Текст книги "Культура Два"

Итак, культуру 2 как бы переполняет здоровая физиологическая радость, бодрость – во всяком случае, она видит себя именно такой. Еще не кончился страшный голод начала 30-х годов, а архитекторы уже начали создавать «радостную и бодрую колхозную архитектуру» (АГ, 1935, 13 января, с. 1). Да и весь тон советской архитектуры, как полагает Н. Колли, должен быть «тоном бодрой уверенности» (АС, 1935, 3, с. 39), поскольку сама жизнь давно стала «радостной, бодрой, замечательной» (Итоги, с. 2). Архитектура должна соответствовать «радости труда» (Алабян на съезде – ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 27), создавать условия для «радостного отдыха» (Ангаров, с. 8) и давать при этом «радость красоты» (Маца, 1936, с. 6). Своими лучшими архитектурными сооружениями культура считает те, которые наиболее полно выражают это чувство радости. Таково метро, поскольку там «светло и радостно» (Алабян, с. 5). Такова сельскохозяйственная выставка, потому что человека там охватывает «чувство исключительной радости» (АС, 1939, 8, с. 2).

64. Архитектор И. Е. Рожин. Скульптор Рабинович. Барельеф на станции метро «Парк культуры».

Все, что не излучает радости, кажется культуре крайне подозрительным и даже враждебным. Памятник Гоголю скульптора Андреева убирают с Гоголевского бульвара, потому что он «искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика» (Правда, 1936, 14 мая). Был объявлен конкурс на новый памятник, «отражающий подлинный облик великого русского писателя» (СЗ, 1936, 32, 286). Победивший на конкурсе памятник скульптора Томского стоит на бульваре до сих пор, старый задвинут в один из дворов. Нетрудно увидеть один и тот же ход в том, что пессимист Гоголь задвигается культурой в глухой двор, и в том, что механист Лисагор отправляется культурой в один из отдаленных исправительно-трудовых лагерей. То, в чем с точки зрения культуры не хватает бодрости и живости, не должно маячить перед глазами. Кстати говоря, отсутствие веселья – один из мотивов, звучавших во время процесса по делу царевича Алексея в 1718 г. Феофан Прокопович, выступавший в роли, как мы сегодня бы ее назвали, «общественного обвинителя», сказал о единомышленниках царевича так: «Или тайным бесом льстимии, меланхолею помрачаемы… лучше любят день ненастливый, нежели ведро, лучше радуются ведомостьми скорбными, нежели добрыми…» (Пекарский, с. 486). «Папежский се дух», – заканчивает этот пассаж Феофан Прокопович, и в этих словах снова устанавливается связь между пессимизмом и Западом, связь, которую мы видели в словах Е. Кригера 1947 г.: «На Западе исчезла радость существования».

65. Н. А. Андреев. Памятник Гоголю. 1909 (ФА, 1979). В 1952 г. этот памятник был передвинут во двор дома, где жил писатель, поскольку «искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика» (Правда, 1936, 14 мая).

66. Н. В. Томский. Памятник Гоголю. 1952. Установлен на месте памятника Андреева (ФА, 1979).

То, что не излучает радости, – враждебно, оно уничтожается, а сам этот процесс уничтожения тоже вызывает бурную радость. Обратим внимание на стенографические ремарки в двух следующих цитатах. «Нам пришлось, – говорил Сталин 4 мая 1935 г. на выпуске академиков Красной Армии, – по пути помять бока кое-кому из этих товарищей… Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу (бурные аплодисменты, возгласы “ура”)» (СК, 1935, 5, 4). Другой пример: «Мне скульпторы поручили, – сказал на съезде архитекторов скульптор Меркуров, – сказать, что мы вчера добили последних формалистов (смех, аплодисменты). Лично мною было ухлопано 8 человек (аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 32, л. 44).

