Текст книги "Ночь черного хрусталя"

– Это не полиция, – сказал Милов. – Какие-то штатские. Им мы не обязаны давать показания.

Впереди, близ щита с названием города, и в самом деле стояли трое. Один из них повелительно взмахнул рукой, приказывая остановиться.

– Шутник, – проворчал Милов сквозь зубы. Он включил правый поворот и подвернул чуть ближе к обочине, чтобы можно было подумать, что машина сейчас остановится. Но, почти поравнявшись со стоявшими, резко нажал на газ. Машина рванулась, едва не сбив стоящего у самого полотна.

– Пригнитесь, Граве, – посоветовал Милов.

В зеркале заднего обзора он видел, как один из оставшихся позади поднял автомат, но как-то нерешительно – и опустил, так и не выстрелив. Однако тот, которого чуть не сбили, вытянул руку с пистолетом. Прозвучал выстрел, но машина была уже далеко.

– Разве можно стрелять! Мы же не сделали ничего такого! – возмутился Граве.

– Сукины дети, – сказал Милов.

– Но, господин Милф, вам все же следовало остановиться. Пусть это и не полиция, но все-таки… Я не понимаю: вы к ним относитесь враждебно, по-моему, но ведь, если я вас правильно понял, вы тоже сторонник защиты природы, не так ли?

– На такой дороге, – сказал Милов мрачно, – в два счета можно пропороть шину… О чем вы? Да, о природе… Я – за ограничение, а может, и за прекращение этой бесконечной кавалерийской атаки, когда техника вкупе с прикладной наукой скачет с криком и свистом и размахивает саблями… Но если защита природы сопровождается убийствами и пожарами, то это уже не защита, а что-то другое… пока еще не знаю, что. Скажите лучше, здесь всегда такое безлюдье?.. Ева, как вы там?

– Вполне прилично, – ответила лежавшая на заднем сиденье Ева. – Все же машина – прекрасный продукт цивилизации. Пешком я далеко не ушла бы…

– Ничего, Ева, – сказал Милов. – Я бы унес вас, и далеко.

– Не надо, Дан, – сказала она. – Пожалуйста.

– Что же это такое… – начал было Граве, – и умолк, словно прикусил язык.

Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым утром, чтобы, как обычно, провести рабочее время, надзирая за многочисленными компьютерами Научного центра. Нет, внешне многое осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой разметкой, узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди – серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для улицы час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли за покупками, совершали утреннюю – для укрепления здоровья – пробежку; собаки тоже требовали моциона. Однако сейчас тихий пригород скорее смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.

Тротуары, прежде к этому часу уже чисто выметенные и обрызганные водой, сейчас тут и там были усеяны осколками стекла, обломками каких-то ящиков, картонными коробками с фирменными наклейками. Краем глаза Милов заметил валявшуюся рядом с тротуаром мужскую шляпу и машинально шевельнул рулем, чтобы объехать ее.

Ставни магазинов были закрыты, на втором и третьем этажах многих домов окна смотрели пустыми глазницами и на ветру парусили выплеснувшиеся наружу гардины.

Лежал на боку автомобиль; другой, подальше, догорал, испуская струйки сине-серого дыма, он был покрыт пятнами пены или порошка из огнетушителей. Ударило запахом сгоревшей резины. На краю проезжей части валялся круглый обеденный стол без ножки.

Докатился глухой рокот – словно вдалеке что-то взорвалось.

Распахнулась дверь утреннего кафе, оттуда вывалилось несколько человек, пестро одетых, но все – с дубовыми листьями на груди, на рукавах, у одного – на каскетке. Они тащили, держа за руки, человека – ноги того волочились по земле. Глянув в зеркало, Милов успел увидеть, как его приподняли и стали бить головой об стену дома; человек не пытался вырваться – видимо, был уже без сознания, а может, и мертв.

Дальше на улице стояли двое с охотничьими ружьями и тоже с дубовыми листьями. Они проводили машину взглядами, один что-то крикнул, но не двинулся с места. Граве съежился на сиденье. Милов заставил себя не прибавлять газу, он ехал даже чуть медленнее, чем разрешалось в городе.

