Текст книги "Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга вторая. В кривом глазу все криво"

Кате и Максиму было приятно ощущать заботу этих незнакомых людей, вино неторопливо разливало свою силу по жилам, Максим украдкой сжимал Катину руку, она понимала его нетерпение, но покидать компанию не торопилась и все так же призывно улыбалась. Это стало раздражать парня, что не могло ускользнуть от внимательного взгляда Виктора Николаевича. И когда третья порция вина была выпита и отчасти усвоена, он предложил тост на посошок.

– Максим, назови две вещи, которыми пользуемся, а ты, Катя, что-нибудь одушевленное, и я произнесу экспромт на посошок.

– Вино и бокал, – сказал Максим.

– Парень и девушка, – сказала Катя.

– Прекрасно! Бокал и вино есть не что иное, как символ предстоящего веселья. Парень и девушка – символ любви и новой семьи. Так выпьемте за то, чтобы у нас на столе всегда стояло вино в бокалах, а любовь между брачной парой была вечной!

– Браво! – Максим поднял бокал с вином. – Блестящий экспромт. Выпьем за веселье и вечную любовь!

Выпив, они тепло распрощались и поехали на трамвае в общежитие, никого не видя и не слыша, кроме самих себя, в ту комнату, которая заждалась эту счастливую парочку с дико звучащими для них словами «муж» и «жена», со стыдным для Кати смыслом и вместе с таким новым чувством уверенности в себе, с затаенным любопытством к совершенно неизвестной жизни, но с надеждами на все светлое и приятное.

Если откровенно, Максим боялся, что все сорвется из-за неожиданного появления подружек. Но ключ от комнаты висел на доске, вахтерша, средних лет мордастая женщина, ухмыльнулась, поздравила Катю с законным браком и с неприличной завистью посмотрела вслед. Максим спешил войти в комнату, как в пещеру, наполненную богатством, он торопил свою долгожданную минуту. И вот она наступила. Он и она, и только слышно, как бьются их взволнованные сердца.

Катя позволяла себя целовать и творить его рукам все, что они хотели. И они раздевали – хрупкую, стройную, гибкую.

Глаза горели тревогой. И надеждой. Но он не замечал этого блеска. Он вдыхал ее запахи, запахи обнаженного тела. Она пахла парным молоком. Удивительно! И как естественно!

Чем же пахнет он? Скорее всего, потом и страстью. Но страсть не имеет запаха. Она имеет энергию. Эта энергия в нем настолько велика, что он боится растерзать Катю. Поцелуи не в счет. Он познал их сладость раньше. Какова же ее полная сладость? Он видел, что она с дрожью отвечает на его ласки, и глаза плотно смежены. Он понял – это сигнал и отнес жену на кровать. Она лежала ровно, вытянувшись и все так же с закрытыми глазами. Он некоторое время жадно изучал обнаженное тело, потом накрыл его собою. И обезумел… Она вскрикнула, простонав:

– Осторожнее!

Он все понял. Она девушка! Он у нее первый! Отчего же та пугающая отчужденность? И он засмеялся в душе ее невинной хитрости. И простил тут же. Ему радостно смотреть на алое пятнышко на простыне!..

– А я думал, будет иначе, – пробормотал он, – прости. Я у твоих ног!

Она лежала на кровати, все так же вытянувшись, с разбросанными волосами на подушке. Тело было прекрасным. Даже прекраснее того мига, какой испытал он только что. В нем жила все разрастающаяся, неукротимая любовь. Любовь наполнилась ее телом, всем тем действом, что сотворилось в этой комнате. И через несколько минут созерцания ему захотелось вновь возвышать любовь.

– Максик, не надо, больно, иди ко мне, я уложу свою голову тебе на грудь. Я так мечтала об этом!

Он повиновался, вспомнив, что кто-то из древних предостерегал: в брачную ночь нельзя быть ненасытным.

