Текст книги "Культура Два"

В начале 30-х годов практически вся борьба между творческими направлениями сместилась в область планировки – каждое имело свой вариант перепланировки Москвы. Но как только в 1935 г. постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР был утвержден Генеральный план реконструкции Москвы, планировать больше стало нечего, и архитекторам было предложено заняться «архитектурным оформлением» уже спланированных и утвержденных «площадей, магистралей, набережных, парков» (О генеральном, с. 535).

Правда, уже и до этого утверждения у архитекторов проснулось стремление вырваться из чистой горизонтальной плоскости. В 20-х годах, по словам Н. Нессиса, «каждый архитектор горел желанием выйти на ровное место», теперь же, в 1933 г., «мы, – утверждает Нессис, – начинаем искать рельеф, ищем долину, в которой можно будет расположить парк культуры, ищем ту точку, с которой можно будет открыть окно на целый большой ансамбль» (АС, 1933, 3 – 4, с. 11). Существенно то, что эта проснувшаяся у некоторых архитекторов тяга ввысь оказалась вполне созвучной тому, чего хотелось в тот момент и заказчику. Официальное постановление о Дворце Советов (28 февраля 1932 г.) требует преодолеть «приземистость», свойственную многим проектам, заменив ее смелой высотной композицией» (Об организации, с. 116). Окончательно утвержденный проект Иофана – Щуко – Гельфрейха – Сталина должен быть не просто высоким сооружением (каким были и татлинская башня и леонидовский Институт Ленина), но самым высоким в мире, перегнав для этого недавно законченный Эмпайр стейт билдинг на восемь метров.

В 1934 г. М. Гинзбург с его безошибочным чутьем вдруг обнаружил, что «сегодня о плане здания нельзя говорить, как о веревке в доме повесившегося» (Уроки, с. 12). Слово «план» приобретает в культуре 2 негативное значение – можно было бы предположить, что «фасад» приобретает позитивное, но этого отнюдь не происходит. «Фасадничество» – это как раз то, за что больше всего достается архитекторам от Н. Булганина на первом съезде. Но и это всего лишь интенция. Чем острее становится борьба с фасадничеством (достигая максимума в послевоенные годы), тем заметнее реальный разрыв между роскошью фасадов, выходящих на главную улицу, и обшарпанностью внутренних дворов. Культура как бы различает идею фасадничества, которую она отвергает, поскольку это ясная, логически легко формулируемая идея, за которой стоят реальные люди, – и сам фасад, который ей часто нравится и который в глазах культуры и является архитектурой. Это почти прямо говорит на съезде Булганин. «Фасад, я должен сказать, – обращается он к Бурову, имея в виду его дом на улице Горького, – не плох, мне лично нравится, но, товарищ Буров, я вас выбрал здесь для критики этого вопроса…» (Булганин, л. 184). Под «этим вопросом» имеется в виду все то же фасадничество.

Итак, культура 2 противопоставляет плану и планировке не фасад, а высокое всеобъемлющее искусство архитектуры – хотя на практике оно и сводится только к фасаду. «Для нас, – пишет в 1934 г. Л. Перчик, – планировка является той же архитектурой, только в большем масштабе» (Перчик /а/, с. 4), а это значит, что планировка теперь лепится из объемов, а не чертится на плоскости. В графике эту лепку способен передать только рисунок, поэтому появляется выражение «город хорошо (или плохо) прорисован». Архитектор А. Мостаков, бывший единомышленник Эрнста Мая, описывает один из проектов планировки в таких, например, выражениях: «Площади, узлы, парк прорисованы крепко, остро. Чувствуется, что молодой архитектор владеет рисунком» (Мостаков, 1939, с. 46). Неудивительно, что архитектурному рисунку посвящено в культуре 2 такое количество выставок и публикаций, даже в осажденном Ленинграде в 1942 г. была устроена выставка рисунков архитекторов (АС, 1943, 2, с. 16 – 18).

«Город – это не только образ “на плоскости”, но и в объеме, – пишет Мостаков, – установившаяся на Западе и перенесенная в советскую практику тенденция исключительно плоскостного горизонтального выражения образа города неверна по существу, более того – невозможна» (Мостаков, 1936, с. 32). Обратим внимание, что горизонтальное в этих словах уже прочно ассоциируется с западным: все горизонтальное и плоское тянется к нам оттуда и поэтому не должно быть допущено.

