Текст книги "Ночь черного хрусталя"

– Послушайте, Граве, а на кой черт вы тащите в Центр такое количество пластика?

Граве засмеялся – как-то странно, судорожными выдохами.

«Господи, – догадался Милов, – он же просто не умеет смеяться, наверное, никогда в жизни по-настоящему не смеялся…»

– А вот увидите, Милф! Пройдет совсем немного времени – и вы увидите или, во всяком случае, почувствуете… Да ведь вы и сами прекрасно все поняли, зачем же задавать лишние вопросы?

Милов покосился на спидометр; было где-то под сто сорок.

– Я просто хотел сказать вам, Граве, что если вы действительно хотите доставить ее в Центр, эту вашу контрабандную взрывчатку, то не гоните так, как сейчас: мало ли – не выдержит камера…

– Скорость придает решимости, Милф, вселяет уверенность – разве не знаете? Я бы гнал еще быстрее, но эта колымага уже на пределе, быстрее она просто не может, а другой машины мне достать не удалось – не до того было. Просил у Рикса, но он не дал, хотя, если разобраться, – зачем ему машина, их все равно больше не будет… М-да. К сожалению, у того, сзади, мотор, видимо, посильнее – да и нет у него, наверняка, причин ехать осторожно. Гонит, как ненормальный… Милф, мне не нравится этот преследователь. Оглянитесь. Я разрешаю. Только без глупостей. Понимаю, что у вас может возникнуть искушение, однако, что бы вы ни сделали, Центр вам все равно не спасти, и людей в нем – тоже, но я везу им судьбу легкую и быструю, а другая может оказаться куда мучительнее… Теперь я вас предупредил. Можете посмотреть.

Милов послушно посмотрел в заднее стекло – для этого пришлось извернуться в кресле. Широкая, приплюснутая к дороге машина и в самом деле была теперь куда ближе, чем когда Граве заметил ее впервые.

– Хорошо идет, – сказал Милов. – Классная машина.

– Слишком хорошо. Возьмите ваш автомат, Милф.

– С какой это радости?

– Сейчас вы будете стрелять. Старайтесь попасть в водителя. Или по колесам. Надо остановить его, слышите? Он определенно гонится за нами, хочет помешать мне.

– По-моему, он больше не приближается: держит дистанцию. Ну и пусть себе держит, а?

– Милф, где же ваш опыт? Они держатся позади, потому что собираются стрелять по нам – и не хотят пострадать в случае, если мы взорвемся. А для этого может хватить и одного попадания: у меня ведь и весь багажник набит… Не медлите, стреляйте через стекло – нам оно все равно не понадобится, до своего конца мы доедем и так…

Слишком многословен был и слишком лихорадочно сыпал словами – нет, конечно, с психикой у Граве было совсем плохо, но он сидел за рулем – и ничего с этим не поделаешь.

– Но они ведь не стреляют! И не могу я так, ни с того, ни с сего. А если это совершенно непричастные люди? Ну подумайте, Граве, кто может гнаться за вами? Кому известен ваш замысел? И кто осмелится помешать вам?

– Ну, всегда есть люди, не согласные даже с очевидными истинами. А если они ни при чем – что за беда, если с ними что-то случится? Я ведь уже сказал вам, Милф: перестаньте мыслить по-старинке! Мы с вами сейчас выполняем волю природы, высший закон ее, и мораль природы выше нашей, человеческой. Да стреляйте же, будьте вы прокляты!

– Хотите сигарету, Граве?

– Ну ладно, если вам так не терпится… Я везу пластик, чтобы взорвать ваш чертов Центр, Милф. Все, кто виноват, ответят мне. И уж вы в первую очередь – с вами счет особый.

– Вы же не умеете взрывать, Граве.

– Я же говорил вам; все сделано – мне нужно только доехать, въехать, вбиться в проклятый Черный Кристалл. О, какой это будет торжественный въезд!

– Судя по тому, что я слышал, Кристалл – постройка прочная. Тут вашего заряда не хватит. Зря пыхтите.

