Текст книги "Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга вторая. В кривом глазу все криво"

– Еще порежешь форму, я тебя зарежу, слово детдомовского босяка! – повернулся и ушел латать брюки.

Сержант не поверил угрозе, и назавтра в Борькины ботинки до краев насыпали земли. Борька не спал и видел, как ее таскает несчастный «парикмахер», а в половине старослужащих слышал приглушенный смех. Он все понял.

Не зря Борька учился в училище механизации, там он научился не только делу тракториста-машиниста, но и слесарному ремеслу. Он понял, что за три месяца до дембеля сержант руками трусливых и податливых новобранцев превратит его жизнь в ад. Он мог бы пожаловаться ротному, но почему-то был уверен в том, что «парикмахер» не признается в своих проделках по наущению и давлению сержанта, потому решил защищать себя сам. Он припас уже длинный и толстый гвоздь. Его оставалось только заточить, и получалось длинное шило, которое войдет в человеческую плоть запросто. «Еще одна такая проделка, и сержант мертвец, – сказал себе Борька, – но прежде все же надо поговорить с “парикмахером”».

Борька говорил. Салага, как и следовало ожидать, отпирался, но не в меру покраснел. Тогда Борька прижал его к стенке.

– Не запирайся, братан, я не спал и видел, как ты приволок полный котелок земли, потом пересыпал ее в ботинки отрезанной пластиковой бутылкой как совком. Откажись от проделок, иначе будет плохо сержанту.

– Что ты ему сделаешь, а вот меня они поколотили, били больно в живот и между ног.

– Нам, молодым, надо объединиться.

– Кто тебя послушает, если «деды» больше никого не трогают.

– Не трогают, но каждого обирают.

– Ерунда, по мелочевке, под предлогом уважения. Сам знаешь, каждый рад со «стариком» поделиться.

– Трусишь?

– Надо терпеть, до дембеля осталось немного. Они уйдут, и все наладится.

– Хорошо, я потерплю еще один только раз.

– Скоро закончится курс молодого бойца, нас будут ставить в караулы с оружием, и они притихнут.

– Согласен, но издевательства я больше не потерплю.

Следующую ночь Борис спал вполглаза, но она прошла без происшествий. Утром в уборной «парикмахер» показал Борьке кровоподтек во все бедро.

«Это за отказ устроить тебе шкоду», – сказал едва не плача парень.

Борька закусил губу и сжал кулаки. Измотанный вынужденным бодрствованием и дневными нагрузками в третью ночь Горликов, как только припал к подушке после отбоя, сразу крепко уснул. Он любил спать на спине. Его длинные ноги нередко торчали из-под одеяла. Этим и воспользовались проказники. Убедившись, что Борька мертвецки спит, кто-то бесшумно подошел к нему, вставил между Борькиными пальцами ног куски газет, поджег и убрался восвояси. Газета вспыхнула, обжигая пальцы спящему, и он, почувствовав боль, задергал ногами, закрутил «педали велосипеда». Дружный хохот раздался на половине старослужащих. Борька очнулся, коротко взвыл, сбрасывая на пол горящие клочки. Четыре пальца припекло крепко, на мочках вздулись волдыри.

«Ладно, – подумал Борька, – теперь посчитаемся».

Спать он больше не мог, болели обожженные пальцы. Он уже собрался мстить, зажав шило в кулаке, чутко прислушиваясь к тишине спящей казармы. Да, все дрыхнут без задних ног. В казарме полумрак, в узкие окна заглядывает полная летняя луна, сея в казарме призрачный серый свет. Он собрался нырнуть под кровать, чтобы по-пластунски преодолеть расстояние, как вдруг появился старшина, командир роты, взводные и раздалась команда:

– Рота, подъем, боевая тревога! – и через минуту перед строем командир роты поставил задачу:

– С полной выкладкой роте совершить марш-бросок в район Н.

