии наблюдался быстрый промышленный рост в ряде отраслей, в том числе резкое увеличение добычи угля.

Если обратиться к неевропейским революциям, то эти тенденции просматриваются еще более явно. Предреволюционные режимы проводили здесь сознательную политику активной индустриализации и ломки традиционных структур, опираясь в первую очередь на широкое привлечение иностранного капитала. Так, темпы роста ВНП в Мексике между 1884 и 1900 гг. составляли 8 % годовых, при этом активно развивалось железнодорожное строительство, добыча полезных ископаемых, легкая промышленность, производство сельскохозяйственной продукции на экспорт (Bethell, 1986. Р. 28–29). В Иране, где предреволюционный период совпал с нефтяным бумом, происходили еще более серьезные сдвиги, ВНП, особенно в период сверхдоходов от экспорта нефти, рос чрезвычайно высокими темпами: 1962–1970 гг. – 8 %; 1972–1973 гг. – 14; 1973–1974 гг. – 30 % в год. Доля городского населения увеличилась примерно с 28 % в 1950 г. до 47 % в 1976 г. За 20 лет доля крестьян и сельскохозяйственных рабочих в общей численности занятых уменьшилась с 60 почти до 30 % (McDaniel, 1991. Р. 82, 131). Более подробно феномен предреволюционного экономического роста проанализирован в главе 7, специально посвященной характерным для революций экономическим процессам.

В период, непосредственно предшествующий революции, бурное развитие обычно сменяется острым кризисом и хозяйственным упадком, наступающим либо из-за сильных неурожаев, либо из-за неблагоприятной конъюнктуры международной торговли, либо, наконец, из-за неудач политического и военного характера. В условиях, когда общество и государство не способны адаптироваться к новым тенденциям, порождавшимся предшествующим динамичным развитием, последствия циклических по своей природе негативных процессов оказываются еще более тяжелыми. Так, необходимость поставлять продукты питания в быстро растущие города обостряла для крестьян последствия неурожаев. Касаясь проблемы снабжения французских городов хлебом, Б. Мур отмечал, что «отток (хлеба. – Авт.) в несколько больших городов ощущался в первую очередь во время его нехватки и становился разрушительным фактором» (Moore, 1966. Р. 45)[27]27
  Описывая способы снабжения французских городов в этих условиях, К.П. Добролюбский отмечал: «При старом порядке во время голодных годов абсолютная власть прибегала к запрещению вывоза хлеба за границу, к усилению снабжения городов, особенно Парижа, за счет голодающих провинций (как, например, за счет Шампани во время голода 1709 г.), к созданию запасных хлебных складов, к регламентации хлебной торговли, к принудительной продаже и даже к таксации зерна» (Добролюбский, 1930. С. 14).


[Закрыть]. А вот что пишет Джон М. Харт о причинах длительного и катастрофического по своим последствиям голода, непосредственно предшествовавшего мексиканской революции: «Сельское хозяйство Мексики было уязвимо, поскольку правительство не смогло направить достаточно средств на ирригацию, а крестьяне-производители основных видов продовольствия вытеснялись ориентированными на экспорт, коммерциализированными сельскохозяйственными предприятиями» (Hart, 1987. Р. 165). Действия все более запутывающейся в противоречиях власти усиливали негативные хозяйственные процессы. Так, неблагоприятные тенденции в английской промышленности предреволюционного времени во многом объясняются перешедшей все возможные границы продажей монопольных прав при Карле I и неадекватной внешней политикой режима (Косминский и Левицкий, 1941. Т. 1. С. 100–101).

Исследователи неоднократно подчеркивали связь экономического роста, экономического развития в целом с вызреванием предпосылок революции. М. Олсон, например, рассматривал быстрый экономический рост как «основную силу, ведущую к революции и нестабильности», как «огромную дестабилизирующую силу» (Olson, 1997. Р. 216). Многие отмечали и роль кризиса, непосредственно предшествующего началу революции. Однако механизм воздействия экономической динамики на обострение ситуации трактовался по-разному.

Марксистская теория делала упор в первую очередь на вызревание предпосылок нового, капиталистического общества, на появление буржуазии как класса, экономически значимого, но лишенного социальных и политических прав[28]28
  Подобный подход был характерен не только для марксистов. Мансур Олсон описывал этот процесс следующим образом: «Тот факт, что кто-то получит в результате экономического роста непропорционально много, знаменует собой новое распределение экономической власти. Но при этом (почти по Марксу) возникает «противоречие» между новым распределением экономического влияния и прежним распределением общественного статуса и политической силы» (Olson, 1997. Р. 217).


