Текст книги "Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга вторая. В кривом глазу все криво"

Глава шестая
Кровавая клякса на белом кафтане

Рождение мифов на пустом месте не бывает. Почва иной раз такая крепкая, что готова выдержать десяток мифов. Так и здесь: полная дискредитация могучего сталинского государства и его самого, ибо советская держава не давала спокойно спать за океаном пузатому мистеру Сэму в лице президента, правительства и сената, объявивших нашему народу холодную войну с расчленением государства на множество мелких колоний с населением в 30–40 миллионов человек. Такого количества кровожадные янки посчитали вполне будет достаточно, чтобы качать нефть, добывать газ, руду, золото и алмазы, пилить лес. Очередной миф был рожден после доклада Хрущева о культе личности «отца народов». И более весомо утвердился после сочинения впавшей в маразм члена КПК при ЦК КПСС О.Г. Шатуновской, опубликованного в «АиФ». Ложь эта была неслучайной, той каплей, которая была необходимой для подпитки орудия разрушения социалистической системы. Вот кусочек из этого пасквиля: «Во время XVII партсъезда, несмотря на овации Сталину, в квартире Серго Орджоникидзе прошло тайное совещание некоторых делегатов – Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Шаранговича и других. Они считали необходимым устранить Сталина с поста генсека и предлагали Кирову заменить его, но тот отказался. После того, как Сталину стало известно о совещании, он вызвал к себе Кирова. Киров сказал Сталину, что тот сам, своими действиями привел к этому».

Во-первых, Сталин был очень дружен с Кировым и засидевшегося в низах протащил способного революционера-журналиста на самый верх. Киров отвечал не меньшей взаимностью и, как более молодой человек, менее заслуженный, видел в Сталине своего кумира, был полным и искренним его сторонником, а в партии его называли «Сталинским певцом». Его послужной список никак не тянул на пост Генерального секретаря партии, поскольку впервые был избран на этом съезде секретарем ЦК и не выступал со сколько-нибудь значительным политическим докладом.

Во-вторых, нет подтверждающего документа о тайном совещании группы делегатов на квартире Серго Орджоникидзе, который был другом и соратником Иосифа Виссарионовича. Правда, можно допустить, что сочинительница ходила в туалет и, сидя на горшке, случайно подслушала тайный заговор.

В-третьих, по версии же Шатуновской, против Сталина проголосовало 296 человек, но он приказал сжечь бюллетени и заменить новыми, где бы значилось только три голоса против. Этот результат был объявлен делегатам в день голосования. Однако в ноябре 1960 года материалы счетной комиссии XVII съезда ВКП(б) изучались специальной комиссией в составе члена КПК при ЦК КПСС О.Г. Шатуновской, зам. директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Н.В. Матковского, ответственного инструктора КПК А.И. Кузнецова и заместителя заведующего Центральным партийным архивом Р.А. Лаврова. В результате было установлено, что никакой фальсификации бюллетеней не было. На справке стоит подпись самой Шатуновской и всех остальных членов комиссии. Как же она осмелилась тогда подписать правду несмотря на то, что Хрущеву требовалось для подтверждения злодейств Сталина доказать фальсификацию?

Из воспоминаний самого Н.С. Хрущева: «Кончился перерыв. Счетная комиссия завершила свое дело. Собралось заседание, чтобы заслушать ее отчет о результатах выборов. Это была торжественная и напряженная минута. Я даже не знаю, чего там было больше: торжественности или волнения, особенно для тех, кто был выдвинут в состав руководящих органов. Может быть, я передаю лишь собственное настроение, но думаю, что другие тоже волновались. Председатель счетной комиссии попросил убрать карандаши и блокноты и ничего не записывать, а только слушать. Он объявил, что на съезде присутствует столько-то делегатов и что столько-то из них приняло участие в голосовании. После этого начал перечислять по алфавиту, кто и сколько получил голосов «за». Дошли до Сталина. Я прикинул: он недополучил шесть голосов. Подошла очередь моей фамилии. Объявили. Вышло, что я тоже недополучил шесть голосов. То есть шесть делегатов вычеркнули мою фамилию. Я шутил сам с собой: тебе дали шесть и Сталину – тоже шесть червяков (как говорили тогда).