– Не волнуйтесь. Там есть свой запас, его не успели до конца вывезти, а может быть, намеренно оставили…

«Ну да, – подумал Милов. – Не зря меня ориентировали в первую очередь на Центр. Покойный доктор Карлуски. Тогда это, пожалуй, серьезно… Что там визжит этот псих? Я ему ничего не могу сделать, но и он мне тоже – ему сейчас нельзя даже отвести глаза от дороги…»

– Заткнитесь, Граве, – сказал он. – Они не приближаются, на таком расстоянии попасть трудно, а у меня всего один рожок, и если я потрачу патроны зря…

– Слушайте, Милф! Черт с вами! Обойдусь без вашей жалкой жизнишки. Обещаю: сшибете их с дороги – и я вас выпущу, только без оружия, и живите, как вам будет угодно – если вы еще способны жить. Иначе погибнете вместе со мной, все равно – на дороге от их пули или в Центре, под обломками Кристалла. Выбор прост, Милф. Хотите жить? Тогда стреляйте и помните – только попадание идет в зачет.

«Жить-то я, конечно, не против, – подумал Милов. – Не ради себя, но получается так, что кроме меня некому предупредить мир. Гектор? Не знаю, очень мало уверенности, что армия захочет помочь, раз уж она объявила невмешательство, и значит, только из Центра возможно выйти на связь. Так что надо сберечь Кристалл, и себя тоже. Если там, в машине, предположим, люди Мещерски, и вцепились они в нас, чтобы убедиться в выполнении задания, то пустить их под откос – вполне приличное, дело. Однако этим не спасти Кристалл, не спасти детишек, которые как бы завещаны мне Евой. Ну-ка, попытаемся соединить приятное с полезным…

– Ладно, уговорили, – проворчал он. – Сейчас.

Он неспешно, осторожно переместился на сиденье – встал на него коленями, оперся локтями о спинку, изготовил автомат.

– Не медлите, Милф, стреляйте же!

Милов всматривался в преследовавшую машину; окна ее были из поляризованного стекла, и увидеть водителя не удавалось. Но определить, где должна находиться его голова, было нетрудно даже и теперь.

– Черт, они, видно, заметили меня – отстают… Граве, вам придется немного сбавить скорость, чтобы восстановить дистанцию.

– Очень не хотелось бы.

– Иначе мне не попасть. У него черные стекла, ничего не видно.

– Бейте по колесам.

– Вы даже в зеркале видите, что это не просто. Если бы сбоку, но он не хочет подставиться. Подтормозите.

– Ну-ну… Хорошо.

И он начал медленно сбрасывать газ.

Гектор остановился. Часовой смотрел на него невозмутимо, не снимая рук с висевшего поперек груди автомата. Не угрожая, но и пропускать, похоже, не собирался.

«Спокойно тут, – подумал Гектор, – словно бы ничего и не происходит вокруг. Сила есть сила – даже если это армия настолько условная, как здесь, в Намурии. Но это хорошо – что не чувствуется нервозности: больше шансов получить содействие».

– Приятель, – сказал он. – Я к полковнику Фрезу, по его приглашению.

Он не врал: приглашение такое действительно было сделано – месяца два назад, когда военные устраивали пресс-конференцию по поводу состоявшихся учений. После вопросов и ответов состоялся дружеский ужин с напитками – за столом Гектор и познакомился с полковником и на какой-то рюмке даже подружился, так что на прощанье они обменялись адресами и приглашениями, испытывая друг к другу искреннее уважение, потому что принадлежали к немногим, еще державшимся на ногах. Полковник Фрез был парень что надо, и именно он командовал расквартированной в городе частью. На его содействие Гектор и рассчитывал и жалел только о том, что не было с собой бутылки, чтобы на хорошей ноте возобновить прервавшийся тогда разговор.

Гектор старался сейчас держаться уверенно, и свою корреспондентскую карточку протянул жестом небрежным и достойным, одновременно сделав еще шаг. Часовой шевельнул автоматом, движение было достаточно выразительным.

– Вызови разводящего, – сказал он, не поворачивая головы.

За узкой дверцей, которую часовой закрывал собою, послышались шаги, потом приглушенный голос – так говорят в телефонную трубку при хорошей слышимости. Видимо, армия не испытывала трудностей со связью. Да и во всем остальном порядок, похоже, не понес ущерба: разводящий возник почти сразу, взял карточку Гектора, внимательно оглядел, потом столь же пристально посмотрел на корреспондента.

