Текст книги "Сочинения. Том 3. Великие революции. От Кромвеля до Путина"

Нефтяной бум, обеспечивший приток в страну твердой валюты и импортных потребительских товаров, должен был расшатывать подобную систему – прежде всего из-за невозможности отрегулировать столь масштабные ресурсные потоки по сколько-нибудь формальным правилам, согласовать в их рамках рост номинальных доходов населения с доступностью материальных благ. Еще более существенное влияние оказало исчерпание потока дешевых ресурсов, связанное с резким падением нефтяных доходов.

Кроме того, стратификация в зависимости от установленной «сверху» значимости того или иного рабочего места практически несовместима с использованием какой-либо альтернативной базы распределения материальных благ: например, в соответствии с реальным трудовым вкладом либо результатами предпринимательской деятельности. Любые попытки подобного совмещения приводят к резким обострениям конфликтов в обществе, усилению фрагментации его интересов, что ярко проявилось уже в период перестройки.

По мере исчерпания основанной на нефтяных доходах модели экономического роста обострялась вся совокупность рассмотренных здесь противоречий. На рубеже 70-80-х годов в ряде отраслей обозначился спад производства: в добыче угля (1979–1981 гг. – 7 %), выпуске готового проката (1979–1982 гг. – 2,9 %), железнодорожных перевозках (1979 г. – 2,3 %, 1982 г. – 1 %) (Белоусов, 1994. С. 28). Несмотря на продолжающийся быстрый рост капиталовложений в ТЭК (в 1985 г. они вдвое превысили уровень 1975 г.) и доли ТЭК в общем объеме капиталовложений, рост добычи нефти остановился, стабилизировались и объемы экспорта. Неблагоприятная динамика нефтяных цен на мировом рынке привела к постепенному снижению доходов от экспорта. Их максимум приходится на 1983–1984 гг., а затем, как видно из табл. 3.3, происходит устойчивое снижение, и это несмотря на наращивание объемов экспорта вплоть до 1988 г.

Таким образом, первые симптомы надвигающегося кризиса становятся очевидными уже в первой половине 1980-х годов. «В 1985 г., когда М. Горбачев пришел к руководству страной, экономическое положение СССР лишь на первый, поверхностный взгляд казалось «застойно» прочным. На деле возможности не только развития, но и сохранения сложившегося уровня производства и потребления полностью зависели от факторов, находящихся вне его контроля, – мировой конъюнктуры на нефтегазовых рынках, открытия новых месторождений с крайне высокими параметрами нефте– и газоотдачи, возможностей беспрепятственного привлечения долгосрочных кредитов на мировых финансовых рынках по низким процентным ставкам. Однако начавшееся падение цен на нефть на мировом рынке, сокращение абсолютного уровня экспортных поступлений (1983 г. – 91,4 млрд долл., 1985 г. – 86,7 млрд долл.) свидетельствовали о том, что чуда не произойдет» (Гайдар, 1997а. С. 450).

Таблица 3.3

Экспорт нефти и нефтепродуктов из СССР в 1980–1990 гг.

Источник: Синельников, 1995. С. 33.

Еще одним фактором, повлиявшим на усиление недовольства режимом как среди элиты, так и среди населения, стала затяжная война в Афганистане. С самого начала воспринимавшаяся народом как несправедливая, повлекшая за собой большие человеческие жертвы и явно продемонстрировавшая, что стране не по силам играть роль сверхдержавы, афганская война еще сильнее дискредитировала господствующий режим. Это подтверждается результатами социологических опросов конца 80-х годов. В 1988 г. 63 % населения отнесли вывод войск из Афганистана к важнейшим событиям года (Левада, 1997. С. 11). Почти три четверти опрошенных согласились с оценкой этой войны как преступной, т. е. с оценкой, данной А.Д. Сахаровым на Первом съезде народных депутатов СССР (Никитина, 1997а. С. 38).

Итак, можно утверждать, что по своему характеру предреволюционные процессы в СССР последней четверти XX в. схожи с вызреванием предпосылок других известных нам революций. Роль фактора, который дестабилизировал систему и привел к фрагментации интересов элиты и населения в целом, сыграл нефтяной бум, в результате которого сначала произошло резкое увеличение притока ресурсов извне, а затем их исчерпание. Жестко стратифицированное общество, каким была советская система, оказалось уязвимым для столь масштабных колебаний, в нем стали нарастать внутренние противоречия, усиливаться центробежные силы. Однако по сравнению с другими революциями этот процесс носил достаточно скрытый характер. Не случайно, когда нефтяные доходы иссякли, а власть предприняла первые попытки реформ, глубина и масштабность вышедших на поверхность противоречий практически для всех оказались полной неожиданностью. Но проведенный анализ подтверждает, что основы этой фрагментации были порождены не политикой Горбачева – как и в других революциях, причина кроется в экономических условиях и действиях «старого режима» в предреволюционные годы.

