Текст книги "Письма к императору Александру III, 1881–1894"

Понедельник 9 сент[ября]

Сегодня для меня по тяжести впечатления настоящий понедельник. [И. Н.] Дурново меня призвал и объявил мне строгое внушение за статейку мою о дипломатах, помещенную в Дневнике две недели назад[221]221
  Мещерский имеет в виду Дневник за 19 августа (Гражданин. 1885. № 66. 22 авг. С. 14–15), в котором он приводил утверждение собеседника-дипломата, что суть дела никогда не бывает предметом дипломатических бесед, ибо призвание дипломатов заключается именно в ее (то есть сути дела) устранении. По этому поводу Мещерский, иронизируя, делал вывод о чисто внешних, надуманных причинах всех войн и удивлялся, как при таком убеждении дипломатов Россия не может одновременно энергично действовать на афганской границе и дружить с Англией.


[Закрыть]. Глубоко взволнован этим, ибо вероятно это произошло по приказанию свыше, и значит Государь мною недоволен. Я как обухом треснут. Ясно, что основанием к обвинению меня послужило уверение, что я выдумал то, что написал, тогда как наоборот, я потому и написал строки, вызвавшие неудовольствие, что речи этого дипломатика, увы, не вымышлены, были сказаны, и вызвали во мне, как вызвали бы во всяком русском, негодование. Много дум мучительных и тяжелых вызывает во мне этот эпизод. Он не так мал и не так случаен, как может это казаться. Ясно, если принять в соображение долготу времени, истекшего между написанием статейки и разразившеюся надо мною бурею, что она вызвана по неудовольствию и по жалобе на меня [Н. К.] Гирса. Гирс вероятно признал ложью мной приведенный разговор, и кончено. Я бесповоротно виноват и не могу с ним спорить, как не могу пред ним оправдываться. Значит всякий раз, когда я буду говорить об области дипломатической с укором нашим дипломатам, или прибегать к шутке, или писать против его убеждений, он будет на меня жаловаться и, что еще для меня хуже, отождествлять нападки на дипломатию с нападками на высшую будто бы правительственную политику и утруждать из-за этих маленьких эпизодов печати самого Государя, представляя мои проступки в том виде, в каком он захочет.

В данном случае, например, по совокупности признаков я чую и предчувствую неудовольствие на меня Государя, но что я могу сделать, сопоставляя свою ничтожную личность с личностью министра, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить над собою гнет этого неудовольствия. Поверят ли мне? А между тем, если бы Государю случилось услыхать те подобострастные и гадкие речи, которые я записал в Дневник, в которых, как всегда, маленький дипломатик без малейшего достоинства к своему, к русскому, к родному, пресмыкался перед австрийцами в каком-то приниженном восторге от их любезности, к кому же? к нашему Государю… точно для Него это была милость, то клянусь честью, Государь испытал бы то же, что я, та же краска бросилась бы в лицо, то же негодование Им бы завладело. Увы, не тайна для меня – причина этой скрытой злобы русских дипломатов против «Гражданина». Она та же, что злоба [Д. Н.] Набокова. Я высказал без обиняков и без маски свой политический образ веры. Со времен Александра I русскую дипломатию, воспитанную в духе страха и поклонения перед Европою с одной стороны, и в разобщении с русскою народною жизнью с другой, я признавал и признаю виновницею всех бед России. Они виновники всех недоделанных и только разорявших нас войн, они производят те ужасные минуты застоя и нравственного цепенения, которые государству вреднее войн и поражений. Они нам дали Парижский трактат. Они создали громадную Германию. Они из войны 1877 года сделали позор и плач России. Они создали Берлинский трактат. Они, и только они, роковые виновники того духовного смрада и мрака, который предшествовал ужаснейшему 1 марту[222]222
  О Парижском трактате (1856) см. выше примеч. 17 к этому году. В 1871 г. тесные связи России и Пруссии обеспечили последней благожелательную позицию России при образовании Германской империи. Берлинский трактат 1878 г. скорректировал многие пункты Сан-Стефанского мирного договора, заключенного Россией и Турцией после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., и в значительной степени обесценил успехи русской армии. Протестные настроения в русском обществе на рубеже 1870–1880-х гг. тогда многими воспринимались как следствие всеобщего разочарования результатами войны (см. об этом, например: Градовский А. Д. 1856 и 1879 годы // Градовский А. Д. Трудные годы (1876–1880). М., 2007. С. 287–295). Это мнение еще более усилилось после убийства Александра II 1 марта 1881 г.