Катя набросила на них простыню, обхватив его рукой, угнездила, как курица-наседка, свою голову у него на груди и тихо запела с приятным украинским акцентом: «Иванко ты, Иванко, рубаха вышиванко, высокий та стронкий, высокий та стронкий, та на бороде ямка…»

Под ее мелодичный голос Максим сладко заснул с мыслью об исполнившемся долгожданном счастье. В окно заглядывала оранжевая ветка шелковицы, она не знала, что такое замужнее счастье.

2

Пригородный поезд на Донецк шел неторопко, кланялся всем полустанкам, часто скрипел тормозами, останавливался, выпуская и впуская пассажиров. Катя купила билеты в плацкартный вагон, здесь царило относительное спокойствие. Как водится, именно в поездках люди становятся гораздо общительнее, несколько бесцеремоннее, чем, скажем, в самолетах или в автобусах, быстренько находят себе собеседников и как старым знакомым рассказывают о житье-бытье, рассуждают о политике, о преимуществах социализма перед капитализмом, но и о его ахиллесовых пятах, каких перестройка вскрыла гораздо больше, чем раньше виделось и думалось. Таким компанейским человеком оказался бритоголовый человек средних лет, с энергичным ртом, весьма подвижными черными бровями и живыми карими глазами, одетый в черный костюм с узкими бортами. Он ехал в Донецк в командировку по вопросу поставок коксующегося угля. Трудовые цели и заботы неизвестного человека, чья голова сияла в электрическом свете как полная луна, совершенно неинтересны Кате и Максиму. Они угнездились на нижней полке, прижавшись друг к другу в той степени, что в понятии Кати не противоречило приличию. Бритоголовый сидел напротив с газетой в руках. В углу на этой же полке находилась пожилая дама, только что откушавшая чаю с бутербродами. Она скромно и тихо сидела, молча кивала головой в знак внимания и расположения к говорливому соседу.

– Вы посмотрите, молодые люди, что пишут в газетах. Бюрократы, в том числе и партийные, словно купленные нашими противниками, зажимают всякую инициативу прорабам перестройки. Вот, пожалуйста: один российский изобретатель создал очень простой и удобный электрический сепаратор и не может внедрить его в производство. Чтобы не умереть с голоду, он продал патент финнам, за что изобретателя едва не упрятали за решетку. Тем и спасся, что у него есть лучшая конструкция сепаратора, и он предложил его запустить в массовое производство, но гневная власть продолжала его окатывать угрозами, а не милостью. Слава Богу, вмешалась перестройка, человека перестали преследовать, но дело его так и стоит. Он поехал в Сибирь, к своему однокашнику секретарю обкома Протозанову с надеждой, что тот сможет пробить министерскую бюрократию. Куда же смотрит правительство, сам Рыжков? Это же какое облегчение сельскому труженику – заиметь дешевый классный сепаратор отечественного производства!

– Протозанов в нашей области, я читал о нем в газетах, – сказал Максим, услышав знакомую фамилию.

– Что он за человек, принципиальный перестроечник или ее тормоз? – вспыхнул интересом пассажир.

– Я с ним чаи не гонял. Просто знаю, что он у нас главный.

– Очень плохо, молодой человек, тем более для солдата, какая-то близорукость, слепота, вас больше интересует последний день вашей службы, но ведь так скучно жить! А посмотрите, какие безобразия вскрывают журналисты в органах милиции! Какие злоупотребления властью, какие гонения в отношении принципиального сотрудника. Вы почитайте газеты, и вам станет ясно, что наш социализм далеко не развитой, он только-только рождается в перестройке. Его основные положения должны быть пересмотрены, но, к сожалению, у нас нет теоретиков. Горбачеву требуется помощь, как аккумулятору электрическая зарядка. Одна надежда на Дмитрия Сахарова, но к нему никто не прислушивается. Его идею конвергенции не принимает даже сам Горбачев. Это печально и прискорбно. Но, я думаю, автор перестройки понимает ее, но пока боится признаться в этом, боится, что его не поймет партия, на которую он ошибочно опирается. Но народ, а я его представитель, поймет, и надо смелее идти на стирание граней между мировыми системами. Формы многообразные, одна из них – частная собственность. В речи в Красноярске Горбачев обозначил, где можно применить работу частного лица. У нас не хватает два миллиона видов услуг! Это громадная цифра, гигантское отставание от Запада. Вот где поле деятельности для молодых людей, как вы. Действуйте!