3.4. Результаты революции: будет ли успешно преодолен кризис ранней постмодернизации?

Модернизация, обновление, приближение к стандартам развитых стран – один из ключевых элементов, определявших действия властей на разных этапах российской революции: от задач «ускорения научно-технического прогресса» в эпоху Горбачева до неоднократных попыток последних лет создать благоприятный инвестиционный климат и наконец-то перейти к экономическому росту. Была ли революция успешной с точки зрения создания условий для ускорения развития? Окончательного ответа на этот вопрос пока нет, хотя уже сейчас высказываются разные точки зрения.

Одна из весьма популярных позиций по этому вопросу состоит в том, что политика последнего десятилетия XX в. нанесла непоправимый ущерб перспективам экономического развития России. Ее сторонники справедливо отмечают: страна пережила масштабный спад производства, одной из основных жертв которого стали предприятия военно-промышленного комплекса, самые передовые в научно-техническом отношении[85]85
  «К концу советского периода до 80 % всех научных разработок в СССР так или иначе было связано с оборонным сектором… Оборонные отрасли с давних пор являлись основной сферой приложения лучших научных достижений в сфере высоких технологий. Вся электроника гражданского назначения, от компьютеров до телевизоров, производится на оборонных предприятиях параллельно с радарами и реактивными истребителями. В 1993 г. 80 % продукции ВПК направлялось в гражданский сектор. На военных заводах производилось 100 % телевизоров и 80 % холодильников, выпускаемых в России. В целом, по имеющимся оценкам, оборонным сектором в 1993 г. осуществлялось около 30 % всех гражданских научно-исследовательских и конструкторских разработок» (Нельсон, Кузес, 1996. С. 41).


[Закрыть]. Бюджетный кризис больно ударил по расходам на науку и образование. Многие квалифицированные работники покинули эти кризисные сектора и вынуждены были выполнять примитивные функции в торговле и сфере услуг. В результате развала Союза и СЭВ потеряны многие рынки, что также ограничивает возможности экономического развития.

На основании анализа всей этой совокупности фактов утверждается, что «экономический либерализм начала 90-х годов в России стал знаменем не модернизации, а антимодернизации, точнее, псевдомодернизации – в угоду российскому топливно-энергетическому комплексу, металлургии и другим отраслям, занятым добычей и первичной переработкой сырья» (Красильщиков, 1996. С.81). По мнению сторонников данной точки зрения, это имело катастрофические последствия. «В последние годы российское общество все более впадает в процесс демодернизации, сопровождающийся выходом на поверхность социальной жизни структур феодально-бюрократического и криминального характера» (Яницкий, 1997. С. 40).

В качестве альтернативы в тот период обычно предлагали ввести жесткий протекционизм, проводить активную государственную промышленную политику, направленную на выделение «точек роста», усиливать концентрацию и монополизацию рынка путем создания крупных компаний, обладающих значительными материальными и финансовыми ресурсами. Другими словами, предлагалась стратегия, типичная для модернизации стран догоняющей индустриализации, о чем выше уже шла речь.

Оценивая подобные аргументы, необходимо иметь в виду, что российская революция конца XX в. не является исключением из правил. Любая революция приводила к текущему ухудшению экономической ситуации, разрушению значительной части производственного потенциала и деквалификации работников. Революция 1917 г. всего за три года довела страну до полного хозяйственного паралича, и 5–7 лет понадобилось на восстановление довоенного объема производства промышленности и сельского хозяйства[86]86
  Объем производства в основном достиг предвоенного уровня в 1926–1927 гг.