[Закрыть]. Они враги народного чувства, слитого в одно дыхание с чувством Царя. Вот что я говорил не обинуясь, а затем в нынешнем году я стал говорить еще яснее, и относительно внешней нашей политики сказал, что только один Государь, а не дипломаты, чувствует и мыслит за Россию, и тогда перед тою Европою, которая дипломатов наших пугает, восстает величественный образ страшного по силе народа, готового за честь и достоинство своего Государя идти на смертный бой во всякое время! Народное чутье и чувство Царя одно и то же, а дипломаты наши ничего общего с этим чутьем не имеют. И когда я сказал в нынешнем году, что Государь один ведет переговоры с Англиею, а дипломаты только мешают и портят всякое дело, тогда злоба их, понятно, стала еще сильнее! Вот почему теперь так трудно мое положение. Я совершенно отличаю и отделяю Государя, как главу, как вождя, как дух, как гений нашей политики, от дипломатов; я верую твердо в Цареву правду, в Цареву мудрость, в Царево бесстрашие и, увы, верую в ложь, кривду и малодушие наших дипломатов; а дипломаты, обвиняя меня, рассуждают так: нападающий на дипломатов нападает и на Высшее правительство!

Тяжело испытывать это недоразумение, да и мучительно, ибо, увы, вижу уже на себе последствия Царского неудовольствия. Ни звука от Государя. Мучусь в этом безмолвном сомнении, и тяжело, страшно тяжело.

Вторник 10 сент[ября]

Везде только толки о Филиппопольском coup d’état[223]223
  государственном перевороте (фр.).


[Закрыть]. Мнения не резко расходятся. Одни говорят, что следует преклониться перед fait accompli[224]224
  свершившемся факте (фр.).


[Закрыть]. Другие говорят, что роль России – отвернуться. Третьи – говорят, что нужно созвать снова Берлинскую конференцию. Затем есть и воинствующие толки. Одни говорят о том, что если Турция двинется против Болгарии, то наша роль – защищать Болгарию. Другие говорят: вот бы теперь послать три дивизии в Болгарию и поставить там русского великого князя; и так далее! Все это слышишь в гостиных. Я, грешный, дерзаю думать по-своему. Мне бы хотелось отделить в этом событии князя Болгарского[225]225
  Имеется в виду болгарский князь Александр Баттенберг.


[Закрыть] от судеб Болгарии. Счастливый поворот в судьбах этой страны становится антипатичным потому, что тут так деятельно замешан князь Болгарский. Мне он гадок и ненавистен, как двоедушный и коварный князь Болгарский. Он мне представляется и врагом и изменником России. Отсюда – беспредельное желание ему зла. Его надменный и напыщенный манифест[226]226
  8 сентября 1885 г. болгарский князь Александр Батенберг специальным манифестом утвердил присоединение Восточной Румелии к Болгарии.


[Закрыть] есть глумление над теми, кому он обязан за себя и за свой народ всем! Под перо просится мысль о том, как было бы хорошо, если можно было бы в наказание за его проступки сместить и низвергнуть. И тогда сам собою явился бы вопрос: раз Берлинский трактат нарушен, и в виду нового положения Болгарии не хорошо ли было бы Болгарским князем сделать русского великого князя. Во всяком случае сочувствовать перевороту, без нас сделанному в Болгарии, нами освобожденной и нами устроенной, вряд ли должно. Здесь говорят, что Австрия сильно подозревает тут тайную руку России. Если так, то не следует ли из такого подозрения вывести, что Австрия, именно она, тут при чем-нибудь. Другие хотят тут видеть английскую штуку. Темна вода во облацех!