[Закрыть]. Противостояние этого нового класса и традиционной, препятствующей изменениям аристократии, которая господствует в обществе, пользуясь поддержкой старого режима, и приводит в конечном счете к революционному взрыву. Однако представителям так называемой ревизионистской школы[29]29
  «Ревизионистская» школа объединяет историков, которые на основе исследования конкретных революций поставили под сомнение основные принципы марксистского подхода к этой проблеме, в том числе о революции как механизме общественного прогресса, о закономерности и неизбежности революций, о роли классовой борьбы в революции и т. п. К наиболее видным представителям этого направления относят Б. Рассела, Х.Р. Тревор-Ропера, Ф. Фюре, Д. Рише.


[Закрыть]удалось доказать, что в предреволюционных обществах средние (буржуазные) слои не были непосредственно вовлечены в промышленную, предпринимательскую деятельность, и потому их нельзя рассматривать как зародыш капитализма. К тому же для представителей буржуазии путь «наверх» был закрыт далеко не всегда. Приобретение земельной собственности либо государственных должностей, браки между представителями различных слоев и сословий позволяли преодолевать барьеры «вертикальной мобильности»[30]30
  В течение XVIII в. во Франции дворянское звание приобрело 6500 семей. По подсчетам Г. Шоссинан-Ногаре, это составило четверть всего дворянского населения королевства (Chaussinand-Nogaret, 1985. Р. 28).


[Закрыть]. Политика предреволюционных режимов, как мы уже упоминали, также не всегда отличалась консерватизмом.

Другие исследователи, полагавшие, что «политическая стабильность или нестабильность в конечном счете зависят от состояния умов, от настроения в обществе» (Davies, 1997а. Р. 136), усматривали вызревание предпосылок революции в массовой психологии: продолжительный период экономического развития формировал завышенные ожидания, а последующий резкий спад вызывал у людей вполне понятное разочарование[31]31
  «В большинстве случаев революции происходят, когда длительный период поступательного экономического и социального развития сменяется коротким периодом резкого спада. На первом этапе решающее воздействие на умы людей данного общества неизбежно оказывает ожидание возможности и впредь удовлетворять растущие потребности. На втором этапе, когда реальность расходится с ожиданиями, на смену приходит чувство тревоги и разочарования» (Davies, 1997а. Р. 136).


[Закрыть]. Однако и это объяснение не вполне убедительно. Как справедливо отмечала Теда Скочпол, ни одна успешная революция не была осуществлена мобилизующим массы революционным движением. Для того, чтобы революционный авангард мог возглавить разочарованные массы, в обществе должен созреть революционный кризис (Skocpol, 1979. Р. 16–18). Возникновение этого кризиса, в первую очередь проявляющегося в кризисе государства, по-прежнему требует специального объяснения.

Между тем непосредственная связь экономических изменений с вызреванием предпосылок революции все-таки существует, но она проявляется не столь прямолинейно, как это трактуют рассмотренные выше подходы. Чтобы понять существующие здесь взаимозависимости, более подробно проследим воздействие экономических изменений на социальную структуру предреволюционных обществ.

Совершенно очевидно, что экономическая динамика оказывала глубокое воздействие на социальную ситуацию, все дальше уводя ее от устойчивости, характерной для традиционных систем. Последние характеризуются стабильной, сцементированной вертикальными связями социальной структурой, в которой различные типы социальной стратификации не вступают в противоречие друг с другом, а положение и доходы каждого социального слоя отвечают его функциям. Это делает систему устойчивой и оправдывает ее существование в глазах не только элиты, но и народных масс. Начало динамичного экономического развития кардинально меняет ситуацию. Подрываются основы традиционной социальной структуры, происходит масштабное перераспределение богатства, возникают новые экономически значимые социальные силы.

Общества в предреволюционный период уже достаточно далеки от своего традиционного, патриархального состояния, и традиционные отношения в них существенно размыты. Для нас же существенно, что процесс размывания резко ускоряется в десятилетия, непосредственно предшествующие революции. Характеристику ситуации в Германии перед революцией 1848 г., данную Кнутом Борчардом, можно отнести к любой предреволюционной стране: «Быстрая смена владельцев состояний, чередование взлетов и падений помогли расшатать и ослабить традиционную структуру экономики. Немногих не затронуло перераспределение экономических возможностей, недвижимости и денежных средств. Все это ослабило вес традиций и привычек» (Borchardt, 1973. Р. 94).