Заметим, кстати, что идея, будто советская архитектура 20-х годов заимствована с Запада, целиком принадлежит культуре 2 – ее враждебность ко всему, что расположено вне ее географических границ, сливалась с ее враждебностью к культуре 1; два врага всегда кажутся согласными между собой, поэтому с точки зрения культуры 2 Запад и культура 1 были «заодно».

Архитектура 20-х годов тянулась на Запад, то есть была ориентирована на «интернациональную архитектурную качественность», но не была при этом архитектурой в западном смысле слова. Архитектурные формы заимствовались на Западе, но, попадая в иной контекст, становились скорее живописью, скульптурой и театральной декорацией. Если мы вспомним, что искусство в России, по тонкому замечанию П. Милюкова, всегда было лишь «декорацией барской жизни» (Милюков, 2, с. 224), а барская жизнь – всего лишь элементом декорации царской жизни, нам станет понятна реакция Бруно Таута, писавшего: «Царская Россия… не создала архитектуры, которая могла бы уничтожить оторванность понятия «фасад»… архитектура, таким образом, стала искусством театральных декораций» (Taut, 1936, л. 267). Архитектура 20-х годов – это декорация к самодеятельному спектаклю, разыгрываемому в горизонтальной плоскости для Запада и названному «у нас не хуже, чем у вас». Архитектура 30 – 50-х годов – это вертикальная декорация к государственному спектаклю, разыгрываемому для власти и названному «нигде в мире так, как у нас». Тот факт, что спектакль 20-х годов разыгрывали блестяще одаренные люди, существа дела не меняет.

В культуре 2 постепенно сливаются два, в общемто, разных образа – «бумажное проектирование» и «плоская планировка». Выражение «бумажное проектирование» культура 2 постоянно относит к неосуществленным проектам 20-х годов, и употребляется оно в крайне негативном смысле: «Нет ничего более вредного в работе архитектора, чем «бумажное» проектирование…» (Итоги, с. 3). Неосуществленные проекты 20-х годов относились не только к планировке, но они остались на бумаге, а образ листа бумаги, плоского и не имеющего третьего измерения, оказался очень близким к образу плоской планировки, поэтому оба приобрели устойчивое негативное значение, и их оказалось возможным сопоставлять: «Навыки бумажного проектирования заставляли архитектора мыслить как бы в двух измерениях, на ровной плоскости. Между тем элементарно ясно, что рельеф города представляет собой один из важнейших моментов его планировочной структуры» (Архитектор, с. 2).

(Осознание горизонтальной природы листа бумаги до некоторой степени проясняет и настороженное отношение культуры 2 к бумагам и документам вообще. Бумажное – это плоское, а значит – горизонтальное, а следовательно – заграничное, и потому – враждебное. Отсюда понятнее становится пафос письма И. Сталина в журнал «Пролетарская революция», во многом ознаменовавшего собой начало новой эпохи: «Какие ему нужны еще документы? – пишет Сталин по поводу статьи Слуцкого. – Кто же кроме безнадежных бюрократов может полагаться на одни лишь бумажные документы?» – Сталин, 13, с. 96).

Есть еще одно косвенное доказательство вертикальности культуры 2, приведшей к представлению о большей ценности объемного проектирования по сравнению с плоской планировкой: выдвигая архитекторов в депутаты Советов в 1934 г., руководителей проектировочных мастерских назначают преимущественно членами Моссовета, руководителей планировочных мастерских – всего лишь членами районных советов (АГ, 1934, 1, с. 3). Вопреки обыденной логике, в масштабе города (Моссовет) важнее оказываются принципы объемного проектирования, управлять городом нужно, как бы рисуя его, в масштабе же района (райсовет) или квартала может быть допущена и известная доля плоской планировки.

Горизонтальность культуры 1 не следует, разумеется, понимать слишком буквально, как существование только в двух измерениях, как полную невозможность вертикального движения. Нет, горизонтальное пространство культуры 1 имеет некоторую высоту, но эта высота почти не обладает иерархией, небо в этом пространстве, может быть, и выше, но не лучше земли. Здесь может возникнуть некоторое вертикальное движение, но это движение скорее с «неба на землю» (Маяковский, 12, с. 38), «вниз к реальной действительности» (Гинзбург, 1924, с. 293). Небо в этой культуре кажется слишком близким и доступным, чтобы к нему можно было вознестись. Это небо лишено Бога. «Небо осмотрели и внутри и наружно, – деловито отчитывается летающий пролетарий. – Никаких богов, ни ангелов не обнаружено» (Маяковский, 6, с. 353). «Мы не будем, – пишет пролетарский поэт А. Гастев, – рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо – создание праздных, лежащих, ленивых и робких людей. Ринемтесь вниз!» (Гастев, с. 158).