[Закрыть]. Что, впрочем, не помешало постреволюционному режиму провести затем быструю модернизацию. В других революциях также требовалось от 12 до 15 лет, чтобы объемы производства вышли на предреволюционный уровень (Гайдар, 1997а. С. 465). Ни одна революция не способствовала и немедленному ускорению процессов модернизации. Исследователи отмечают непосредственное негативное влияние революций на развитие экономики как в Англии, так и во Франции[87]87
  По мнению Т. Скочпол, «можно обосновать, что прямое и непосредственное воздействие английской революции состояло в замедлении индустриализации и усилении антидемократических процессов» (Skocpol, 1994а. Р. 39). Применительно к Франции революция и двадцать лет войн рассматриваются как национальная катастрофа, которая «усилила… отсталость и сделала ее неизлечимой» (Fohlen, 1973. Р. 18).


[Закрыть]. Однако среднесрочные последствия революционных потрясений были существенно различными. Постреволюционная Англия стала первой в мире страной промышленного переворота, тогда как во Франции революция привела к замедлению индустриализации. Еще раз подчеркнем важность вывода, сделанного в предыдущей главе: революция сама по себе не ускоряет развитие, но она может снять институциональные и социокультурные преграды на его пути.

Если же рассматривать последствия современной российской революции с точки зрения снятия ограничений, препятствующих постмодернизационному развитию страны, то существующие оценки значительно отличаются от вышеприведенных. Разрушены такие неотъемлемые черты советской системы, как тоталитарный политический строй, централизованная плановая экономика, изолированность от внешнего мира. Сократился непомерный гнет военных расходов, производство освободилось от ограничений и давления «сверху», преодолен перманентный дефицит, и «рынок продавца» постепенно превращается в «рынок покупателя». «Стоит… хотя бы на время отвлечься от нравственного смысла происходящего передела, – отмечает А.Г. Вишневский, – и приходится признать, что при всех неимоверных издержках он все-таки подталкивает общество в направлении, подсказанном историей. Огромная, всеохватывающая мафия тоталитарного государства распалась на множество частей. Пусть они и сохранили многие родовые черты, но былой безраздельный монополизм недоступен ни одной из них, а это в корне меняет дело, превращает общество из вертикального в горизонтальное, из одноцентрового в многоцентровое, из строящегося сверху в строящееся снизу» (Вишневский, 1996. С. 66). С этой точки зрения предложения критиков российских реформ об усилении централизованных начал в структурной перестройке экономики представляли собой шаг в сторону восстановления «всеохватывающей мафии тоталитарного государства» и других «встроенных ограничителей», тормозящее влияние которых на развитие страны доказано опытом последних 30 лет.

Да и не все процессы, шедшие в экономике в революционный период, можно признать негативными для решения задач постмодернизации. Исследователи, отрицательно оценивавшие идущую трансформацию для перспектив развития России, часто смешивали понятия деиндустриализации и демодернизации. Однако их связь далеко не так однозначна, как кажется на первый взгляд. Мы уже отмечали, что при переходе к постиндустриальному развитию многим развитым и развивающимся странам пришлось преодолевать серьезные трудности, связанные с деиндустриализацией. При всей болезненности этого процесса, его нельзя однозначно считать отрицательным для дальнейшего развития страны.

Что касается научно-технического потенциала, сосредоточенного в военно-промышленном комплексе, то и здесь проблема не столь проста. Попытки обеспечить динамичное развитие производства, прогресс и конкурентоспособность на внешнем рынке, опираясь на крупные централизованные структуры, тесно сращенные с государством, предпринимались во многих странах Юго-Восточной Азии. Кризис так называемых азиатских тигров 1997–1998 гг. остро поставил вопрос о противоречивости, даже несовместимости, постиндустриального содержания и типично индустриальной формы экономики этих стран. Это еще один аргумент в пользу того, что стремление ориентироваться на схожую модель, воплощенную в советском ВПК, не имеет реальной перспективы и способно лишь оттянуть выход России из кризиса.

В условиях разрушения централизованного контроля над экономикой в стране начались стихийные сдвиги в направлении процессов и пропорций, характерных для постмодернизационного общества. Доля сферы услуг увеличилась с 37 % в 1980 г. до 53,5 % в 2002 г. Несмотря на общую негативную экономическую динамику, продолжали расти показатели автомобилизации и телефонизации, по которым отставание

СССР в 70-е годы от общемировых было наиболее значительным. С 1990 по 1997 г. количество телефонных аппаратов в Российской Федерации возросло с 33,2 до 41,3 шт., автомобилей – с 18 до 35 (данные в расчете на 100 семей) (Госкомстат, 19986. С. 572, 595). Очевиден также быстрый рост компьютеризации в 90-х годах. По результатам опросов населения, в 1997 г. 3% семей в стране имели домашние компьютеры, в Москве же компьютером обладала каждая десятая семья (Дубин, 1997. С. 15). Все более широко распространялись современные средства связи. Темпы роста сектора телекоммуникаций в 1997 г. составили порядка 10 % (при общем росте ВВП на 0,4 %), причем в предшествующие годы экономического спада эта отрасль также демонстрировала устойчивый рост. Количество мобильных телефонов, которых практически не существовало в России к моменту краха коммунистической системы, быстро росло на протяжении 90-х годов, увеличившись только в 1995–1998 гг. в 8 раз – с 93,2 тыс. до 770 тыс. (Госкомстат, 19986. С. 570).

