Текст книги "Во весь голос (сборник)"

Чудеса!

Как днище бочки,

                                   правильным диском

стояла

             луна

                      над дворцом Ливадийским.

Взошла над землей

                                     и пошла заливать ее,

и льется на море,

                                на мир,

                                              на Ливадию.

В царевых дворцах —

                                         мужики-санаторники.

Луна, как дура,

                             почти в исступлении,

глядят

            глаза

                      блинорожия плоского

в афишу на стенах дворца:

                                                   «Во вторник

выступление

товарища Маяковского».

Сам самодержец,

                                 здесь же,

                                                  рядом,

гонял по залам

                             и по биллиардам.

И вот,

           где Романов

                                   дулся с маркёрами,

шары

           ложа́

                    под свитское ржание,

читаю я

               крестьянам

                                     о форме

стихов —

                 и о содержании.

Звонок.

               Луна

                         отодвинулась тусклая,

и я,

       в электричестве,

                                       стою на эстраде.

Сидят предо мною

                                    рязанские,

                                                         тульские,

почесывают бороды русские,

ерошат пальцами

                                 русые пряди.

Их лица ясны,

                            яснее, чем блюдце,

где надо – хмуреют,

                                       где надо —

                                                            смеются.

Пусть тот,

                   кто Советам

                                          не знает цену,

со мною станет

                             от радости пьяным:

где можно

                    еще

                            читать во дворце —

что?

        Стихи!

                     Кому?

                                  Крестьянам!

Такую страну

                         и сравнивать не с чем, —

где еще

              мыслимы

                                подобные вещи?!

И думаю я

                    обо всем,

                                      как о чуде.

Такое настало,

                            а что еще будет!

Вижу:

           выходят

                           после лекции

два мужика

                      слоновьей комплекции.

Уселись

               вдвоем

                             под стеклянный шар,

и первый

                  второму

                                 заметил:

– Мишка,

оченно хороша —

эта

      последняя

                          была рифмишка.

И долго еще

                        гудят ливадийцы

на желтых дорожках,

                                        у синей водицы.

1927

Письмо к любимой Молчанова, брошенной им,

как о том сообщается в № 219 «Комсомольской правды» в стихе по имени «Свидание»

Слышал —

                     вас Молчанов бросил,

будто

           он

                предпринял это,

видя,

          что у вас

                           под осень

нет

       «изячного» жакета.

На косынку

                       цвета синьки

смотрит он

                      и цедит еле:

– Что вы

                   ходите в косынке?

да и…

           мордой постарели?

Мне

         пожалте

                         грудь тугую.

Ну,

      а если

                  нету этаких…

Мы найдем себе другую

в разызысканной жакетке. —

Припомадясь

                          и прикрасясь,

эту

      гадость

                    вливши в стих,

хочет

           он

                марксистский базис

под жакетку

                        подвести.

«За боль годов,

за все невзгоды

глухим сомнениям не быть!

Под этим мирным небосводом

хочу смеяться

и любить».

Сказано веско.

Посмотрите, дескать:

шел я верхом,

                          шел я низом,

строил

             мост в социализм,

не достроил

                       и устал

и уселся

                у моста́.

Травка

             выросла

                             у мо́ста,

по мосту́

                 идут овечки,

мы желаем

– очень просто! —

отдохнуть

                    у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

                       ясность вод,

в бок —

               цветочки,

                                  а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

                       не бойтесь красивого слога

поэта,

            музой венча́нного!

Просто

              и строго

ответьте

                на лиру Молчанова:

– Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

                    я стара ли,

но вы,

            Молчанов,

                                 постарели,

вы

     и ваши пасторали.

Знаю я —

                  в жакетах в этих

на Петровке

                        бабья банда.

Эти

        польские жакетки

к нам

           провозят

                            контрабандой.

Чем, служа

                      у муз

                                по найму,

на мое

             тряпье

                          коситься,

вы б

        индустриальным займом

помогли

                рожденью

                                    ситцев.

Череп,

             што ль,

                           пустеет чаном,

выбил

            мысли

                         грохот лирный?

Это где же

                    вы,

                          Молчанов,

небосвод

                  узрели

                               мирный?

В гущу

             ваших ро́здыхов,

под цветочки,

                           на реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

        за любовной блажью

не видать

                   угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

                      вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

1927

«Массам непонятно»

Между писателем

                                  и читателем

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$стоят посредники,

и вкус

            у посредника

                                     самый средненький.

Этаких

              средненьких

                                      из посреднической рати

тыща

          и в критиках

                                  и в редакторате.

Куда бы

               мысль твоя

                                     ни скакала,

этот

        все

              озирает сонно:

– Я

        человек

                       другого закала.

Помню, как сейчас,

                                      в стихах

                                                      у Надсо́на…

Рабочий

                не любит

                                  строчек коротеньких.

А еще

           посредников

                                    кроет Асеев.

А знаки препинания?

                                         Точка —

                                                         как родинка.