40. Архитектор Таушканов. Барельеф для станции метро «Стадион им. Сталина». 1938 (МА, 8, 37681)

Именно взгляд вниз вызвал – вдруг приобретшую в культуре 1 идеологическую остроту – проблему «плоских крыш» (см., например, СА, 1926, 4, с. 98), то есть фасада, обращенного взгляду сверху. Но этот взгляд сверху лишен всякой мистики, это не взгляд всевидящего ока, а обычный реальный человеческий взгляд, ибо пространство неба и земли – это одно целое, и каждый житель города может потенциально оказаться в любой точке этого пространства.

Постепенное изменение угла наклона сознания приводит к тому, что взгляд культуры обращается все выше и выше, пока, наконец, все поле зрения не оказывается занятым небом, но это небо уже отделено от земли бесконечностью (примерно так же, как и будущее от настоящего – вечностью). Этого неба уже нельзя достичь – к нему можно лишь устремлять взор. И тогда этот взор начнет видеть свет. Ибо небо в культуре 2 – это символ абсолютно равномерного, абсолютно белого, абсолютно недосягаемого света высшего совершенства.

41. И. Шадр. Рельеф для сельскохозяйственной выставки 1923 года. (МА, 11, 8276).

Культура 1 стремилась уйти в землю: «На многие годы уйдем от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей…» (Гастев, с. 158). Культура 2 вырывается из-под земли и устремляется ввысь. Подземелье становится для нее миром зла. Не случайно, что идея вредительства возникает в связи с подземными шахтами («шахтинское дело»).

42. Тема неба и света в решении зала № 3 Библиотеки им. Ленина. 1950-е (МА, 11, 21392).

Тема неба сознательно ставится перед проектировщиками большого зала Дворца Советов: «Купол расчленен горизонтальными светоотражательными поясами – возникло впечатление открытого солнечного неба» (Атаров, с. 113). Голубое небо изображено на потолке третьего зала Ленинской библиотеки (В. Гельфрейх и В. Щуко), а также в многочисленных прорывах потолка в метро с изображенным небом – фрески Лансере, мозаики Дейнеки, Корина и т. п.[18]18
  Здесь будет уместно напомнить, что небо изображалось и на потолках задуманных Петром беседок Летнего сада.


[Закрыть].

Тему неба можно увидеть и в, казалось бы, неожиданной области – в изменении журнальных обложек. Журнал «Пролетарское кино» в 1933 г. превращается в «Советское кино», а в 1936 г. – в «Искусство кино». Журнал «Современная архитектура» (СА) в 1931 г. сменяется «Советской архитектурой», тот, в свою очередь, вытесняется журналом, который первоначально хотели назвать «Архитектура» (что перекликается с «Искусством кино», ибо архитектура понимается теперь как высокое искусство), но потом решено было добавить к названию географические ограничения: «Архитектура СССР» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, 28 об).

Окинем теперь взглядом два этих ряда обложек. Если текст названия журнала рассматривать как обозначение содержания, а композицию обложки – как изображение этого содержания, то нетрудно заметить: по мере того как веки культуры поднимаются, как у гоголевского Вия, все выше и выше, обозначение содержания вертикализируется (не интернациональная «современная архитектура», а архитектура определенного географического пространства – «Архитектура СССР»), а в изображение этого содержания начинает пробиваться свет. Первые обложки как бы лишены фона, все поле заполнено графическими элементами, в двух других появляется равномерный серый тон, и наконец, в последних тонкие линии букв растворяются в абсолютно белом фоне-небе.

43. Архитекторы К. Рыжков, А. Медведев, художник Ширяев. Купол промежуточного эскалаторного зала станции метро «Таганская». 1949. (ФА, 1979).

44. Б. М. Иофан, В. А. Щуко, В. Г. Гельфрейх. Большой зал Дворца Советов. Проект. 1937. (АС, 1937, с. 32).