Я впервые выдвигался в состав ЦК. По возрасту и по партийному положению я даже не претендовал на это. Такое выдвижение казалось мне слишком высоким. И я был очень доволен, что избран в состав ЦК, а шесть контрголосов меня нисколько не беспокоили, тем более на фоне того, что Сталин тоже получил шесть «против». Я возмущался лишь тем, что кто-то голосовал против Сталина. Вот так проходили выборы».

Отчего же Никита Сергеевич тут не попинал Сталина, как облил его ложью на разоблачительном съезде? Дело в том, что писал свои мемуары Хрущев после позорной отставки при Л.И. Брежневе, который пытался восстановить доброе имя великого человека, и кое-чего добился. При нем отмечался день рождения Иосифа Виссарионовича, признавались его великие заслуги в разгроме фашизма. Потому Хрущев не осмелился и здесь вылить на вождя ушат лжи, а только приравнял себя к нему по числу контрголосов, хотя фактически у Сталина было только три «червяка». Верный марксист-ленинец Хрущев был действительно верен их кровавым почеркам совершения революций, удержанию власти любой ценой, с его отличительным волюнтаризмом в управлении страной, наконец, личной непорядочностью, выражающейся в безудержной лжи о делах своих предшественников. Взяв за основу репрессии в приписанном культе личности Сталину, он сам был одним из неумолимых расстрельщиков. Доктор исторических наук М. Качанов («ЛГ», ¹ 48, 2006 г.) доказал, что активист репрессий Хрущев в 1935–1938 годах подписал около 160 тысяч смертных обвинений в Москве, Московской области и на Украине. Вот такая несмываемая кровавая клякса окрасила кафтан «кукурузника».

Между тем процессы размежевания назревали, усиливалось недовольство и среди русского народа постоянной подкормкой национальных республик, живущих, по его мнению, гораздо богаче, чем россияне. В свое время сама власть говорила о всемерной помощи «старшего брата» для развития экономик «младших братьев», что иронически воспринималось повсеместно. И не признать перекосы этой помощи было нельзя. Но братские узы в стране настолько укрепились смешанными браками, перемещениями народов по городам, стройкам, что иного, как только «оставаться вместе», а если нет, то «резать по-живому», – ничего не оставалось. И полетели горбачевские слова, как птица: «Пусть каждая республика имеет тот уровень жизни, какой заработает». Но, к сожалению, эта птица была сбита на взлете коршунами перестройки, то бишь аппаратом управления, мыслящего сталинскими методами команд, администрирования, угроз и накачек, танкового наката в решении не только национальных вопросов, но и в вопросах экономики, идеологии и всего разнообразного спектра проблем в жизни советского общества.

Солдат Витас Арбутавичус не знал, как объяснить своим друзьям раскольнические явления на родине, и он по-своему попытался растолковать тревожные события в родной Литве.

– Вот и я плохо чего соображаю, – повторил Витас, собравшись с мыслями. – Вы мои друзья, на стрельбах из одного котелка кашу едим, а в казарме рядом наши кровати стоят. Я русский язык не хуже вас знаю, свой язык тоже хорошо. Какое у меня на вас зло? Никакого, а вот отец на русских злой. Родился он и вырос на Крайнем Севере, на рыбных промыслах реки Яны в Якутии. Его отца и мать, то есть моих деда с бабкой, чекисты за год до войны вышвырнули из родной деревни, что под Вильнюсом, где они имели большой дом, землю и скот. И не одних Арбутавичусов, а десятки тысяч таких же работяг погнали в товарняках в Сибирь. За что? За то, что трудились и жили хорошо без совдепов, без колхозов и совхозов. Потом только в пятьдесят шестом году дед мой вернулся в свою деревню с моим отцом, а бабушка на Яне померла от цинги и простуды. Дома своего, конечно, дед не нашел, сгорел дом в войну. Поставил бы новый, только ни земли у него не было, ни здоровья. Ушел в Вильнюс, сына поднимать надо, учить. Не может мой отец забыть сталинское изгнание, не может, видно, надругательства простить. Молчал долго отец о своей юности, боялся снова попасть на Яну, а теперь, когда за язык не стали сажать, выплеснулись у него старые обиды. Перед армией мне кое-что рассказывал, но я как-то в голову не брал, а теперь, после этого письма… – Витас ухватил руками голову, сжал ее, и хриплый стон вырвался из его груди. – Можно ли понять моего отца, можно ли его осуждать за то, что он и его друзья хотят независимости своему народу, как записано в Конституции, чтобы не трепал их больше никто?