Обычных прохожих не было заметно, даже ни одной собаки не попалось на пути.

Проехали перекресток; на нем стоял волонтер – с карабином, с дубовыми листьями на плечах. Он скользнул по машине равнодушным взглядом. Граве схватил Милова за плечо:

– Остановитесь, пожалуйста, – спросим у него…

Милов дернул плечом, сбрасывая ладонь соседа.

– Может, лучше спросите у этого?

Он кивнул влево: там, впереди, у тротуара, валялось тело в черном полицейском мундире – форменная каскетка откатилась в сторону, ноги были подогнуты, словно полицейский в последний миг пытался уползти, укрыться, но не успел. Граве откинулся на спинку сиденья, тяжело задышал.

– Куда же поедем теперь, Граве? – спросил Милов. – Будем искать полицейский участок? Или, может быть, остановимся вот тут?

Слева по движению, на двери, за которой, судя по вывеске, помещалась часовая мастерская, виднелся кусок ватмана в поллиста, на нем косо, корявыми буквами было написано: «Запись добровольцев». Около двери стояло несколько молодых парней. Они тоже поглядели на машину, один крикнул – разглядев Еву через боковое стекло: «Эй, куда бабу везешь, давай сюда!», другой сделал вид, что расстегивает брюки, остальные засмеялись. «Хорошо, что Ева не видит», – подумал Милов невольно. Однако слышать-то она наверняка слышала, но промолчала, лишь закрыла глаза.

– Это еще ничего не значит… – помолчав, ответил Граве. – Поедемте в Старый город, там ратуша и рядом – префектура… Нет, – он увидел, что Милов включил указатель поворота. – Небоскребы – это Новый центр, поезжайте прямо, я покажу… – Он произносил слова с трудом, будто что-то мешало ему говорить. На следующем перекрестке тоже оказался волонтер, как и те, предыдущие, – парень моложе тридцати, в комбинезоне и с автоматом, не современным, однако, а времен второй мировой войны. Рядом с ним топтался и штатский – в руках он сжимал дробовик, на поясе у него висела ручная граната музейного образца. Волонтер что-то сказал штатскому, и тот бросился, размахивая ружьем, но не к машине Милова, а на противоположную сторону улицы. Там тоже показалась – выехала на следующем перекрестке – машина, на крыше ее, на верхнем багажнике, было наложено и увязано множество узлов и картонных коробок, видимо, тяжелых – машина прижималась к самой дороге. Машина ехала сюда, навстречу: кто-то хотел выехать из города. Штатский остановился посреди проезжей части, снова махнул рукой. Встречная машина набрала скорость. Штатский отскочил в последний миг. Волонтер в центре перекрестка вскинул автомат: прозвучала очередь. Милов успел увидеть, как ветровое стекло встречного рассыпалось в крошки, машина вильнула влево, наискось пересекла улицу уже позади машины Милова и врезалась в дом, мнущийся металл крякнул, дико завизжала женщина – то ли в машине, то ли в доме.

– Интересные пироги, – сказал Милов. – Выехать, оказывается, куда труднее, чем въехать.

– Здесь направо, – с трудом, сквозь зубы проговорил Граве.

Милов аккуратно показал правый поворот: никаких помех не было, светофоры смотрели слепыми глазами, на рельсах стоял пустой трамвай, совершенно целый и, насколько хватало глаз, нигде не только не ехало, но даже и у тротуаров не стояло ни одной машины, все они словно испарились, растаяли. Теперь Милов со спутниками ехали по проспекту. Наверное, в нормальной жизни он был очень красив: старинные, чистые и ухоженные дома в пять-шесть этажей с балконами, эркерами, порою с гербами или латинскими изречениями над входом чередовались с домами явно современными, но той же высоты, широкооконными, то гладкими, то рустованными, со стеклянными входами, порой – с аккуратно разграфленной небольшой стоянкой для машин перед домом. На каждом месте был аккуратно выведен номер квартиры, арочные въезды вели во дворы. Здесь было чище, чем на той улице, откуда они свернули, и еще менее людно, только один-единственный дворник, в фартуке и почему-то с лопатой, медленно шел по тротуару, едва заметно покачиваясь; может быть, он был пьян. Впереди, на одном из изящно выгнутых фонарных столбов висел человек.