Два разных понимания вертикального движения станут особенно наглядными, если мы сравним две станции метро, созданные двумя культурами. Наземный павильон станции «Красные ворота», после того как с ним «не справился» И. А. Фомин, был отдан Н. А. Ладовскому. Созданный в 1934 г. Ладовским павильон (фактически последняя работа архитектора) – это блестящее выражение нисходящего движения. Воронка ведет вниз, под землю, и это движение вниз совершенно реально, наклонный туннель соединяет два однородных пространства, земное и подземное. Этот путь может совершить каждый.

На станции «Калужская» (ныне «Октябрьская») архитектора Л. Полякова, построенной в 1949 г., в торце подземного вестибюля с магическим правдоподобием изображено голубое небо. Тем самым задано движение вверх – из подземелья к высотам. Однако путь к этим высотам бесконечен, и его не в силах совершить реальный земной человек. Ему не следует и пытаться сделать это – поэтому путь к небу прегражден тяжелыми, никогда не открывающимися коваными воротами.

45 – 50. По мере того, как название журнала вертикализируется – интернациональная «современная» архитектура становится сначала «советской» архитектурой, а потом замыкается в государственных границах СССР – в графическом оформлении обложек все большую роль играет тема белого цвета, т. е. света. Аналогичные изменения можно заметить в обложках киножурналов. Название «Искусство кино» тоже указывает на вертикализацию: в конце 30-х годов советское кино стало считаться «высоким искусством» и в этом качестве постоянно противопоставлялось западному.

36. См. с. 80.

37. См. с. 80.

38. См. с. 80.

11. См. с. 32.

Плоские крыши, которые с такой страстностью отстаивала культура 1, превращаются в культуре 2 просто в плоские крыши, то есть в еще один вид перекрытия, в некоторых случаях конструктивно оправданный. Культура 2 принимает все аргументы культуры 1 о технической целесообразности плоских крыш и начинает их строить, снимая тем самым с них весь идеологический пафос. Чертежи плоских крыш журналы помещают теперь в разделе «Справочник проектировщика», на последних страницах (АС, 1937, 12, с. 73 – 74), а отнюдь не в дискуссионных разделах, как раньше. Культуре теперь все равно, как эти крыши будут выглядеть сверху, – взгляд сверху, на который она ориентирована, подразумевает совсем другой масштаб, при котором варианты конструкции крыши – плоская или двускатная – неразличимы.

Именно на этот новый масштаб и на этот новый взгляд рассчитана симметрия двух параллельных лучей проспекта Дворца Советов, разделенных километровым расстоянием, как, впрочем, и все остальные проекты реконструкции улиц и площадей, созданные культурой 2.

Хотя полеты над Москвой в те годы были запрещены, именно летчики могли бы видеть все эти планировочные решения. Не будем забывать, что Летатлины и Летающие пролетарии культуры 1 отличаются от летчиков культуры 2 по крайней мере как Уж от Сокола из горьковской «Песни о Соколе». Летчики – это те самые сверхчеловеки, которые взяли на себя мучительное бремя передвижения, избавив от него всех остальных. Это они изображены на большинстве архитектурных проектов культуры 2 в виде маленьких самолетиков в небе. Это им посвящены почти все кинофильмы и песни 30 – 50-х годов, это от их лица поется в одной из самых популярных тогда песен: «Мне сверху видно все, ты так и знай!»

В 50-х годах вертикальность культуры стала распадаться. Самым значительным горизонтальным событием 50-х годов можно считать Московский фестиваль молодежи и студентов. Строго говоря, пафос молодежной горизонтальности возник несколько раньше. В 1951 г. по радио уже пели «Гимн демократической молодежи мира» со словами Л. Ошанина:

 
В разных землях и странах,
На морях-океанах
Каждый, кто молод,
Дайте нам руки.
 

(ЛПНП, с. 232)

Но в 1957 г. вдруг возникла возможность физически увидеть и даже потрогать тех, кто прибыл из-за морей-океанов. (Я даже думаю, что появившиеся сразу после фестиваля «фарцовщики» – явление не столько экономическое, сколько культурное: ими руководило не столько желание разбогатеть на перепродаже иностранных вещей, сколько желание их потрогать.)