«Как же я побегу с волдырями на пальцах? – подумал Борька, хотя не боялся бега, физподготовки, марш-бросков и прочих солдатских нагрузок, он готов выполнить приказ, если даже пальцы его сотрутся в кровь. – Зато хорошая возможность отомстить. Рота наверняка растянется…»

Волк-одинец

Новелла третья

Старый волк давно отбился от стаи. Он не мог уже на равных преследовать косулю или марала, загонять жертву в топкий снег и потом броском, тоже утопая в сугробе, впиваться в шею. Старый волк стал обузой для стаи, которая однажды убьет его, ослабевшего и беззубого, и он ушел в другой горный распадок, где жил могучий лось, на которого малочисленная волчья стая не решалась нападать.

В распадке бил ключ. От него разрослось болотце с камышами, рогозом и кочкарником. Высокая осока на кочках вперемежку с проволочником вместе напоминали лохматую голову ведьмы. Ветер трепал эти космы, они шелестели и жаловались на свою никчемную судьбу, поскольку даже лось неохотно брал жесткие стебли. Здесь жили и кормились мыши. По краям этой таежной опушки с каменистыми выходами водились пищухи и зайцы. Одинец охотился на грызунов как полновластный хозяин и по неглубокому снегу взял несколько мышей и зазевавшуюся пищуху во время кормежки у своего стожка, который поставила еще летом. Лось тоже ходил здесь, но стожки не трогал, фыркал от запаха пищухиной мочи, которой она защищает от лесного великана свои скромные запасы.

Одинец не рассчитывал на большую добычу, вряд ли после его охоты остались здесь еще эти беспечные мыши. С наступлением холодов основная их часть мигрировала вглубь тайги, где толстая моховая постель надежно хранит запасы ореха кедровок, опавшую шишку, и добыть там мышь труднее, к тому же конкурентов – пушного хищника – там полно. Но Одинец не уходил далеко от опушки, хотя на лося он не рассчитывал. Но что-то удерживало его здесь. Может быть, вид этого великана, этой горы мяса, которая лениво ходит по опушке, съедает жесткие стебли камыша и рогоза, молодые ветки тальника, что протянулся грядой с южной стороны поляны, где чаще всего отлеживался Одинец. Он каждый раз убирался подальше, когда гора мяса приближалась к нему, но всякий раз возвращался на прежнее место, когда эта гора с роскошной короной на голове уходила в сосняки с ягелем, залегал, чего-то выжидая.

И он дождался. Однажды, когда прошумели январские метели, к опушке пришел охотник и точным выстрелом поразил великана. Он успел сделать в предсмертных муках два-три прыжка, стремясь укрыться в тайге, но пуля сделала свое дело, поразив сердце, и лось грохнулся оземь, поднимая белые фонтаны.

Охотник был быстр. Он вмиг оказался возле пораженного зверя, перехватил ему ножом горло и черная, горячая кровь хлынула из раны в снег, орошая его, окрашивая и осаживая. Одинец даже пополз на запах крови, но он был осторожен, опытен и тихо поскуливая, затих, зная, что через некоторое время охотник уйдет, оставив ему окровавленный снег, требуху, копыта с голенью. Ему этого богатства хватит, чтобы пережить февральскую стужу, мартовский гололед и еще пожить, поскитаться по дебрям в поисках пищи, которой весной и летом вдоволь.

Охотник отсек от туши заднюю ляжку, угнездил ее на волокушу и, видя волчьи следы, остальное мясо сволок к ближнему кряжистому кедру. Там он перебросил веревку через ветку, поднял на блоке вместе с короной рогов свою добычу на два метра над землей, закрепил конец веревки так, что ее при всем желании волк не достанет и не перегрызет. Потом человек подхватил волокушу и уже под вечер ушел, с намерением вернуться и забрать остатки.

Как только человек скрылся, Одинец мощными махами достиг место бойни, принялся жадно хватать кровяные сгустки на протаявшем снегу, затем торопливо оставшимися клыками рвал требуху, и когда насытился, утащил остатки потрохов и отрезанные ноги к своему логову и стал бдительно охранять, зная, что сюда могут явиться хорь, куница, соболь, которые живут поблизости в сосновых и кедровых дебрях. Месяц сытой жизни, а там уж и снега не страшны.