– Обождите.

Разводящий скрылся. Снова послышались приглушенные голоса.

«Вот номер будет, – подумал Гектор, – если дружок прикажет сообщить мне, что не имеет быть в расположении части, с незнакомым договориться по такому щекотливому делу шансов практически нет. Хотя попробую, конечно…» Разводящий возвратился.

– Идите за мной.

Часовой стоял все так же невозмутимо, поравнявшись с ним, Гектор ощутил трудно определимый армейский запах – кожаных ремней и солдатских башмаков, оружейной смазки и мужского пота: солнце светило вовсю, и часовой стоял на самом припеке. За дверью оказалось неширокое помещение с телефонным аппаратом, подле столика с телефоном сидел еще один солдат. Разводящий кивнул на аппарат:

– Говорите.

Гектор взял трубку.

– Алло! Полковник, вы?

– Алло, приятель! – услышал он. – Рад вас слышать, хотя, откровенно говоря, время для встречи не самое лучшее. Ничего, ничего, понимаю: журналист всегда на службе, как и наш брат, военный. Только хочу сразу предупредить о двух вещах: информации для вас у меня практически никакой, сами понимаете, да и посидеть как следует не сможем.

– Рад буду увидеть вас хоть на пять минут.

– Ну, вы меня тронули до глубины души. Не могу противиться столь дружескому чувству. Отдайте трубку капралу.

В голосе полковника явственно слышалась ирония, но сейчас это Гектора нимало не смутило: ради связи он на что угодно мог бы пойти. Капрал, сказав в телефон: «Слушаюсь!», положил трубку, задвинув предварительно антенну, и повернулся к журналисту.

– Идите за мной, – повторил разводящий уже однажды сказанное.

Видимо, с людьми гражданскими здесь предпочитали общаться строго по уставу. Гектор еще раз убедился в этом, когда, послушно следуя за капралом, как бы невзначай спросил его: «Ну, а вам как все это нравится?» – и получил в ответ лаконичное «Не положено». Неясным осталось, что именно было не положено: вступать в разговоры с посторонними, иметь свое мнение о происходящем или то и другое вместе. Пересекая обширный плац, Гектор, однако, не заметил ничего, что свидетельствовало бы хоть о малейшем волнении. Покой царил и в том здании – одном из окружавших плац военного городка, – в которое он вошел вслед за разводящим; внизу, сразу за дверью, их встретил средних лет офицер, попросил еще раз показать карточку – теперь уже ему, сказал разводящему: «Идите» и вежливо кивнул журналисту:

– Командир ждет вас.

Затем повернулся и стал подниматься по лестнице.

Гектор хотел было и ему задать тот же вопрос, но подумал, что и тут успеха не добьется, и единственная надежда – что дружеские чувства полковника существуют не только на словах. На втором этаже офицер отворил обитую пластиком дверь: за нею была комната с письменным столом и несколькими шкафами, двумя железными в том числе; за столом никого не было, зато в левой стене существовала еще одна дверь, тоже с обивкой. Офицер отворил ее, отступил в сторону и кивнул Гектору:

– Прошу.

Гектор вошел. Полковник встал, вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу. Был он высок, молод для своего звания – в маленьких армиях командиры редко бывают молодыми; румянец свидетельствовал о завидном здоровье. Он приветливо улыбался и крепко, словно стараясь выжать из ладони Гектора всю жидкость, пожал руку журналиста.

– Вот приятная неожиданность, – проговорил он хорошо поставленным командным голосом. – А я уже думал, не поставить ли свечку за упокой: ваш брат обычно трется в столице и если уж гибнет, то близ начальства, верно? Рад, рад видеть тебя в наших краях. Ну, садись, к сожалению, служба – дело строгое, но честь, как говорится, превыше, верно?

Говоря это, полковник успел усадить Гектора в кресло, извлечь из шкафа бутылку рома и две рюмки. Закуской должны были служить картофельные чипсы в изящной вазочке.