Аналогичное соединение смеха и уничтожения, точнее, уничтожение, вызывающее смех, находим в воспоминаниях актера Н. Черкасова, игравшего Ивана Грозного в фильме Эйзенштейна. Черкасов рассказывает, что Сталин пригласил его и Эйзенштейна к себе и поделился своими мыслями о Грозном. По мнению Сталина, Иван недостаточно решительно казнил бояр. «И затем, – вспоминает Черкасов, – Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее» (Черкасов, с. 380). Этот особый тип юмора можно было бы приписать исключительно чертам характера Сталина, которого смешило физическое уничтожение врагов (вспомним и самого Ивана Грозного, хохочущего, глядя на корчи своих врагов, сидящих на колу, – см. Лихачев и Панченко). Но смех архитекторов по поводу Меркурова, ухлопавшего восемь человек, показывает, что возможен и обратный ход: появление на престоле человека с таким специфическим юмором можно считать порождением культуры, создавшей особую смеховую ситуацию, в которой этот тип юмора актуален.

Ремарка «смех» в стенограммах тех лет появляется иногда в таких ситуациях, когда смех, с точки зрения наблюдателя из другой культуры, неуместен и необъясним. На том заседании 13 февраля 1936 г., где С. А. Лисагор делал последние попытки спастись от обвинения в механицизме, выступал и Александр Веснин. По поводу статьи Г. М. Людвига в «Архитектурной газете», где тот нападал на С. Лисагора и конструктивизм, Веснин сказал: «Я не верю, что Людвиг является автором этой статьи… Мне как-то трудно говорить, я давно знаю его как хорошего, порядочного человека, и который (смех) вдруг так поступил» (Стенограмма, л. 194). Попробуем разобраться, что происходит. Веснин делает, по существу, сенсационное заявление, он утверждает, что стать-ю Людвига написал не Людвиг, а Людвиг, сам бывший конструктивист, «хороший и порядочный» человек, почему-то вынужден подписывать текст, с которым он не согласен, и потом не решается прийти на обсуждение этой статьи. Есть над чем задуматься. Реакция присутствующих архитекторов (не рабочих, не крестьян, не партийных чиновников, а архитекторов): смех. Тот факт, что смех, по-видимому, не был единодушным, не снимает с ситуации ее уникальности; у части присутствующих архитекторов событие вызывает смех, и, надо думать, это именно те архитекторы, которые наиболее органично врастали в культуру 2 (или, если угодно, культура 2 органично вырастала из них).

Объяснение может быть таким: смех, видимо, вызвало необычное словоупотребление. Я склонен думать, что «хорошим и порядочным» людям культуры 2 как раз особенно часто приходилось подписывать не свои тексты, и смех, надо полагать, исходил как раз из их уст. «Хорошие» люди смеялись над затруднениями А. Веснина, оказавшегося перед ложным противоречием: хороший – но подписал. Правильно было бы: хороший – поэтому подписал.

Еще пример смеха. К. Алабян, выступая на съезде, резко отозвался о теории экономиста Шибаева, условно поделившего все женское население города Уфы на четыре категории (имея в виду четыре соответствующих им типа планировки квартир). «По его гнилой теории, – говорил Алабян, – первую категорию составляют женщины, которые относятся к детям так, как, по образному выражению Шибаева, раньше дамы хорошего общества относились к собачкам-болонкам (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 59). Здесь можно предложить такое объяснение смеха: дамы, хорошее общество, болонки – все это атрибуты давно забытой дореволюционной действительности; и хотя в культуре 2 все эти атрибуты постепенно начинают возрождаться, в 1937 г. их упоминание еще вызывает смех.

«Четвертую категорию шибаевских женщин, – продолжал Алабян, – составляют преступницы, которые вообще рожать не могут (смех)» (там же). Последняя фраза не очень понятна (непонятно, в каком смысле употреблено слово «преступницы»). Видимо, смех вызывает предположение, что какие-то женщины не могут рожать. Культуре с повышенной урожайностью и плодовитостью (да еще после запрещения абортов) это смешно.