Сама идея молодежного события в культуре 2 существовать не могла. Эта культура скорее старалась подчеркнуть отсутствие возраста. В 1941 г. в специальном номере журнала «Архитектура СССР», посвященном молодым архитекторам, утверждалось как раз, что никакой разницы между молодыми и старыми нет: «Где те старики, которые испокон веков, цепляясь за жизнь, мешали молодому прогрессивному поколению занять их место? Где тот вечный круговорот, при котором эта самая молодежь, становясь стариками, в свою очередь тормозила движение вперед новой смены? Советская действительность уничтожила этот казавшийся незыблемым порядок. Идеалы у всех возрастов одни и те же. Все преследуют одну и ту же цель» (АС, 1941, 5, с. 4). Если культура 2 и выделяла какие-то возрасты, то это скорее старец и младенец – вспомним многочисленные картины и фотографии, изображающие Сталина, держащего на руках маленькую девочку. Культ старчества и младенчества (при одновременном утверждении одних идеалов у всех возрастов) культура 2 заимствовала, пожалуй, у христианской традиции (ср. Аверинцев, с. 175). Культура 1, напротив, утверждала культ молодости. Как писал в 1918 г. Д. Бурлюк:

 
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод…
 

(Ржаное, с. 19)

Поэтому московский фестиваль 1957 г. – это событие, созвучное культуре 1 не только пафосом горизонтальности, но и пафосом молодежности. В эти годы в литературе вновь стала актуальной проблема, бурно обсуждавшаяся в 60-х годах XIX в., – проблема «отцов и детей». На улице Горького открылось кафе «Молодежное». Парикмахерские освоили стрижку «молодежная». При Союзе художников открылось молодежное отделение.

13. См. с. 32.

Молодежная доминанта 1960-х годов в известном смысле взяла на себя функции социальной доминанты 1920-х годов. Горизонтальность формулы «каждый, кто молод, дайте нам руку» достаточно близка горизонтальности формулы «пролетарии всех стран, соединяйтесь» (хотя эта последняя в 60-х годах тоже продолжала существовать).

Наиболее зримым воплощением вертикальности культуры 2 было сооружение Дворца Советов, который, хотя и не был построен до конца (более того, как мы увидим дальше, и не мог быть построен до конца), тем не менее непрерывно проектировался и строился. Распад вертикальности виден в том, что самое высокое сооружение мира, высшая точка высшего совершенства, обернулось в 60-х годах впадиной бассейна[19]19
  Решение восстановить храм Христа Спасителя можно рассматривать как начало новой вертикализации культуры.(Примечание 1995 года.)


[Закрыть].

Надо сказать, что диалектика горизонтального – вертикального уходит своими корнями в самую глубину русской культуры. Вертикальность или горизонтальность мышления нельзя связывать с той или иной господствующей идеологией – язычеством, христианством, марксизмом. Вертикальным или горизонтальным может оказаться (в разные периоды) понимание любой из них. Явные вертикальные черты носит, например, сама идея национальной церкви, ярко проявившаяся уже в конце XVI в. Именно в это время произошло окончательное слияние церковной и государственной идеологии, идеи единственной подлинно православной церкви и Третьего Рима: «В одно и то же время русская церковь заявила свои права на независимость от константинопольского патриарха, и русский царь заменил по отношению к ней место византийского императора, сделавшись ее представителем и главою» (Милюков, 2, с. 25).

Негативное отношение к католицизму (к латинству) резко обострялось в русской истории именно на фазах затвердевания культуры и именно из-за горизонтальности католицизма, то есть его самотождественности в горизонтальном направлении, поверх государственных границ. Когда папский посол убеждал Ивана Грозного последовать примеру Византии и принять флорентийскую унию, тот в ответ объяснял, что никакое заграничное явление не может быть для России примером, скорее наоборот: «Что вы нам указываете на греков. Греки для нас не Евангелие, мы верим не в греков, а в Христа, мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти страны, чтобы пройти в Рим. Таким образом, мы на Москве приняли христианскую веру в то же самое время, как вы в Италии, и с тех пор мы соблюдали ее ненарушимою» (там же, с. 23).

Петровская эпоха с точки зрения угла наклона сознания достаточно противоречива. Начало эпохи носит заметные горизонтальные черты. Петр, например, терпимо отнесся к просьбе французских богословов принять унию. Он попросил их составить об этом записку и сам отвез ее в Москву. К тому факту, что ответ на записку был скорее отрицательным, Петр, видимо, отношения не имел, ему, судя по всему, было все равно (Пекарский, с. 39). Но в 1721 г. вертикальность уже торжествовала победу. Утверждением Регламента Духовной коллегии по существу восстанавливалось государственно-церковное единство, основная цель которого заключалась в прикреплении: «Когда же народ увидит, – писал Петр в Регламенте, – что соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах» (ПСЗ, 4, 3718). Население не должно было рассчитывать не только на помощь духовенства, но даже на сохранение тайны исповеди: указом 1722 г. каждый священник обязан был принести присягу в том, что он донесет на всякого, кто признался на исповеди, что задумал что-то против царя (ПСЗ, 6, 4012), – такова степень задуманного Петром государственно-церковного прикрепляющего единства.