Не менее важны и происходившие изменения в трудовой ориентации работников, в которой все более усиливается мотивация, характерная для этапа перехода к постиндустриальному обществу. Исследования жизненных стратегий молодежи показывали, что молодые люди все менее готовы жертвовать во имя работы своим здоровьем, заниматься низкоквалифицированным трудом, выполнять трудовые функции ниже своих способностей и умений, делать однообразную работу, трудиться в условиях сурового климата. В то же время они настроены преодолевать трудности, связанные с учебой в «трудном» институте, выполнять работу с повышенной ответственностью, переучиваться и осваивать новые профессии, не заводить семью до достижения определенного уровня образования, материального и социального положения. Повышается внимание молодежи и к качеству жизни: обеспеченности жильем, экологическим условиям (Магун, 1996. С. 306–317).

Очевидно, что свои жизненные установки молодежь строит на отрицании как характерных для зрелого индустриального общества черт труда (низкая квалификация, однообразность), так и принципов социальной стратификации советской системы. «Подобная стратегия имела мало шансов в прежней экономической системе советского общества, где сам по себе квалифицированный труд, как правило, не гарантировал работнику высокого уровня благосостояния и где именно жертва условиями и содержанием труда была наиболее массовым способом повышения уровня благосостояния» (Магун, 1996. С. 317).

Последствия революционной эпохи в России пока не исчерпаны, и окончательные итоги подводить еще рано. Сможет ли страна органично вписаться в постиндустриальный мир, или «генетический код» тоталитарной системы и деструктивные процессы революционного периода все-таки перевесят и еще долго будут определять пути развития России – это станет ясно даже не в ближайшие годы, а на протяжении нескольких последующих десятилетий.

Глава 4
Революционный процесс

4.1. Закономерности революционного процесса

Если причины и, в какой-то мере, результаты революционных потрясений привлекают внимание специалистов по теории революции, то сам ее ход обычно остается на долю историков, не включаясь в рамки теоретического анализа. Исключение составляет схема революционного процесса, разработанная школой «естественных историков». Наиболее известной работой, посвященной этой проблематике, до сих пор остается книга Крейна Бринтона «Анатомия революции», написанная в 1930-е годы. На основе анализа четырех революций – английской, французской, российской 1917 г. и американской войны за независимость – он предложил концепцию стадий революционного процесса. К. Бринтон выделил: первые стадии революции, непосредственно связанные с падением старого режима, период власти умеренных, «царство террора и добродетели» и, наконец, термидор. В дальнейшем эти категории вошли в лексикон специалистов и, с некоторыми модификациями, – использовались для описания более широкого круга революций.

Для многих исследователей схема Бринтона послужила отправным пунктом анализа, в том числе и таких явлений, как революции «сверху» и прерванные революции, которые сам Бринтон не включал в число объектов своего исследования[88]88
  Отмечая, что в его задачу входит изучение лишь четырех успешных революций, «народных» или «демократических» по своему характеру, Бринтон в то же время подчеркивал, что «полная социология революций обязана рассматривать и другие типы революций, а особенно следующие три: во-первых, революции, инициированные авторитарными правителями, олигархами или консерваторами, – это «правые» революции; во-вторых, национально-освободительные революции; а также, в-третьих, неудавшиеся революции» (Brinton, 1965. Р. 21). Модификации данного подхода используются, например, в таких работах, как: Hamerow, 1958; Trimberger, 1978.