– Меня тошнит… – пробормотал Граве, судорожно глотая. Лишь через минуту он смог спросить: – Что вы об этом думаете?

– Думаю, что на современных фонарях вешать куда труднее, чем на старинных, – спокойно ответил Милов. – Они куда выше, да и конфигурация не располагает. Но традиции – великая вещь…

– Перестаньте! Как вы можете…

– Прикажете рвать на себе волосы? Третьего-то ведь не дано… Вам трудно это понять, Граве, ваша история не располагает к пониманию таких вещей. Но согласитесь: это не очень-то похоже на благородную борьбу за спасение природы, верно?

– Замолчите!

В молчании квартал скользил мимо за кварталом, лишь едва слышно сипел мощный мотор – машина была из дорогих.

«Карлуски мог себе позволить, – подумал Милов мельком. – И телефон, и комп, только на мои вопросы он все равно не ответит… Ага, вот эти не успели уехать», – механически отметил он, проехав мимо стоянки, на которой, аккуратно в своих прямоугольниках, на голых колесных дисках стояли скелеты двух сгоревших машин. На бампере одной из них чудом уцелел номер – не намурийский, но, похоже, французский. Было тихо и странно, как будто все, что произошло здесь, – и выбитые окна, и сожженные машины, и выкаченные кое-где на улицу и опрокинутые мусорные контейнеры, и еще несколько убитых людей, попавшихся на дороге, и две мертвые собаки даже, – все это было сотворено в полной тишине, в каком-то ритуальном молчании, глубочайшем безмолвии, хотя на самом деле было наверняка не так. И, если не считать того дворника, ни единой живой души, лишь из одного-другого окна чье-то лицо украдкой выглядывало – и тут же снова пряталось в неразличимости. Проехали мимо грузовика, на полной, похоже, скорости врезавшегося в столб, столб согнулся и теперь нависал над улицей, как до половины поднятый шлагбаум. Милов проехал под ним – и услышал, как снова где-то, не видно – где, раскатился взрыв, мощнее предыдущего, и медленно затих, но больше ничего не изменилось.

– Сейчас налево, – сказал Граве каким-то неживым голосом.

Повернули на большом перекрестке – тут пересекались два широких проспекта примерно одинаковой ширины и похожей застройки. Но тот, на который они свернули, был все же совершенно непохожим на первый: там была неподвижность, тут – движение.

Прежде всего машина нагнала шагавшую по проспекту группу человек в пятьдесят. Судя по пестроте одежды, то были добровольцы; хотя название это означало то же самое, что волонтеры, однако разница между теми и другими была разительной: эти хотя и старались выдерживать воинский строй, и маршировали с неподвижными, каменно-серьезными лицами, незнакомство их с военным делом ощущалось сразу: не было в их строю ни равнения, ни дистанции, большая половина их не была вооружена, прочие несли кое-как разнообразные устройства, из которых можно было, во всяком случае теоретически, стрелять, или которыми можно, казалось, колоть или рубить.

«Музей, да и только, – подумал Милов, – половина всего этого взорвется при первом же выстреле».

Колонна осталась позади, но, проехав еще метров двести, ездоки увидели и настоящих солдат. Проспект здесь расширялся, образуя как бы небольшую площадь, и сейчас посреди этой площади стоял танк, монументальный, словно памятник самому себе, живой в своей металлической мертвости, громко угрожающий в молчании, многотонный призрак, овеществленное «мементо мори», и единством противоположности с ним были солдаты – десятка два молодых и здоровых ребят, подтянутых и вместе вольно стоявших, или сидевших на зеленой броне, или прогуливавшихся подле танка, не выходя, однако, за пределы некоего не обозначенного, но, видимо, четко ощущавшегося ими круга. Они не держали автоматы наизготовку, наоборот, улыбались дружелюбно тем немногим людям, что молча стояли на тротуарах, как бы завороженные зрелищем боевой машины (есть для людей невоенных нечто странно-привлекательное во всем военном, какая-то тайна чудится им за необычным обликом по-своему прекрасных в своей жестокой целесообразности машин уничтожения, и они не могут просто пройти мимо, но невольно останавливаются, как бы надеясь, что разгадка этой тайны вдруг снизойдет на них); вдруг возникли на площади и две или три девушки – они всегда возникают, материализуясь из ничего, там, где появляются солдаты – наверное, сама солдатская мечта и материализует их…