Первым следствием вертикализации всегда бывает сакрализация государственных границ. В Петровскую эпоху эта сакрализация началась едва ли не с самого начала царствования: каждому, условно говоря, космополитическому шагу Петра можно противопоставить события, за которыми недвусмысленно стоит ксенофобия. В 1702 г. иностранцев призывали в Россию, обещая им свободу вероисповедания (ПСЗ, 4, 1910), а в 1704 г. в Германии вышла брошюра одного из таких иностранцев, где, в частности, рассказывалось про жестокие истязания двух немцев, вина которых состояла в том, что они отправили письма из России через польское и датское посольства (Пекарский, с. 65). Русских людей насильно посылали учиться за границу, а одновременно с этим принимались активные меры против тех, кто убегал «воровски за рубеж» (ПСЗ, 4, 1877). В 1723 г. иностранцев все еще зазывают в Россию, но при этом выходит указ не пропускать в Россию из Греции духовных лиц, «которые жалованных грамот не имеют», поскольку «является в них большая часть безверников» (ПСЗ, 7, 4149).

В 1927 г. вышла повесть А. Платонова «Епифанские шлюзы», где рассказывалось еще об одном иностранце, откликнувшемся на призыв 1702 г., о казненном строителе Епифанских шлюзов англичанине Бертране Перри. Если бы Платонов писал эту повесть на три года позже, ему не нужно было бы углубляться в историю: сюжет повторился со строителем Магнитогорска Эрнстом Маем, правда, кончился немного благополучнее.

На рубеже 1920-х и 1930-х годов изменение угла наклона сознания произошло резко и отчетливо. И так же резко и отчетливо оно проявилось в архитектуре. В Петровскую эпоху горизонтальная и вертикальная составляющие довольно долго боролись между собой, пока, наконец, к концу царствования Петра вертикаль окончательно не возобладала. И следы этой борьбы, некоторая неопределенность угла наклона, дали знать о себе и в петровской архитектуре.

Дело, может быть, еще и в том, что Петр – это еще не вся культура. В какие-то моменты деятельность Петра попадала в резонанс с естественными циклическими культурными процессами, в какие-то моменты оказывалась в противофазе. Вестернизация, может быть, именно поэтому проводилась так судорожно и отчаянно, что она приходилась на самый конец фазы растекания, и Петр как бы бессознательно боялся не успеть. Может быть, Петр именно потому так настойчиво проводил в строительстве Петербурга горизонтальную идею, что чувствовал, что ее время проходит, – ведь то, что строилось в это же время в Москве, носит ярко выраженные вертикальные черты. (А может быть, выехав из Москвы, Петр несколько утерял связь с московской традицией чередования вертикального и горизонтального.)

Горизонтальный импульс заставил Петра выбросить столицу из центра на северо-запад, и если бы в это время в России существовала профессиональная архитектурная деятельность, архитектура Петербурга 1700-х годов была бы горизонтальной.

Но такой деятельности тогда не было. Трезини приехал в Россию в 1703 г., но по-настоящему он понадобился только после 1713 г. Леблон приехал только в 1716 г. Горизонтальности в архитектуре суждено было проявиться только начиная с конца 1710-х годов, когда в сознании уже торжествовал вертикализм. Только в наше время скорость строительства стала такой, что построенные сооружения успевают выразить мироощущение породившей их культуры. В 1930-е годы запаздывание строительства составляло несколько лет, последние конструктивистские сооружения заканчивались в 1936 г. (например, Ростовский театр В. Щуко и В. Гельфрейха). При Петре это запаздывание составило десятилетия.

Вертикальный импульс культуры 1710-х годов застал новую столицу уже строящейся. Импульс проявился лишь в том, что от строительства потребовали художественности («строить по Архитектуре»). Сама же архитектура оставалась горизонтальной. Населенный пункт, порожденный горизонтальным импульсом, сохранял инерцию горизонтальности. Произошло пространственное разделение горизонтальной и вертикальной составляющих – вертикаль досталась Москве, горизонталь – Петербургу. «Отныне, – пишет историк русского искусства, – всей последующей архитектуре суждено было направиться по двум параллельным руслам – московскому и петербургскому» (Грабарь, 3, с. 5).