Ни Максим, ни Катя не понимали словесного наката лысого человека, ораторской энергии которого хватило бы на огромную аудиторию. Но он не нашел ее в лице молодоженов, испуганной пожилой женщины, забившейся в угол купе от показавшихся ей крамольными речей гражданина-провокатора, с подозрительно большими пуговицами на пиджаке; не иначе как в одной из них скрытый магнитофон для записи вредных слов.

– Вы бы побереглись за свои речи, – дрожащим голосом вставила свое возражение пожилая дама в образовавшуюся паузу словесного потока нетерпеливого пассажира. – Мы не знаем, кто вы, но не хотим отвечать за ваши крамольные слова.

– Не беспокойтесь, я не агент госбезопасности, – заверил он даму, – но скажу: прежде всего нам надо освободиться от страха. Вот где зарыта собака! Да, он сковал наш мозг, набрасывает наручники на наши мысли, он рожден репрессиями, раскулачиванием, голодом на Украине, в Поволжье, в Казахстане и даже на изобильной Кубани. Сегодня нам даруют свободу слова, вероисповедания, ночами не ходят зловещие «черные вороны», нас не забирают в психушки, мы можем не боясь обсуждать на публике текущий момент политики, райкомы и низовые парторганизации уже не могут скрутить человека в бараний рог. Это бесспорное завоевание нового мышления, я бы сказал, новой эры в понимании современных мировых процессов. И вам, молодой человек, это не должно быть безразлично!

– Простите, вы оглушили нас потоком своих мыслей. Возможно, они верные, но нам сегодня трудно их переваривать, потому что мы только сегодня поженились и едем к родственникам, – сказал Максим, приведя в восторг говорливого пассажира.

– Поздравляю вас, молодые люди, поздравляю и желаю долгого супружеского счастья, но оно будет в большой степени зависеть от результатов реформ, начатых в стране. Намотайте это себе на ус, молодые люди, и больше я не буду вам досаждать разговорами, и заберусь-ка я на свою полку, отойду ко сну! – энергичный оратор вмиг оказался на полке, отвернулся к стенке и через минуту захрапел.

3

Поезд на станцию Красноармейскую прибывал утром. Осенняя длинная ночь нехотя отступала, соря листвой деревьев и освежая прохладой от духоты вагона. Тихо, как бы чеканя шаги на стыках, такал маневровый, катя куда-то черные углярки, засвистел на крайних путях тяжелый грузовой состав, от хода которого дрожала земля. Катя и Максим поднялись по крутой лестнице на эстакаду и остановились, оглядывая живую панораму средней по величине станции. Еще горели уличные фонари, но свет их уже рассеивался и тонул в утренних лучах, город был закрыт высокими деревьями, лишь кое-где в отдалении возвышались черные терриконы, обозначая районы шахт. Знакомая и милая сердцу Кати картина. Незабываемая картина детства и юности, с мелкими подробностями плывущая в цепкой памяти малая и великая Родина, с которой ведешь постоянную перекличку наяву и во сне.

– Нам туда, – махнула Катя рукой на восток, – наша улица там. Идем, Максик.

Катя взяла мужа под руку, и они поспешили по дощатому настилу к восточной оконечности моста. На привокзальной площади с клумбами ярких живых цветов стояло несколько такси в ожидании пассажиров, по прилегающей улице бежали автомобили и автобусы. Катя проигнорировала зазывающих к себе таксистов, решительно направилась к остановке автобуса.