– Вот так, – удовлетворенно кивнул он, все еще не давая журналисту произнести ни слова. – Погоди, погоди. Я ведь понимаю, не одни лишь дружеские чувства привели тебя ко мне именно сейчас: что-то тебе понадобилось, верно? Но у меня свои условия. Я в твоем распоряжении примерно на час, больше не выйдет. Так вот, из этого часа десять минут я беру себе, что означает: ни слова о делах. Ну, а уж потом твоя очередь. – Он налил. – Ну – виват!

– Хайль! – произнес Гектор в ответ, и это полковника нимало не удивило, он лишь подмигнул, выливая шершавое пойло в рот. Пришлось не отставать. Оказалось, однако, что именно этой маленькой дозы и не хватало Гектору, чтобы прийти в себя.

– Ну, давай, кайся, – сказал он. – Как семья, дети? Ты ведь теперь, наверное, стал кем-то вроде военного министра?

– Не нарушай уговора. Лучше я тебе сперва расскажу, как провел отпуск. Махнул я, понимаешь, в Испанию – ну, ты представляешь, верно? Три дня скучал в шикарном отеле, стал уже подумывать – не сорваться ли куда-нибудь, где повеселее. Но тут…

Гектор слушал, не забывая кивать, но то, что рассказывал полковник о своих шалостях, до него не доходило, не ко времени было. Он глядел за окно; видна была часть плаца, и на нем сейчас занимался, судя по численности, взвод комендантский, наверное, занятия были отнюдь не строевыми – отрабатывался штурм здания, из которого вели огонь. Солдаты действовали умело, и это было куда интереснее, чем рассказ полковника, хотя в иное время он, пожалуй, доставил бы журналисту немало удовольствия: он и сам любил временами расслабиться.

– Лихо, верно? – завершил полковник свою исповедь. – Ну, вот, свое время я использовал. Слушаю тебя. Что, кроме нерушимой дружбы, принесло тебя ко мне?

– Связь.

– А подробнее? Что, почему и зачем?

Монолог Гектора занял минут десять.

– Понял тебя, – кивнул полковник. – Объясню теперь нашу позицию. Армия нейтральна. Старого правительства нет, новое еще не создалось. Программа тех, кто претендует на власть, не ясна до конца, но в общих чертах нас устраивает, поскольку на наши права не посягает.

– Но разве не долг армии – восстановить порядок, когда он так явно нарушается?

– А почему, собственно, она должна защищать и восстанавливать то, что ты называешь порядком? Подумай: люди сейчас выступили не против какого-то правопорядка – коммунизма, капитализма или, скажем, христианства или ислама. Они выступают против цивилизации, вмещающей и одно, и другое, и третье, и четвертое, и еще великое множество всяких множеств, верно? Люди выступили против того, чтобы идти в прежнем направлении и пилить сук, на котором мы все восседаем. Так почему армия должна защищать пильщиков?

– Хотя бы потому, что армию такой, какова она есть, сделали именно, как ты говоришь, пильщики – люди науки, люди техники. Что такое она без них?

– Без них? Да все та же армия. Или ты думаешь, что легионеры Цезаря считали себя ущербными оттого, что у них не было танков и сверхзвуковой авиации? Они обо всем этом и представления не имели, и это не мешало им вести и выигрывать войны – с куда меньшими энергетическими затратами… Наоборот, все эти люди нам, армии, надоели хуже горькой редьки, потому что мы вынуждены слишком во многом считаться с ними, а науку никогда не удавалось – и не удалось бы сделать одним из родов войск с беспрекословным подчинением главнокомандующему… Нет, мы – те, кто командует армией, – отлично понимаем, что без науки и техники нам легче. Зачем же способствовать восстановлению порядка, который нам не нужен?

– Интересно. Ну, а предполагаемый противник, который не лишится ни танков, ни авиации – как вы, в случае чего, будете с ним справляться?

– Мы полагаем, что происходящее у нас – только начало глобального процесса. А пока он не стал таким, вовсе не собираемся выбрасывать свою технику. Но скорее всего, процесс будет развиваться именно так не только у нас: другого пути, вероятно, просто нет.

– А согласится ли с вами правительство – то, которое возникнет? Ведь сейчас армия намного сильнее любой другой внутренней силы именно потому, что она вооружена современным оружием. Если же вы поставите себя на один уровень с просто вооруженным населением, власть уже не сможет чувствовать себя столь уверенно.

