Текст книги "Во весь голос (сборник)"

Из цикла «Стихи об Америке»

Атлантический океан

Испанский камень

                                     слепящ и бел,

а стены —

                   зубьями пил.

Пароход

                 до двенадцати

                                             уголь ел

и пресную воду пил.

Повел

            пароход

                           окованным носом

и в час,

сопя,

          вобрал якоря

                                   и понесся.

Европа

              скрылась, мельчась.

Бегут

           по бортам

                              водяные глыбы,

огромные,

                    как года́.

Надо мною птицы,

                                    подо мною рыбы,

а кругом —

                     вода.

Недели

              грудью своей атлетической —

то работяга,

                       то в стельку пьян —

вздыхает

                 и гремит

                                  Атлантический

океан.

«Мне бы, братцы,

к Сахаре подобраться…

Развернись и плюнь —

пароход внизу.

Хочу топлю,

хочу везу.

Выходи сухой —

сварю ухой.

Людей не надо нам —

малы к обеду.

Не трону…

                     ладно…

пускай едут…»

Волны

             будоражить мастера́:

детство выплеснут;

                                     другому —

                                                         голос милой.

Ну, а мне б

                     опять

                                знамена простирать!

Вон —

             пошло,

                           затарахтело,

                                                  загромило!

И снова

                вода

                        присмирела сквозная,

и нет

          никаких сомнений ни в ком.

И вдруг,

                откуда-то —

                                       черт его знает! —

встает

            из глубин

                              воднячий Ревком.

И гвардия капель —

                                       воды партизаны —

взбираются

                      ввысь

                                 с океанского рва,

до неба метнутся

                                 и падают заново,

порфиру пены в клочки изодрав.

И снова

               спаялись во́ды в одно,

волне

           повелев

                          разбурлиться вождем.

И прет волнища

                               с-под тучи

                                                   на дно —

приказы

                и лозунги

                                   сыплет дождем.

И волны

                 клянутся

                                  всеводному Цику

оружие бурь

                        до победы не класть.

И вот победили —

                                   экватору в циркуль

Советов-капель бескрайняя власть.

Последних волн небольшие митинги

шумят

             о чем-то

                             в возвышенном стиле.

И вот

           океан

                      улыбнулся умытенький

и замер

               на время

                                в покое и в штиле.

Смотрю за перила.

                                    Старайтесь, приятели!

Под трапом,

                        нависшим

                                            ажурным мостком,

при океанском предприятии

потеет

             над чем-то

                                  волновий местком.

И под водой

                        деловито и тихо

дворцом

                растет

                            кораллов плетенка,

чтоб легше жилось

                                    трудовой китихе

с рабочим китом

                                 и дошкольным китенком.

Уже

        и луну

                    положили дорожкой.

Хоть прямо

                      на пузе,

                                    как по́ суху, лазь.

Но враг не сунется —

                                        в небо

                                                    сторожко

глядит,

             не сморгнув,

                                     Атлантический глаз.

То стынешь

                      в блеске лунного лака,

то стонешь,

                      облитый пеною ран.

Смотрю,

                смотрю —

                                   и всегда одинаков,

любим,

              близок мне океан.

Вовек

            твой грохот

                                  удержит ухо.

В глаза

             тебя

                     опрокинуть рад.

По шири,

                  по делу,

                                 по крови,

                                                   по духу —

моей революции

                                старший брат.

1925

Мелкая философия на глубоких местах

Превращусь

                        не в Толстого, так в толстого, —

ем,

      пишу,

                 от жары балда.

Кто над морем не философствовал?

Вода.

Вчера

           океан был злой,

                                         как черт,

сегодня

               смиренней

                                    голубицы на яйцах.

Какая разница!

                             Все течет…

Все меняется.

Есть

         у воды

                     своя пора:

часы прилива,

                           часы отлива.

А у Стеклова

                         вода

                                  не сходила с пера.

Несправедливо.

Дохлая рыбка

                           плывет одна.

Висят

           плавнички,

                                 как подбитые крылышки.

Плывет недели,

                              и нет ей —

                                                  ни дна,

ни покрышки.

Навстречу

                    медленней, чем тело тюленье,

пароход из Мексики,

                                         а мы —

                                                       туда.