Однако этот динамичный процесс наталкивался на традиционные социальные рамки и барьеры, не позволяющие привести стратификацию по статусу и доступу к власти в соответствие с новым распределением богатства. Хотя, как уже было отмечено выше, социальная мобильность не была полностью блокирована. Под давлением новых обстоятельств традиционная система постепенно трансформировалась, однако не отмирала полностью, – старые и новые элементы в ней сосуществовали и вступали в непримиримое противоречие. Наложение новой стратификации, возникшей в результате экономического развития, на традиционную статусную систему приводит к возникновению специфического феномена – предреволюционной фрагментации общества[32]32
  Хотя и фрагментацию общества, и экономические изменения часто относят к причинам революций, их взаимосвязь прослеживают крайне редко. С этой точки зрения большой интерес представляет анализ предпосылок революции А. Фельдманом. Исходной базой фрагментации, по его мнению, выступает дифференциация в статусных системах, связанная с процессом индустриализации. В результате этого процесса «более или менее взаимосвязанные и относительно совпадающие социальные системы постепенно трансформировались в систему, которая содержит множество отдельных и функционально обособленных подсистем» (Feldman, 1964. Р. 119). Различные статусные системы вступают в чрезвычайно сложные взаимоотношения между собой, поскольку, с одной стороны, «вновь образованные системы произошли в результате напряжения и конфликта, а с другой стороны, «дифференцированные системы пересекаются и проникают друг в друга». Для обществ в этой ситуации характерно пересечение различных, внутренне непротиворечивых, но вступающих между собой в конфликт систем распределения социальных статусов. В результате «обществам, подвергнутым фрагментации, в большой степени присущи неустойчивость среди индивидуумов и неопределенность при сопоставлении индивидуумов и групп». По мнению автора, «всеобщий процесс фрагментации способствует созданию предпосылок социальной революции».


[Закрыть]. Фрагментация – это результат давления новых процессов, порождаемых экономическим ростом (более широко – динамичными экономическими изменениями), на встроенные ограничители в социальной структуре.

В предреволюционном обществе фрагментация охватывает как элитные слои, так и народные массы в целом. Происходит обострение межгрупповых и внутригрупповых противоречий. Тем самым фрагментация резко усложняет систему экономических и социальных интересов, делая ее чрезвычайно раздробленной и конфликтной, не позволяя формировать устойчивые социальные коалиции.

Основные процессы, приводящие к фрагментации общества в предреволюционный период, можно охарактеризовать следующим образом. Во-первых, происходит накопление богатства в руках новых экономически активных слоев, тогда как по меньшей мере часть традиционной знати испытывает серьезные экономические трудности. В результате усиливается расхождение между накоплением богатства, с одной стороны, и статусом и доступом к власти, с другой. Часть новой экономической элиты находит способы проникнуть в ряды высших сословий, усиливая противоречия в рядах знати и воздействуя на эволюцию ее интересов. Для другой части (так называемых маргинальных элит) преимущества и привилегии правящей элиты остаются недоступными, что ставит под угрозу стабильность сложившейся системы.

Во-вторых, меняются роль и экономические функции традиционных социальных слоев. Среди крестьянства усиливается социальное расслоение, в результате интересы его зажиточной и бедной частей все более расходятся[33]33
  Примечательно, что применительно к России этот процесс был исследован В.И. Лениным в одной из его первых экономических работ «Развитие капитализма в России» (Ленин. ПСС. T. 3).


[Закрыть]. Втягивающиеся в рыночные отношения лендлорды[34]34
  В разных странах реакция землевладельцев на расширение сферы рыночных отношений могла быть различной. Так, в Англии в ходе огораживаний происходило разрушение традиционно сложившегося баланса прав и обычаев. Во Франции же, напротив, повышение доходности сельского хозяйства во многом осуществлялось благодаря возрождению давно забытых феодальных поборов и повинностей. Противоречивость этого процесса дала толчок к дискуссии о том, как трактовать суть происходившего в предреволюционные годы в сельском хозяйстве Франции: как ретроградную по своей сути «сеньориальную реакцию» либо как «сеньориальную модернизацию» – адекватный коммерческий ответ на расширение возможностей выгодно продавать хлеб и другие сельскохозяйственные продукты. На самом деле подобная противоречивость вполне характерна для переходной эпохи, в которой старое и новое сосуществует и тесно переплетается между собой.