Вы

      стих украшаете,

                                     точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

                                           писали б ямбом,

двугривенный

                           на строчку

                                               прибавил вам бы. —

Расскажет

                    несколько

                                        средневековых легенд,

объяснение

                       часа на четыре затянет,

и ко всему

                    присказывает

                                               унылый интеллигент:

– Вас

            не понимают

                                     рабочие и крестьяне. —

Сникает

                 автор

                            от сознания вины.

А этот самый

                          критик влиятельный

крестьянина

                        видел

                                   только до войны,

при покупке

                        на даче

                                      ножки телятины.

А рабочих

                    и того менее —

случайно

                  двух

                          во время наводнения.

Глядели

               с моста

                             на места и картины,

на разлив,

                   на плывущие льдины.

Критик

               обошел умиленно

двух представителей

                                       из десяти миллионов.

Ничего особенного —

                                          руки и груди…

Люди – как люди!

А вечером

                   за чаем

                                 сидел и хвастал:

– Я вот

               знаю

                        рабочий класс-то.

Я

   душу

             прочел

                          за их молчанием —

ни упадка,

                    ни отчаяния.

Кто может

                     читаться

                                     в этаком классе?

Только Гоголь,

                            только классик.

А крестьянство?

                               Тоже.

                                         Никак не иначе.

Как сейчас помню —

                                         весною, на даче… —

Этакие разговорчики

                                         у литераторов

                                                                    у нас

часто

          заменяют

                             знание масс.

И идут

             дореволюционного образца

творения слова,

                              кисти

                                         и резца.

И в массу

                  плывет

                                интеллигентский дар —

грезы,

            розы

                     и звон гитар.

Прошу

              писателей,

                                   с перепугу бледных,

бросить

               высюсюкивать

                                           стихи для бедных.

Понимает

                   ведущий класс

и искусство

                      не хуже вас.

Культуру

                 высокую

                                  в массы двигай!

Такую,

             как и прочим.

Нужна

             и понятна

                                 хорошая книга —

и вам,

           и мне,

                       и крестьянам,

                                                  и рабочим.

1927

Размышления о Молчанове Иване и о поэзии

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

             «Скучает

Молчанов Иван».

Не скрою, Ванечка:

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

        ухватились

за чью-то косу.

Люби́те

               и Машу

и косы ейные.

Это

       ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

                  от бабы?!

Получше

                  стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

              любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

                  туман.

И отверзнете рот,

на весь

              на туман

заорете:

– Вперед! —

Де,

– выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

          за вами. —

Орать

           «Караул!»,

попавши в туман?

На это

             не надо

большого ума.

Сегодняшний

                           день

возвеличить вам ли,

в хвосте

               у событий

о девушках мямля?!

Поэт

          настоящий

вздувает

                заранее

из искры

                 неясной —

ясное знание.

1927

Солдаты Дзержинского

Вал. М.

Тебе, поэт,

                    тебе, певун,

какое дело

                     тебе

                             до ГПУ?!

Железу —

                   незачем

                                  комплименты лестные.

Тебя

         нельзя

                      и славить

                                        и ни вымести.

Простыми словами

                                     говорю —

                                                       о железной

необходимости.

Крепче держись-ка!

Не съесть

                  врагу.

Солдаты

                 Дзержинского

Союз

           берегут.

Враги вокруг республики рыскают.

Не к месту слабость

                                       и разнеженность весенняя.

Будут

           битвы

                       громше,

                                       чем крымское

землетрясение.

Есть твердолобые

вокруг

             и внутри —

зорче

           и в оба,

чекист,

              смотри!

Мы стоим

                    с врагом

                                    о скулу скула́,

и смерть стоит,

                             ожидает жатвы.

ГПУ —

              это нашей диктатуры кулак

сжатый.

Храни пути и речки,

кровь

           и кров,

бери врага,

                     секретчики,

и крой,

КРО!

1927

Екатеринбург – Свердловск

Из снегового,

                          слепящего лоска,

из перепутанных

                                 сучьев

                                             и хвои —

встает

            внезапно

                              домами Свердловска

новый город:

                         работник и воин.

Под Екатеринбургом

                                         рыли каратики,

вгрызались

                      в мерзлые

                                         породы и руды —

чтоб на грудях

                           коронованной Катьки

переливались

                          изумруды.

У штолен

                  в боках

корпели,

                 пока —

Октябрь

                из шахт

                               на улицы ринул,

и…

      разослала

                         октябрьская ломка

к чертям

                 орлов Екатерины

и к богу —

                   Екатерины

                                        потомка.

И грабя

               и испепеляя,

орда растакая-то

прошла

              по городу,

                                 войну волоча.

Порол Пепеляев.

Свирепствовал Га́йда.

Орлом

             клевался

                              верховный Колчак.

Потухло

                знамен

                              и пожаров пламя,

и лишь

              от него

                            как будто ожог,

сегодня

               горит —

                               временам на память —

в свердловском небе

                                       красный флажок.

Под ним

                 с простора

                                     от снега светлого

встает

            новорожденный

                                           город Све́рдлова.

Полунебоскребы

                                 лесами поднял,

чтоб в электричестве

                                        мыть вечера́,

а рядом —

                   гриб,

                             дыра,

                                       преисподняя,

как будто

                   у города

                                  нету

                                          «сегодня»,

а только —

                     «завтра»

                                     и «вчера».