Охотник не пришел за добычей ни в народившийся день, ни в последующие дни. Мясо висело недосягаемое, но запах его разносил по тайге ветерок. Одинец иногда лениво выходил из своего логова, видел висящую тушу, глухо огрызнулся, когда на нее с ветки спрыгнул хорь. Волк даже стал тоскливо подвывать, когда хорь, выгнув спину дугой, злобно фыркая, кромсал своими резцами сочную мякоть. Следом, перелетая с ветки на ветку, примчалась пушистая куница и прогнала хоря. За ней защелкал зубастой пастью черный соболь. Куница было огрызнулась, заурчала, но, насытившись, без боя оставила пиршество. По ее разумению, висящего мяса хватит на всех соседей. Но едва соболь успел набить желудок, как на висящее лакомство спрыгнула с ветки огромная рыжая кошка с кисточками на ушах, она сочно заурчала, и соболь, едва живой от страха, сиганул на ближайшую ветку.

Рысь видела Одинца, который злобно щерил пасть, грозно клацал зубами на кошку, но рысь не обращала на него внимания и долго пировала…

Проносились дни и ночи, падали обильные снегопады, выли метели. Гора мяса понемногу таяла. Одинец в бессильной злобе наблюдал за пиршеством своих верховых врагов, жалобно подвывая. Однажды в распадок ворвалась ураганная буря. Она качала деревья, сбрасывала с ветвей слежавшийся в тиши снег, гнула вершины. Они стонали, сопротивлялись бешеной силы натиску. Вдруг раздался звучный треск, похожий на пушечный выстрел. Это у соседней сосны лопнула вершина ствола и упала на ветку кедра, на которой висела замерзшая сохатина, обломила ее, и все это лакомство утонуло в глубоком сугробе, приваленное ветками. Одинец еще не голодовал, даже оставил недообглоданные мослы у своего логова и перебрался к лосиной туше. Он вырыл в снегу лаз и подолгу грыз замерзшее мясо и, насытившись, отдыхал, сторожа от верхолазов-грабителей свое богатство.

Культяпый появился на рассвете. Одинец учуял своего сородича уже вблизи. Тот заходил по всем правилам, с наветренной стороны, откуда долетал до голодного волка запах мерзлого мяса. Это был молодой волк из той же стаи, и вполне мог бы вступить в смертельную схватку с Одинцом, но он сильно отощал после того, как ему в драке перекусили переднюю правую лапу, и она безжизненно болталась, мешая двигаться. В тот раз он едва ушел живым, долго зализывал раны, отлеживался в чащобе до тех пор, пока голод не погнал его в поисках пищи. Он ушел из родного урочища, где обитала его стая, перевалил через гребень отрога, спустился в распадок и учуял тот запах мерзлого мяса, который с каждым прыжком ощущался явственнее. Но он чуял еще и запах своего сородича и готов был сбить его грудью, впиться в горло острыми клыками. Он близко подошел к Одинцу, ощерил свои белые крепкие клыки, но перед ним встал сытый матерый волк, хотя и с выкрошившимися клыками. И Культяпый понял, что он его не возьмет, а Одинец медленно наступал, готовясь к решительному броску, чтобы сшибить соперника, смять его, если не загрызть, то изрядно потрепать, и Культяпый, поджав хвост, повернул назад, запрыгал к старому логову Одинца, откуда тоже тянуло запахом пищи. Он нашел жалкие остатки лосиных ног и принялся грызть застывшие на морозе мослы. Зубы у него были крепки и остры, спешить ему было некуда, и мало-помалу мослы исчезали в его утробе. Через несколько дней все было сгрызено, что несколько подкрепило растерянные волчьи силы, но все же Культяпый не отважился напасть на Одинца, обратить его в бегство. Он только приблизился к пище и залег неподалеку, ловя соблазнительные запахи. Когда же Одинец принимался за лосятину, молодой волк вставал и еще приближался, слыша в ответ глухой рык. Культяпый тоже отвечал злобой, обнажая для устрашения противника крепкие клыки. Но эта угроза на Одинца не действовала.