Бугаев тяжело опустил руку на плечо друга и тихо сказал:

– Я твоему отцу не судья, Витас, мой дед тоже в Сибирь не по своей воле приехал. Уже в сорок четвертом контуженный в танке в плен попал, освободили его, радовался, что жив остался, но вместо дома – попал в фильтрационный лагерь в Сибири. Вины не приписали, но на поселение отправили. Там встретил мою бабушку. Там и отец мой родился. Вскоре хрущевская реабилитация вернула ему честное имя, боевые ордена, но так и остался дед в Сибири, целину поднимал, хлеб выращивал. Одно скажу: в нашей империи народов больно много, как и в каждой, что были раньше в Европе, потому у империй свой век. Реки, как бы вечны ни были, а все равно русло меняют, материки исчезают… Главное, чтобы в будущем нам друг в друга стрелять не пришлось.

– Надо же, нам на политинформациях ничего об этом не говорят. О столкновениях в Баку я от Кати узнал, – возмутился Максим. – Кто виноват, сколько убито, кто ответил? Молчок. Ох, братцы, как мало мы знаем, как все же нас за нос водят. Противно одураченным быть! – Максим помолчал и тихо продолжил: – Катя мне рассказала, что у ее знакомой по работе брата из Афгана в цинковом гробу привезли. Говорит, накрыли нашими же ракетными установками «Град». Часть эта уже отвоевала, выходила из Афгана, домой уже шли ребята.

– Как «Град» попал к духам? – не поверил Витас.

– Очень просто. Наши гонят оружие друзьям в Азию и Африку, а те перепродают в Пакистан или в Афган, – хмуро ответил Бугаев. – Но совсем уходим мы из Афгана, уходим. Положили десятки тысяч ребят, хватит…

– На вечернюю поверку становись! – раздалась команда дежурного сержанта, прерывая разговор трех друзей. Они неохотно поднялись со скамейки, встали в шеренгу посередине казармы.

Потом, после отбоя, они еще долго шептались в ночи о встревоживших Витаса известиях из дому, о цинковых гробах из воющей страны, о том, что им повезло не попасть в горячую точку, где гибнут их одногодки.

Глава седьмая
Неразумна та птица, которой гнездо не мило

1

Виктору Овсяникову, казалось, надо совсем немного, чтобы в свободные часы от службы одолеть наползающую на него хандру, – дождаться приезда жены. Но дни беспокойного ожидания встречи, горячих объятий и поцелуев тянулись, как неприятная клейкая паутина, и воображаемые картины страсти на новом месте обрывались воспоминанием о былой жизни в их уютной квартире в военном городке. Но эти воображаемые картины разжигали в нем мучительную ревность, и он не находил себе места, порой принимался клясть себя за согласие покинуть часть заранее, до ухода армии из чужеземной страны. Он сравнивал теперешнее душевное состояние с тем, в каком находился в первой разлуке с женой после отпуска и поездки на родину, и находил, что та ноша была все же гораздо тяжелее из-за своей неожиданности и коварства. Но возвращение жены для него стало настоящим праздником. О губошлепе Беляшове он напрочь забыл, окунаясь в ласки жены, получая ту страсть, о которой мечтал, и в душе однажды высмеял себя за вспыхнувшую ревность к новоявленному пижону, поскольку видел, как жена полностью отдается ему – так же, как и он. На такое способны только любящие друг друга люди. Но долго не улетучивалась ревность к худруку Весеннему, она просто молчаливо жила в нем, но он никогда не упрекал Инну за измену, относил увлечение к издержкам слишком свободного воспитания в юности, мол, пройдет какое-то время, все легкомыслие выветрится, а его горячая любовь сделает свое дело. Он искал те оправдательные мотивы ее поведению, от которых ему становилось легче, и находил. Только однажды, в тот последний день отпуска, он упрекнул жену за эту связь по простой причине: а вдруг она посчитает его молчание как безразличие к ней, к ее поведению, хотя на самом деле это не так.