[Закрыть] уже не стремятся сохранять патриархальные отношения со своими крестьянами, выступать их защитниками, помогать им в трудные времена[35]35
  Как отмечал Токвиль, в XIV в. «крестьянин был более угнетен, но он получал больше помощи. И хотя дворянство подчас обращалось с ним жестоко, оно никогда не бросало его на произвол судьбы», тогда как в предреволюционное время «особенно в голодные годы было отчетливо заметно, что узы покровительства и зависимости, связывавшие некогда крупного земельного собственника и крестьянина, ослабели или порвались» (Токвиль, 1997. С. 101, 107). Применительно к предреволюционной Англии также отмечалось «ослабление связей между лордом и крестьянином» (Wallerstein, 1974. Р. 259).


[Закрыть]. В то же время они все менее склонны оставаться послушными подданными своего сюзерена. Система вертикальной взаимозависимости постепенно начинает заменяться горизонтальными связями.

Эти процессы приводили к многообразным напряжениям и конфликтам в элите. С одной стороны, нарастало давление со стороны тех социальных слоев, реальная роль которых в обществе не соответствовала их формальному статусу. С другой стороны, углублялся кризис внутри господствующего социального слоя, разделенного на множество групп и кланов, уже не способного объединиться вокруг общих интересов[36]36
  Ф. Фюре отмечал применительно к французской революции: «Эти два феномена – с одной стороны, мощный натиск буржуазии, стремящейся втиснуться на это все более перенаселенное и, возможно, потому все более ограничивающее доступ пространство (имеется в виду аристократическое сословие. – Авт.), и, с другой стороны, внутри этого пространства – конфликт между различными группами знати – отнюдь не противоречат, но взаимодополняют друг друга» (Furet, 1981. Р. 107–108).


[Закрыть]. Причем эта фрагментация часто происходила не по традиционным линиям раздела, отражавшим структуру старой элиты: аристократия – джентри, дворянство шпаги – дворянство мантии. Экономическое развитие по-разному воздействовало на представителей одного и того же слоя социальной иерархии, делая их интересы различными, а иногда и противоположными. Многие исследователи отмечают, что для предреволюционных обществ характерна парадоксальная ситуация, когда противоречия внутри отдельных классов и социальных слоев по степени остроты могут существенно превосходить противоречия между различными классами и слоями (Hill, 1962; Chaussinand-Nogaret, 1976).

Известная дискуссия о том, происходило ли возвышение джентри и разорение старой аристократии в предреволюционной Англии, так и не дала окончательного ответа на этот вопрос, однако со всей очевидностью показала, что в среде и тех, и других проходило активное имущественное расслоение и дифференциация подходов к методам ведения хозяйства. «Инфляционное столетие перед 1640 г. было гигантским водоразделом, – отмечал Кристофер Хилл, – когда во всех слоях общества происходило экономическое размежевание. Некоторые йомены возвысились до положения джентри, другие, напротив, опустились. Одни пэры накопили огромные состояния, другие оказались на грани банкротства» (Hill, 1958. Р. 8). При этом часть высшей аристократии принимала непосредственное участие в предпринимательской деятельности[37]37
  «Важность аристократии в этот период определяется прежде всего ее стремлением поддерживать и финансировать новые предприятия, которые считались рискованными и, следовательно, не способными обеспечить себе поддержку со стороны более осторожных социальных групп. Поскольку крупномасштабная угледобыча и металлургические отрасли в период Тюдоров были еще новшеством, аристократы взяли в свои руки их развитие. Океаническая торговля и исследования также были новшествами – и здесь аристократы играли видную роль» (Stone, 1957. Р. 61).


[Закрыть]. В предреволюционной Франции знать также активно втягивалась в коммерцию[38]38
  Высшая аристократия с начала XVIII в. активно участвовала в формировании банковских институтов, а также в первом этапе индустриализации. Так, одна из крупнейших прядильных фабрик в дореволюционный период принадлежала герцогу Орлеанскому (Fohlen, 1973. Р. 32, 64). По утверждению Г. Шоссинан-Ногаре, «дворянство представляло наиболее новаторское, наиболее динамичное, наиболее передовое течение в предпринимательстве» (Chaussinand-Nogaret, 1985. Р. 123). Дворянам принадлежали крупные капиталистические предприятия в самых передовых отраслях: хлопчатобумажной промышленности и металлургии.


[Закрыть], тогда как провинциальное дворянство в большинстве своем оставалось консервативной силой, заинтересованной в сохранении традиционных отношений.