Так шли дни за днями, ночи за ночами. Шерсть Одинца лоснилась, отливала серебром в лучах солнца, Культяпый же терял и терял силы и настолько ослабел, что, получая трепку от Одинца, покорно лежал, уткнувшись мордой в холодный снег.

Между тем солнце все круче поднималось на небосводе, пригревало, снег жух, а в небе появились стаи грачей. Они пронзительно граяли, возвещая таежным жителям, что пришла долгожданная весна. Культяпый в одну из глухих ночей медленно подполз к остаткам мерзлого мяса и впился клыками в кусок, не в силах оторвать его, а стал медленно двигать челюстями, отогревая последним оставшимся в нем теплом. Сукровица сбегала ему на язык, молодой волк ощущал ее приятный холодок, будя надежду отгрызть кусок и проглотить.

Одинец вскочил, чтобы пресечь вероломство, но только раз хватил Культяпого выкрошившимися клыками и отошел от него. Вставало яркое солнце, до слуха Одинца донесся галдеж грачей, и он спокойно улегся на свое место. Он сознавал, что зима для него кончилась, мяса достаточно, чтобы продержаться еще неделю и уйти с открытой и опасной лежки в бурелом, отлежаться некоторое время и удариться в весеннюю охоту, продолжить ту походную жизнь, которой жил всегда.

Эпилог к «Бумерангу»

Едва рядовой Шмелев шагнул вперед и протянул руку за автоматом Биткина, чтобы обезоружить ефрейтора, вскинуть его на плечо, а труса и симулянта отвести в тыл и посадить в арестантскую землянку, как Иван вскинул автомат наизготовку, направил дуло на капитана, держа палец на спусковом крючке, крикнул:

– Я ни в чем не виноват и не дамся, сучий потрох, пристрелю всех троих, если вы не дадите мне умереть смертью храбрых! Оружие на землю! Ну! – Иван знал, что попади он под трибунал, расстрелять не расстреляют: усев людской за годы войны страшный, но в штрафроту он загремит. Это пятно тяжким бременем падет на его маманю и сестренок, которые и без того ущемлены в правах и едва на ногах держатся от недоедания и тяжелой работы на лесоповале. Он бы мог отправить на тот свет лживых политрука и капитана, но на Шмелева у него рука не поднимется, а заодно и на санитарку. Оставить их, оставить свидетелей. Его, врага, в таком случае пустят в расход, и тогда жестоко пострадают маманя и сестренки. Потому он был решителен и непреклонен.

Первым бросил на землю автомат рядовой Шмелев, за ним, глядя в злые глаза ефрейтора, понимая, что опередить выстрелом не успеет и вражина срежет его из автомата, неохотно бросил пистолет капитан. Политрук же был вне зоны наблюдения Биткина и воспользовался секундой, успел вскинуть пистолет и, лежа на спине, пустить пулю в негодяя. Но пуля не вылетела, получился только сухой щелчок пистолета. Сноскин в пылу атаки расстрелял всю обойму, а запасную вогнать в пистолет не успел. Биткин инстинктивно повернулся на щелчок, замешкался.

Капитан воспользовался замешательством врага, ринулся на него, пытаясь ловким приемом самбо обезоружить противника. Но Биткин вовремя отскочил назад, и пули из его автомата взрыли землю у ног капитана. Тот отпрянул.

– Стоять! Шмелев, брось сюда пистолет капитана и политрука, потом свой автомат. Быстро!

Подхватив оружие и козырнув трясущейся от страха санитарке, Биткин быстро исчез в перелеске, за которым его рота вела тяжелый бой. В лесочке он бросил ненужное и мешающее ему двигаться оружие, и через несколько минут хода ефрейтор увидел залегшую под шквальным пулеметным огнем роту. Били из наскоро сооруженного дзота. Низко пригибаясь к земле, Иван выскочил вперед, низко пригибаясь к земле, взмахнул автоматом и закричал: «В атаку, за Родину! Ура!» Петляя и падая, вновь вскакивая, он ворвался в траншею противника, расстреляв диск автомата по врагам, влетел в дзот, и через секунду там прогремел взрыв гранаты. Пулемет смолк, поредевшая рота лавиной накрыла вражескую траншею, завязалась рукопашная схватка.