Через три дня, 19 июня 1937 г., на съезде выступала писательница Мариэтта Шагинян, которая сказала, что в одном из московских домов, «в прекрасных ванных комнатах, выложенных изразцами, не существует газовых колонок, отапливаются ванны снизу гуртом, и тот же Моссовет постановил, чтобы их топили не чаще, чем раз в шестидневку (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 33, л. 85). Можно предположить и еще один механизм этого постоянно возникающего смеха. Смех был бы вполне объясним, если бы вызывающие смех события (невозможность помыться, ухлопывание врагов, помятие боков, замена детей болонками и т. д.) происходили на сцене или на киноэкране. Это классический механизм смеха в кинокомедии: бьют чугунной трубой по голове, зритель испытывает мгновенный ужас и сразу же облегченно вздыхает – не меня и не по-настоящему. Избыток энергии вырывается в форме смеха. Нельзя ли предположить, что восприятие окружающего мира в культуре 2 обладало некоторой долей театральности, быть может, человек культуры 2 относился к происходящему перед ним как к кем-то разыгрываемому спектаклю и не до конца верил в подлинность происходящего?

Основание для такого предположения есть, и подробно оно будет рассмотрено в разделе «Целесообразное – художественное». Здесь мы ограничимся рассмотрением смеха в контексте повышенной витальной активности культуры 2. А сама эта активность, видимо, связана с другим свойством этой культуры – с ощущаемым ею изменением климата. В культуре как бы произошло резкое потепление, не случайно наследие предыдущей культуры все чаще называется теперь словом «холодное».

Холодным, например, теперь кажется кино 20-х годов. «Доапрельские годы (имеется в виду постановление ЦК о перестройке художественных организаций 23 апреля 1932 г. – В. П.) вошли в историю советского кино, – пишет киножурнал, – как годы… появления картин с расслабленным, холодным, безжизненным действием» (СК, 1934, 1 – 2, с. 16). Три последних эпитета, данные через запятую, определенно указывают на то, что речь идет именно о недостатках активности.

Холодной кажется теперь не только архитектура конструктивизма, (холодная, бедная, скучная, сухая и серая – это постоянные эпитеты, прилагаемые культурой 2 и к архитектуре конструктивизма, и к архитектуре рационализма), холодной кажется и классика, если она не была специально подогрета. Алабян на съезде упрекал Г. Гольца и И. Соболева за то, что те «некритически использовали элементы ренессанса, и их произведения получились ложными, холодными». То же самое, по мнению Алабяна, произошло и с И. Кузнецовым, который построил в Сочи «холодный, напыщенный дворец» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 37 – 39).

И соответственно, наоборот, наличие в архитектурном решении тепла резко повышает его достоинства. Таков, скажем, ресторан Дома архитекторов, где М. Мержанов, как полагает Н. Былинкин, добился «теплоты» (АС, 1941, 4, с. 8). Таков фасад дома И. Соболева на 1-й Мещанской улице, в нем, как показалось архитектору Ю. Щассу, «есть теплота» (АС, 1939, 4, с. 23).

Этот дом на 1-й Мещанской заслуживает того, чтобы поговорить о нем подробнее. Два фасада дома украшены открытыми террасами. Сам автор, выступая на съезде, так объяснял это решение: «Когда смотришь на наши балконы, они получаются ни два ни полтора. Ничего там нет, только выйти постоять, но даже стула часто там не поставишь, не говоря уже ни о чем другом. Мы решили превратить балкон в часть помещения при квартире, то есть место, которое как-то может быть использовано в быту. Отчасти нас на это натолкнуло еще жаркое лето прошлого года, когда вся Москва спала на крышах и во дворах. И взяв за основу габариты кровати, мы сделали эти террасы шириной в два метра и длиной метра в четыре. Получилась небольшая, но довольно подходящая комната» (ЦГАЛИ, 674, 2, 35, л. 37).

Известно, что в условиях континентального климата лето бывает жарким (и коротким), а зима холодной (и долгой). Культура 2 как бы забывает об этом. Ее мироощущение словно бы сползает на несколько десятков градусов южнее, с 60° широты до, по крайней мере, средиземноморских широт. Именно поэтому Соболев так хорошо запомнил жаркое лето и начисто забыл о зиме, когда эти террасы полностью занесены снегом[29]29
  Надо признать, что это совершенно очевидное соображение было все-таки высказано на съезде К. Джусом, но даже и он начал свои претензии к террасам с того, что летом в Москве пыльно (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 43).