В санях

               промежду

                                  бирж и трестов

свисти

             во весь

                           широченный проспект.

И…

       заколдованное место:

вдруг

          проспект

                            обрывает разбег.

Просыпали

                      в ночь

                                  расчернее могилы

звезды-табачишко

                                   из неба-кисета.

И грудью

                  топок

                              дышут Тагилы,

да трубки

                  заводов

                                 курят в Исети.

У этого

              города

                           нету традиций,

бульвара,

                  дворца,

                                фонтана и неги.

У нас

           на глазах

                            городище родится

из воли

               Урала,

                           труда

                                     и энергии!

1928

Две культуры

Пошел я в гости

                               (в те года),

не вспомню имя-отчества,

но собиралось

                            у мадам

культурнейшее общество.

Еда

       и поэтам —

вещь нужная.

И я

       поэтому

сижу

          и ужинаю.

Гляжу,

            культурой поражен,

умильно губки сжав.

Никто

             не режет

                              рыб ножом,

никто

            не ест с ножа.

Поевши,

                 душу веселя,

они

       одной ногой

разделывали

                        вензеля,

увлечены тангой.

Потом

             внимали с мужеством,

упившись

                   разных зелий,

романсы

                 (для замужества!)

двух мадмуазелей.

А после

               пучили живот

утробным

                   низким ржаньем,

слушая,

               кто с кем живет

и у кого

               на содержании.

Графине

                граф

                         дает манто,

сияет

           снег манжет…

Чего еще?

                   Сплошной бонтон.

Сплошное бламанже.

Гостям вослед

                           ушли когда

два

      заспанных лакея,

вызывается

                      к мадам

кухарка Пелагея.

«Пелагея,

                  что такое?

где еще кусок

                           жаркое?!»

Мадам,

              как горилла,

орет,

         от гнева розовая:

«Снова

              суп переварила,

некультурное рыло,

дура стоеросовая!»

Так,

        отдавая дань годам,

поматерив на кухне,

живет

           культурная мадам

и с жиру

                мордой пухнет.

В Париже

                   теперь

                               мадам и родня,

а новый

               советский быт

ведет

          работницу

                              к новым дням

от примусов

                       и от плит.

Культура

                  у нас —

                                не роман да балы,

не те

         танцевальные пары.

Мы будем

                   варить

                                и мыть полы,

но только

                   совсем не для барынь.

Работа

             не знает

                             ни баб, ни мужчин,

ни белый труд

                            и ни черный.

Ткачихе с ткачом

                                 одинаковый чин

на фабрике

                      раскрепощенной.

Вглубь, революция!

                                     Нашей стране

другую

              дорогу

                           давая,

расти

           голова

                        другая

                                    на ней,

осмысленная

                         и трудовая.

Культура

                 новая,

                             здравствуй!

Смотри

               и Москва и Харьков —

в Советах

                   правят государством

крестьянка

                     и кухарка.

1928

Служака

Появились

                     молодые

превоспитанные люди —

Мопров

                знаки золотые

им

     увенчивают груди.

Парт-комар

                       из МКК

не подточит

                       парню

                                    носа:

к сроку

              вписана

                              строка

проф-

            и парт-

                          и прочих взносов.

Честен он,

                    как честен вол.

В место

               в собственное

                                          вросся

и не видит

                    ничего

дальше

              собственного носа.

Коммунизм

                       по книге сдав,

перевызубривши «измы»,

он

     покончил навсегда

с мыслями

                     о коммунизме.

Что заглядывать далече?!

Циркуляр

                   сиди

                            и жди.

– Нам, мол,

                        с вами

                                     думать неча,

если

         думают вожди. —

Мелких дельцев

                               пару шор

он

     надел

                на глаза оба,

чтоб служилось

                              хорошо,

безмятежно,

                        узколобо.

День – этап

                        растрат и лести,

день,

         когда

                    простор подлизам, —

это

      для него

                      и есть

самый

            рассоциализм.

До коммуны

                        перегон

не покрыть

                      на этой кляче,

как нарочно

                        создан

                                    он

для чиновничьих делячеств.

Блещут

               знаки золотые,

гордо

           выпячены

                               груди,

ходят

           тихо

                    молодые

приспособленные люди.

О коряги

                  якорятся

там,

        где тихая вода…

А на стенке

                      декорацией

Карлы-марлы борода.

Мы томимся неизвестностью,

что нам делать

                            с ихней честностью?

Комсомолец,

                          живя

                                    в твои лета́,

октябрьским

                         озоном

                                       дыша,

помни,

              что каждый день —

                                                   этап,

к цели

            намеченной

                                   шаг.

Не наши —

                     которые

                                     времени в зад

уперли

              лбов

                       медь;

быть коммунистом —

                                          значит дерзать,

думать,

              хотеть,

                           сметь.

У нас

           еще

                   не Эдем и рай —

мещанская

                      тина с цвелью.

Работая,

                мелочи соразмеряй

с огромной

                      поставленной целью.

1928