Во многом аналогичные явления характерны и для России начала XX в. В целом класс землевладельцев с трудом приспосабливался к процессам модернизации, его упадок все более усиливался, особенно после революции 1905 г. Однако были и исключения: в Западной Украине, например, помещики вполне успешно осуществляли коммерциализацию сельского хозяйства (McDaniel, 1991. Р. 152–156). Единство интересов земельной аристократии размывалось и тем, что ее представители все более активно втягивались в промышленную деятельность. На рубеже веков 82 из 102 крупнейших землевладельцев были полными или частичными собственниками 500 промышленных предприятий. Из 1482 акционерных обществ, обследованных в 1901–1902 гг., не менее чем в 800 руководящие посты занимали потомственные дворяне (Munting, 1996. Р. 339).

Таким образом, накануне революции в элите наблюдаются сильные дезинтеграционные процессы, и верхние слои общества превращаются в сложную мозаику социальных групп с разнообразными и противоречивыми интересами: экономически сильные социальные группы, не имеющие доступа в элиту; «новички», не до конца признанные традиционной элитой, но, в свою очередь, стремящиеся не допустить ее дальнейшего расширения; преуспевающая часть традиционной элиты; разоряющаяся часть традиционной элиты и т. п. При этом часть старой аристократии, активно втягивающаяся в коммерческую деятельность, может иметь много общих экономических интересов с предпринимателями из непривилегированной части общества[39]39
  «Аристократ, свободный от феодального обязательства защищать крепостного, предоставлять ему скот, кормить в трудные времена, а также поддерживать крестьянское землепользование, стал сельскохозяйственным предпринимателем. Он повысил эффективность, увеличил производство, снизил затраты и стал поглощать своих более слабых конкурентов» (Hamerow, 1958. Р. 47).


[Закрыть], однако их объединению препятствуют традиционные сословные перегородки.

Перераспределение богатства – лишь один из факторов, обостряющих отношения в рамках элиты. Существенное влияние оказывают постепенная трансформация механизмов государственного управления, а также усиливающаяся в результате роста населения конкуренция за привилегии и государственные должности. Важно подчеркнуть, что эти конфликты носят не просто межличностный или межклановый характер. В рамках элиты формируется сложная система противоречивых экономических, политических и социальных интересов, причем применительно к различным проблемам внутриэлитные группировки могут иметь разную конфигурацию.

Не менее важно и то, что в предреволюционные десятилетия активизируется фрагментация населения в целом, связанная с усиливающимся социальным расслоением, привязкой источника жизнеобеспечения к традиционным либо новым экономическим структурам. В основе дифференциации здесь также лежит различие экономических интересов. Идет расслоение крестьянства, означающее выделение, с одной стороны, более зажиточной верхушки, а с другой – безземельных слоев. У традиционной цеховой системы появляется конкурент в лице мануфактуры или фабрики, вызывая противоречия между новыми предпринимателями и городскими ремесленниками. Позиции купцов, предпринимателей и финансистов дифференцируются в зависимости от того, насколько тесно их коммерческая деятельность связана с интересами существующего режима. В результате создается почва для многочисленных противоречий.

Анализируя наказы различных сословий, адресуемые Генеральным Штатам во Франции в 1789 г., Ф. Фюре отмечал многообразные внутри– и межсословные конфликты: «между богатыми и бедными крестьянами – на почве дележа общинных выгонов; среди владельцев мастерских и мастеров гильдий – из-за разногласий в вопросе о свободе труда, между епископами и приходскими священниками – о демократизации церкви, между дворянством и церковью – по проблеме свободы прессы». Общий вывод – «общество «статусов» и «рангов» было в высокой степени раздробленным (партикуларистским)» (Furet, 1981. Р. 58).

Несомненно, фрагментация всех слоев общества существенно влияла на ход революционного процесса. По словам Дж. Голдстоуна, «революции… обычно выявляют множество конфликтов, уходящих корнями в социальные структуры нижнего уровня и в большей мере затрагивающих народные массы, чем конфликты вокруг национального правительства» (Goldstone, 1991. Р. 49).

1.5. Фрагментация общества и революция

Активное экономическое развитие и вызываемая им фрагментация общества приводят к резкому ослаблению государственной власти в стране, а потому делают неизбежным революционное разрешение конфликта между новыми процессами и встроенными в ткань общественных отношений барьерами к адаптации. И дело здесь не только в неспособности существующей власти к решительным шагам. В истории были случаи, когда предреволюционные режимы неадекватно воспринимали характер стоявших перед обществом задач и своими действиями лишь ухудшали ситуацию. Однако есть и противоположные примеры, демонстрирующие способность власти в предреволюционный период осознавать необходимость перемен и предпринимать активные попытки их практического воплощения.