Вторник 10 сентября[227]227
  Так в подлиннике: эта и предыдущая записи датированы одним числом.


[Закрыть]

Говорят о болгарских офицерах, будто бы призываемых отсюда в Болгарию. Шутовской манифест князя Болгарского читается с невыразимою досадою. Неужели, думается, ему эта штука сойдет? А [М. А.] Кантакузен, спрашивают здесь многие в недоумении. Одно из двух: если он ничего не знал, значит он дал себя одурачить на всю Болгарию; если он знал, значит он виновен перед русским правительством в том, что не предупредил его, и очень и серьезно виновен.

Странно и непостижимо! А из Константинополя ни звука, точно все пришли в оцепенение.

А курс тем временем упал, придравшись к случаю.

Здесь начинает выясняться разногласие в толках о событии. Одни говорят: самое лучшее нам не вмешиваться, пусть будет, что будет! Другие говорят, что теперь удобная минута свергнуть князя Болгарского в наказание, сообща с державами, и, устроив правительство в Болгарии в русском духе, добиться сообща от султана соединения обеих Болгарий, чтобы таким образом это соединение совершилось по инициативе России, а не в силу переворота. Смел бы думать, что второе мнение более в наших интересах, чем первое. Предоставить Болгарию собственной участи не значило бы дать ей сделаться против нас второю Сербиею?[228]228
  После окончания Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. русская дипломатия не противодействовала все большему втягиванию Сербии в сферу австрийских интересов.


[Закрыть]

Курьезно, что все наши радикальные газеты, «Русский курьер» en tête[229]229
  во главе (фр.). «Русский курьер» (Москва; 1879–1889, 1891) – ежедневная либеральная газета.


[Закрыть], восторженно приветствуют Филиппопольский переворот! Еще бы… Им симпатично это событие как блестяще удавшаяся революция!

Сегодня обедал у меня [М. А.] Хитрово египетский. Сильнее, чем когда-либо мы все обедавшие, нас было четверо, испытали, какой это даровитый, приятный и умный человек. Как жаль, что такому человеку его начальство дает стареть, когда на избыток людей способных жаловаться трудно, особливо между людьми знающими Восток и его дела. Теперь, именно теперь, в этих усложнениях на Балканском полуострове, думали мы, как бы он мог пригодиться. В Египте наши интересы дальние, а на Балк[анском] полуострове они – ближайшие, и нет сомнения, что такой человек как Хитрово в самостоятельном положении и с его преданностью Государю, преданностью старого завета, мог бы оказать правительству громадные услуги. Но сколько слышал, кроме [И. А.] Зиновьева, никто из тузов Министерства иностр[анных] дел к нему не благоволит.

Пятница 13 сентября

Довольно ясно обнаружились теперь в нашей газетной печати оттенки и различия в оценке Филиппопольского события. Газеты красного направления и вся так называемая мелкая печать высказались безусловно за переворот и за его последствия и смело требуют признания совершившегося факта. Посредине, как всегда, стало «Новое время», а безусловно против, как будто сговорившись, высказались два органа печати: в Москве Катков, в Петербурге «Гражданин».

В государственных сферах говорят так: пускай присоединение останется, но князя Болгарского следовало бы прогнать.

Долго беседовал сегодня с Деляновым. Он признает мысли мои правильными.

Мне кажется, что в этом вопросе главное: принцип. Россия не может санкционировать порядка вещей нового где бы то ни было, происходящего из революции, когда государство, где революция торжествует, находится в такой близкой зависимости от России. Согласиться на признание всего случившегося историческою необходимостью и узаконить революцию своим безмолвием, не значит ли признать силу и право за революциею. Сегодня Румелия, завтра Македония и так далее, и затем невольно этот же принцип революции должен подкрасться и в Россию во имя каких-то фантастических прав каких-то народностей.

