Текст книги "Московские легенды. По заветной дороге российской истории"

Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, – и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.

Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству». Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания…

Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что произошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности…»

На заставе, пишет Ростопчин, «я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого я был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона».

«В понедельник мы оставили Москву без боя, – вспоминает офицер-артиллерист Ф. Растковский. – Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах – никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали, что могли».

На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. «Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустынным улицам, – рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, – глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное». Наполеон несколько раз спрашивал: «Где начальство Москвы? Где Ростопчин? Где магистрат?» Ему отвечали, что никого не могли найти. Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: «Какие страшные стены». Все из тех генералов и офицеров свиты, которые сопровождали императора в этот день и впоследствии написали воспоминания, согласно отмечают, что Наполеон был мрачен и подавлен…

Пожары в Москве начались в первые же часы вступления в город французов 1 сентября и пылали до 9 сентября, когда сильные дожди загасили пламя. Но к этому времени большая часть Москвы превратилась в дымящиеся руины. Впоследствии, когда были подсчитаны потери, оказалось, что из 9158 жилых домов пожар уничтожил 6532, сгорели 122 церкви, почти все лавки и торговые ряды.

А. Адам. Вид Москвы 10 сентября 1812 г. (ст. ст.) Гравюра по собственному рисунку

Дом Ростопчина на Большой Лубянке в пожар 1812 года не горел. Его занял один из ближайших соратников Наполеона генерал-адъютант, маршал, посол Франции в России в 1811–1812 годах Жак-Бернар Лористон. Интендантский офицер наполеоновской армии Анри Бейль (в будущем известный писатель, выступавший в печати под псевдонимом Стендаль) в заметках, которые он делал во время пребывания французов в Москве, рассказывает о «прекрасном особняке» Ростопчина. Стендаль описывает анфилады зал со штофными обоями и плафонами работы замечательных французских и итальянских художников, они напоминают ему дивные виллы Италии. Его поражают предметы искусства, наполняющие особняк: сервский фарфор, богемский хрусталь, персидские, индийские, турецкие ковры, коллекции чубуков и кальянов, картины, бронзовые и мраморные статуи. Но более всего его поразила богатая библиотека, в которой он обнаружил лучшие сочинения мировой литературы и редчайшие издания. Из дома Ростопчина 23 сентября Лористон выехал в Тарутинский лагерь Кутузова для переговоров о мире.

Н. художник. Пожар Москвы в 1812 г. Гравюра

Уходя из Москвы, французы заложили в печи и трубы дома Ростопчина снаряды и порох, но истопник заметил это – и предотвратил взрыв.

До сих пор не прекращаются споры о том, кто сжег Москву: русские по приказу Ростопчина или французы. Л.Н. Толстой пытался примирить разноречивые исторические свидетельства, считая главной причиной пожара объективные условия и обстоятельства: «Как ни лестно было французам обвинять зверство Ростопчина и русским обвинять Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее». Между прочим, объективную неизбежность пожара предсказывал и Ростопчин. В письме жене, написанном в день вступления французов в Москву, он писал: «Город уже грабят, а так как нет пожарных труб, то я убежден, что он сгорит», и 9 сентября, когда Москва уже наполовину выгорела, он повторил: «Я хорошо знал, что пожар неизбежен».

Вопрос о причинах пожара Москвы в 1812 году имеет два аспекта: установление достоверной исторической картины и политическую и идеологическую подоплеку этого события. Причем второй аспект и для современников, и для потомков в решении вопроса имел главное значение, и именно такой – политический и идеологический – подход чрезвычайно запутал его.

Достоверные и легкодоступные документальные сведения о пожаре Москвы позволяют восстановить события и отметить зигзаги поворотов толкования его общественным мнением. В преддверии угрозы захвата Наполеоном Москвы Ростопчин не раз заявлял о намерении перед вступлением неприятеля столицу «обратить в пепел». Но для осуществления этого плана он считал необходимым одно условие: из оставляемой Москвы «выпроводить жителей», то есть жечь пустой город. «Моя мысль поджечь город до вступления злодея была полезна, – писал Ростопчин в письме 11 сентября 1812 года. – Но Кутузов обманул меня… Было уже поздно». По подсчетам Ростопчина, в Москве оставалось около 10 тысяч жителей, и он отказался от своего плана. Ростопчин пишет в воспоминаниях, что оставил в Москве лишь шесть человек полицейских офицеров, чтобы иметь информацию о происходящем в городе. Они доставляли «донесения в главную квартиру, посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес». Ни о каких «поджигателях» не было и речи. В 1823 году Ростопчин издал брошюру «Правда о пожаре Москвы», в которой определенно и четко заявил, что к сожжению ее в 1812 году он не имел никакого отношения.