[Закрыть].

В культуре 2 домов с подобными террасами было выстроено немало – от черноморского побережья до берегов Северного Ледовитого океана. Эти открытые средиземноморские террасы, создающие прохладу в зоне вечной мерзлоты, стали своеобразным лейтмотивом всей архитектуры 30 – 50-х годов. Тут важно не упустить из виду, что культура очень четко различает прохладу, которой веет от дома Соболева, и холод, который пронизывает обитателя конструктивистских сооружений. Прохлада дома Соболева как раз говорит о приобщении автора к мироощущению южных широт, эта прохлада синонимична теплоте. Холод конструктивизма выдает в авторах мироощущение чужой северной культуры.

Мироощущение культуры 2 как бы отрывается от ее реального существования: в культуре жарко независимо от показаний в данный момент термометра. Москва покрывается сетью киосков прохладительных напитков и мороженого, и работают они, как правило, круглый год. В тридцатиградусный мороз любой москвич может охладить пожирающий его внутренний пламень, съев порцию мороженого или выпив пива. Интересно, что в московских киосках, где зимой продают пиво, его, как правило, подогревают в чайнике на электроплитке – иначе пить его трудно. Но это как бы закулисная жизнь культуры, этих чайников она не замечает, как не замечает электрообогревателей, установленных внутри статуи Сталина на канале Волга – Дон. Культура видит лишь то, что статуя эта почему-то никогда не бывает покрыта снегом.

«В 1949 г., – с гордостью сообщает московский журнал, – на московских предприятиях… будет выработано 185 тысяч тонн мороженого и свыше 2,5 млн. гектолитров газированной фруктовой воды, пива и кваса» (ГХМ, 1949, 6, с. 43). Это значит, что каждый житель Москвы должен за год съесть что-то около 40 килограммов мороженого и выпить около 500 литров прохладительных напитков, иными словами, каждый житель Москвы (включая стариков и новорожденных) должен каждый день (и зимой и летом) съедать чуть больше одной порции мороженого и выпивать около трех бутылок прохладительных напитков. Для московского климата все-таки многовато.

Чрезвычайно актуальной проблемой сельского хозяйства Подмосковья становится выращивание арбузов и дынь (ГХМ, 1949, 4, с. 10). Непременным атрибутом каждого учреждения снова становится (как было в XIX в.) пальма, растущая в кадке. С афористической краткостью новое климатическое мироощущение выразил в 1935 г. поэт Семен Кирсанов:

Приедешь в Москву – пальмолистья висят.

В наш климат пришло потепление[30]30
  Интересно, что то же мироощущение я обнаружил недавно в детских стихах моего отца, написанных тоже около 1935 г.:
Вижу, мне солнце с высот улыбается,Небо как будто бы только что вымыто,Птички чирикают, как полагается,Нет и в поминехолодногоклимата.  (Все стихотворение опубликовано в сборнике: «Наше литературное творчество. Пионеры г. Москвы и области в подарок X съезду ВЛКСМ. М., «Молодая гвардия», 1936, с. 29.)


[Закрыть].

(Москва, с. 600)

67 – 68. И. Н. Соболев. Жилой дом на 1-й Мещанской улице, сейчас – проспект Мира, 40 (ФА, 1980).

69. С. Полупанов. Беседка перед павильоном Узбекистана на ВСХВ, сейчас – павильон «Советская культура» (ФА, 1979).

70. М. М. Адамович. Магазин вин на улице Горького. 1940-е (СовАр, л. 47).

«Приедешь в Москву – пальмолистья висят. В наш климат пришло потепленье». В этих стихах поэта Кирсанова точно выражено климатическое мироощущение культуры 2: в ней тепло независимо от показаний термометра. Архитектурные сооружения проектируются и строятся так, как если бы они находились на средиземноморских широтах.

71. Укутанная на зиму Золотая Рыбка из фонтана «Дружба народов» архитектора Г. Д. Константиновского (ФА, 1978).

72. Скульптурная группа у па вильона Украины на ВСХВ, сейчас павильон «Зерно» (ФА, 1979).