* * *

Борис Горликов, ощущая жжение в пальцах обеих ног, бежал в головной группе вместе со старослужащими, которых возглавлял ротный. Хвост растянулся метров на двести, ротный, подбадривая солдат командами, торопил. Впереди лежала лесистая балка. «Вот там-то все и произойдет», – решил Борька; он видел, как на последнем дыхании бегут «старики», как постепенно стал отставать на полшага, потом на шаг сержант Бассараб, Борька же из последних сил держался рядом. Как только спустились в балку, а в лунной ночи черными султанами замаячили деревья, Борька наддал и на миг оказался впереди сержанта. Короткий выпад руки, и гвоздь мягко вошел под сердце ненавистному человеку. Никто не услышал, как вскрикнул сержант, никто не увидел, как, смертельно пораженный, в тусклом лунном свете завалился под лесину.

У Борьки не хватило хладнокровия выдернуть гвоздь назад и забросить его в траву, хотя в мыслях он готовился к убийству и прорабатывал свои действия. Это и стало для него роковой оплошностью.

* * *

Культяпый продолжал медленно грызть мякоть, размягчая ее слюной, отрывая малые кусочки и медленно наполняя желудок. Ему понадобился не один день, чтобы силы крохами возвращались в его усохшее от голода тело. Временами он уставал, переставал грызть, однако не выпускал мясо из пасти. Он слышал, как рядом грызет тупыми клыками мерзлую сохатину старый волк Одинец, пощадивший его. Однажды Культяпый почувствовал, как Одинец снялся с лежки и бесшумно ушел в таежные дебри, оставив его догрызать остатки лосятины, а значит жить.

5

Антон Кириллович на одном дыхании прочитал все три новеллы Ливанова, и они потрясли его. Только он бы в первой новелле оставил такой эпилог:

«Тяжело раненный Биткин выжил, военный трибунал разбирал дело ефрейтора. За трусость, за надругательство над трудами товарища Сталина его признали врагом народа и приговорили к расстрелу, но, принимая во внимание прежние боевые заслуги и награды, он был разжалован, лишен медали и отправлен в штрафную роту, где ему давался шанс смыть свою вину кровью. Но пролитая кровь для Биткина оказалась смертельной».

Такой конец показался Антону психологически сильнее и достовернее. Он понимал задумку Михаила: сопротивление ефрейтора Биткина наркоматовскому произволу в воюющей армии возвышает его патриотизм, где в каждый миг мог погибнуть и подлинный патриот, и затесавшийся на передовую «враг народа», что, конечно же, выглядело абсурдом, когда во «враги» и в штрафники попадали даже добровольцы-комсомольцы. Ливанову важно показать, что на Руси всегда были патриоты, при любых режимах не торговали своей честью и могли встать на свою защиту, но это были единицы. Для автора важно, чтобы читатель увидел, что Биткин действительно ни в чем не виноват, и это поняли его палачи – политрук и капитан-смершевец, тупые служаки. Узнав о подвиге ефрейтора, вряд ли бы они казнили себя внутренне и изменили свое отношение в дальнейшем к службе, к подозрительности. Но все может быть, все-таки оба мыслящие существа. Скорее должно произойти другое: рядовой Шмелев должен сказать в укор капитану, дескать, ефрейтор-то оказался совсем не трусом, а совершил подвиг, погиб геройской смертью, и его представили посмертно к высокой награде. Однако найдет ли в себе смелость Шмелев предъявить такое, по существу, обвинение капитану?

Но теперь, когда Антон домыслил для себя продолжение первой новеллы, он вообще задумался о сущности человека, о его постоянном антагонизме. «Почему же человек, – размышлял Антон, – как часть природы, изменяющий природу, наконец мыслящий элемент природы, своими низменными поступками утрачивает благородство и уступает инстинкту дикого зверя – волка-одинца?»