Но при нарастании кризисных явлений и фрагментации общества объективные условия для преобразований оказываются чрезвычайно неблагоприятными. Во-первых, власть не может проводить целенаправленную политику, поскольку вынуждена концентрировать все силы, использовать все доступные ей инструменты для предотвращения финансового краха, даже если это противоречит более долгосрочным задачам[40]40
  Характеризуя действия Карла I перед началом английской революции, Дж. Голдстоун отмечает: «Многие из этих проектов были в высшей степени коммерческими и прогрессивными: повышение до рыночного уровня ренты на королевских землях, кооперация при разработке и эксплуатации болот и лесов, продажа торговых привилегий для международной и внутренней торговли (по нашему мнению, последнюю меру едва ли можно считать прогрессивной. – Авт.). Другие проекты были консервативными и феодальными: ужесточение правил опеки с целью извлечения дохода в казну, требование к джентри приносить рыцарскую присягу, а также торговля титулами и должностями. Но вся эта политика преследовала одну цель: увеличить доходы казны» (Goldstone, 1991. Р. 80–81).


[Закрыть].

Во-вторых, она постоянно испытывает давление абсолютно несовместимых требований – различные социальные слои и элитные группы ждут от нее диаметрально противоположных действий. Чьи бы интересы она ни пыталась удовлетворить, это неизбежно вызывает все большее сопротивление остальных. В сложной мозаике разнонаправленных сил и интересов ни один из предлагаемых существующей властью путей преобразований не может найти общественной поддержки: с высокой вероятностью баланс интересов «против» всегда окажется больше, чем «за»[41]41
  Ф. Фюре обращает особое внимание на отсутствие консенсуса в рамках элиты по вопросу о путях реформ как предпосылке французской революции: «Каждый шаг государства вызывал сильную враждебность большей части правящей элиты, которая никогда не могла объединиться ни в поддержку просвещенного деспотизма, ни ради осуществления либеральных реформ» (Furet, 1981. Р. 113–114).


[Закрыть].

Попадая во все более безвыходную ситуацию, власть начинает метаться, то идя на поводу у радикальных настроений, то пытаясь спрятаться в привычных рамках традиционной системы, то проявляя излишнюю жесткость, то соглашаясь на бессмысленные компромиссы[42]42
  В отсутствие консенсуса элит, отмечал Фюре, «монархия в своих попытках решить ключевую проблему – сбор налогов – шарахалась от деспотизма к капитуляции» (Furet, 1981. Р.113).


[Закрыть]. В результате режим становится еще более уязвимым, теряя свою базу и среди традиционных сторонников, и во вновь возникающих социальных слоях. Он вызывает всеобщее недовольство, хотя и по диаметрально противоположным причинам. Ослабление государственной власти продолжается.

В подобных условиях доступные правящему режиму способы поддержания социальной стабильности резко ограничиваются. Революция в Иране и распад советской империи, судя по всему, дали недвусмысленный ответ на вопрос, столь долго интриговавший специалистов по теории революции: «Если Карл I в 1640-м, Людовик XVI в 1789-м, Николай II в 1917-м и прочие располагали бы сильными и надежными войсками, которые они хотели бы использовать для подавления инакомыслящих, кто может с уверенностью утверждать, что революция разразилась бы именно в этот момент или произошла бы вообще?» (Hagopian, 1975. Р. 157). Армия и полиция – неотъемлемая часть общества, они находятся под влиянием господствующих в нем идей и настроений. Высшее офицерство представляет собой важнейший слой правящей элиты, и кризисные явления этой элиты не могут обойти его стороной. Поэтому потеря правящим режимом социальной поддержки и доверия со стороны элиты резко сокращает его возможности использовать силовые методы подавления недовольства[43]43
  Только в том случае, если режим в кризисной ситуации сохраняет способность к маневрированию и способен «купить» социальную поддержку хотя бы части недовольных, он может позволить себе использовать силу против другой их части. В этом смысле весьма характерен пример революции 1905 г. в России, который обычно приводят для иллюстрации возможности подавить революцию силовыми методами. Царское правительство не могло использовать силу, пока оно не пошло на принципиальные уступки политическим требованиям буржуазных партий. Лишь получив хотя бы временную поддержку со стороны буржуазии, правящий режим смог силой подавить революционное движение «снизу».


[Закрыть].

Начало революционного процесса не снимает многочисленные конфликты и противоречия, характерные для предреволюционного общества. Новая власть, приходящая на первой стадии революции, на этапе революции «сверху», наследует ту же ситуацию, с которой не справился старый режим. Общество остается предельно фрагментированным, разнонаправленные силы и интересы подрывают возможность проводить сколько-нибудь целенаправленную политику «сверху». Именно степень фрагментации общества в результате предшествующего периода экономической динамики в гораздо большей мере, чем степень радикальности программ, предопределила различие в судьбе лидеров революции Мэйдзи и вождей первого этапа Великой французской революции.