На машину военные люди не обратили ни малейшего внимания, похоже было, что они и не собираются действовать, а стоят тут просто так: поставили – и стоят, и если едет машина, хотя бы и с помятым слегка передком – то и пусть проезжает, это не их, не солдатское дело. Милов плавно объехал площадь, повинуясь знаку «круговое движение»; для этого ему пришлось переехать валявшуюся на асфальте сорванную вывеску на фромском языке. Ева позади тихо застонала, Милов бросил взгляд в зеркальце – глаза ее были закрыты, нога, видимо, не успокаивалась.

– Теперь уже недалеко, – сказал Граве голосом, близким к нормальному. – Тут скоро будет небольшая улочка – направо…

Милов кивнул. Однако когда пришло время поворачивать, он резко затормозил. Там, куда надо было свернуть, шла драка, сражались две группы, с каждой стороны человек по двадцать, ни волонтеров, ни солдат среди них не было. Дрались безмолвно и жестоко, кто-то уже валялся на асфальте – трое или четверо, на них наступали ногами, о них спотыкались. Мелькали кулаки, палки, велосипедные цепи – впрочем, цепи, может быть, шли в дело и мотоциклетные. Но с противоположной стороны улицы уже приближалась бегом группа волонтеров – то ли чтобы влиться в побоище, но может быть, они хотели просто разнять драчунов.

– Это все фромы, – проворчал Граве. – Сводят счеты…

– С обеих сторон фромы? – уточнил Милов.

– Нет, я имел в виду, что напали, конечно, фромы – это их квартал. Как мы ни стараемся…

– Здесь нам вряд ли удастся проехать.

– Ничего, – сказал Граве, – можно и по следующей улице.

В следующую они свернули беспрепятственно. Было почти безлюдно, только навстречу шли трое: один впереди, двое за ним. У переднего руки были связаны за спиной, лицо в кровоподтеках, один глаз заплыл, на груди его висел на веревочке кусок картона или фанеры, на нем что-то было написано. Двое конвоиров-добровольцев были вооружены: один берданкой, другой обрезом, на боку второго висела старинная сабля, ножны чиркали по тротуару. Милов сбавил скорость. Ева открыла глаза, спустила ноги с заднего сиденья, стала садиться: решила, видимо, что приехали. Арестованный, увидев машину, вдруг кинулся к ней; тот, что был вооружен обрезом, не колеблясь, выстрелил. Промахнулся, но бежавший упал на колени – может быть, от страха подогнулись ноги, но выходило так, словно он на коленях умолял спасти его. Задние подбежали, стрелявший, передернув затвор, выстрелил еще раз, в упор.

– Остановите! – крикнула Ева.

Милов прибавил скорость.

– Ужасно… Вы видели, что там было написано? «Я отравлял планету, я заслужил смерть!» Остановите же, Дан, может быть, он только ранен…

– Добьют, – выговорил Милов сквозь зубы. – Вам хочется лечь рядом с ним? Поймите, наконец: мы сейчас в другом мире, где все ваши добрые принципы не действуют.

– Перестаньте быть таким невозмутимым!– крикнула Ева. – Ненавижу…

– Да что господину Милфу, – горько сказал Граве. – Это ведь не его страна, доктор, и не его соотечественники…

– Это и не моя страна – и тем не менее…

– Вы живете у нас достаточно давно.

– Дан, ну отчего вы так жестоки?

– Для меня люди – везде люди, – проговорил Милов, круто выворачивая влево: навстречу шли волонтеры числом не менее роты; вооружены они были как полагалось, у трех или четырех были даже пулеметы, некоторые несли коробки с лентами.