В этих строчках есть, конечно, дань культуре 1 – это неологизм «пальмолистья». Все остальное принадлежит новой культуре. Забавно, что только два года назад И. А. Фомин, полемизируя с конструктивистами, убеждал их не бояться «на крепкий костяк из железобетона надеть мясо из кирпича и камня», мотивируя это тем, что «наш климат все равно требует утепления» (АС, 1933, 3 – 4, с. 16). Как будто целая вечность разделяет эти две фразы: «наш климат требует утепления» и «в наш климат пришло потепление». Забавно и то, что потепление не помешало культуре 2 выполнить пожелания Фомина и одеть железобетонный каркас в кирпич и камень, как это сделано во всех высотных домах.

Нельзя не обратить внимания на связь между потеплением культуры и тем совершенно особым отношением к воде, которое возникает с начала 30-х годов. Если для культуры 1, как мы говорили, характерна стихия огня (пафос сжигания), то культура 2 с полным основанием может быть названа культурой воды. «На морях стоим и стоять будем!» – говорит Иван Грозный в финале фильма Эйзенштейна. По воспоминаниям Черкасова, Сталин после просмотра фильма добавил: «Ну, что же!.. Ведь так и получилось, и даже намного лучше!..» (Черкасов, с. 381).

После смерти Сталина пафос воды несколько ослабевает. Это видно, в частности, в решении Н. Хрущева демонтировать крупные военные корабли (по воспоминаниям некоторых моряков, часть линкоров была просто разрезана автогеном). Этим актом Хрущев как бы присоединился к словам Петра II: «Не хочу гулять по морю, как дедушка» (Ключевский, 4, с. 303).

Оба «дедушки» много и охотно занимались строительством каналов – часто даже одних и тех же. С сентября 1931 г. по август 1933 идет сооружение Беломорско-Балтийского канала, изыскательские работы для которого начинал еще Петр. О том значении, которое придается каналу, можно судить по тому, что восемь руководителей ОГПУ и начальников ИТЛ награждаются после окончания работ орденами Ленина, а из числа заключенных, работавших на строительстве, 12484 человека освобождены, 59516 – снижены сроки, 500 – полностью восстановлены в правах, 15 – награждены орденом Трудового Красного Знамени (СЗ, 1933, 50, 593).

С июня 1932 г. началось строительство канала Москва – Волга. Его предполагали закончить к ноябрю 1934 г. (СЗ, 1932, 44, 263), но закончен он был только в 1937 г. (СЗ, 1937, 42, 179). На этот раз освобождено было 55000 заключенных (СЗ, 1937, 46, 187). Наконец, с 1949 г. по май 1952 строится Волго-Донской канал (ВИА, 12, с. 363), начатый в XVI в. турецким султаном Селимом II и продолженный Петром.

Интересно, как идея воды, понимаемой почти как в «гидравлических» обществах, то есть воды как основы существования, накладывалась постепенно на идею города, понимаемого во многом архаически, то есть как центр мира. В результате такого наложения проект канала Москва – Волга и Генеральный план реконструкции Москвы взаимно проникали и обогащали друг друга. Одна из главных идей канала – дать Москве много воды. Одна из главных идей Генерального плана – сделать обрамляющие эту воду набережные самым красивым местом Москвы. В августе 1933 г. был закончен Беломорско-Балтийский канал, а уже в сентябре специальный пленум МК ВКП(б) и Моссовета принимает решение «о размещении строительства главным образом на набережных Москвы» (АС, 1936, 4, с. 71). И наоборот, в мае 1935 г. был утвержден Генеральный план реконструкции Москвы, а в сентябре появляется специальное постановление СНК и ЦК ВКП(б) о дополнительном снабжении Москвы питьевой водой и о повышении уровня воды в Москве-реке (СЗ, 1935, 48, 395). Вода должна прийти в город, чтобы украсить его архитектуру, а архитектура должна украсить эту пришедшую в город воду.