[Закрыть]. При этом первые стадии революции как правило не выделяли в качестве самостоятельных ее этапов, и схема Бринтона трансформировалась в трехчастную формулу: умеренные – радикалы – термидор. Критика такого подхода обычно основывалась на том, что эта схема абсолютизирует опыт французской революции (Hagopian, 1975. Р. 231–233). Однако другие варианты, предлагавшиеся некоторыми специалистами по теории революции, не получили широкого распространения и остались за рамками основного направления исследований[89]89
  Так, например, М. Хагопиан предлагает заменить трехстадийную схему «естественных историков» более общим подходом, основанным на том, что «каждая революция порождает одновременно те силы, которые стремятся продвинуть ее дальше (гипертрофические, или созидательные, силы), и силы, которые стремятся ее затормозить (энтропийные, или разрушающие, силы). Взаимодействие этих двух сил теоретически может привести к тому, что революция будет проходить три, четыре, пять, шесть и даже больше четко выделяемых стадий» (Hagopian, 1974. Р. 246).


[Закрыть].

Более четко сферу использования схемы К. Бринтона определил С. Хантингтон, который выделил два типа революционных процессов – западные и восточные. «В «западной» модели политические институты старого режима разрушаются, что влечет за собой мобилизацию и вовлечение в политику новых групп и последующее создание новых политических институтов. «Восточная» революция, напротив, начинается с мобилизации в политику новых групп и создания новых политических институтов, а заканчивается насильственным свержением политических институтов старого режима» (Huntington, 1968. Р. 266). К западным революциям можно отнести английскую, французскую, российскую 1917 г., мексиканскую, первые стадии китайской, а из более поздних – иранскую. Именно к ним в первую очередь применима схема К. Бринтона. «В целом, последовательность переходов от одной фазы к другой в западной модели революции гораздо более отчетлива, чем в восточной» (Huntington, 1968. Р. 266). Однако и здесь могут возникать определенные модификации, вызываемые, например, активным внешним вмешательством в ход революционного процесса, как это было в Мексике со стороны США.

Что же касается «чистых» случаев западных революций, то, как нам представляется, здесь подход К. Бринтона в целом достаточно адекватно описывает течение революционных процессов. Его основная слабость – не в том, что он навязывает закономерности французской революции более широкому кругу явлений. Проблема – в самой методологии, использовавшейся им и другими «естественными историками». Задача, которую они перед собой ставили, заключалась, скорее, в описании «симптомов болезни», чем в анализе причин того, почему революции движутся столь схожими путями. Однако любая схема, пока она лишь описывает явления и не вскрывает их причины, всегда уязвима для критики. Поэтому для анализа того, насколько универсален ход революционного процесса, и для определения траектории «революционной кривой» необходимо выйти за рамки набора примеров и приступить к поиску причин рассматриваемых явлений.

Но решение этой задачи важно не только для подтверждения либо опровержения одной отдельно взятой концепции. Вопрос о закономерностях развития революции выводит нас на глобальную проблему – о связи до– и послереволюционного состояния общества. Эта проблема как составная часть вопроса о прерывности и непрерывности исторического процесса, в отличие от хода революции как такового, всегда находилась в центре внимания общественных наук. И здесь представлен весь спектр возможных позиций – от трактовки революции как полного разрыва с прошлым до диаметрально противоположных представлений о том, что революция ничего принципиально не способна изменить в ходе исторического развития[90]90
  Первая позиция наиболее характерна для марксистского направления, вторая была представлена, например, в работах Токвиля.


[Закрыть]. Между тем без рассмотрения логики революционных процессов нельзя вскрыть причинно-следственные связи – все опять сведется к описанию событий, к набору иллюстраций и в конечном счете к совокупности примеров сходства и различия до– и послереволюционной политики властей.

Таким образом, анализ хода революционного процесса в данной работе преследует две цели. Во-первых, раскрыть логику развития революции, вскрыть причины схожести «революционной кривой» для событий, происходивших в разное время и при разных обстоятельствах. Во-вторых, продемонстрировать связь логики революционного процесса с результатами революции, позволяющую понять как причины их непредсказуемости, так и пределы радикальности возможных изменений. Однако, прежде чем приступить к решению этих задач, необходимо остановиться на нескольких наиболее типичных предрассудках, свойственных пониманию революционного процесса и препятствующих его адекватному восприятию.

Первый из подобных предрассудков связан с трактовкой характера социальных сил, участвующих в революционном процессе. Подход многих исследователей к этому вопросу до сих пор испытывает сильное влияние марксистской традиции, в рамках которой революция понимается как высшая форма классовой борьбы. Соответственно основные силы, участвующие в революции, рассматриваются в предельно агрегированном виде – как общественные классы[91]91
  Такой подход характерен для всех классических работ в этой области, относящихся к марксистскому направлению в широком смысле этого слова, в том числе книг Б. Мура (Moore, 1966), Т. Скочпол (Skocpol, 1979) и т. п.