Иначе и нельзя.

                              Разделение

труда.

Это кит – говорят.

                                    Возможно и так.

Вроде рыбьего Бедного —

                                                 обхвата в три.

Только у Демьяна усы наружу,

                                                          а у кита

внутри.

Годы – чайки.

                           Вылетят в ряд —

и в воду —

                   брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

                                 В сущности говоря,

где птички?

Я родился,

                    рос,

                           кормили соскою, —

жил,

         работал,

                         стал староват…

Вот и жизнь пройдет,

                                        как прошли Азорские

острова.

3 июля 1925 г., Атлантический океан

Блек энд уайт

Если

          Гавану

                       окинуть мигом —

рай-страна,

                      страна что надо.

Под пальмой

                         на ножке

                                          стоят фламинго.

Цветет

             коларио

                             по всей Ведадо.

В Гаване

                все

                      разграничено четко:

у белых доллары,

                                 у черных – нет.

Поэтому

                 Вилли

                             стоит со щеткой

у «Энри Клей энд Бок, лимитед».

Много

             за жизнь

                              повымел Вилли —

одних пылинок

                              целый лес, —

поэтому

                волос у Вилли

                                           вылез,

поэтому

                живот у Вилли

                                            влез.

Мал его радостей тусклый спектр:

шесть часов поспать на боку,

да разве что

                       вор,

                              портово́й инспектор,

кинет

            негру

                      цент на бегу.

От этой грязи скроешься разве?

Разве что

                  стали б

                                ходить на голове.

И то

         намели бы

                              больше грязи:

волосьев тыщи,

                              а ног —

                                            две.

Рядом

            шла

                    нарядная Прадо.

То звякнет,

                     то вспыхнет

                                            трехверстный джаз.

Дурню покажется,

                                   что и взаправду

бывший рай

                        в Гаване как раз.

В мозгу у Вилли

                              мало извилин,

мало всходов,

                          мало посева.

Одно-

            единственное

                                      вызубрил Вили

тверже,

              чем камень

                                    памятника Масео:

«Белый

              ест

                    ананас спелый,

черный —

                   гнилью моченый.

Белую работу

                          делает белый,

                                                    черную работу —

черный».

Мало вопросов Вилли сверлили.

Но один был

                         закорюка из закорюк.

И когда

               вопрос этот

                                      влезал в Вилли,

щетка

            падала

                         из Виллиных рук.

И надо же случиться,

                                         чтоб как раз тогда

к королю сигарному

                                       Энри Клей

пришел,

                белей, чем облаков стада,

величественнейший из сахарных королей.

Негр

         подходит

                           к туше дебелой:

«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!

Почему и сахар,

                              белый-белый,

должен делать

                            черный негр?

Черная сигара

                           не идет в усах вам —

она для негра

                          с черными усами.

А если вы

                   любите

                                 кофий с сахаром,

то сахар

               извольте

                               делать сами».

Такой вопрос

                          не проходит даром.

Король

              из белого

                                становится желт.

Вывернулся

                       король

                                    сообразно с ударом,

выбросил обе перчатки

                                            и ушел.

Цвели

            кругом

                         чудеса ботаники.

Бананы

               сплетали

                                сплошной кров.

Вытер

            негр

                     о белые подштанники

руку,

         с носа утершую кровь.

Негр

         посопел подбитым носом,

поднял щетку,

                           держась за скулу.

Откуда знать ему,

                                 что с таким вопросом

надо обращаться

                                в Коминтерн,

                                                          в Москву?

5 июля 1925 г., Гавана

Тропики

(Дорога Вера-круц – Мехико-сити)

Смотрю:

                 вот это —

                                  тропики.

Всю жизнь

                 вдыхаю наново я.

А поезд

              прет торопкий

сквозь пальмы,

                             сквозь банановые.

Их силуэты-веники

встают рисунком тошненьким:

не то они – священники,

не то они – художники.

Аж сам

              не веришь факту:

из всей бузы и вара

встает

            растенье – кактус

трубой от самовара.

А птички в этой печке

красивей всякой меры.

По смыслу —

                          воробейчики,

а видом —

                    шантеклеры.