«В чем превосходство человека, убивающего себе подобного, против зверя, пощадившего своего сородича? Возобладал инстинкт? Возможно, но разве не инстинкт заставляет его убивать ради пищи? Но он убивает и берет столько, чтобы хватило для жизни. А человек? Зачем же понадобилось Михаилу писать вторую новеллу? Ведь и так ясно превосходство зверя в своей неосознанной (гуманности, что ли) потребности сохранить жизнь сородича. Понадобилось затем, чтобы читатель понял, что жестокость порождает жестокость. Если политрук и капитан, натасканные революционной жестокостью к человеку, с их нелюбовью к человеку вообще, палачи своих идейных противников, посягнувших на непогрешимое кредо, то сержант, не пропитанный духом антагонизма, во всяком случае живущий в наше время, не мог в силу своей молодости быть поражен духом революционной классовой жестокости. Ее попросту теперь нет. Удручает, что рядом с ним такие же молодые «деды», среди которых не нашлось трезвой головы, чтобы окриком одернуть своих товарищей. И дело тут не только во влиянии личности, а в натуре самого человека создавать конфликты и на их почве упиваться своей хоть и малой, но властью, превосходством. Да-да, если там, на войне, заражены культом беспощадности и царящим военным законом подчинения, то тут право «тянуть слабину» взяли сами молодые люди. Откуда это у них, от натуры жестокого молодого вожака? Одинец тоже упивался своим превосходством силы перед Культяпым, но, так и хочется сказать, его инстинкт все же подсказал верное поведение, когда брызнула солнцем весна и стало ясно, что пищи хватит и ему, и его сородичу, чтобы пережить остаток зимы. Так почему же у человека недостает разума вести правильный образ жизни? Слишком много соблазнов, слишком много желаний и слабостей?»

«Что же вообще собой представляет человек? Мы не знаем сами себя и дать точную характеристику себе не можем. Ошибочно мнение, что человек – часть природы. Он пришелец в эту природу и живет по своим страшным законам. И даже выдуманный человеком для человека основной закон – Конституция – очень несовершенен, хотя у человечества есть десять вечных законов – заповедей, данных Богом, но человек не применяет их, потому что не способен их выполнить, вот и наказуем другими: силой, коварством, хитростью, подлостью и всеми другими отрицательными атрибутами человеческого поведения. Но были на Руси островки, где эти законы выполнялись. Однако с большевистским размахом, под водительством вождей-атеистов, порушены, а теперь вроде бы есть возможность их возрождения. Это монашеское братство. Наиболее чистое в своей жизни и морали. Наиболее же греховны и грязны власть предержащие. И очень мало в нашей истории, да и в мировой, нашлось таких правителей, которые бы щадили людей, любили их, но нет, прикрываясь нуждами государства, обрекают множество на гибель. Мудрость и гуманность как раз в том, чтобы строить жизнь, не проливая крови народа. Но, увы! Гениальность правителя тогда гениальна, когда он близок к пророку. И тогда мы изречем:

В чем сила пророка? В правде и вере.

В чем слабость тирана? В его топоре».

«Уже сейчас по делам своим Горбачев вырисовывается гуманистом, и хотя он далек от религии и от десяти заповедей Бога, но следует им и дела свои строит в свете этих заповедей, не подозревая о своем деянии. Или я заблуждаюсь в отношении Горбачева? Не Иуда ли он, не князь ли тьмы, как его назвал прозаик Борис Олейник?»

После некоторого раздумья Антон Кириллович воскликнул: «Ой ли не подозревает о своих деяниях? Горбачев прекрасно их знает, проповедует и к силовой борьбе в перестройке общества не прибегнет. В этом его мудрость и сила. Слабость – в осторожности и боязни не наделать грубых ошибок, которую иные политики связывают с нерешительностью. Но за нерешительностью следует промедление, а оно порой смерти подобно, поскольку пустую политическую нишу занимают авантюристы разного толка».