Находясь в одиночестве, Виктор ударялся в воспоминания и анализ былого, хотя старался гасить в себе ревность, боясь нанести их отношениям глубокую, болезненную травму. Но она была и болела. У него одного или у Инны тоже? Судя по тому, что жена осталась у родителей и не полетела с ним, не болит, а если присовокупить появившийся интерес к Беляшову, этому толстогубому пижону, и вовсе черт знает, как расценивать ситуацию. Неужели он сам виноват во всем: не дал любимой женщине полного наслаждения от близости, от совместной жизни, не одарил радостями? И эта женщина с огромными запросами создана вовсе не для него, хотя он считал себя таким же светским человеком, как и Инна, достаточно образованным, интересным и остроумным в контактах с нею и тем обществом, в котором приходилось бывать. Тогда как понимать полную гармонию отношений после отпуска?

Виктор вспоминает встречу с Константином Ливановым за два дня до окончания отпуска, сначала в редакции газеты «Свободное слово», где он работал, а вечером однокашников ждал накрытый Верочкой стол. Костя жил в двухкомнатной квартире, купленной в кооперативе. Она была обставлена импортными гарнитурами, на стенах – обои английского производства, словом, не уступала в уюте их квартире в военном городке под Берлином. Встреча прошла с обильным застольем, друзья много пили, вспоминали училище и почти ничего не говорили о текущих делах. Инна была в восторге от миниатюрной и внимательной Верочки, восхищалась ее стойкой любовью к Косте, любовалась девятимесячной полнощекой Танечкой.

– Мы очень переживали за ее жизнь, я дважды ложилась в больницу на сохранение, – рассказывала Верочка Инне, – Танюшку допаривали в инкубаторе, теперь она молодцом: сосет грудь да спит! Кто бы мог подумать, что у меня столько молока!

Сначала малышка спала, а когда проснулась, подала голосок и получила мамину грудь. Верочка смущенно отворачивалась от мужчин, те, понимая, старались не глядеть на кормящую маму, но Инна стояла возле кроватки, загораживая от любопытных взоров малышку, а сама во все глаза смотрела на это таинство. Когда оно окончилось, мама быстро распеленала дочку, сменила влажные пеленки, немного повременила, позволяя малышке, одетой в распашонку, но без подгузников, побегать голенькими розовыми ножками, потом надела подгузники и понесла на руки к папе. Он любил держать дочурку, колыхать сильными цепкими руками. Но на этот раз общение продлилось всего минут пять. Виктор сидел напротив и с пристальным интересом смотрел на счастливого отца. Личико девочки было алое, носик копеечкой, глазки мамины с темной зеленью и чистые-чистые, родниковые. Все в ней было мило и прекрасно.

Подошла Инна, склонилась над малышкой.

– Какая милая крохотуля! – с восторгом сказала Инна, и Виктор, разрази его гром от преувеличения, заметил в глазах у Инны вспыхнувшие завистливые огоньки, несущие какое-то женское, он бы сказал – материнское тепло. Инна, что очень подкупало, с разрешения мамы на минутку с такой нежностью взяла на руки малышку, с такой любовью и трепетом, что Виктор воскликнул:

– Душа душу греет, сердце сердцу весть подает!

– Очень верное замечание, – удовлетворенно заметил Костя, – что же вам мешает на подобное произведение?