Москвичи – современники этого события также не считали его виновником пожара. «Весь 1813 и 1814 гг., – утверждает Д.П. Свербеев, – никто не помышлял, что Москва была преднамеренно истреблена русскими».

Все этапы московского пожара зафиксированы документально день за днем.

В день вступления французов в Москву отмечены были два локальных пожара: на Солянке и у Москворецкого моста. Оба они были зажжены по приказу Кутузова. С.Н. Глинка рассказывает, что «видел оба предписания Кутузова, начертанные карандашом собственной его рукой». Эти пожары задержали продвижение французов и обеспечили переправу через Москву-реку и Яузу отступающих русских войск и уходящих из города жителей.

В этот же день начались грабежи. «Пожар, – пишет французский офицер И. Руа, – начался одновременно на базаре, в центре города и в наиболее богатом его квартале… Наполеон готов был обвинять в нем собственную молодую гвардию и самого Мортье (маршал, в 1812 году – командир «Молодой гвардии», назначенный губернатором Москвы. – В.М.), так как предполагал, что пожары в покинутом городе разразились благодаря грабежу и неосторожности мародеров, осмелившихся на грабеж, несмотря на его запрещения». Полководец знал свою армию. А вот свидетельство очевидца – запись из дневника Ц. Ложье: «Солдаты всех европейских наций […] бросились взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и пр. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки».

Не имея возможности обуздать своих мародеров и потушить пожары, Наполеон предпринимает попытку оправдать себя перед мировым общественным мнением. Он публикует на русском и французском языках бюллетени о пожаре, которые расклеиваются в Москве и рассылаются повсюду, в них виновниками пожара называются агенты Ростопчина. «В городе постоянно вспыхивают пожары, и теперь ясно, что причины их не случайны, – записывает в дневнике Ложье. – Много схваченных на месте преступления поджигателей было представлено на суд особой военной комиссии. Их показания собраны, от них добились признаний и на основании этого составляются ноты (официальные заявления. – В.М.), предназначающиеся для осведомления Европы. Выясняется, что поджигатели действовали по приказу Ростопчина». Всех поджигателей расстреливали, а их трупы, как объясняет Ложье, привязанные к столбам на перекрестках или к деревьям на бульварах, выставляли «в назидание».

Пожары и общий грабеж продолжались неделю, только начавшийся дождь загасил огонь. Огромное количество добычи из лавок и домов переместилось на биваки солдат, гвардейцы, наиболее успешно пограбившие, как вспоминает французский офицер-кирасир Тирион, «устроили себе лавочки и открыли для армии торговлю, чем только можно».

Кроме мародерствующих французов, жгли свои дома, вернее, лавки с товарами русские купцы. Однако к этому Ростопчин не имел никакого отношения, что и подчеркивает в своих воспоминаниях Е.П. Янькова. Ее семья вернулась в Москву в 1813 году, когда все еще было живо в памяти, а пожар был постоянной темой разговоров.

«Раньше были толки насчет пожаров Москвы, – пишет Янькова, – одни думали, что поджигают французы; французы говорили, что поджигают русские, по наущению Ростопчина, а на самом деле, при дознании, впоследствии открылось, что большею частью поджигали свои дома сами хозяева. Многие говорили: «Пропадай все мое имущество, сгори мой дом, да не оставайся окаянным собакам, будь ничье, чего я взять не могу, только не попадайся в руки этих проклятых французов».

Снова пожары в Москве начались в конце сентября по старому стилю – начале октября по-новому, за полторы-две недели до ухода французов из Москвы, когда Наполеону стало ясно, что придется бежать. Он дал приказ при оставлении Москвы взорвать Кремль, собор Василия Блаженного, который в силу своего невежества назвал мечетью, и заранее сжечь сохранившиеся крупные здания. Французы поджигали общественные и частные дома. Иногда их удавалось спасти. Для охраны Воспитательного дома, в котором оставались дети малолетнего отделения, Наполеон, по просьбе его директора И.В. Тутолмина, сначала откомандировал жандармов, но в октябре и туда явился караул французских солдат-поджигателей. «Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь, – пишет Тутомлин в донесении императрице Марии Федоровне. – Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: оставьте – приказано сжечь».