«Что бы сказал Горбачев, прочитав новеллы Ливанова и мой комментарий? Не слишком ли я идеализирую Генерального, разве не очевидно, что общество наше попадает в полосу неуверенности и нервозности?» – задал себе вопрос Антон. Он встал, вышел из беседки, прошел к пасеке, которая в прошлое лето удвоилась и занимала едва ли не пол-огорода, постоял в задумчивости, наблюдая за работой пчел – они активно брали взяток с ивы-бредины, падая на прилетную доску от тяжести собранного нектара и пыльцы, – и как бы услышал голос Горбачева, который ответил на его вопрос:

«Ну, тут ты хватил, уважаемый аналитик, я-то как раз понимаю глубину библейских заповедей и добиваюсь, чтобы их понимали все люди. Прежде хочу этого добиться от своих ближайших соратников, потом от зарубежных коллег. Мы должны жить по самой основной заповеди: люби ближнего твоего, как себя самого. Мы все близки друг другу, все произошли от Адама и Евы, живем на одной планете, в одном доме и должны считать себя ближними, в этом вся соль моей политики, нового мышления. Иного не дано. Мы не пауки в банке, наш дом под одной крышей. Под этой крышей не только народы Советского Союза, но и остальной Европы и всего мира. Но лукавят мои соратники: соглашаются идти дорогой перестройки… не соглашаясь. Я это вижу, отворачиваются от меня, готовы повернуть вспять, обрушить все завоевания перестройки, вернуться на исходные позиции. А это кровь. Некоторые псевдодемократы жаждут ее, грозят бунтом, предсказывают его. Демократ Полторанин заявил в ВПШ, что бунт неизбежен. Но если пойти по пути обновления строя, предложенному межрегиональной группой депутатов, то бунт обойдется в пять миллионов жертв, а если по горбачевскому пути – крови прольется в десятки раз больше. Откуда он этого набрался, узнаете? Мы это уже проходили! Да, напряжение велико, брось спичку – все вспыхнет! Кое-кто готов бросить эту спичку!»

«Ах, как бы хотелось сказать Горбачеву: меньше инерции, больше решительности в проведении реформ. Косметический ремонт нашего строя бессмыслен, как бесполезна переделка табуретки, это будет уже не табуретка, а что-то другое. Лучше уж не трогать эту табуретку».

У Антона, навеянные новеллами, всплыли воспоминания полуголодной молодости в послевоенные годы. Он видел, как бьется отец-фронтовик, поднимая многодетную семью, трудясь в шахте. Видел нужду соседей. Все жили в одинаковой убогой домашней обстановке: стол, стулья, самодельные кровати, постелишка самая простенькая из ватных матрасов, одеяла стеганые ватные, одежда скудная, порой одна на двоих ребятишек. Потом из рассказов матери, уже после смерти отца, узнал Антон, что жили они на Урале и отец до тридцатого года был приписан забойщиком к руднику и не имел права никуда ни увольняться, ни переезжать.

Вот хохоту-то Антошкиного было над маминой необразованностью! Как это приписан, ведь он свободный гражданин советской свободной страны, в которой живут самые счастливые люди!

Мама только покачала головой, повязанной лоскутом ситчика в горошек, досадуя на бестолкового сынишку, да согласилась с Антошкой, что так и есть – в самой счастливой: не война, так по сей день бы мантулил отец на железном руднике. Может, и жил бы еще, не перетащись в Сибирь, на свинцовый рудник, глотать тяжелую свинцовую пыль, железная-то пыль легче, меньше ядовита.

«Троих мальцов схоронили в тех злых горах», – мама штопала на руках стираные-перестиранные Антошкины штаны из «чертовой кожи», иглой не проткнешь без наперстка, а на Антошке горят, как на огне, а рубашонка из простенького ситца и подавно. Рядом с ней на кухонной лавке у окна Валя сарафан свой штопает, она постарше. Фрося вертится, мешает сестренке, только Шурки нет. Он самый старший, в техникуме учится в городе. Мама, смахнув слезу с выцветших глаз, опоясанных сеткой морщин и чернотой от худобы, продолжает:

«Не шибко-то и убивались по детишкам, лишний рот для семьи, тягота. Тебя с Валей да Шурой выходили, да сюда привезли. Думали, лучшую долю нашли, еще одного мальчонку от менингита на погост снесли, ты уже помнишь эту печаль хорошо, а Фрося последняя, на твоих руках выросла. Вот какое счастье наше. Бог не дозволяет лишнего дитя иметь, тех, что покрепче, оставляет, чтоб на рудниках мантулить могли».