– Есть, конечно, политики, которые так думают, но есть и другие, – понимающие, что власть может существовать в ядерный век, но что и в неядерные века – а их было множество – она существовала даже с большим, возможно, комфортом. Правители не хуже своих подданных понимают, что можно обойтись без танков и роллс-ройсов, даже без горячей воды можно, но вот без воздуха – нельзя, и без неотравленной пищи – тоже…

– Вот тут ты ошибаешься, логика тебя подводит. Если бы дело обстояло так, правительства давно приняли бы меры. Но они как раз делали очень мало…

– Правительства плывут по течению цивилизации, не они правят ею, но она – ими. И сломать ее им не под силу, ее надо медленно, медленно гнуть. Но это надо было начинать намного раньше, а сейчас уже поздно. Сейчас ее начали ломать снизу. И наше, армии, дело – лишь позаботиться о том, чтобы это не стоило большой крови и невосполнимых потерь. Это – единственное, что мы сейчас себе позволяем: следить, чтобы игра велась по определенным правилам. Те, кто руководит процессом, понимают это, а те, кто пытается нарушить … Вот только сегодня утром мы отобрали и привезли целую машину стрелкового оружия: пришлось разоружить два чересчур лихих отряда. Иными словами, мы не против того, чтобы перевести поезд на другой путь, но не желаем, чтобы его пустили под откос. Мы как бы стоим над схваткой – пока нет никакого законного правительства, да и когда оно возникнет, мы признаем его лишь на определенных условиях и гарантиях – и сегодняшние руководители это прекрасно понимают. Итак, мы ни на одной стороне; если же я, предположим, дам тебе связь, получится, что мы приняли какую-то из сторон…

– Ничего подобного: я – это мировая пресса, я тоже ни на чьей стороне.

– Возможно – ты лично. Но те, для кого предназначена твоя информация – как они воспримут ее?

– Брось, брось, полковник, не в этом дело, не считай меня таким уж дураком. Скажи откровенно: ты не хочешь, чтобы внешний мир знал подробности о происходящем – чтобы они не успели там, у себя, принять меры. Значит – в глубине души ты все же на стороне этих?

– Я на стороне жизни. А ты?

– Я тоже. В частности – я за то, чтобы сохранить жизнь тем ученым и техникам, которые находятся сейчас в Черном Кристалле, в Центре. Если ты не хочешь дать мне связь…

– Совершенно исключено.

– …то хотя бы пошли войска, чтобы защитить Центр, его людей от самосуда.

– То есть откровенно выступить на их стороне? Нет, милый друг, ни в коем случае.

– Послушай. Но ведь новое правительство, судя по тому, что знаю я – да и ты, наверное, тоже – ни в коем случае не будет демократическим…

– А меня это не очень шокирует. Армии легче жить с правительством не совершенно демократическим, потому, может быть, что сама она совершенно демократической организацией никогда не будет – не может быть по сути своей.

– Значит – пусть гибнут люди? Но ведь это даже не ваши подданные, полковник! И если те державы, чьими гражданами эти ученые являются, захотят обеспечить их безопасность – так это называется в наши времена… – долго ли сможет твоя армия противостоять рейнджерам? И что от нее потом останется?

– Ну, – сказал полковник, помолчав, – международных осложнений мы вовсе не желаем…

– Так защитите людей!

– Понимаешь ли, мы не можем сделать это открыто. Не говоря уже о том, что я не командующий армией, и если отдам такой приказ моим солдатам – завтра же меня здесь может не оказаться. Правительства нет, но генералы живы и находятся на своих местах. А что военного министра нет – так он все равно был штатским, и интересы армии не впитал с молоком матери. Но, в конце концов, почему этих людей надо защищать? Я знаю Центр: Черный Кристалл – с точки зрения его обороны – вовсе неплохая крепость, там полно людей, способных носить оружие…

– Беда в том, что им нечего носить! Хоть поделись оружием, если ты не согласен ни на что другое!

– Ты с ума сошел! Оружие – это армейское имущество, и я не имею никакого права… Это было бы просто преступлением!

Минуту-другую они помолчали.