– Может быть, хоть они наведут порядок?– вслух подумал Граве.

– Возможно, – буркнул Милов, – только какой? Вряд ли тот, старый, который вам, господин Граве, так по вкусу. Хотя мне, откровенно говоря, многое еще не ясно…

– Я лежала, – сказала Ева, – и мне были видны верхние этажи – с транспарантами, с надписями… «Сжечь машины», «Долой технику», «Мы хотим дышать», «К ответу ученых», «Позор правительству», «Спасем наших детей»… Но ничего не говорилось о том, что надо убивать людей.

– А это и не полагается говорить, – сказал Милов, слегка пошевеливая руль. – В наше время это делается без предварительной рекламы. Бывают, конечно, исключения – но это когда выступают хулиганы, уличные или политические. А серьезная сила молчалива… Нам далеко еще?

– Совсем близко. Видите улочку? Налево.

Сворачивая, Милов успел прочитать табличку на углу. Карму гант, так назывался переулок.

– Куда вы привезли нас, Граве? – не удержался он.

– Это вы привезли меня, Милф. Домой. Я немного растерян, и… Надо решить, что делать дальше, и мне хотелось застать Лили, пока она еще не ушла. Да и вам не мешает отдохнуть, выпить хотя бы по чашке кофе… Прямо, прямо.

Улочка была застроена небольшими домами – не выше четырех этажей, но добротными, солидными – домами для зажиточных людей. Она была, наверное, зеленой и тенистой – когда деревья еще были зелеными. Но стволы их, полумертвые, окаймляли проезжую часть и сейчас.

– Вон к тому дому – серому, номер шесть.

«Так, – подумал Милов, послушно снижая скорость. – Карму гант, номер шесть. Смешные совпадения бывают в жизни: совершенно случайно я оказался там, куда не только Граве, но и мне самому нужно. Однако он, похоже, к моим делам никакого отношения не имеет – мне нужен другой человек, тот, что живет в тринадцатой квартире…»

Он затормозил, и Граве тут же выскочил из машины.

– Слава Богу! Кажется, все в порядке…

И подъезд, возле которого они остановились, и вся улочка выглядели спокойно, мирно, достойно, словно тут же, неподалеку, на главных улицах, не убивали людей.

– Спасибо, мистер Милф, огромное спасибо! – Милов и не подозревал, что Граве способен быть таким оживленно-радостным, как сейчас. – Откровенно говоря, я и не надеялся уже: ведь происходит что-то апокалиптическое… Ева, я надеюсь, Лили немедленно сделает вам перевязку, и сразу же позвоните домой, чтобы успокоить… Милф, вас я, разумеется, тоже приглашаю!

– Принимаю, – ответил Милов, потому что ему все равно нужно было в этот дом, а кода он не знал – тут в инструктаже был пробел, код он должен был выжать из Карлуски вместе со множеством всякой другой полезной информации.

Они вошли в подъезд. В вестибюле было темно, в швейцарской – пусто.

– Странно, – сказал Граве. – У нас тут всегда освещено, да и Мартин не позволяет себе… Сюда, прошу вас, направо, к лифту.

Он нажал кнопку, но лампочка не вспыхнула, дверцы не разъехались, не послышалось и приглушенного рокота снижающейся кабины.

– Не понимаю. Похоже, что в доме нет электричества. Когда-то так уже случалось – пока еще не была построена станция. Мартин, вероятно, повел монтера вниз, к распределительному щиту. Может быть, вы обождете? А я…

– Какой этаж? – спросил Милов.

– Четвертый. Мне очень жаль, но…

– Побережем время. Вы, Ева, все-таки добились своего: придется мне нести вас.

Он сказал это с улыбкой, ясно показывавшей, насколько приятно это будет – для него, во всяком случае. Не дожидаясь ответа, он поднял ее на руки. Ева обхватила его за шею. Даже Граве позволил себе улыбнуться.