Но прежде чем

                             осмыслил лес

и бред,

             и жар,

                         и день я —

и день

            и лес исчез

без вечера

                    и без

                              предупрежденья.

Где горизонта борозда?!

Все линии

                    потеряны.

Скажи,

              которая звезда

и где

         глаза пантерины?

Не счел бы

                     лучший казначей

звезды́

             тропических ночей,

настолько

                   ночи августа

звездой набиты

                              нагусто.

Смотрю:

                ни зги, ни тропки.

Всю жизнь

                     вдыхаю наново я.

А поезд прет

                        сквозь тропики,

сквозь запахи

                          банановые.

1926

Мексика

О, как эта жизнь читалась взасос!

Идешь.

              Наступаешь на́ ноги.

В руках

               превращается

                                         ранец в лассо,

а клячи пролеток —

                                      мустанги.

Взаправду

                   игрушечный

                                           рос магазин,

ревел

          пароходный гудок.

Сейчас же

                    сбегу

                              в страну мокасин —

лишь сбондю

                          рубль и бульдог.

А сегодня —

                       это не умора.

Сколько миль воды

                                      винтом нарыто, —

и встает

               живьем

                             страна Фениамора

Купера

              и Майн Рида.

Рев сирен,

                    кончается вода.

Мы прикручены

                                к земле

                                              о локоть локоть.

И берет

              набитый «Лефом»

                                                 чемодан

Монтигомо

                       Ястребиный Коготь.

Глаз торопится слезой налиться.

Как? чему я рад? —

– Ястребиный Коготь!

                                             Я ж

                                                    твой «Бледнолицый

Брат».

Где товарищи?

                            чего таишься?

Помнишь,

                    из-за клумбы

стрелами

                 отравленными

                                             в Кутаисе

били

         мы

               по кораблям Колумба? —

Цедит

            злобно

                          Коготь Ястребиный,

медленно,

                   как треснувшая крынка:

– Нету краснокожих – истребили

гачупи́ны с гри́нго.

Ну, а тех из нас,

                              которых

                                              пульки

пощадили,

                     просвистевши мимо,

кабаками

                  кактусовый «пульке»

добивает

                 по 12-ти сантимов.

Заменила

                   чемоданов куча

стрелы,

              от которых

                                   никуда не деться… —

Огрызнулся

                       и пошел,

                                        сомбреро нахлобуча

вместо радуги

                           из перьев

                                             птицы Ке́тцаль.

Года и столетья!

                              Как ни коси́те

склоненные головы дней, —

корявые камни

                             Мехико-сити

прошедшее вышепчут мне.

Это

       было

                 так давно,

                                    как будто не было.

Бабушки столетних попугаев

                                                        не запомнят.

Здесь

          из зыби озера

                                    вставал Пуэбло,

дом-коммуна

                          в десять тысяч комнат.

И золото

                 между озерных зыбей

лежало,

               аж рыть не надо вам.

Чего еще,

                   живи,

                              бронзовей,

вторая сестра Элладова!

Но очень надо

                            за морем

                                             белым,

чего индейцу не надо.

Жадна

             у белого

                            Изабелла,

жена

          короля Фердинанда.

Тяжек испанских пушек груз.

Сквозь пальмы,

                              сквозь кактусы лез

по этой дороге

                            из Вера-Круц

генерал

               Эрнандо Корте́с.

Пришел.

                 Вода студеная

                                            хочет

вскипеть кипятком

                                     от огня.

Дерутся

               72 ночи

и 72 дня.

Хранят

              краснокожих

                                        двумордые идолы.

От пушек

                   не видно вреда.

Как мышь на сало,

                                    прельстясь на титулы,

своих

           Моктецума преда́л.

Напрасно,

                    разбитых

                                      в отряды спаяв,

Гвате́мок

                  в озерной воде

                                              мок.

Что

       против пушек

                                  стреленка твоя!..

Под пытками

                          умер Гвате́мок.

И вот стоим,

                        индеец да я,

товарищ

                 далекого детства.

Он умер,

                 чтоб в бронзе

                                          веками стоять

наискосок от полпредства.

Внизу

            громыхает

                                столетий орда,

и горько стоять индейцу.