Мама говорила тихо, почти шепотом, словно боялась чьей-то под-слушки, а Антошке мерещилось, что спустился он в шахты змеевы, где людей на цепях держат, и его отца приковали припиской стальной, и разорвать он ее не в силах, как и каждый, кто здесь руду отбойными молотками добывает. Чуть свет будит мама Антошку, это уже наяву, посылает в очередь за хлебом, потом прибегает Валя, и им продают на руки только по две булки и заносят в список. Антошка торопится домой, чтобы накормить больного отца свежим хлебцем…

Уже после ХХ съезда партии в студенческие годы в самиздате Антон прочитал книгу Сергея Дмитриевского «Сталин». Автор был советником дипломатической миссии в Стокгольме. В конце двадцатых годов ему предписали вернуться в Москву, но он отказался вернуться, написал и издал в 31-м году эту книгу. Она поразила Антона. Прочел, и фигура вождя показалась ему менее мрачной, нежели представлялась после секретного доклада Хрущева, в котором разоблачался культ личности диктатора. В книге нет ненависти к герою, но ее пронизывает печальная неизбежность, исходящая от трагедии народа, разоренного революцией и Гражданской войной, трагического влияния классовой борьбы на развитие страны. Особенно на состояние человека и общества, строящего тяжелую индустрию, осуществляющего механизацию сельского хозяйства приемами и методами рабского труда, но не признаваемого оного ни верхушкой, ни низами. Поразили прежде всего постоянная и беспощадная борьба за власть вождей, подавление матросов Кронштадта, кровавая расправа с восставшими крестьянами Тамбовской губернии с применением регулярной армии, пушек и удушающего газа, подавление восставших народов Грузии и Азербайджана. Бесчисленное множество расправ с мелкими стачками рабочих железной гвардией большевиков – ОГПУ: «Товарищи… знаете ли вы, что арестованных вчера рабочих пороли в ГПУ?» – гласили листовки на улицах, в мастерских, в квартирах рабочих, выпущенные «сырцовцами» (сторонниками председателя Совнаркома РСФСР троцкиста Сырцова). Концентрация всей власти в одних руках не знала примера, а также по уничтожению оппозиции, готовой отдать страну в жадные лапы иностранных концессий. Наконец наступление пятилетнего плана на капиталистические элементы и окончательное выкорчевывание нэпманов. Затем коллективизация сельских частников, нехватка продовольствия, экспорт зерна для приобретения машин для строек тяжелой индустрии, когда: «Машины родят машины – и главным образом машины для истребления других людей. Каждый удар молотка, каждое движение колеса машины говорит: даешь Европу!.. Эта мысль царит надо всем. Идет великая стройка».

Эта стройка «основ социализма» поглощает все ресурсы. Люди живут впроголодь, хлеба на всех не хватает. Оказывается, причина не только в том, что по-прежнему свирепствует военный коммунизм, хоть и в облегченном виде: «Забирают, увозят все, чего нет уже или почти нет у населения страны: лес, хлеб, масло, сахар, ткани…», но причина, по догадке и словам наркома земледелия троцкиста Яковлева, еще и в том, что: «В колхозах слишком много едят. Там подушное распределение урожая. Получают хлеб и те, кто не работает: старики, слабые, больные. Мы должны ввести сдельщину. Хлеб – только за произведенную работу, по норме, устанавливаемой государством», – пишет Дмитриевский, открывая окно правды из-за границы, захлопнутое наглухо железной волей большевиков, оголтелая свора которых с каждым годом увеличивалась и свирепела в своей неудержимой жестокости. По этой глубокой мысли наркома надо было работать всем без исключения: старикам и инвалидам Гражданской войны, многодетным матерям, бросая на дневное попечение старших детей косяк своих полуголодных погодков, впрягаться в колхозное ярмо. И не дай бог опоздать на работу на полчаса, наказание суровое – тюрьма, то есть народная стройка за колючей проволокой.