Делянов основательно говорит: развязать бы Турции руки, пусть вздует болгар, и прогнать князя Александра; тогда болгары поймут, что значит предпринимать революции без согласия России.

Трудно с этим не согласиться. К тому же надо принять в соображение, что теперь еще время удобное для расправы с болгарской революционною сволочью, так как народ еще там в детстве и не причастен к этой революционной агитации. Но через несколько лет, если теперь не расправиться с революционерами энергично, растление проникнет и в народ болгарский, и нынешние враги России в лице разных Каравеловых могут уже перейти в народ.

О том, что это за люди, нынешние воротилы Болгарии, можно судить по следующему эпизоду, рассказанному мне Деляновым.

Была там в Софии русская начальница училища, Дьячкова, почтенная и хорошая женщина. К ней попала в учительницы болгарка. Вслед за тем Дьячкова узнает, что эта болгарка пишет в газетах самые скверные против России статьи. Она немедленно сообщает о том русскому резиденту, который после неоднократных усилий добивается наконец, что эту болгарку сместили.

Но что же затем?

Затем через две недели [П.] Каравелов объявляет Дьячковой, что она может убираться[230]230
  См. об этом также в «Гражданине»: Дневник за 12 сентября // Гражданин. 1885. № 73. 15 сент. С. 14.


[Закрыть].

Увы, увы, сегодня уже через городских друзей узнал, что не ошибся в предположении на счет жалобы на меня со стороны мин[истра] ин[остранных] дел[231]231
  Н. К. Гирс.


[Закрыть]. Один из секретарей канцелярии м[инистерст]ва передавал вчера одному моему знакомому такие слова: «On est mécontent du “Гражданин” en haut lieux»[232]232
  «“Гражданином” недовольны в высоких сферах» (фр.).


[Закрыть]. А мне знакомый или приятель сообщил об этом на Невском. Веселая была прогулка.

№ 20

[24 сентября]

Всемилостивейший Государь!

При сем осмеливаюсь препроводить еще несколько отрывков из Дневника.

Да благословит Бог Ваше путешествие обратно на родину[233]233
  Александр III с семьей в это время отдыхал в Дании и вернулся в Петербург только 9 октября. См.: Придворная хроника // Московские ведомости. 1885. № 282. 12 окт.


[Закрыть]. Итак, увы, не дождусь ни слова! Грустно так, что и сказать не могу.

Вашего Величества с беспредельною и благоговейною преданностью

верноподданный К. В. М.

24 сент[ября] 1885 года

[Дневник 17–24 сентября 1885]

Вторник 17 сентября

В «Руси» [И. С.] Аксакова появилась очень умная статья, приписываемая теологу философу Влад. Соловьеву[234]234
  Мещерский имеет в виду статью «Государственная философия в программе Министерства народного просвещения» (Русь. 1885. № 11. 14 сент. С. 5–8), подписанную П. Б. Д. и действительно принадлежавшую перу Вл. Соловьева.


[Закрыть] по поводу опубликованной Министерством народного просвещ[ения] экзаменационной программы для университетов и специально для юридического факультета. Тут пришлось коснуться вопроса о Самодержавии. Эта часть программы написана Катковым. А в pendant[235]235
  в продолжение (фр.).


[Закрыть] к этому вопросу в той же программе, но по церковному вопросу, помещены не совсем ловкие строки о Церкви. Все это вместе дало повод автору статьи «Руси» направить несколько стрел по адресу Каткова – хотя о нем не упомянуто, – и возбудить вопрос: насколько нынешнее устройство нашей Православной Церкви соответствует своему идеалу, и затем другой вопрос: насколько уважение к Самодержавию обязывает признавать неприкосновенными и авторитетными действия и деятельность подчиненного Государю правительства?