– Если честно, – ответила с шутливым оттенком Инна, заглядывая в личико девочки, – то берлинская оторванность. Не хватает того комфорта, какой есть у вас при постоянной близости с родными людьми. Каждый день чувствуешь, что ты где-то за тридевять земель, а вокруг тебя Змеи Горынычи, особенно их много за Берлинской стеной.

– Вот как! – удивленно воскликнул Костя. – А я думал, полное изобилие привносит комфорта больше, чем родные стены Отчизны.

– Изобилие тоже не пустой элемент, – заметила Инна, – однако, судя по накрытому столу, вы не очень бедствуете.

– Не очень, но по дюжине сортов колбас, ветчины, сыров, вин и прочего в магазинах не имеем.

– Зато имеете вот этакую прелесть! – воскликнула Инна, передавая маме малышку, которая начала кукситься и пускать из розового ротика пузыри.

– Не против такой лести, – сказала Верочка и принялась тихонько баюкать дочурку, и через минуту-полторы уже спящую угнездила в кроватку, вместе с мужем перекатила в спальню, плотно прикрыла дверь, пригласила гостей продолжить трапезу.

Костя тоже раскинул руки в широком жесте, приглашая к столу, но покачнулся на протезах. Виктор бросил пристальный изучающий взгляд на его ноги и был уличен своим товарищем.

– Да-да, мой друг, иногда без костыля качает, но ты еще не видел меня в танцах, мы с Верочкой покажем вам, как умеют танцевать любители вальса! И этому я обязан нашим германским друзьям, сотворившим такие чудесные протезы мне и моим товарищам по несчастью, что лежали со мной в госпитале. А сейчас давайте выпьем за вальс, который мы покажем вам с Верочкой!

Гости вновь уселись за богато накрытый стол, Костя налил в рюмки водки, от которой дамы тоже не отказались, только Верочка как кормящая мама лишь пригубила. Друзья выпили, Костя включил негромко музыку, галантно пригласил Верочку на вальс. Пара закружилась в стремительном танце, вызвала бурный восторг у друзей. Потом гости вскрыли свой таинственный подарочный пакет, в котором оказался видеомагнитофон германского производства, купленный в Берлине. Подарок обмыли, но Виктор больше вспоминал не о том, как они веселились в своем узком кругу, как прекрасно вальсировали Костя и Верочка, а о том, что Афган оставил на его однокашнике неизгладимый след не только в связи с потерей ног, но и печатью на лице, выражавшейся в том землистом цвете, какой появляется у человека от телесных и душевных страданий и частого употребления алкоголя. После нескольких рюмок эта серая печать исчезла с Костиного лица, оно порозовело, и Виктор стал узнавать в товарище того парня, какого знал до трагедии.

«Сотрется ли эта печать с годами, – думал Виктор, глядя на Костю, – или так и останется до гробовой доски? Но он держится молодцом. Смог ли бы я не пасть духом, очутись на его месте?»

Странно, об этом же спросила его Инна, когда они танцевали танго. Спросила пытливо и с интересом ждала ответ. Зачем? Ищет кумира?

Виктор рассмеялся и ответил:

«Никто на такой вопрос не сможет дать точного ответа так же, как два снаряда нельзя положить в одну и ту же воронку».

«Я восхищаюсь этой парочкой! Верочка тоже нахлебалась горя, но они спасли сами себя, а еще Верочка совершила подвиг!»

«Да, я согласен. Подвиг вдвойне – родить такого замечательного ребенка! Соверши его и ты».

Инна на это расхохоталась, что очень не понравилось Виктору. Признаться, он не торопил с ребенком, но никогда не слышал от жены таких доводов, что были высказаны у Ливановых на вечеринке. Теперь, когда он улетел из отпуска один и жил в тоске по жене, терзаемый ревностью, стал сомневаться в искренности чувств и слов Инны. Жизнь вдалеке от родителей – вовсе не причина отказа от ребенка, напротив, она бы улетела рожать на родину и осталась бы там на долгие месяцы. Тут причина глубже – в чувствах к мужу. Они далеко не такие, как у Верочки, бросившейся спасать Костю, как в омут. Только этот омут не в быстрой реке, а в реке любви. Это главное обстоятельство подвига! Подвиг ради любви! Любви обоюдной и горячей!