– Нам ехать полчаса в поселок, – пояснила она, автобусы бегают туда каждый час. Может, повезет, быстро подойдет проходящий.

Максим с интересом смотрел на голенастые высокие ясени, раскидистые шелковицы, на крепкие дубы и разлапистые клены в их причудливой осенней окраске, еще вовсю благоухающие цветами клумбы, как неторопливо идут легко одетые прохожие, и вспоминал о своей уже окончательной уснувшей Сибири – с промозглыми днями, с вечно затянутым серыми тучами горизонтом, с частой белой крупой и подумал, насколько приятнее здесь проходит осень, и приближающийся Октябрьский праздник будет встречен не в шапках и зимних одеждах, а в костюмчиках и плащах.

Автобус ждали полчаса, он шел, тяжело нагруженный пассажирами. Катя, протискиваясь вслед за Максимом среди упругих тел, узнала кондукторшу, улыбнулась ей, Максим рассчитался за проезд.

– До сестры в гости еду с суженым, – с гордостью сообщила Катя кондуктору.

– И то я вижу, вся счастьем да коханьем светишься! – ответила та, отрывая билеты Максиму. – Ну, будь счастлива, дочка.

– Спасибочки, тетя Груша.

Новая остановка наполнила автобус новыми пассажирами, вытолкнув часть старых, Катю оттеснили от кондукторши, и ей не удалось больше удовлетворить любопытство знакомой женщины. Ехали минут двадцать и вышли на улице, утопающей в садах так, что и домов не видно.

– Идем, Максик, тут сто метров до хаты.

Они пустились по узкой и тенистой улочке, что разлеглась со своими садами на косогоре, высовывая шиферные крыши и телевизионные антенны. К калитке одной из усадеб Катя подбежала с нетерпением, нажала на кнопку звонка на столбе и, не дожидаясь ответа, широко распахнула створку, пропуская оробевшего Максима, ухватила его за руку и как на аркане потащила вперед с учащенно бьющимся сердцем, и Максим увидел среди цветов такую же, как цветы, женщину.

– Ой, Катька, откуда ты свалилась, чертовка! Иди, я тебя поцелую. Соскучилась, – не то о себе, не то о сестре говорила пышная, такая же чернобровая, как Катя, очень похожая на нее молодуха. Только глаза у нее были черные, цыганские, как угольки, но горели таким огнем, что чиркни они посильней по Максиму, и он вспыхнет. Именно такой силы ощутил он взгляд Ольги, когда Катя, оставив Максима, побежала к сестре в объятия. По двору тянулся широкий проход для проезда, заросшего густым спорышом и подорожником, слева и справа над ним свисали ветви яблонь и груш, еще не стряхнувшие на землю красноватую листву.

– Это кто, твой суженый? – Ольга вторично окинула Максима оценивающим взглядом после того, как облобызала Катю и отодвинула ее в сторонку.

– Мой, Оленька, мой! Мы прямо к тебе с поезда. Ты мне роднее всех! Принимай!

– Приму дорогих гостей, от чего ж не принять, если человек серьезный та не баловитый. Проходь, Максим, будем знакомиться поближче. – На Ольге расшитая мулине кружевная блузка и пышная сатиновая юбка темного цвета, расшитая розами, черные волосы заплетены в косы и уложены короной.

Максим смущенно прошел по мощенной булыжником дорожке, протянул свою мускулистую руку.

– Здравствуйте, приятного знакомства. Мне Катюша о вас столько рассказывала! Вы для нее вторая мать.

– Спасибо на добром слове, проходь, Максим, до хаты, будем чаевничать. Только чего ты меня выкаешь. Я тебе не теща, а всего лишь свояченица. Я люблю по-простому, по-свойски. – И, обращаясь к Кате, мягко пела: – Мой сокол в забое уж, одна дома. Ребятишки в школу только что удули. Проходьте, сестренка, в горницу, я на кухню!