– Достается вам сегодня, господин Милф, не правда ли? Похоже, мы были для вас не самой лучшей компанией… Я думаю, Лили еще спит. – Он обогнал поднимавшегося с ношей Милова, и когда тот появился на площадке четвертого этажа – квартиры с двенадцатой по шестнадцатую, – уже вкладывал пластинку с личным кодом в щель замка.

– Не будем шуметь, друзья, – проговорил он почти шепотом, отворив дверь. Милов позволил Еве встать на ноги, поднял глаза. Квартира была номер тринадцать.

– Прошу извинить, – говорил шепотом Граве, пропуская их в прихожую, – мы редко принимаем гостей, но у нас очень уютно. Вообще, в доме живут очень солидные, добропорядочные люди… Вот сюда, прошу – располагайтесь, посмотрите пока на моих рыбок, у меня прекрасный аквариум… – Он машинально щелкнул выключателем. – Все еще нет тока – странно. И уборщица, кажется, сегодня не приходила – чувствуется, что пыль не вытерта. Еще раз приношу свои извинения…

Милов нагнулся и поднял с пола окурок.

– Граве, – сказал он негромко, – ваша жена курит «Дромар»?

– Она вообще не курит, – сказал Граве, – но вы правы, такие сигареты у нее есть – иногда за рюмкой ликера, с подругами – современные женщины, понимаете ли, должны… Сейчас, я только загляну в спальню. Лили придется встать…

– Где у вас телефон? – спросила Ева.

– Там столик, рядом с аквариумом, да проходите же, садитесь, прошу вас.

Он бесшумно отворил дверь спальни и шагнул; после мгновенного колебания Милов последовал за ним.

«Дромар», – думал он. – Не найдется ли у вас сигареты? – Только «Дромар», ничего другого я не курю. – Слабовато, не правда ли? – Зато какой аромат!» – то были ключевые слова в этом звене цепочки, при обмене репликами пачка «Дромара» должна была появиться на свет. «Если они всерьез рвут цепочку, – подумал Милов, – если с Карлуски – не просто случайность, то…»

Окно спальни было закрыто тяжелой шторой, но и в полутьме можно было увидеть белую кровать, широчайший шкаф, зеркало в полстены. Милов смотрел на отраженную в зеркале кровать – на ней лежала женщина, до подбородка накрытая пуховым одеялом, глаза ее были закрыты.

– Спит, – прошептал Граве с нежностью, осторожно пятясь. Он наткнулся на Милова, не сводившего глаз с зеркала – с одеяла в нем, которое не шевелилось, словно бы под ним лежала статуя, а не молодая и красивая женщина. – Пойдемте, – так же шепотом пригласил Граве, – пусть еще отдохнет, она страшно устает порой…

Милов взял его за плечи, грубо отодвинул в сторону. Подошел к окну, рывком откинул штору. Приблизился к кровати.

– Что вы делаете, как вы посмели! – зашипел Граве. – Это… это переходит всякие границы! Вы дикарь!

Милов, стоя вплотную к кровати, смотрел на лицо женщины: оно было серо-бледным, он положил ладонь на ее лоб – лоб был холодным. Тогда Милов решительно откинул одеяло. Лили лежала в пижаме, чуть раскинув руки, на груди краснело пятнышко. Крови почти не было.

– Что… что это значит? – задыхаясь, произнес Граве за спиной.

Милов взял руку убитой. Рука была холодной, безжизненной.

– Ева! – крикнул он, – подойдите, пожалуйста, вы здесь нужны!

– Нет, но этого же не может быть, мы просто не туда попали, – проговорил Граве заплетающимся языком. Вошла Ева.

– Телефон совершенно онемел, – сказала она, – ни намека на звук… Что тут? Боже…

– Тихо! – закричал Граве. – Она спит! Спит, говорю вам! Это просто помада, след помады, выйдите отсюда, она выспится и встанет, мне лучше знать!

Ева произвела свои нехитрые манипуляции.

– Я, конечно, не судебный медик, – видимо, такое предисловие она считала обязательным, – но видно, что борьбы не было, вероятнее всего, в нее выстрелили, когда она спала – кто-то вошел в квартиру…

– Никто не мог войти в квартиру! – снова закричал Граве. – Замок настроен только на ее и, мой дактошифр!