В 30-е годы пересматривалась планировка многих городов, выполненная в 20-е годы (в частности, Эрнстом Маем). Основная претензия к старой планировке – оторванность от воды. Таковы, по мнению А. Мостакова, Магнитогорск («отрезан от воды»), Челябинск («отрезан от пруда»), Ростов-на-Дону («не ориентирует своих композиционных осей на реку Дон» – Мостаков, 1936, с. 29 – 30). Город и вода как бы шагают в культуре 2 навстречу друг другу.

Естественно, что теоретики архитектуры начинают искать аналоги такого взаимодействия города с водой и находят их. «Изучение опыта градостроительства на Востоке, – пишет в одной из своих статей автор известной книги о муссолиниевской архитектуре, – должно нам помочь при создании своей социалистической по содержанию и национальной по форме архитектуры. С этой точки зрения нас прежде всего интересует Иран… Города существовали там благодаря сети подземных каналов (так называемых «каризов»), за работой которых следил целый корпус инженеров; проходя иногда сотни километров, эти каналы питали городские цистерны. Порча каналов или отвод от города источников водоснабжения обрекали город на гибель» (Ремпель, 1935, с. 51). Мы видим, что климатическое мироощущение культуры сползало не только на юг, но и на Восток, культура как будто убеждена, что без кариза (или кяриза) Москва – Волга столица обречена на высыхание и гибель. Аналогия с Ираном показывает, что дело тут не только и не столько в практической потребности города в воде, сколько в культурной самоидентификации.

Другой не менее важный аналог и образец, принимаемый культурой, это город на болоте, балтийский порт, который первоначально предполагалось весь изрезать каналами, что удалось сделать только частично, – Петербург. Чрезвычайно характерно, что обращение к традиции Петербурга становится возможным сразу же после ликвидации Ленинградского общества архитекторов-художников и разрушения «келейной замкнутости» ленинградских архитекторов. Создается впечатление, что питательные вещества ленинградской традиции могут быть переварены желудком культуры 2 только при достаточном измельчении носителей этой традиции.

Посмотрим, как мотивируется обращение к традиции Петербурга. Реконструкция Москвы, как считают архитекторы, – «должна обеспечить городу простор, парадность, художественную цельность и строгую простоту. Но все эти признаки… уже получили художественное выражение в архитектуре лучших европейских столиц. Архитектура позднего барокко и классицизма XVIII–XIX веков создали такого рода столичный город, говорить о котором можно как о столице европейского типа, а изучать который было бы для Москвы и своевременным и полезным. Итак, – продолжают авторы статьи, – темой данной работы избирается столица европейского типа и объектом исследования – Петербург-Ленинград» (Бунин, Круглова, с. 5).

Возникает видимость противоречия. С одной стороны, многое, в частности, обращение к традиции Ирана, указывает на ориентализацию культуры, следствием чего можно считать и особое значение воды, и особое ощущение тепла, и представление о предыдущей культуре как о мертвой, в противоположность нынешней живой, и особую плодовитость культуры, и особое отношение к женщине. С другой стороны, спасенная волжской водой от высыхания, украшенная грандиозными набережными, могучими фонтанами, парковыми водоемами, лодочными станциями Москва должна стать не Иерусалимом, не Александрией, не Пальмирой – а столицей европейского типа, идеальным образцом которой культуре видится «Северная Пальмира» – Петербург.

Однако стоит задуматься вот над чем: противоречит ли ориентализация культуры ее стремлению казаться европейской? Русская история показывает, что нет. В периоды самой ярко выраженной восточной ориентации у Москвы отнюдь не пропадает желание, говоря словами А. Бунина и М. Кругловой, «перестать быть городом азиатского склада» и «приобщиться к семье европейских столиц». Все дело в том, что понимается под «азиатским складом» и какие пути предлагаются. В 30-х и 40-х годах возникает парадоксальная идея: чтобы приобщиться к семье европейских столиц, надо оживить город, засушенный и почти умерщвленный предыдущей культурой, и спасти его может только вода, «потому что без воды, – как поется в популярной песенке водовоза из кинофильма “Волга-Волга”, – и ни туды и ни сюды». Пути искоренения азиатского склада оказываются чисто азиатскими.