А у них? Отделываться от живого и здорового мужа! Это ли не прискорбно? Может быть, он теперь совершил ошибку, согласившись на эту перемену службы, оставив жену одну на целых три месяца до окончания учебного года. Но он, как известно, подсуетился по настоянию тестя, заглядывая в будущее, имеет хорошее на первый случай жилье. Гнездышко обставлено по последнему крику моды. Цветные японские телевизоры и магнитофоны к ним вообще затмили воображение начхоза полка.

– Виктор, как ты там? – теща часто звонила по телефону то из Москвы, то из своей квартиры. – Будь умницей, потерпи, не отчаивайся, твоя голубушка прилетит в новое гнездышко с удовольствием, всего-то осталось два месяца разлуки. У молодоженов это обычное явление. Я в свое время тоже страдала в разлуке из-за учебы Сергея Артемьевича. Терпение в мечтах не есть наказание.

Но терпения не хватало. Виктор нервничал и ревновал, писал длинные письма и звонил. Ответы на письма не получал, разговорами по телефону не был удовлетворен. Раздражение на бездарно намечающийся вывод войск из ГДР, из-за чего он оказался здесь, усиливалось, а боязнь потерять любимую женщину разрасталась.

Виктор, пожалуй бы, взвыл волком от безысходности, если бы не нашел в среде своих подчиненных такого же страдающего, как и он человека, – сержанта Кравцова, своего земляка. Выяснилось, что сержант свалял такого дурака! Но невозможно дать объективную оценку чужим поступкам, если свои на таком же уровне. В длительные часы дежурств по казарме старший лейтенант, обойдя три этажа, проверив посты дневальных в подразделениях, приходил в каптерку батареи, где Кравцов налаживал чай, и они пили его, предаваясь воспоминаниям о своей жизни.

– У вас фотография вашей зазнобы есть, покажите? – попросил Кравцов, заварив чай в двух кружках крутым кипятком, накрыл круглыми досками, чтобы напиток напрел. – Вы мои уже видели, теперь ваша очередь.

– Пожалуйста, Максим, смотри, вот моя Инна, – Виктор горделиво достал из бумажника три фотографии, на которых в разных композициях отражена молодая красавица.

«Актриса», – подумал Максим, вглядываясь в большие белые глаза девушки, с широкой белозубой улыбкой, на второй она снята в профиль с легким поворотом головы, и тонкая завораживающая улыбка застыла на губах. Максим восхищенно воскликнул:

– Ваша жена – настоящая актриса, товарищ старший лейтенант!

– Нет, она не актриса, но хорошо поет и себе же аккомпанирует на рояле. Сейчас в Берлине учится в инязе.

– Пусть на майские праздники прилетает, целых четыре дня праздников. А там и каникулы не за горами.

– Именно, Максим, встречу, как королеву. Сам видел, какова квартирка получилась с новой обстановкой и ремонтом.

– Да, загляденье, мечта влюбленного поэта.

– Почему поэта – офицера!

– Влюбленные все поэты. Я никогда не помышлял о стихах, а вот два написал. Бугаев говорит, настоящие любовные романсы. Он, знаете, на гитаре хорошо играет, я пел, а он подобрал музыку. Получилось классно. Вот бы с Инной попробовать спеться.

– А что, прилетит на праздники, возьмешь увольнение с Бугаевым и ко мне на пару часиков, споемся.

– Я с удовольствием, жаль, моей Кати здесь нет, у нее голосок – настоящее контральто. Мы пробовали петь вместе, получается прекрасно.

– Споем еще, землячок, споем, какие наши годы. Отслужишь, я приеду домой в отпуск, соберемся и споем. Идет?

– Еще как идет, товарищ старший лейтенант!

– Подожди, ты говорил, что твоя Катя местная, где же она? – удивился Виктор.