[Закрыть]. Принято анализировать интересы и действия аристократии, буржуазии, крестьянства, рабочего класса и т. п. Между тем для такого подхода нет серьезных фактологических оснований. Как показано в главе 1, общество входит в революцию фрагментированным, раздробленным на мелкие группы, которые не способны найти устойчивую базу для объединения. Таким образом, исходным элементом социальной структуры оказывается единица гораздо более дробная, нежели класс. В ходе революции подобная фрагментация сохраняется, хотя конфигурация групп и их интересы могут неоднократно меняться. Это напрямую связано с разнообразным и резким, зачастую непредсказуемым воздействием революционного процесса на экономическое и социальное положение социальных групп и слоев.

В отличие от агрегированного классового анализа, трактовка, учитывающаяся фрагментацию общества, дает возможность объяснить динамику революционного процесса. Ход революции определяется процессами неустойчивого объединения и последующего распада и перегруппировки прореволюционных коалиций, не скрепленных внутренним единством интересов и объединяющихся под воздействием внешних, преходящих обстоятельств. Распад подобных коалиций означает смену находящегося у власти режима. Появление социальных, в первую очередь элитных групп, имеющих устойчивые интересы, укорененные в новой, порожденной революцией структуре собственности, означает окончание революционного процесса.

Еще один распространенный стереотип связан с мотивами, которыми руководствуется в своей деятельности революционное правительство. Многие преувеличивают роль идеологии как фактора, определяющего практические действия революционеров, особенно на радикальной фазе. Действительно, на первый взгляд чуть ли ни все радикальные преобразования имели своим непосредственным источником те или иные идеологические доктрины. Однако при более внимательном анализе становится ясно, что функционирование революционных правительств определяется гораздо более сложным комплексом причин, а революционные силы, которые кажутся самыми идеологически детерминированными, как раз и оказываются самыми прагматичными.

Основным фактором, определяющим логику деятельности революционного правительства, являются не только, а часто и не столько концептуальные представления о принципах эффективного и справедливого устройства общественной жизни, сколько практическая необходимость укреплять революционную власть, когда у нее нет устойчивой социальной базы, а экономика испытывает естественные для революционного процесса трудности. Для укрепления власти требуются усилия в двух направлениях. С одной стороны, это поиск источников финансирования революции, или, другими словами, финансовой базы революционного правительства. С другой стороны, это поддержание социальной базы, определение композиции и методов формирования и сохранения прореволюционных коалиций, на неустойчивость которых мы указывали выше. Чтобы выжить, революционные власти должны решать эти две противоречивые, но одинаково насущные задачи. Именно потребность в деньгах и в политической поддержке в решающей мере определяет действия правительства по конкретным вопросам, в том числе продовольственному, военному, аграрному и др.

Кроме того, по мере нарастания числа революций в истории человечества, опыт революционных преобразований сам становится значимым фактором практической политики. Стремление не повторять ошибок, которые приводили в прошлом к падению революционных правительств, часто оказывается более существенной детерминантой в принятии решений, чем сохранение чистоты идеологических принципов.

Даже столь беглый перечень основных факторов, влияющих на ход революции, демонстрирует принципиальную роль экономических процессов в формировании траектории «революционной кривой». Финансовый, а затем и более широкий экономический кризис сопровождает революцию на всем ее пути и выступает важнейшей детерминантой деятельности революционного правительства. Воздействие экономических сдвигов на положение различных слоев и групп в решающей степени предопределяет конфигурацию прореволюционных коалиций. Наконец, революционный процесс подходит к завершению лишь тогда, когда в результате перераспределения собственности и экономической власти в обществе смогут сформироваться новые элитные группы. В целом само сходство протекания революционных процессов в разные времена и в различных странах во многом определяется общностью экономического цикла революций.

Тем не менее, экономическим вопросам в данной главе не будет уделено особого внимания. Неразработанность этих вопросов в теории революции, необходимость масштабного анализа исторического опыта для доказательства самого тезиса о существовании революционного экономического цикла побудили нас специально рассмотреть эти вопросы в главах 7, 8 и 9. Здесь же мы будем затрагивать их лишь мельком и только в тех случаях, когда без них анализ политических и социальных аспектов революционного процесса будет невозможен.