– М-да, – пробормотал затем полковник. – Рейнджеры… Нет-нет, я не вправе дать ни одного автомата, ни одного патрона. Трудно даже сказать, какой шум поднялся бы, а ведь у нас сейчас обстановка тоже напряженная, ты не представляешь, как тяжело поддерживать несение службы на должном уровне… Да вот, зачем далеко искать: пригнали, ты уже слышал, машину с оружием, отнятым у хулиганов, – там и автоматы, и патроны, и карабины, – и даже не потрудились загнать в гараж, машина так и стоит неразгруженной, даже не в расположении, а за забором… И вот уверен: если бы кто-нибудь сел в нее и поехал – разгильдяи на проходной даже не почесались бы… Нет, события, безусловно, влияют и на нас, на дисциплину, на воинский порядок… Понял?

– Так точно, – ответил Гектор бодро.

– Разгильдяи, говорю тебе, разгильдяи! Уверен даже, что ключ из зажигания никто не позаботился вынуть… Вот я обожду еще с полчасика – и специально пойду, проверю, стоит ли она еще там – вдоль забора направо…

– Боюсь, – сказал Гектор, – что мне придется покинуть тебя еще до этого.

– Кажется, ты прав; час уже истек, у меня тут неотложные дела… Жаль, что не получилось посидеть по-настоящему, но погоди вот, уладится все, успокоится как-то – тогда уж…

– Непременно, – подтвердил журналист. – Только тогда меню выберу я, а то от этого твоего в глотке першит…

Полковник развел руками и проводил Гектора до двери. Дальше все шло в обратном порядке: адъютант проводил его до подъезда, там уже ожидал разводящий; в его сопровождении Гектор беспрепятственно вышел за пределы расположения, постоял минутку, размышляя, рассеянно свернул вправо. Часовой изо всех сил смотрел в противоположную сторону. Грузовик стоял, и ключ на самом деле был в замке зажигания. Гектор усмехнулся. Сел. Мотор включился сразу. Гектор глянул в зеркальце. Часовой по-прежнему глядел влево, хотя ничего особенно интересного там не происходило. Гектор набрал скорость. Все было тихо. Дорогу он знал. Груз негромко позвякивал в закрытом брезентом кузове. «Ну, что же, – подумал Гектор, – и такой клок шерсти пригодится, и на том спасибо. Но теперь предстоит еще уговорить профессоров стрелять, боюсь, это окажется еще труднее…»

* * *

Граве начал медленно сбрасывать газ. Расстояние между машинами сокращалось. Милов прищурил глаз. Потом широко раскрыл оба. Что там такое? Флаг? Нет не флаг…

Водитель машины-преследователя на ходу опустил стекло и высунул руку, в которой что-то яркое, цветастое, билось, извивалось на ветру. Милов вгляделся – и ударило в виски, мурашки побежали по спине. Ах ты… Ах, ты!

– Еще чуть медленнее!

«Сверну шею, – подумал он. – И уж что-нибудь поломаю наверняка. Но выбирать не приходится. Тряхнем стариной… Нет, никому другому это не пришло бы в голову – значит…»

– Граве, поближе к обочине!

– Это еще зачем?

– Солнце бьет в глаза – от его стекла…

– Ладно.

Милов опустил левую руку, нашарил ручку. Машина шла совсем рядом с травянистой обочиной.

– Ну, что же вы? Огонь!!

– Слушаюсь, господин ефрейтор, – ответил Милов и левой рукой рванул ручку дверцы.

Он вывалился спиной вперед, сгруппировавшись на лету. Автомат он не удержал, и оружие лязгнуло по асфальту, но не выстрелило – предохранитель не подвел. Боль ударила, казалось, сразу со всех сторон, рванула, вонзилась… «Кажется, жив еще», – успел подумать Милов, клубком катясь по траве. Рядом взвизгнули тормоза. Линкольн-континенталь, низкий, длинный, как летний день, остановился рядом. Правая дверца распахнулась.

– Дан, вы живы? Дан! Чему вы смеетесь!

– Ева! Ева, сумасшедшая вы женщина…

Он с трудом, как бы по частям, поднялся.

Граве был уже далеко, машина его все уменьшалась, превращалась в точку. Автомат валялся на шоссе, сзади, шагах в тридцати.