Максим с Катей прошли в комнату, Катя усадила мужа в кресло, шепнула:

– Жди нас, мы на стол соберем, – и юркнула в смежную комнату, занавешенную тюлевыми шторами.

Максим огляделся, оценивая убранство комнаты, по которому можно судить о жизни семьи донецкого шахтера. Ничего особенного: массивная мебельная стенка вдоль глухой стены. В ней посуда, книги, закрытые шкафы, антресоли, напротив – неновый диван, пара глубоких мягких кресел, отечественный телевизор, магнитола. На полу палас, на стене ковер. И обилие комнатных цветов. Бросились в глаза величавая, с несколькими бутонами герань и розы! Белые, красные, желтые, малиновые и черно-бархатные. Максим залюбовался ими, но доносившиеся голоса сестер приковали его внимание.

– Чего к отцу сразу не побегли? Узнает, осерчает.

– Пусть серчает. Он меня на свой хлеб из дому выпроводил. Ты знаешь после чего.

– Не забыла?

– Такое не забывается. Такое кровавым рубцом через всю жизнь протянется, – как жалобный вой донесся до Максима Катин голос.

– Ой, Катька, ой, Катька, я так боюсь за тебя! – голос Ольги перешел на шепот, и Максим едва расслышал последнее: – Как у тебя это с Максимом?

В ответ шепот Кати, но он был настолько невнятным, что Максим не смог разобрать ни единого слова. Он весь напрягся, подался вперед всем телом. Напрасно. В кухне застучал нож о разделочную доску, окончательно поглощая Катин жестокий шепот с ее трагической тайной, которая вчера разлетелась, как хрустальная ваза от удара, но вновь воскресшая от услышанного кусочка разговора сестер и сковавшая Максима нездоровым любопытством.

Через несколько минут Катя выбежала к Максиму, разгоряченная разговором, возбужденная, улыбающаяся, гордая своим мужем, ухватила его за руку.

– Идем, Максик, за стол, с дороги поснидаем, – сказала она, улыбаясь.

– Что-что? – не понял Максим, вставая.

– Позавтракаем, вернулась домой, вот и вспомнилось это мамино словечко.

Кухня была уютная, просторная квадратная, с холодильником, газовой плитой, старомодным кухонным гарнитуром кустаря-краснодеревщика и округлым массивным столом с такими же массивными деревянными стульями. На столе в высокой вазе яблоки и груши, на узорчатом блюде нарезаны свежие огурчики и помидоры, выложенные веером, присыпанные укропом и петрушкой, и какими-то пахучими листиками, на тарелочке пластиками свиное сало с мясными прожилками, пахнущее чесноком, прозрачный холодец. В граненом графине спиртное с синеватым отливом. У Максима потекли слюнки.

– Седай к столу, Максим, по чарке за встречу и знакомство, – сказала Ольга, указывая на стул. Она звякнула рюмками, расставляя, налила в них крепкий напиток. Он почти не издавал сивушного запаха. – Самогон, Максим, нашего производства, из буряка гоним для сэбе. Испытанное дело, не потравишься, как от поддельной водки. Спекулянты проклятые ею торгуют, наживаются, а в магазинах не шибко-то купишь настоящую, очередища за ней. Ну, давайте выпьем, гости дорогие, сестричка с зятем, за совет да любовь!

– Спасибо, Оля, спасибо тебе за твою сестру, мою любовь! – сказал Максим с серьезным видом и с удовольствием выпил, и действительно не почувствовал неприятного сивушного запаха и вкуса. Выпили и сестры, стали закусывать добрым салом, огурчиками, помидорами.