73. Водная система Москвы по Генеральному плану 1935 г… (АС. 1935, 10 – 11, с. 34 – 35).

74. И. Шадр. Девушка с веслом. ЦПКиО им. Горького. 1935 (АС, 1935, 10 – 11, с. 48 – 49).

75. Б. Д. Савицкий, Ю. А. Кун. Шлюз № 5 на канале им. Москвы. 1937 (СовАР, л. 164).

76. Кадр из кинофильма «Волга-Волга», режиссер Г. Александров. 1938 (Очерки истории советского кино, т. 2, М., «Искусство», 1959, с. 217).

Вода понимается в культуре 2 примерно так же, как в гидравлических обществах, потому что, как поется в песенке водовоза из кинофильма «Волга-Волга», «без воды и ни туды, и ни сюды». Одной из основных архитектурных задач становится оформление набережных, каналов и водоемов.

Видимо, надо различать два культурных слоя: в одном из них мироощущение культуры сползает в сторону юго-востока, в другом – оно торжественно въезжает в семью европейских столиц. Культура видит два этих движения как одно.

Аналогичную раздвоенность культуры мы наблюдаем на примере ее отношения к русскому архитектурному наследию. Есть культурный слой, в котором это наследие интенсивно и последовательно разрушается (церкви, монастыри, Китайгородская стена, Сухарева башня и т. д.), и есть культурный слой, в котором это наследие постепенно становится главным образцом для подражания. Однако важно не упустить из виду, что раздвоенностью это выглядит с точки зрения постороннего культуре наблюдателя, изнутри она представляется единой.

Такую же раздвоенность мы можем увидеть в отношении культуры 2 к зелени. Реконструкция Москвы началась практически с того, что вырубили все деревья на Садовом кольце (сохранив, правда, его теперь уже бессмысленное название). Но есть и другой культурный слой, в котором происходит бурное «озеленение». Разрыв между этими двумя слоями был так очевиден, что на какой-то момент его увидели и изнутри культуры; во всяком случае, Н. Булганину, выступавшему на съезде архитекторов, пришлось это специально оговаривать: «Следующий вопрос наиболее пикантный, и я думаю, многие ждут, что я по этому поводу скажу, – это об озеленении (смех в зале). Мне говорили товарищи: хотелось бы послушать Булганина, как он выкрутится из этого положения (смех в зале, аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 36, л. 159).

В конечном счете аргументы Булганина сводились к тому, что вырубание не противоречит озеленению: «…вырубили деревья, стало лучше, товарищи. (Смех, аплодисменты)» (Булганин, с. 15). И действительно, очень скоро разрыв между одним и другим перестал восприниматься культурой, остается только озеленение (создается даже специальное общество озеленения Москвы).

Никто, видимо, не производил подобных подсчетов, но я склонен думать, что между 1932 и 1954 годами количество зелени в городах скорее все-таки уменьшилось. Пафос зелени имеет ту же природу, что и пафос прохлады, воды, плодовитости и т. д., – за всем этим стоит то, что мы называем сползанием мироощущения культуры на Восток. Весь этот пафос ярко проявился в популярных песнях культуры 2. В памяти невольно всплывают такие строчки: «Нас утро встречает прохладой» (песня из кинофильма «Встречный»), «Все стало вокруг голубым и зеленым» (песня из кинофильма «Сердца четырех»), «Ты плыви, наша лодка, плыви» (песня из кинофильма «Первая перчатка»), «И ночами снятся мне недаром холодок оставленной скамьи, тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои» (слова Л. Ошанина). Прохлада, вода и зелень позволяют людям культуры 2 укрыться на время от ласкового солнца, покрывающего загаром их обнаженные (но при этом одетые) тела.

Почти такое же озеленение происходило и при Петре Великом (особенно после его второй поездки в Европу). Главные архитектурные интересы Петра стали тогда связываться с парками. Он мечтал завести сад «лучше, чем в Версале у французского короля» (Евсина, с. 52). С этим желанием связано и приглашение в 1716 г. Леблона, который, кстати, и проектировал так и оставшиеся неосуществленными каналы.