Во всяком случае, статья эта заслуживает прочтения. Она не из дюженных!

Суббота 21 сентября

В «Моск[овских] вед[омостях]» появилась в высшей степени замечательная статья, посвященная рассказу о том, какой участи подверглись крестьяне одной волости (кажется, Тверской губ.) за то, что 10 лет боролись с анархистами, засевшими в их местности и свившими гнездо, из которого вышли цареубийцы. Дело это печально кончилось для крестьян. Привожу выдержки из этой статьи в том виде, в каком они были помещены в «Гражданине». Но тут интересен факт: как относились к этой борьбе губернаторы и судебное ведомство? Вот что грустно. Администрация давала руку судебному ведомству, чтобы прямо и косвенно мешать крестьянам торжествовать в борьбе с крамольниками.

Мне бы казалось, что такое дело, или обещающее на суде разоблачений имеющих волновать умы, или свидетельствовать компрометирующе об администрации, в интересах престижа власти, и в особенности для предупреждения новых волнений между крестьянами, – следовало бы немедленно прекратить, и если бы это сделано было по Высочайшей воле, оно бы имело сильное и благотворное действие.

Привожу эту статью[236]236
  Ниже приклеена газетная вырезка (Гражданин. 1885. № 75. 22 сент. С. 3–6). Мещерский перепечатал (c купюрами) передовую «Московских ведомостей» (Москва, 16 сентября // Московские ведомости. 1885. № 257. 17 сент. С. 2). Заглавие добавлено Мещерским.


[Закрыть].

Ужасное дело

(Из «Москов[ских] вед[омостей]»)

Делаем выдержки из замечательного сообщения «М[осковских] вед[омостей]» от 17-го сентября:

«Заговор против жизни Государя употреблял в дело весь арсенал революционных идей, вербуя ими своих агентов и исполнителей. В ход были пущены и доморощенный нигилизм, и привозной социализм, и новоизобретенный анархизм. Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва.

Всем памятно, как едва заметными переходами сливалось у нас не только нелегальное с легальным, но изменническое с официальным. В это время твердым и вполне здравомыслящим человеком был русский мужик. Пропаганда смущала нашу интеллигенцию, вербовала студентов, гимназистов и гимназисток; но все ее усилия проникнуть в толщу народа оставались напрасными. Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика. Он вынес на себе всю эту страшную суматоху. Только надолго ли хватит его, если бы, чего Боже упаси, продолжались наши нестроения? Иной раз очень нелегко доставалось тем добрым людям в наших весях, которые, в простоте своего сердца, принимали вправду долг присяги и, не ограничиваясь простым отпором преступной пропаганде, возмущались духом и вступали в борьбу с ней.

Вот сущность дела крестьян Б-ской волости.

Как в этой волости, так и в соседних, около 1877 и 1878 гг. одно лицо, бывшее до того адвокатом в одном из губернских городов, сделалось уездным предводителем дворянства и поселилось в своем имении, верстах в шести от села Б.; около этого же времени новые лица заняли места и непременного члена в уездном крестьянском присутствии, и станового пристава. У ex-адвоката, ставшего предводителем, оказался живущим шурин Б-ского священника, привлекавшийся к следствию еще по Каракозовскому делу[237]237
  Дело Д. Каракозова, покушавшегося на императора Александра II 4 апреля 1866 г., расследовалось особой Следственной комиссией под председательством гр. М. Н. Муравьева, затем рассматривалось Верховным уголовным судом, по приговору которого 3 сентября 1866 г. Каракозов был повешен.


[Закрыть]. Первым делом новых властей было назначение волостных писарей. В одну волость был назначен писарем будущий цареубийца Соловьев, под вымышленной фамилией Почкарева; но местному волостному старшине и священнику удалось выжить от себя этого молодца, и тогда бывший адвокат взял его писцом к себе. В другую волость на должность писаря поступил Богданович (Кобозев), под именем Витевского; в Б-скую волость был рекомендован Страхов.