– Не стесняйся, Максим, ешь все, сейчас котлеты пожарю, в холодильнике готовые, а потом за борщ примусь. Для моего соколика стол без наваристого борща, без сала – не стол. Наломается в забое, ему только подсыпай. Упущенное наверстывают, что летом в забастовках прогавили. Считай, целый месяц баклуши били, а чего добились, не могут разобраться. А началось все с Кузбасса, с ваших сибирских мест.

– Как же им позволили бастовать? – спросил Максим. – Мы краем уха слышали, что шахтеры поднялись, но чего они добились?

– Сам черт не разберет, порядки старые надоели, а новых никто не придумал. Каждая шахта хотела свои денежки считать, на них жить. Полный хозрасчет. Василь мой говорит, в верхах не все ладом, не смогли капитально перестроиться, аппарат дюжко загнил, на терриконы его надо, в отвалы, Горбачеву помощников побойчее, а нет – и его долой вместе с Рыжковым. Так, копейки какие-то добавили к зарплате шахтерам. Подачки. – И тихо добавила: – Говорят, большинство забастовщиков подкуплены были дядей Сэмом заокеанским. Миллионы долларов спущены для забастовки. Ладно, Максим, надоела политика, нехай ее кипятком ошпарят, всю заразу как вшей выведут. Закусывай бойчее!

– Я ем с удовольствием. От домашней пищи разве откажешься! – Максим махнул рукой над столом. – От огурчиков, от помидорчиков, от классного сала, какое у вас на столе. Пальчики оближешь!

– Ешь на здоровье, давай еще по рюмке горилки, Катерине половинку, а то запьянеет, молодая еще.

– Наливай, не запьянею, счастье рядом не даст! – весело ответила Катя. – Я гляжу, у вас все так же, как и было, все мило сердцу, будто и не уезжала я на целый год.

– Мило-то мило, только надоела старая мебель в горнице, давно бы поменяли, да выбрасывают товар на собаку-драку, стыдоба, в сельсовете на очередь становимся. Таким манером новый телевизор цветной купили. Ну, чего ж я вам про нехватки наши, давайте выпьем за ваше семейное счастье, да расскажи, Максим, о себе.

Самогон был хорош, бил в голову, кружил, растягивал улыбку шесть на девять. Максим был на седьмом небе от счастья, видел, как Катя льнула к нему, к сестре, как все было прекрасно в этом гостеприимном доме, с добрыми словами и пожеланиями, светом улыбок и простотой в обхождении, с обильной закуской под очередную рюмку, и ему казалось, что он уж не первый раз сидит вот так в милой компании, и никаких темных полос впереди не предвидится. Это было счастье, которое человек не всегда замечает и никогда не бывает им сыт, потому что счастья много не бывает.

4

Солдатские будни, то скучно однообразные в караулах и нарядах, то оживленные стрельбами на учениях, то подслащенные увольнением в город, катились к своему полугодовому завершению. И как бы солдат ни был глух к различным событиям в стране, получая порцию информации на политбеседах, он с большим нетерпением всегда ждал весточки из дома, радовался письмам от своих родных и близких. В один из декабрьских дней, когда батарея после осенних стрельб в лагерях прочно угнездилась на зимних квартирах, Витас получил письмо от отца. Улыбка засияла у него на пышных губах, и он уединился, чтобы прочесть его. Солдаты сновали по казарме от умывальника к своим тумбочкам и, приведя себя в порядок, выходили на построение, чтобы идти в столовую. Последним появился Витас. Он выглядел мрачным, даже испуганным.

– Получил плохие известия из дому? – спросил его Максим, озабоченно поглядывая на Бугаева, который тоже вопросительно смотрел на Витаса.

– Как тебе сказать, Макс, личных неприятностей нет, они гораздо шире. Вечером потолкуем.