Что́ братьям его,

                               рабам,

                                           чехарда

всех этих Хуэрт

                              и Диэцов?..

Прошла

                годов трезначная сумма.

Героика

               нынче не тема.

Пивною маркой стал Моктецума,

пивной маркой —

                                   Гвате́мок.

Буржуи

               всё

                     под одно стригут.

Вконец обесцветили мир мы.

Теперь

             в утешенье земле-старику

лишь две

                 конкурентки фирмы.

Ни лиц пожелтелых,

                                        ни солнца одеж.

В какую

                огромную лупу,

в какой трущобе

                                теперь

                                            найдешь

сарапе и Гваделупу?

Что Рига, что Мехико —

                                               родственный жанр.

Латвия

             тропического леса.

Вся разница:

                        зонтик в руке у рижан,

а у мексиканцев

                               «Смит и Ве́ссов».

Две Латвии

                      с двух земных боков —

различные собой они

лишь тем,

                   что в Мексике

                                              режут быков

в театре,

                а в Риге —

                                   на бойне.

И совсем как в Риге,

                                       около пяти,

проклиная

                     мамову опеку,

фордом

               разжигая жениховский аппетит,

кружат дочки

                          по Чапультапеку.

А то,

         что тут урожай фуража,

что в пальмы земля разодета,

так это от солнца, —

                                       сиди

                                                и рожай

бананы и президентов.

Наверху министры

                                     в бриллиантовом огне.

Под —

             народ.

                         Голейший зад виднеется.

Без штанов,

                       во-первых, потому, что нет,

во-вторых, —

                          не полагается:

                                                     индейцы.

Обнищало

                     моктецумье племя,

                                                         и стоит оно

там,

        где город

                          выбег

                                     на окраины прощаться

перед вывеской

                              муниципальной:

                                                              «Без штанов

в Мехико-сити

                             вход воспрещается».

Пятьсот

                по Мексике

                                       нищих племен,

а сытый

                с одним языком:

одной рукой выжимает в лимон,

одним запирает замком.

Нельзя

              борьбе

                           в племена рассекаться.

Нищий с нищими

                                   рядом!

Несись

              по земле

                              из страны мексиканцев,

роднящий крик:

                               «Камарада!»

Голод

           мастер людей равнять.

Каждый индеец,

                                кто гол.

В грядущем огне

                                родня-головня

ацтек,

            метис

                       и креол.

Мильон не угробят богатых лопаты.

Страна!

               Поди,

                          покори ее!

Встают

              взамен одного Запаты

Гальваны,

                   Морено,

                                   Кари́о.

Сметай

              с горбов

                              толстопузых обузу,

ацтек,

           креол

                      и метис!

Скорей

              над мексиканским арбузом,

багровое знамя, взметись!

20 июля 1925 г. Мехико-сити

Мексика – Нью-Йорк

Бежала

              Мексика

                               от буферов

горящим,

                  сияющим бредом.

И вот

           под мостом

                                 река или ров,

делящая

                 два Ларедо.

Там доблести —

                              скачут,

                                           коня загоня,

в пятак

              попадают

                                 из кольта,

и скачет конь,

                           и брюхо коня

о колкий кактус исколото.

А здесь

              железо —

                                не расшатать!

Ни воли,

                 ни жизни,

                                    ни нерва вам!

И сразу

               рябит

                          тюрьма решета

вам

       для знакомства

                                     для первого.

По рельсам

                      поезд сыпет,

под рельсой

                       шпалы сыпятся.

И гладью

                  Миссисипи

под нами миссисипится.

По бокам

                 поезда

                             не устанут сновать:

или хвост мелькнет,

                                      или нос.

На боках поездных

                                     страновеют слова:

«Сан-Луис»,

                       «Мичига́н»,

                                             «Иллино́йс»!

Дальше, поезд,

                             огнями расцвеченный!

Лез,

       обгоняет,

                        храпит.

В Нью-Йорк несется

                                         «Тве́нти се́нчери

экспресс».

                    Курьерский!

                                            Рапи́д!

Кругом дома,

                         в этажи затеряв

путей

           и проволок множь.

Теряй шапчонку,

                                глаза задеря,

все равно —

                       ничего не поймешь!

1926