В настоящее время доказано, что Япония перед революцией Мэйдзи не находилась в состоянии полного застоя, как полагали ранее. Годовые темпы роста ВВП на душу населения в 1830–1860 гг. составляли 0,10-0,15 % (Мельянцев, 1996. С. 245). В стране развивалась торговля, шли процессы протоиндустриализации (Hanley and Yamamura, 1977). Проблемы, с которыми столкнулся сёгунат Токугавы к середине XIX в., также схожи с другими известными предреволюционными ситуациями. «Иностранцы добивались доступа к японской торговле. Внутри страны финансовая ситуация была ненадежна, традиционная система статусов и рангов по богатству и доступу к власти пришла в расстройство, все чаще происходили народные волнения» (Goldstone, 1991. Р. 411).

Тем не менее, можно предположить, что дестабилизирующее воздействие на традиционные структуры здесь было слабее, чем в других странах при «старом режиме». В подтверждение этой гипотезы можно привести по меньшей мере три фактора. Во-первых, хотя экономический рост в Японии не прекращался, его темпы были существенно ниже, чем во Франции второй половины XVIII в. (где они составляли более 0,6 %)[44]44
  Рассчитано по: Мельянцев, 1996. С. 248.


[Закрыть] и даже в Англии XVII в. (0,20-0,23 %) (Мельянцев, 1996. С. 93). Во-вторых, достигнутый ко второй половине XIX в. уровень экономического развития Японии был существенно ниже, чем во Франции конца XVIII в. и в Англии середины XVII в. По уровню ВВП на душу населения Япония отставала от этих стран в указанные периоды примерно на треть (см.: глава 2, табл. 2.2). В-третьих, закрытость от внешнего мира, проводившаяся в Японии политика изоляционизма элиминировали воздействие нестабильности мирового рынка на внутреннюю ситуацию в стране.

Меньшая зрелость предреволюционных противоречий подтверждается еще и тем, что при всей слабости господствующего режима, его внутренний кризис оказался недостаточно глубок для спонтанного начала революции. Смена власти произошла лишь под воздействием внешней угрозы.

Сказанное о Японии еще более применимо к другим успешным революциям «сверху» – все они происходили в относительно слаборазвитых странах, где традиционные структуры не были всерьез расшатаны динамичным экономическим развитием. Поэтому там существовала возможность провести преобразования «сверху», не допуская активного участия народных масс в политике.

Что касается более развитых и динамично развивающихся стран (к ним относилась, например, Франция второй половины XVIII в.), то здесь экономические изменения затрагивали всю систему общественных отношений снизу доверху. Поэтому различные слои населения, отстаивая свои интересы, стремились активно включиться в процесс преобразований. В этих условиях революция «сверху» неизбежно сталкивалась с неразрешимой дилеммой. Согласие на подавление движения «снизу» означало компромисс со старым режимом, и это делало революцию беззащитной перед силами реакции. По этому пути пошли германская революция 1848 г. и российская революция 1905 г., что и предопределило в конечном счете их поражение. Опора же на активность масс неизбежно выводит революцию за рамки, которые приемлемы даже для наиболее радикальных слоев старой элиты, и предопределяет ее переход в новую стадию – революцию «снизу».

Фрагментация общества – не только главный фактор, определяющий неизбежность революции, она же решающим образом воздействует на ход революционных событий. Современные исследователи все чаще подчеркивают чрезвычайную гетерогенность участвующих в революции сил. По отношению к английской революции утверждается, что «схема конфликта отнюдь не была образцом резкого и четкого размежевания, напротив, мириады локальных столкновений по-разному формировали конфликт в различных местах» (Goldstone, 1991. Р. 81). Активно разрабатывая этот тезис применительно к Франции XVIII в., многие специалисты выделяют в ней три разнородных течения или даже одновременно происходящих революций: буржуазную революцию, которую также характеризуют как «революцию элит» или «революцию просвещения», отстаивающую свободу предпринимательства; крестьянскую, выступающую за получение земли, за восстановление общинных прав и одинаково враждебную сеньорам и буржуа, а также революцию городских низов, эгалитарную по своему характеру, отрицающую право частной собственности, подчиняя его «справедливым потребностям общества»[45]45
  Подобный подход к французской революции пользуется популярностью среди современных историков так называемого ревизионистского направления.


[Закрыть].