Раздалась команда строиться, солдаты быстро разобрались по своим местам, и через минуту старшина Таран повел батарею в столовую. За обедом не поговоришь, зевать некогда, особенно когда за спинами прохаживается старшина, придирчиво наблюдая, чтобы разводящий не обидел молодых солдат, влившихся в батарею после карантина, и друзья стали терпеливо ждать свободной вечерней минуты.

– Ну, что там у тебя стряслось, Витас? – наседали на товарища Максим и Вовка, усевшись на длинную гимнастическую скамью незадолго до отбоя.

– Не у меня, у нас, – широкое и добродушное лицо Витаса с белесыми бровями все так же выражало меланхолию, – отец пишет, митинги в Вильнюсе, пикеты устроили каким-то шишкам из Политбюро. Они приехали что-то улаживать, а им лозунги под нос: «Русские, убирайтесь вон!», «Долой диктатуру Москвы!», «Немедленный выход из СССР».

– Как – убирайтесь? – изумился Максим.

– Не понял, – пробасил Бугаев.

– Вот и я плохо чего соображаю, – смущенно сказал Витас и задумался.

Парни и раньше слышали о кровавом конфликте в Нагорном Карабахе, о резне армян в Сумгаите, но никто из них не пытался вникать в суть дела, они были молоды, их это не интересовало. Между тем с расширением гласности авторитет власти по всей стране пошатнулся, почти в каждой республике стали назревать националистические фурункулы, лечить которые без применения вооруженной силы никто не умел и не знал как. В дни нового конфликта в Баку, когда стали жечь БТРы и танки, убили двух русских солдат и, шествуя с зелеными флагами, толпы националистов призывали устроить «Сумгаит» для всех армян в Азербайджане, член Политбюро Воротников, а за ним Лигачев настойчиво заговорили о старых методах: «Пора употребить власть и навести порядок». Но решительные меры с применением войск были отвергнуты Горбачевым (уже давно действующим по советам американских друзей, помогающих демонтировать социалистический режим).

«Применить силу – значит загубить перестройку. Если вы не согласны, я могу подать в отставку. Избирайте кого хотите, и пусть ведет дела как знает. Но пока я на этом месте, я буду вести линию перестройки и не отступлюсь ни за что!» – вновь уселся на своего конька Горбачев.

Никто не посмел взять на себя роль лидера, поскольку знали, что на голову ниже действующего. И не только поэтому – ни у кого не было не только своей концепции развития общества, но даже мыслей о его демократизации. И замолкли, затихли, боясь взвалить на свои плечи воз перестройки, но по-прежнему крутя фигу в кармане. И хотя на Политбюро практически вырабатывались коллективные решения, они являлись обычными стальными прессами, которыми управлял марксистско-ленинский прессовщик, давя холодный или горячий металл в конфигурацию поставленной формы. Члены безраздельной власти знали и другие примеры, когда и Ленин грозил отставкой с правом агитировать массы, знали, как было перепугано ЦК таким заявлением, знали о просьбе отставки Сталина на XIII съезде партии, а также на XVII съезде, когда на его место инициативная группа якобы предлагала выдвинуть первого секретаря Ленинградского обкома партии Сергея Мироновича Кирова, но он категорически отказался. Попытка не осталась тайной. Кирова убили троцкисты, но современные демократы обвинили Сталина. Не были удовлетворены вялые просьбы Брежнева отпустить его с поста Генсека – старого, немощного, больного. И если бы состоялась отставка первых двух вождей, когда еще не были выработаны пути построения диктатуры пролетариата, имеющего принципиальное значение в развитии общества, захлестнутого впоследствии террором и геноцидом собственного народа, то неизвестно, как бы развивалось новое рабочее-крестьянское общество. Возможно, идеи основоположников претерпели бы глубокую ревизию, а структура власти изменилась, рельсы социализма были бы проложены иначе. Но, увы! Никто сейчас не может сказать: хуже или лучше? Как никто не может в данную минуту знать того, как бы пошли процессы перестройки, прими Политбюро отставку Горбачева.