Милов пожал плечами: он знал, что ключи есть к любым замкам.

– Ева, – попросил он, – вы не могли бы посмотреть внимательно: нет ли на теле следов уколов.

– Вы полагаете?.. – она недоверчиво смотрела не него.

– Сделайте это, пожалуйста.

– Тогда пусть Граве поможет мне.

– Вы думаете, он сейчас способен?

Граве стоял в углу, не издавая ни звука, покачиваясь с каблуков на носки и обратно.

– Но ведь… – тут Ева спохватилась, что перед ней лежит уже не живая женщина, а лишь тело, к которому применима другая система приличий. – Ну, тогда вы помогите…

«Никогда не раздевал мертвых женщин», – подумал Милов, не очень как-то послушными пальцами расстегивая пуговички.

– Нет, – сказала Ева, – ни следа. Что будем делать?

– Думаю, надо позаботиться о нем, – сказал Милов, – боюсь, что для него это – удар ниже пояса, и сильнейший.

Но Граве в комнате уже не было – он стоял в прихожей, прижав телефонную трубку к уху, и что-то громко и возбужденно говорил по-намурски.

– Телефон, видимо, включили, – сказал Милов. Тут, в спальне, тоже был аппарат – на ночном столике, со стороны Лили. Милов поднял трубку, поднес к уху, покачал головой: ни звука.

– Дан, я боюсь, он… вы понимаете?

Милов кивнул и спросил:

– Что он говорит? Я не воспринимаю, когда разговор идет на такой скорости.

Он не сказал, что вообще Намурия – не его регион, и его послали сюда только потому, что заболел Мюнх, – если можно считать болезнью две пули, в груди и в плече, и на язык ему дали неделю времени.

Ева прислушалась:

– Я тоже знаю не в совершенстве, но… Он разговаривает с канцелярией Господа, требует, чтобы его соединили с Самим, поскольку ему необходимо, чтобы Спаситель прибыл и воскресил Лили. Сейчас угрожает обратиться к конкуренту…

– Печально, – сказал Милов. – Он, кажется, всерьез тронулся.

– Дан, это все, что вы можете сказать? – с внезапной тоской в голосе спросила Ева. – Рехнулся, не рехнулся… Это ведь любовь, знакомо вам такое слово? Понимаете хоть, что оно означает? Любовь, о которой может только мечтать – и мечтает всякая женщина, но только редкая встречает в жизни такую… Вы просто никогда не любили, Дан, если ничего другого не можете сказать…

Милов увидел, что на глазах ее выступили слезы, и внезапно, помимо желания, представил, что не Лили лежит убитой в собственной постели (Лили, какими-то неведомыми путями впутавшаяся в опасные игры, ставшая звеном цепочки, которую теперь хозяева безжалостно рвали, уничтожая звено за звеном), а Ева, всего лишь несколько часов назад им впервые встреченная, но чем-то его уже зацепившая, уже прирастившая немного к себе, как он сейчас почувствовал; он представил себе Еву в постели мертвой – и ощутил вдруг, как перехватило горло, и понял, что куда сложнее обстояло дело с ним самим, чем ему казалось, и не просто из чувства долга он брал ее на руки и нес, но уже ощущая какую-то ответственность за нее – неизвестно перед кем, но ответственность, как за существо, данное ему и близкое ему и необходимое ему во всей жизни, сколько бы ее ни оставалось… Он изумился внезапному ощущению, и испугался его, и подумал, что если бы это Ева лежала, то он – нормальный, здоровый и ко многому привыкший человек, – пожалуй, тоже сошел бы с рельсов – не так, наверное, но сошел бы…

Сам того не сознавая, он все эти секунды, пока такие мысли проносились в голове, а импульсы – в сердце, смотрел на Еву в упор, крепко схватив ее за плечи – и она смотрела на него и, видимо, понимала и читала нечто в его глазах, потому что умолкла и тоже только смотрела… Громкий звук, донесшийся из прихожей, заставил их опомниться. Милов мгновенно оказался у двери, в руке его как-то сам собой возник пистолет. Опасности не было: это Граве, потерявший сознание, упал, опрокинув столик с телефоном, валявшийся теперь рядом. Ева подбежала, встала на колени около упавшего.