– Ева, милая, задний ход – подберем игрушку…

– Я развернусь.

– Потеря времени. Надо настичь его!

Ева все еще сжимала в пальцах нелепый галстук Милова.

– Не спрашивайте, Ева, некогда – объясню по дороге…

Он подхватил автомат, перегнувшись с сиденья, захлопнул дверцу. Кости, кажется, в порядке. «Жива, – подумал он, – жива, как ей удалось?»

– Ева, как вы спаслись?

– От чего, Дан?

– Граве говорил…

– Граве? Он заходил, разговаривал с Лестером. Ко мне только заглянул мимоходом – сказал, что хочет разыскать вас, я объяснила, что вы постараетесь попасть в Центр.

«Выдумал? – пытался сообразить Милов. – Нет, он же сумасшедший – ему хотелось убить ее, но он не решился, конечно, – а потом поверил, что так и сделал… А может, и остальное – фантазия? И в машине у него нет никакой взрывчатки? Ладно, увидим».

– Как нога? – спросил он.

– Спасибо, Дан, – сказала она. – Вспомнить сейчас о моей ноге – это говорит о многом. Еще побаливает. Но я терплю. Дети… И вы.

– Глупая, – сказал он.

– Это у меня от рождения, – сказала Ева. Машина бесшумно летела – не по дороге, кажется, а уже над нею; точка впереди начала снова обретать очертания.

– Хорошая у вас машина, – сказал Милов.

– Рикс не любит маленьких.

– А поживее она способна?

– По такой дороге я легко дам сто двадцать миль, если понадобится. А он держит примерно восемьдесят.

– Быстрее не может. Приблизься метров до пятидесяти. Ближе не надо. И как только я начну стрелять – жми на тормоза.

– Что ты хочешь с ним сделать? Я надеюсь…

– Только то, чего он сам захотел. Как тут опустить стекло?

– Кнопкой.

Милов опустил свое стекло, высунулся: сперва руки с автоматом, потом голову – но ее пришлось тут же убрать: резкий ветер бил в лицо, заставляя закрыть глаза. «Ничего, мы и так… Хотя бы по колесам. Не уйдет, и отстреливаться не сможет – он же не рейнджер, он нормальный гражданин, честный, добродетельный умалишенный».

Он выпустил короткую очередь. Вторую. Граве вилял по дороге, по всем четырем ее полосам. Мимо. Опять мимо.

«Что я – стрелять разучился?.. Так, заднее стекло – в крошки. Виден затылок, голова, пригнувшаяся к рулю. Нет, в него не буду. Дам шанс: если он все выдумал – пусть живет. Только сбить с дороги: если в машине не пластик, он уцелеет, отделается синяками, может быть. Только сбить с дороги. Сейчас он снова вильнет – и можно будет по колесам…»

Длинной очередью, последними патронами он повел сверху вниз наискось. Но Граве в последний миг вильнул, и багажник закрыл колесо.

Ревущее пламя клубком оторвалось от дороги, на лету рассыпаясь на части. Налетела взрывная волна. Ева вскрикнула. Линкольн рвануло, занесло, швырнуло в канаву. Сталь скрежетала, сминаясь. Земля перевернулась. Финиш, конец пути.

– Ева, вы живы?

Она лежала на траве, куда Милов вытащил ее из смятой, невосстановимо изуродованной машины; у него самого был рассечен лоб, кровь текла по лицу и, кажется, пару ребер придется капитально ремонтировать. Но, может быть, и не так все плохо…

– Ева!

Она открыла глаза:

– Что с нами было?

– Дорожно-транспортное происшествие. Эксидент.

Она несколько раз моргнула. Глубоко вздохнула и охнула.

– Где болит? – спросил Милов.

– Спросили бы, где не болит…

– Встать сможете?

– Помогите…

– Минутку. Здесь болит? А здесь? А так? Тут?

– Дан, кто из нас врач? Подозреваю, что вы.

– Ну, что вы, Ева, милая… Но в санитары гожусь. Теперь попробуем подняться. Держитесь за меня. Так, та-ак… В общем, отделались мы с вами чрезвычайно легко.