Очевидец рассказывает о поджоге французами Московского Вдовьего дома, в котором находились тяжелораненые русские солдаты: «Кудринский вдовий дом сгорел 3-го сентября во вторник, не от соседственных домов, но от явного зажигательства французов, которые, видя, что в том доме русских раненых было около 3000 человек, стреляли в оный горючими веществами, и сколько смотритель Мирицкий ни просил варваров сих о пощаде дома, до 700 раненых наших в оном сгорело; имевшие силы выбежали и кой-куда разбрелись. В доме тихо отправляли в церкви службу. Все исповедались и причащались, готовясь на смерть».

Ростопчин не был прямо причастен к московским поджогам, но Наполеон справедливо считал его ответственным за многое, что происходило в Москве. Психологическая подготовка москвичей к возможности встречи с французскими захватчиками и борьбе против них, которую Ростопчин проводил в своих «Посланиях к жителям Москвы», выступлениях, поведении, достигла своей цели. Однажды Ростопчин сказал С.Н. Глинке о своих афишках: «Это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву».

Сдачу Москвы без боя многие из простого московского люда сочли предательством. Они чувствовали себя обманутыми и преданными высшим военным начальством и своим московским губернатором. Оставалось надеяться лишь на собственные силы. Грабежи и насилия французских солдат вызывали не только страх, но также сопротивление и желание отомстить. Безусловно, сыграли свою роль и призывы Ростопчина не бояться французов, убеждавшего, что не так уж они страшны.

Лишившиеся в пожаре своих домов москвичи спасались от огня в обширных садах московских вельмож. Туда сходились с остатками своих пожитков сотни семей, располагались кучками на траве, под кустами.

В городе шла настоящая партизанская война. «Когда город был превращен в пепел пожаром, – рассказывает современник, – и, следовательно, по утушении его не освещен фонарями, то в осенние, глубокие и темные ночи жители Москвы убивали французов великое множество… Французов били наши по ночам; а днем либо прятались в подземелья, либо были убиваемы в свою очередь французами. Только говорят, что Бонапарт не досчитался в Москве более 20 тысяч человек».

Наполеон пытался создать в Москве городское самоуправление – муниципалитет, но это ему не удалось, так как поставленный во главе его купец Петр Находкин имел мужество отказаться от этой должности, заявив, что ничего не будет делать против родины и присяги своему законному государю. Не поддались и крестьяне на призыв французского губернатора привозить по высоким ценам продовольствие и фураж. «Не оказалось таких дураков», – говорит один современник, а другой сообщает: «Со 2 сентября по 12 октября в Москве никаких торгов не было».

Среди французов было распространено преувеличенное представление о богатствах русских храмов, поэтому они первым делом ринулись в церкви. Они ловили священников и вообще бородатых мужчин, полагая бороду признаком духовного сана, и с побоями требовали указать, где они прячут золото.

Священник кремлевского Успенского собора отец Иоанн Божанов остался в Москве «по должности» при пастве. Его злоключения при французах начались в первый же день их вступления в столицу. События этого дня он описал в 1813 году в пространном стихотворном «Описании моей жизни»:

 
К вечерне в благовест захвачен при соборе,
Второго сентября, здесь началось все горе:
Соборных требовал враг от меня ключей,
То пива, то вина, то хлеба, калачей;
Я рек, что ничего такого не имею,
Но в доме все то есть, ключей же дать не смею.
То, в первых, был избит, ограблен донага,
Изранен, истощен так, что моя нога
Не токмо шаг ступить, стоять была не в силах,
Тащили, не вели враги меня в бохилах,
Как волки гладные, за хлебом и вином,
За деньгами, бельем, припасами в мой дом;
Где рану значущу штыком в бок учинили,
Тогда оставили меня последни силы.
Без чувств лежал всю ночь я на полу до дня;
Соседи поутру нашед таким меня,
Пособием своим мне чувство возвратили
И, раны обвязав, запекшу кровь омыли.
 

Большинство московских церквей были ограблены, взяты священнические одеяния и богослужебные предметы, ободраны оклады с икон, в самих храмах французы устраивали конюшни. Но в некоторых храмах все же продолжались службы. Иным дал охранные грамоты Наполеон, иные защитили прихожане.