В Б-ской волости был одиннадцать с половиною лет старшиной С.; он отказался принять Страхова в писаря, но вслед за тем начались придирки к нему предводителя и непременного члена, и С. должен был выйти в отставку; новый старшина взял Страхова с его сестрой Марьей и помощником Ширяевым, и стал плясать под их дудку: пошла смена волостных судей и выборщиков (по одному от десяти дворов), для подбора взамен их новых, во вкусе волостных писарей. Назначение Богдановича-Кобозева писарем в соседнюю волость тоже сопровождалось сменой старшины и даже отдачей его под суд. При большой местной земской больнице (содержание коей обходится тысяч в десять или более в год) весь персонал оказались все одной и той же партии. Все члены партии держались дружно, устраивали сходки, между прочим, в селе Б., на которых и уездные власти, и предводитель обходились с волостными писарями запанибрата.

Раскинув свою сеть на несколько волостей, шайка начала свою пропаганду раздачей известных книжек и внушениями народу, что власти не будет, а будет равенство, свобода от податей и т. д. Тем из крестьян, которые возмущались подобными проповедями, делались всякого рода притеснения. Урядники, неблагосклонно относившиеся к пропагандистам и их подручникам, один за другим сменялись и переводились в другие местности.

Крестьяне пошли, прежде всего, по соседству к предводителю с жалобой на распространяемые социалистами толки о переделке земель, о неплатеже долгов, о замене властей общественными управлениями… “Сидите смирно, вас не трогают, – ответил им предводитель дворянства, – а будете копошиться, вас волостной суд будет драть” (!!!).

После такого ответа предводителя, крестьяне идут в уездный город к исправнику, к непременному члену, к жандармскому капитану – результат тот же. Исправник выгоняет жалобщиков чуть ли не в шею, со словами: “Драть вас надо”. Непременный член принимает их ласково, но уговаривает сидеть смирно. Жандармский капитан тоже принимает их ласково, затем приезжает через месяц в соседнее село, вызывает туда в становую квартиру С. и Х. и там уговаривает их “честью” дело бросить и жить мирно (это с будущими-то цареубийцами!). “Если вам убытки какие, – говорил при этом представитель тайной полиции, – мы все вам готовы сделать”.

Потерпев неудачу в уездном городке, крестьяне обратились в губернский. Написали два прошения: одно губернатору, другое губернскому жандармскому начальнику. Губернатор оставил жалобу без последствия; ответ на нее в этом смысле был прислан в волостное правление и читался публично, что дало только повод к насмешкам над жалобщиками, которых увлеченные пропагандистами глупцы стали дразнить, говоря, что им “нос натянули”.

Но жандармским начальником, по-видимому, заявления крестьян были приняты во внимание; о поселившихся в упомянутых волостях под чужими именами господах пропагандистах стали, должно быть, наводиться справки, о чем они, при их коротких связях с властями, не замедлили осведомиться. Волостные писаря поспешили скрыться при помощи своих сторонников, снабдивших их в дорогу всем необходимым; точно так же были выпровожены и фельдшера земской больницы. А месяца через полтора после побега бывших волостных писарей, один из них, Соловьев, стрелял в покойного Государя…

Писаря бежали, но их покровители, местные заправители дела остались; остался и подобранный состав волостных и сельских управлений. Жалобщикам на пропагандистов приходилось терпеть: одних сажали под арест, к другим применялось право волостного суда наказывать розгами до двадцати ударов. Один из местных зажиточных торгующих крестьян Х. тоже был приговорен к телесному наказанию, и лишь с трудом удалось ему избежать розог, после ходатайств, обошедшихся ему рублей в триста. Затем стали составлять приговоры об удалении жалобщиков из общества.

Несколько крестьян решились отправиться в Петербург искать там себе защиты, но в первый раз не доехали и вернулись с дороги, послав свою жалобу по почте на имя генерала Гурко; дошло ли их прошение – они не знают.