– Уехала ко мне домой, – с плохо скрываемым отчаянием в голосе ответил Максим.

– Не понял, – искренне удивился Виктор, – какова причина, если не секрет?

– Как вам сказать, Кате негде жить. Общага на четверых ей до чертиков надоела. Теперь уже это редкость, все больше комнаты на двоих. Семейную она не смогла выхлопотать, а тут с работой осложнения. В мафиозный магазин попала, – и Максим коротко рассказал о недостаче и об осторожном предложении директрисы обсчитывать покупателей, а выручку сдавать ей якобы для коллективных нужд.

– Причины серьезные, – согласился Виктор и задумчиво, как бы сам с собою размышляя, проговорил: – Могут ли подобные трудности служить испытанием для истинной любви? Я что-то сомневаюсь, здесь кроется что-то иное.

– Вы так думаете? – смутился Максим.

– Если бы не любил, так бы не думал. Горячо любящие молодожены, и вдруг добровольная разлука. Не ради же поездки в отпуск на родину?

– Вы мне кажетесь искренним человеком, вы старше меня, потому я вам скажу, что у Кати есть какая-то глубокая душевная травма. Она меня очень любит, но эта травма мешает нашей близости.

– Вот оно что! – воскликнул Виктор. – Прости, но я думаю, что она подвергалась сексуальному насилию.

– Исключено, она была девушкой! – краснея от выданной заветной тайны, воскликнул Максим.

– Странно, я теряюсь в догадках. Такие вопросы разрешаются запросто за рубежом, но у нас нет даже путных психологов, не говоря уж о сексопатологах. Я не знаю тонкостей, но ей надо обратиться за помощью к врачам.

– Откровенно, я даже не знал, что такие врачи существуют, – признался Максим.

– В нашей стране много чего нет, Максим. Я тебе рекомендую задуматься над этим вопросом. Вызови жену на откровенность.

– Что вы, товарищ старший лейтенант, она боится говорить на эту тему. Я пытался, когда был в отпуске. Молчит или плачет.

– Да, дело серьезное. И жизненно важное. Я постараюсь раздобыть литературу на эту тему, дам тебе почитать, кстати, и самому полезно для расширения кругозора. Ну, а теперь давай пить чай.

У меня есть плитка шоколада. – Виктор развернул газету, которая была у него в руках, извлек и кинул плитку на тумбочку.

Через несколько минут земляки с наслаждением пили чай с шоколадом и думали о своих любимых. Максим снова перебирал в памяти первую размолвку с Катей, ее отъезд к маме и свой отпуск, которым остался не вполне доволен.

2

О своих огорчениях в отпуске Максим не смел говорить никому из армейских друзей. Не доверился он и в письме другу детства Кольке, сообщив ему, что побывал в отпуске дома вместе с женой, которая теперь живет в его семье. В ответ получил Колькино сообщение: поскольку он признан негодным для службы в армии в мирное время, то дорабатывает в Чердояке последние дни и к маю окончательно переедет домой. Прошлое лето провел тоже в родном городе, где втрескался по уши в одну молодую даму и высылает свою фотку вместе с ней. Еще Колька писал, что учится в авиационном техникуме.

Максим снова был дежурным по батарее, сидел в бытовой комнате после отбоя, читал это письмо. Закончив чтение, он глянул на фотографию, с которой на него смотрел своими черными большими глазами Колька, а рядом с ним стояла с улыбкой белоглазая красавица с пышными перекрашенными в рыжий цвет волосами. Максим не поверил своим глазам. На него смотрела девушка, похожая как две капли воды на блондинку с фотографий старшего лейтенанта Овсяникова. Только рыжая. Неужели близнецы?

– Сержант Кравцов, откуда у вас эта фотография? – вдруг услышал Максим сдавленный голос дежурного по части старшего лейтенанта Овсяникова.

– Колька, дружок, прислал, вот он сам на фото, – повернувшись к офицеру, ответил Кравцов, – я вам рассказывал о нем.