«Так или иначе, – думал Милов, гладя на ее узкую спину и светлые, уже высохшие волосы, – свое дело я, кажется, благополучно провалил. Были известны два звена цепочки – и вот они, одно за другим, ликвидированы. Куда шла цепочка дальше – у меня лишь слабые представления, да и у всех наших… Да никто не давал мне полномочий идти дальше: цепочка-то вела наверх, тут, наверное, нужен работник с другим статусом. Значит, программа теперь выглядит так: доставить Еву домой – хоть одно благое дело будет сделано, Граве отвезти в какое-нибудь медицинское учреждение, думаю, что они и в такой неясной обстановке должны действовать, а самому потом спешить в Регину, их столицу, и оттуда доложить, что и как, – ну, а дальше уже как прикажут. Да, ничего лучшего сейчас не придумать. Только не ввязываться ни во что: вовсе это ни к чему… А дальше?» – эта мысль, собственно, касалась уже одной только Евы, все хлопотавшей возле Граве. «Не знаю, как дальше, не знаю… Может быть, ничего и не случится – хотя уже нельзя будет жить так, как будто ее не было на свете… Не знаю, жизнь покажет».

– Думаю, надо поторопиться, Ева, – сказал он.

– Мне никак не удается…

– Ничего. Тут нужно время.

Милов нагнулся, не без усилия поднял Граве с пола и взвалил себе на спину. Что-то осталось в руке, вроде тряпочки, он сунул это в карман, не думая, машинально, из привычки не бросать ничего на пол. Ева отворила выходную дверь, придержала ее, Милов вынес Граве. Дверь мягко защелкнулась за спиной. «Рыбки теперь передохнут», – вдруг почему-то подумал Милов и даже пожалел их, как будто рыбки станут единственными жертвами происходившего. Ева шла впереди, Милов тяжело спускался вслед – веса в Граве было куда больше, чем в женщине. Внизу по-прежнему никого не было, только на втором этаже приоткрылась и тут же захлопнулась дверь. Ева открыла заднюю дверцу машины, потом, обойдя ее, – противоположную и помогла втащить и уложить Граве на сиденье. Снова обойдя машину, заметно припадая на ногу, прежде чем сесть, она остановилась рядом с Миловым.

– Дан…

– Ева?

– Странно, правда? И неожиданно…

Ему не надо было объяснять, что это сказано не о Лили, и даже не обо всем том, не вполне понятном, что происходило нынче в городе и вокруг него.

– Ева, я…

– Да. Я ведь поняла.

– Но если бы вы не сказали там, я бы не понял – о себе…

– Не надо объяснять, – сказала она.

– А мне надо, – сказал он. – Только не сейчас. Что с ногой?

– Посмотрим потом. Терпимо.

В машине он спросил:

– К вам домой?

– Да, – сказала она, помедлив. – Наверное, да.

Он включил мотор.

До перекрестка доехали беспрепятственно. Там, однако, пришлось уменьшить скорость: за то время, что они провели у Граве, на пересечении улиц собралось довольно много людей – с дубовыми листьями и без них, вооруженных и безоружных, молодых и пожилых; общим для них было, пожалуй, выражение лиц – какое-то мрачное ожидание читалось на них. Людей пришлось едва ли не расталкивать машиной – дорогу уступали неохотно, в самый последний миг.

Милов спросил негромко:

– Где пистолет?

– В сумочке.

– Выньте и держите на коленях. Прикройте хотя бы платочком…

– Вы чего-то всерьез боитесь?

Милов пожал плечами.

– Город без энергии – это неспроста. Обычную аварию давно бы уже устранили. Боюсь, кто-то разыгрывает тут пьесу во многих действиях. Это уже не просто вспышка негодования фермеров и не только выступление в защиту природы. Слишком чувствуется организация. Жаль, я не очень ориентируюсь в намурийских проблемах. Может быть, вы просветите невежественного туриста? – Он наконец выбрался из сутолоки и прибавил газу.