Но вот приезжает сенатор ревизовать губернию. Узнав о том, несколько крестьян едут к нему с запиской о социалистской пропаганде в их местности. Сенатор выслушивает крестьян, обещает приехать на место, велит ждать. Ждали, но не дождались. Вместо сенатора приезжает один из его чиновников. Обращаются к этому чиновнику, рассказывают ему все вышеизложенное. “Неужели все это правда?” – говорит он, возмущенный рассказанными фактами… Тем не менее, сенаторский чиновник уговаривает крестьян “оставить дело: у них-де теперь все тихо”… Тихо, а через три дня после того пришла весть, что Государя убили?

“Что, взяли?” говорили при этом крестьянам их супротивники: “ездили, хлопотали, а Государя не спасли. Делается по-нашему, а не по-вашему”.

Тогда, наконец, пять человек поехали в Петербург и явились в канцелярию бывшего тогда министром внутренних дел Лорис-Меликова, откуда были препровождены к тогдашнему петербургскому градоначальнику Н. М. Баранову, который допросил их всех по одиночке и, в ожидании резолюции, велел ходить к себе каждый день. Через восемь дней крестьянам было сказано, чтоб они ехали домой, что, по воле Государя Императора, для расследования их дела назначена особая комиссия.

Действительно, месяца через два прибыла на место комиссия. Дознание продолжалось 18 дней. Затем крестьяне имели счастие услышать, что они правы в своем деле, что все ими заявленное подтвердилось и что дело пойдет в Министерство юстиции.

Но и после расследования комиссии никаких перемен к лучшему в ходе местных дел не произошло. Положение крестьян-жалобщиков стало еще тяжелее, всякие каверзы против них только усилились. Терпеть и ждать стало невозможно. Несколько человек и в числе их бывший преображенский гвардеец вновь едут в Петербург искать защиты. Являются, прежде всего, к одному высокостоящему лицу, под начальством коего служил прежде преображенец. Заявления крестьян были выслушаны, после чего крестьяне были препровождены к тогдашнему министру внутренних дел, графу Игнатьеву, который все у них выспросил, велел написать, с их слов, протокол и пригласил, по их просьбе, Писарева, расследовавшего дело, которым при этом была подтверждена справедливость крестьянских заявлений.

Эта поездка крестьян в Петербург не осталась без результатов: вскоре за тем и губернатор, и уездный предводитель, и непременный член, и жандармский капитан, и исправник, и становой были сменены (говорят, будто исправника приютил в своем имении смененный губернатор, а становой состоял помощником исправника в другом уезде той же губернии). Но всеми этими мерами укоренившееся зло не могло быть исправлено. Покровитель Соловьевых, Богдановичей и Страховых, ex-адвокат перестал быть предводителем, но остался влиятельным соседом в пяти, шести верстах; остались на своих местах и прежние, воспитанные своими руководителями, сельские власти. Притеснения крестьян-жалобщиков продолжалось по-прежнему. Волостной суд стал бить их по карману, налагая на них пени и присуждая их ко взысканию, а на волостной суд управы нет. Излюбленные Соловьевым и компанией судьи могут делать что хотят: это-де суд крестьянский.

Терпели около года, а затем поехали с просьбой уволить старшину к новому губернатору. Губернатор принял их сурово.

Встреченные в своем селе злорадными насмешками торжествующей партии, жалобщики, летом 1882 года, вновь поехали в Петербург, но толку не добились. Вскоре, по возвращении домой, они вновь обратились к губернатору, посетившему их местность. Жалобщики подали ему прошение с изложением всего дела и всех притеснений. Не прочитав прошения и до половины, губернатор вышел из себя, разорвал просьбу на четыре куска и бросил при всех под ноги.