У Чистых прудов все выгорело, так как здесь, в Огородной слободе, дома были в основном деревянные, но приходской храм Харитония в Огородниках не пострадал, и в нем продолжалась служба. Вокруг него, рассказывает в «Походных записках русского офицера» И.И. Лажечников, «собираются (окрестные жители), вооруженные булавами, ножами, серпами и вилами; находят с каждым днем новых товарищей несчастия; составляют между собою особенное общество; строят себе шалаши вокруг церкви и клянутся защищать ее от нападения безверных до последнего дыхания. Каждый день приходят они в церковь сию воссылать молитвы к престолу Бога об изгнании врага из Отечества, о ниспослании победы русским воинам, здравия и славы законному государю. Несколько раз покушаются неприятели уничтожить священнослужение и превратить храм Божий в конюшню; но при первом покушении их герои-нищие вооруженными сотнями стекаются вокруг церкви, ударяют в набат и заставляют самих мнимых победителей удивляться их мужеству и решительности. Некоторые из французских смельчаков пытаются, с накрытою головою, присутствовать при отправлении богослужения; но поднятые вверх вилы и грозные голоса свободы принуждают гордых пришельцев смириться пред законами слабых и нищих. Церковь, охраняемая столь мужественными защитниками, доныне (запись относится к 15 октября 1812 года. – В. М.) уцелела и свидетельствует каждому, что верность царям, вере и коренным добродетелям есть твердейший оплот противу неравного могущества и бедствий, на землю посылаемых».

23 сентября Наполеон, которому стало ясно, что он попал в безвыходное положение и фактически лишился боеспособной армии, посылает Лористона к Кутузову в Тарутинский лагерь с предложением мира на любых условиях. «Мне нужен мир, – напутствовал французский император посла, – лишь бы честь была спасена».

Кутузов принял Лористона, которого знал по Петербургу. Лористон передал ему письмо Наполеона, в котором французский император выражал «чувства уважения и особого внимания» к русскому полководцу и писал, что посол послан им «для переговоров о многих важных делах». Лористон начал говорить о том, что дружба, существовавшая между русским и французским императорами, разорвалась несчастливыми обстоятельствами и теперь удобный случай ее восстановить. «Император, мой повелитель, – говорил Лористон, – имеет искреннее желание покончить этот раздор между двумя великими и великодушными народами». Затем Лористон, в чем он, отмечает Кутузов в донесении Александру I, «более всего распространялся», с горячностью стал упрекать Россию, что она избрала «варварский образ войны», он жаловался «на варварские поступки русских крестьян против французов», на казаков, которые нападают на фуражиров, и вообще «на ожесточение, произведенное в народе с намерением уничтожить всю надежду на восстановление мира».

Выслушав посла, Кутузов ответил, что при назначении его главнокомандующим русскими армиями ему не было дано императором Александром I поручения и права вести переговоры о мире. Кроме того, добавил Кутузов, «таковое соглашение не отвечает теперешнему настроению народа, ибо вы считаете, будто вступлением в Москву поход окончился, а русские говорят, что война только начинается». На утверждение Лористона, что русские «несправедливо обвиняют французов в опустошении и сожжении столицы, тогда как сами же московские жители были виновниками сего действия», Кутузов привел факты, опровергающие его утверждения.

– Я уже давно живу на свете, – сказал Кутузов, – приобрел много опытности воинской и пользуюсь доверием русской нации; и так не удивляйтесь, что ежедневно и ежечасно получаю достоверные сведения обо всем, в Москве происходящем. Я сам приказал истребить некоторые магазейны, и русские по вступлении французов истребили только запасы экипажей, приметивши, что французы хотят их разделить между собою для собственной забавы. От жителей было очень мало пожаров, напротив того, французы выжгли столицу по обдуманному плану, определяли дни для зажигательства и назначали кварталы по очереди, когда именно какому надлежало истребиться пламенем. Я имею обо всем точные известия. Вот доказательство, что не жители опустошили столицу: прочные дома и здания, которых не можно истребить пламенем, разрушаемы были посредством пушечных выстрелов. Будьте уверены, что мы постараемся заплатить вам.

В заключение Кутузов на просьбу Лористона «унять» жителей Москвы, которые «нападают на французов, поодиночке или в малом числе ходящих», «сказал в ответ, что он в первый раз в жизни слышит жалобы на горячую любовь целого народа к своему Отечеству, народа, защищающего свою родину от такого неприятеля, который нападением своим подал необходимую причину к ужаснейшему ожесточению и что такой народ по всей справедливости достоин похвалы и удивления».