– Однако, мой рыцарь, ваша внешность несколько пострадала. Пора и мне вспомнить, что я медик. В машине есть аптечка…

– Пусть ее поищет кто-нибудь другой, нам некогда. Да и заживает на мне мгновенно. До Центра далеко еще?

– Рядом. Километра полтора, если идти напрямик. Но я, кажется…

– Ева, Ева, как вам не стыдно! Усидеть сможете?

– Вы рыцарь или лошадь?

– Я кентавр.

– А если всерьез: вам по силам будет?

– Я в форме, – сказал он. – Ну, раз-два… Удобно?

– Никогда больше не слезу. Хотел бежать от меня. Каково?

– Я бы вернулся, – сказал он искренне.

– Знаю. Потому и погналась. Но не очень-то воображайте: у меня ведь дети. Все равно, я бы поехала к ним.

– Наверное, там есть кому присмотреть.

– Нет, я должна быть с ними сама. Хоть ползком…

– До этого не дойдет. А машина все равно дальше не повезла бы, – сказал Милов, когда они поравнялись с глубоким провалом во всю ширину шоссе – там, где взорвалась машина Граве. – Ну, мир праху его.

– А мне жаль его, – сказала она.

– Да и мне тоже – теперь… Он любил свою жену.

– Дан, а ведь мы, наверное, сами во многом виноваты.

– Конечно, – сказал он, постепенно привыкая к ритму ходьбы с грузом. – И мы, и он, и все, кто только говорил, но ничего не делал, чтобы подхлестнуть наши правительства – ждал, пока это совершит кто-нибудь другой. Ну что же, кто-то другой и осуществил – по-своему… Пришпорьте-ка меня, Ева, не то мы придем слишком поздно.

– Запрут крепостные ворота?

– Нас могут обогнать – те, кто идет, чтобы уничтожить Центр.

– И мы вдвоем их остановим? И победим?

– Нет. Но предупредим Центр. И весь мир.

– И там погибнем?

– Может быть.

Метров сто они прошли молча; но идти в безмолвии было труднее.

– Знаете, Ева, мне страшно повезло.

– Конечно, знаю. А в чем именно?

– В том, что вы весите килограммов пятьдесят, не больше.

– Девяносто шесть фунтов.

– Представляете, если бы вы весили двести?

– Я? Никогда! – возмущенно заявила она.

– Ну, не вы, а другая женщина…

– Дан! На свете нет других женщин, ясно? Есть только я!

Он медлил с ответом.

– Немедленно опустите меня на землю! – потребовала она. – Не желаю иметь с вами ничего общего!

– Их нет, Ева, – сказал он. – Никогда не было. И не будет. Пока мы живы. Но если бы когда-нибудь раньше они были, то не обязательно носили бы брюки и брюки, вечно брюки. Знаете, кентавры очень любят ощущать…

– Терпение, Дан, – сказала она. – Они не приросли ко мне.

– Только на это я и надеюсь, – сказал он, ускоряя шаг.

Сквозь редкую цепочку окружавших Центр добровольцев они прошли беспрепятственно, никто даже не попытался задержать их, а Милов к тому же все еще носил на груди дубовый лист. Широкие стеклянные двери распахнулись перед ними, пропустили и захлопнулись. И сразу показалось, что все беды и опасности, пожары и убийства, свидетелями которых они были, на самом деле не существовали, что сами они выдумали и поверили в них, как Граве – в убийство Евы. На самом же деле везде царил порядок и разумная жизнь текла, как ей и полагалась, и можно было спокойно думать о своей работе и своей любви. Потому что здесь, в обширном вестибюле Кристалла, где лежали ковры и на стенах висели подлинники кисти мастеров, и сиял мягкий, неназойливый свет, и стояла крепкая, благословенная тишина – где, одним словом, все выглядело так же, как и неделю, и месяц, и год назад – здесь можно было почувствовать себя защищенным всею той силой, которая была у остального, пока еще (хотелось надеяться) жившего нормальной жизнью мира, в чьих традициях было – не оставлять своих людей в беде, но всякими способами стараться вызволить их – начиная с тихой дипломатии и кончая высадкой десанта. Хотя как раз в устойчивости остального мира Милов был не очень-то уверен.