– Дай-ка взгляну, – все так же сдавленным голосом прохрипел Овсяников и протянул руку. Максим подал фото, и его поразила перемена в облике земляка: он побледнел, рот его искривила болезненная гримаса, а в глазах вспыхнул гнев. Но офицер в ту же секунду овладел собой и небрежно спросил: – Вы знаете, кто это на фото с вашим другом?

– Нет, по словам Кольки – его новая пассия. Она очень походит на вашу жену. Я подумал – близнецы.

– Ерунда, что он пишет о ней в письме? – натянуто улыбаясь, спросил Овсяников все с той же бледностью на лице.

– Вскользь, без подробностей, что на него непохоже.

– Что непохоже?

– Обычно он хвалится своими любовными победами, а тут скромничает, только и написал, что познакомился прошлым летом.

– Выходит, здесь у него настоящая любовь, коль скромничает?

– Трудно сказать, товарищ старший лейтенант, он такой непостоянный.

– Ладно, продолжай дежурство, сержант. Я поднимусь на третий этаж, посмотрю, как там идет служба.

– А чай, товарищ старший лейтенант, по традиции?

– Вот уж и традиция готова, – через силу улыбнулся Овсяников, – но сегодня мне некогда, домой обещал позвонить.

«Странно, – подумал Максим, – с чего вдруг побледнел старлей? И голос перехватило».

Он еще раз взглянул на фото, удивляясь сходству Колькиной рыжей знакомой с женой-блондинкой старшего лейтенанта. Покрутил головой и спрятал фотку с письмом в конверт.

Первомай Максим встретил в карауле. В наряде были задействованы старослужащие, лучшие силы батареи.

Караульное помещение имело два этажа. На первом помещался весь наряд со всеми необходимыми комнатами и санузлом. На втором – кабинеты для отдыха офицеров и комната для начальника караула, которым, на удивление Максима, был назначен Овсяников. Кравцов все порывался спросить у земляка, когда же прилетит Инна. Максим предположил, что старший лейтенант вызвался сам отдежурить сейчас, пока жена на прилетела, чтобы все праздничные дни быть с нею неразлучно, но как-то не подворачивалась минута для разговора. Стояло раннее утро, когда Кравцов, выполнивший ритуал развода очередной смены, вернулся в караулку. В дверях его встретил бледный старший сержант Шапочкин, помощник начальника караула.

– Кравцов, пошли со мной, – срывающимся голосом сказал Шапочкин, когда все солдаты скрылись за дверью в караулке. – Там беда. Старший лейтенант Овсяников застрелился.

Не веря своим ушам, Максим через три марша взлетел на второй этаж, следом за ним Шапочкин. Дверь была приоткрыта, Максим увидел упавшего на стол офицера с окровавленным затылком.

Воздух перед глазами Максима заколыхался, а стол, на котором грудью лежал офицер и сам он, двигался вверх-вниз. Потерявший дар речи Максим, как и стоящий сзади волевой и строгий к службе Шапочкин, не решались двинуться вперед.

Сколько они так стояли молча, Максим сказать не мог, но рябь в глазах стала проходить, стол установился на месте. На цыпочках, как бы боясь кого-то спугнуть, Максим, а следом за ним Шапочкин прошли к столу. Было ясно, что с развороченным затылком от выхода пули старший лейтенант мертв. Пистолет так и остался зажатым в руке, только она свешивалась со стола плетью. Погибший стрелялся в рот. На столе лежала придавленная портсигаром записка: «В моей смерти прошу никого не винить». И роспись. И рядом фотография Инны, так похожая на девушку, сфотографировавшуюся с его другом Колькой. Что бы это значило? И вдруг Максима осенило, он снова потерял дар речи и все понял: каким подлецом оказался его закадычный друг!

Шапочкин, боясь затянувшегося молчания и долгого здесь присутствия, срывающимся голосом заговорил:

– Он мне сказал, что пошел отдыхать и велел разбудить в этот час. Я пришел, открыл дверь и все это увидел. Заходить побоялся, – тихо, но как клятву, произнес Шапочкин.