Разговор о «варварской войне», которую можно «унять», происходил в сентябре, вскоре же стало ясно, что именно она и люди, ее начавшие, являются истинными и настоящими победителями непобедимого полководца Наполеона. Общее понимание этого утвердилось, по крайней мере в русском обществе, благодаря Л.Н. Толстому, придумавшему для нее художественный образный термин: «дубина народной войны».

«Когда он [Наполеон] в правильной позе фехтования остановился в Москве, – пишет Л.Н. Толстой, – и вместо шпаги противника увидел поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существуют какие-то правила для того, чтобы убивать людей)… Дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Первым, кто увидел начало народной войны, сформулировал ее задачи и тактику и указал ближайшие и дальние перспективы, был Ростопчин. 20 сентября, еще до миссии Лористона, московский главнокомандующий, не уезжавший от столицы далее Владимира, напечатал и распространил по окрестностям Москвы свое послание, обращенное к подмосковным крестьянам.

Вот этот замечательный документ:

«Крестьяне, жители Московской губернии!

Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз взошел в Москву: предал ее мечу, пламени; ограбил храмы Божии; осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем; надевал ризы вместо попон; посорвал оклады, венцы со святых икон; поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил домы, имущества; надругался над женами, дочерьми, детьми малолетними; осквернил кладбища и, до второго пришествия, тронул из земли кости покойников, предков наших родителей; заловил, кого мог, и заставил таскать, вместо лошадей, им краденое; морит наших с голоду; а теперь, как самому пришло есть нечего, то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому. Ужли вы, православные, верные слуги царя нашего, кормильцы матушки каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному? Отымет он у вас последнюю кроху, и придет вам умирать голодною смертию; проведет он вас посулами, а коли деньги даст, то фальшивые; с ними ж будет вам беда. Оставайтесь, братцы, покорными христианскими воинами Божией Матери, не слушайте пустых слов! Почитайте начальников и помещиков: они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить.

Истребим достальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встренутся. Уж мало их и осталося, а нас сорок миллионов людей слетаются со всех сторон, как стада орлиные. Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, домы каменны; навалит народ со всех сторон. Пожалеет ли отец наш, Александр Павлович, миллионов рублей на выстройку каменной Москвы, где он мирром помазался, короновался царским венцом? Он надеется на Бога всесильного, на Бога Русской земли, на народ ему подданный, богатырского сердца молодецкого. Он один – помазанник Его, и мы присягали ему в верности. Он – отец, мы – дети его, а злодей француз – некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уж был он и туркою, в Египте обасурманился, ограбил Москву, пустил нагих, босых, а теперь ласкается и говорит, что не быть грабежу, а все взято им, собакою, и все впрок не пойдет. Отольются волку лютому слезы горькие.

Еще недельки две, закричат они «пардон», а вы будто не слышите. Уж им один конец: съедят все, как саранча, и станут стенью (стень — хилый, изможденный, похожий на тень. – В.М.), мертвецами непогребенными; куда ни придут, тут и вали их, живых и мертвых, в могилу глубокую. Солдаты русские помогут вам; который побежит, того казаки добьют; а вы не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому. А кто из вас злодея послушается и к французу приклонится, тот недостойный сын отеческой, отступник закона Божия, преступник государя своего, отдает себя на суд и поругание; а душе его быть в аду с злодеями и гореть в огне, как горела наша мать Москва.

20 сентября».

Ростопчин точно определил срок, когда французы закричат «пардон»: 7 октября, то есть две с половиной недели спустя, наполеоновская армия побежала из Москвы.

11 октября на рассвете последний отряд французов вышел из Кремля, и в город вступили передовые казачьи части. «Москва из древней столицы обратилась в развалины, – так описывает свои впечатления от увиденного современник, – для приведения [ее] в прежнее состояние недостаточно, кажется, будет и двух веков».

Два дня спустя в Москву начали прибывать полицейские и пожарные части, которым было приказано навести санитарный и полицейский порядок в «застрамленном» французами городе: убрать трупы, мусор, остановить разбой и грабежи, то есть не дать возникнуть эпидемии и обеспечить безопасность жителям. Ростопчин закрыл вход в Кремль, чтобы вид разоренных и оскверненных святынь не порождал в людях чувства угнетенности и отчаяния, и приказал срочно восстанавливать разрушенное.

Одновременно он организовал помощь москвичам, лишившимся крова и средств к существованию, таких людей с каждых днем становилось все больше и больше, так как рассеявшиеся по окрестностям жители возвращались на свои пепелища.