После этого крестьянами было послано по почте из Москвы новое прошение к министру внутренних дел, последствием чего было предписание сменить старшину Б-ской волости. Смененный старшина продолжал, однако, оставаться при должности почти до лета нового года и против правил принял на себя руководство новыми выборами. На это была принесена жалоба в уездное присутствие, но тотчас же возвращена без последствий. В результате оказалось, что выбраны прежние выборщики и прежние судьи, старшиной стал его первый кандидат, а первым кандидатом второй. В общем, состав сельского управления остался почти тот же, который был подготовлен проживавшими в той местности около года прежними бежавшими волостными писарями и их компанией.

Перед выборами в волостном правлении произошел пожар, точнее, три одновременные пожара: сгорели бумаги на столе и на шкафах в трех противоположных местах, причем один огонь с другим не соединялся.

Это было точно. Что же? Кончилась ли этим мартирология крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись с злоумышленною пропагандою, а затем тяжко поплатились за свою ревность в борьбе. Каково было людям зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что, наконец, их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот что было далее.

Вышеприведенный рассказ появился в “Московских ведомостях” за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря “социалистом”, за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд, куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания, приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые не отрекались от употребленного ими выражения и, опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос. Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку!!..

На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьевым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на свидетелей. Свидетели эти спрошены не были, показания их не были приняты; судебная же палата, вместо того чтоб усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор ко лжесвидетельству.

Но если было лжесвидетельство, то значит был ложный донос. Почему же палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря “социалистом”, именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда [не] обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы в сущности правдой, то где же преступное лжесвидетельство?

Обращаемся к здравому смыслу всякого беспристрастного человека: есть ли вероятие, что толковые крестьяне, безо всякого основания и повода обругали бы в сердцах кого-нибудь “социалистом”? Почему “социалист”? Но, скажут, они могли по личной злобе оклеветать человека ложным доносом. Нет, они бросили в него это слово не пред властями и не на суде, а в личной размолвке. Это не было доносом; это могло быть только оскорблением. Но какой смысл браниться безо всякого повода “социалист”? Стало оно доносом только будучи подтверждено ими на суде, к которому они были привлечены своим противником. Не очевидно ли, что прежде чем их свидетелей обвинять во лжесвидетельстве, нужно было рассмотреть на суде дело о ложном доносе?

Что же делает обвинительная камера? Прежде чем установлен главный факт обвинения, она обезоруживает подсудимых, отнимая у них свидетелей, которых сажает вместе с ними на скамью подсудимых. Если бы оказалось верным, что эти крестьяне убеждали свидетелей не кривить душой и показывать правду на суде, то разве это было бы преступным деянием?

Дело это вскоре должно рассматриваться в одном из окружных судов. Вот суду случай показать, что он умеет быть справедливым. Суд может, и должен, дать защите обвиняемых полный простор. Они не могут иначе оправдывать себя, как обвиняя своего противника. Не они привлекли его к суду; он преследует их. Пусть же суд даст им возможность изобличить его, если они обладают для этого уважительными доказательствами. Но есть ли раскрытие правды главное назначение и истинная задача суда?

Бог знает, впрочем, какое последует решение. Быть может этих людей, столько лет и с таким самопожертвованием, без всяких видов на какие-либо поощрения и награды, как это бывает в сферах повыше, – людей боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдала вся Россия, может быть их сошлют “в места не столь отдаленные”. Смеем думать, что судьба этих маленьких людей не безразлична для правительства. В их лице оно, именно оно, потерпит поражение и очень чувствительное».

Воскресенье 22 сентября

Сегодня заходит ко мне [А. Н.] Майков, бледный и расстроенный.

– Слыхали, говорит, что-нибудь?

– Ничего не слыхал.

– В «Nord Deutche Zeitung»[238]238
  «Северо-германская общенемецкая газета» («Norddeutsche Allgemeine Zeitung») издавалась в Берлине в 1861–1918 гг.


[Закрыть] напечатано, что в Копенгагене стреляли в Государя, в саду, и попали в часы.

Я сделал все, что мог, чтобы успокоить и разуверить старика-поэта.