В аналогичных категориях рассматривается и германская революция 1848 г., в которой выделяют три течения с существенно различными целями: буржуазное по своему содержанию движение среднего класса, крестьянские бунты и восстания в городах, основную силу которых составляли ремесленники. «Для буржуазного либерала она означала основание новой нации, парламентского управления и материального благосостояния. Для мастера гильдии – восстановление корпоративного контроля над промышленным производством. Для крестьянина – отмену помещичьего землевладения и перераспределение земельной собственности» (Hamerow, 1958. Р. 156, 260).

Каждое выделяемое подобным образом течение тоже оказывалось неоднородным. Как отмечает Дж. Голдстоун, «конфликты среди крестьянства нередко включали противоборство революционно и контрреволюционно настроенных деревень, в то время как городские конфликты разводили по разные стороны различные группы рабочих и городской элиты» (Goldstone, 1991. Р. 49).

Далеко не все участвующие в революционном процессе силы заинтересованы в разрушении барьеров, препятствующих адаптации общества к новым требованиям времени. Наряду с движением против ограничителей, мешающих дальнейшему развитию общества, на революционную сцену выходят сами «бунтующие ограничители», т. е. социальные силы, которые в соответствии со своими интересами выступают против нововведений, даже тех, которые осуществлялись еще старым режимом. Принципиально важно, что «бунтующие ограничители» оказываются не только на стороне контрреволюции, но выступают важнейшей составной частью самих революционных сил.

Носителями идеологии «бунтующих ограничителей» могут быть патриархальное крестьянство, городские ремесленники, традиционное духовенство. В ходе революции они открыто проповедуют свои антимодернизационные программы. В разгар революции 1848 г. в Германии Франкфуртскому парламенту была представлена декларация с основными требованиями городских ремесленников, первым пунктом которой значилось: «Мы провозглашаем, что мы категорически против свободы развития промышленности, и требуем, чтобы она была полностью отменена в Германии специальным параграфом основного закона нации» (Hamerow, 1958. Р. 143–144). Перед французским Конвентом не раз ставили вопрос о том, что «свобода хлебной торговли несовместима с существованием республики», а «продовольствие является собственностью народа» (Добролюбский, 1930. С. 20, 28), что фактически означало требование восстановить старую практику регулирования.

Феномен «бунтующих ограничителей» в различной степени проявлялся в разных революциях, однако ни одна из них в полной мере не смогла его избежать. В наименьшей степени он характерен для английской революции[46]46
  Тревор-Ропер фактически приписывает идеологию «бунтующих ограничителей» в английской революции тому слою джентри, положение которого ухудшалось (Trevor-Roper, 1953).


[Закрыть], где к этой категории можно отнести лишь движение клобменов (clubmen), отстаивающее традиционные отношения и ценности, а также часть местного дворянства. «Бунтующие ограничители» играли гораздо большую роль в Великой французской революции: экономическая политика якобинцев во многом определялась требованиями городских и деревенских низов, выступавших против свободы торговли и разрушения патриархальных отношений в деревне[47]47
  Анализируя политику якобинского Конвента, К.П. Добролюбский отмечает: «Все попытки избежать введения Максимума оказались тщетными: он был, как и террор, навязан Конвенту снизу» (Добролюбский, 1930. С. 34).


[Закрыть]. Важным было их значение в мексиканской революции 1910 г. и иранской революции 1979 г.

Сохраняющаяся фрагментация предопределяет слабость государственной власти на протяжении всего периода революционных преобразований, пока судьба каждого из сменяющих друг друга режимов полностью зависит от временных и неустойчивых коалиций, в которые вступают чрезвычайно раздробленные силы, участвующие в революции. И лишь когда в ходе революционной трансформации общества появляются предпосылки возвышения новой элиты, способной стать опорой стабильной государственной власти, революционный процесс подходит к своему завершению. Таким образом, принципиально важная особенность революций состоит в том, что трансформация общества происходит в условиях слабой государственной власти, не способной контролировать происходящие события и процессы[48]48
  Характеристика французской революции, данная Ф. Фюре, универсальна и применима к любому революционному процессу: «В действительности революционный поток 1789–1794 гг., пусть и ограничиваемый, направляемый группами, которые одна за другой приходили к власти и вначале двигались вместе с ним, никогда на самом деле не был кому-либо подконтролен, поскольку формировали его многочисленные противоборствующие цели и интересы» (Furet, 1981. Р. 124).


[Закрыть]. Гетерогенность участвующих в революции сил и стихийный характер преобразования общественных отношений предопределяют неоднозначность результатов революционного процесса.