Вообще надо сказать, что устройство парадиза среди финских болот выдает точно такое же сползание мироощущения на Восток, что и в 30-е годы. Эта странная климатическая раздвоенность замечалась, по существу, только иностранцами. Маркиза де Кюстина, например, поразили «площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств; античные статуи, – продолжает он, – своим обликом, стилем, одеянием так резко контрастируют с особенностями почвы, окраской неба, суровым климатом, с внешностью, одеждой и образом жизни людей, что кажутся героями, взятыми в плен чуждыми врагами. Величественные храмы языческих богов, которые своими горизонтальными линиями и строгими очертаниями так удивительно венчают предгорья ионических берегов, тут, в Петербурге, походят на груды гипса и извести. Природа требовала здесь от людей как раз обратное тому, что они создавали. Вместо подражания языческим храмам они должны были бы сооружать здания со смелыми очертаниями, с вертикальными линиями, чтобы прорезать туман полярного неба и нарушить однообразие влажных сероватых степей, опоясывающих Петербург» (Custine, с. 52). Обратим внимание на то, что последняя фраза почти дословно повторяет слова Гоголя, сказанные за пять лет до Кюстина: «Напрасно ищет взгляд, чтобы одна из этих беспрерывных стен в каком-нибудь месте вдруг возросла и выбросилась на воздух смелым переломленным сводом или изверглась какою-нибудь башнейгигантом» (Гоголь, 6, с. 45).

И те и другие слова произнесены в начале фазы застывания, когда горизонтальность александровской архитектуры уже казалась монотонностью и вызывала скуку. Гоголю казалось, что дома более «похожи на сараи или на казармы, нежели на веселые жилища людей». И точно такое же впечатление производила потом архитектура конструктивизма, слова «сараи и казармы» повторялись в 1930-е годы бесчисленное количество раз. Иными словами, и в 1930-е и в 1830-е годы потребность в вертикальности сопровождалась потребностью в веселье.

77. А. В. Власов. Дом ВЦСПС. 1937 (ФА, 1979).

82. См. с. 183.

Маркиз де Кюстин чутко уловил обе эти потребности. Ему хочется видеть в Петербурге то же, что и Гоголю (и, может быть, самому Николаю I). Причина скандала, произведенного книгой Кюстина, не в том, что он сказал что-то неожиданное, наоборот, он сказал как раз то, что все думали, но никто не произносил вслух. В культуре 2 есть вещи, выговаривание которых вслух часто приводит к гибели выговаривающего – мы убедимся в этом в разделе «Немота – слово».

Вернемся, однако, к озеленению. У него есть интересная особенность: озеленение тоже рассматривается культурой 2 как средство приобщения к Европе. В 1941 г. журнал «Архитектура СССР» (№ 4, с. 2) в качестве городов, где с озеленением все обстоит благополучно, называет несколько европейских столиц, причем наряду с Парижем и Вашингтоном упоминаются недавно присоединенные к СССР Рига и Львов – наглядная иллюстрация того, как следует понимать желание культуры приобщиться к «семье европейских столиц». Своеобразную символику этого приобщения можно усмотреть и в победоносном шествии на запад московской триумфальной арки: от площади старых Триумфальных ворот (пл. Маяковского) на площадь новых Триумфальных ворот (пл. Белорусского вокзала) и до Поклонной горы (пл. Победы). Стоит также в этой связи обратить внимание на архитектурное оформление Калужской заставы Е. А. Левинсона и И. И. Фомина. В решении можно увидеть некоторые петербургские реминисценции, в частности, можно вспомнить об арке Главного штаба К. И. Росси (1819 – 1829). В сознание культуры эта арка вошла через фильм С. Эйзенштейна «Октябрь» (1927), где через эту арку на площадь врывались революционные матросы и солдаты на штурм Зимнего дворца (в действительности штурм происходил иначе). Тот факт, что жилые дома НКВД и ВЦСПС на Калужской заставе, напоминающие арку Главного штаба, обращены на запад, дает некоторые основания думать, что культура подсознательно предполагает, что когда-нибудь этот Запад еще придется брать штурмом.