«Для подания всевозможной помощи пострадавшим жителям московским, – объявлялось в очередной «афишке», – на первый случай учреждается в Приказе Общественного призрения особенное отделение, в которое будут принимать всех тех, кои лишены домов своих и пропитания; а для тех, кои имеют пристанище и не пожелают войти в дом призрения, назначается на содержание: чиновных по 25, а разночинцев по 15 коп. в день на каждого, что и будет выдаваться еженедельно по воскресным дням в тех частях, в коих кто из нуждающихся имеет жительство».

Мебель и вещи, перенесенные французами из одних домов в другие, Ростопчин распорядился собирать и возвращать владельцам. Но так как многое разошлось по рукам, было разграблено, перекуплено и разобраться в праве владения оказалось невозможно, Ростопчин отменил свое прежнее распоряжение и велел считать все вещи, оказавшиеся у кого-либо в результате военных событий, его собственностью.

С.Н. Глинка, возвратившийся в Москву 1 января 1813 года, отмечает первые признаки возрождающейся обычной московской жизни. «Но и среди изнеможения своего Москва все еще была сердцем России, – пишет он. – Быстро стекались в нее со всех сторон обозы; у обгорелых каменных рядов расставлялись лубочные лавочки, где на приполках сверкали в глаза кучи променного золота и серебра. Промышленность проявлялась в кипящей деятельности. В то же время толкучий рынок, простирающийся от задних Никольских до Ильинских ворот, можно было назвать опытною и живою картиною превратности судьбы. Дорогие картины, книги в великолепных переплетах, вазы фарфоровые, бронзы и прочие драгоценности или, лучше сказать, все причуды своенравной моды и чванства, уцелев от огня, из высоких палат спустились на толкучий рынок.

Где слава? Где великолепье?..

Увы! В испепеленной Москве великолепие поселилось на вшивом рынке, откуда снова переходило туда, где опять заблистали зеркала и залоснились паркеты…»

Первое время подобные толкучки возникали самопроизвольно повсюду, но затем Ростопчин ввел торговлю вещами, причиной появления которых на рынке были недавний пожар и разорение Москвы, в жесткие рамки. Для торговли был определен один день – воскресенье, и одно место в Москве – рынок на Сухаревской площади, что облегчало желающим вернуть свое добро путем выкупа. Так появилась в Москве знаменитая Сухаревка.

Ростопчин в разговоре с Глинкой на его замечание о быстром возрождении жизни в городе ответил в своем стиле, острым сравнением: «Россию можно уподобить желудку князя Потемкина. Видя, что он поглощал ввечеру, казалось, что не проживет до утра. А он вставал и свеж, и бодр и как будто бы ни в чем не бывало. Россия переварила и Наполеона и – нашествие его».

Была создана комиссия под руководством Ростопчина по учету сгоревших зданий и помощи погорельцам для их восстановления, если это возможно, или постройки новых. Строительство шло во всех районах Москвы. Жизнь в Москве налаживалась, но, пишет Глинка, «в то же самое время в опожаренной Москве из состояния необычайного все переходило в обыкновенный и даже в объем мелочный».

Вскоре Ростопчин почувствовал, как вокруг него сгущается обыкновенное и мелочное. Вернувшиеся и обнаружившие гибель своего имущества дворяне и купцы (не все, конечно) обвиняют в своем разорении Ростопчина, говорят, что ему не следовало бы жечь Москву, распространяются слухи, что он чем-то поживился при этой разрухе, упрекают его в «ужасной и несправедливой» расправе над «бедным юношей» Верещагиным (в этом его упрекает и Александр I). Ростопчин не оправдывался, зная, что его оправдания не будут услышаны и приняты. Кроме того, он понимал, что его время и необходимость в нем миновали, при дворе уже появились новые люди.

Но при этом Ростопчин не склонен был преуменьшать свою роль в событиях 1812 года. В ответ на выговоры Александра I по поводу верещагинского дела он заявил императору: «Я спас империю. Я не ставлю себе в заслугу энергии, ревности и деятельности, с которыми я отправлял службу Вам, потому что я исполнял только долг верного подданного моему государю и моему Отечеству. Но не скрою от Вас, государь, что несчастие, как будто соединенное с Вашею судьбою, пробудило в моем сердце чувство дружбы, которою оно всегда было преисполнено к Вам. Вот что придало мне сверхъестественные силы преодолевать бесчисленные препятствия, которые тогдашние события порождали ежедневно».