Два этих русла долго сохраняли разный угол наклона сознания – петербургская традиция была всегда более горизонтальной. Не случайно, что в 1935 г., в разгар борьбы с горизонтальностью, петербургская архитектурная традиция стала для Москвы серьезной помехой. Об этом говорят протоколы заседания президиума Оргкомитета ССА: «Нигде нет такой обывательской группировки, как в Ленинграде, – сказал К. Алабян. – В первую очередь надо это уничтожить» (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л. 20). А окончательное постановление 7 февраля гласит: «Предложить Ленинградскому союзу в ближайшее время добиться фактической и юридической ликвидации общества архитекторов-художников» (там же, л. 21). Через год Б. Иофан уже уверенно говорил о недопустимости переноса в Москву «ленинградских приемов» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 39).

Горизонтальность петербургской архитектуры очевидна, она видна, так сказать, невооруженным взглядом. Сооружения имеют сложные планы и подчеркнуто одинаковые, повторяющиеся фасады. Запоздалый с точки зрения общего мироощущения культуры горизонтальный строительный импульс заставляет Петра в 1721 г. издать указ, в котором он требует, чтобы каждый, кто строит дом, оставлял сбоку торчащие кирпичи, к которым сосед мог бы пристраивать следующий дом, чтобы между двумя соседними домами ни в коем случае не было двух стен, а только одна – общая. Эта идея мотивируется Петром (так же, как и указы 1930 – 1940-х годов о стандартизации и индустриализации строительства) соображениями экономии – «для прибыли в материалах» (ПСЗ, 6, 3822), – но чтобы пришла в голову идея соединить разные дома в единое бесконечное горизонтальное сооружение, одной «прибыли в материалах» мало, нужна еще определенная горизонтальность мышления.

В проектах и постройках Доменико Трезини, сделанных при участии Петра, были, разумеется, вертикали – достаточно вспомнить хотя бы колокольню Петропавловского собора, – но настоящее движение вверх, как мы увидим из следующего раздела, должно изображаться в культуре 2 не просто вертикальной линией, а ступенчатым восхождением вверх, когда каждая ступень содержит нечто, чего не было во всех предыдущих. Этого почти нет в колокольне Трезини – основной (средний) объем колокольни расчленен на ярусы, но эти ярусы примерно одинаковы и по высоте, и по площади (некоторое ощущение ярусности создают волюты, но они как бы приставлены к объему снаружи, а те, что в третьем ярусе, вообще пристроены в 1770 г. – см. Грабарь, 3, с. 50). Вертикальная линия, лишенная восходящего ступенчатого движения, такая, как в колокольне Трезини, в проектах института Ленина и Наркомтяжпрома И. Леонидова, в Останкинской телебашне, – это всего лишь тонкая вертикальная линия, существующая в горизонтально ориентированном проектном сознании. Достаточно сравнить колокольню Трезини с выстроенной чуть раньше, но в Москве – Меншиковой башней, чтобы увидеть принципиально разную степень вертикальности.

Нельзя сказать, чтобы горизонтальный пафос совсем не проявился в московской архитектуре начала XVIII в., он есть в Меншиковском (Лефортовском) дворце (1707 – 1708), и в кремлевском Арсенале (1702 – 1736), где сдвоенные окна порождены, видимо, тем же самым импульсом, заставлявшим Петра сращивать между собой петербургские дома, и даже в Сухаревой башне (1692 – 1695), вертикаль которой тоже лишена ступенчатого движения.

И все же ступенчатая вертикальность восторжествовала в Москве еще при жизни Петра – можно указать на постройки, приписываемые И. Зарудному: церковь Ивана Воина (1709 – 1713), надвратную Тихвинскую церковь Донского монастыря (1713 – 1714) или уже упоминавшуюся Меншикову башню (1704 – 1707). В этих сооружениях вертикальное движение или, как сказал И. Грабарь, «тяга к высотному раскрытию пространства» (ИРИ, 5, с. 54) достигает почти той же силы, которая была свойственна церкви Покрова в Филях (1693) и другим постройкам «нарышкинского барокко».

А следующий взлет вертикальной ступенчатости приходится уже на другую фазу застывания, на совместное творчество Растрелли и Елизаветы Петровны, и здесь следует прежде всего назвать церковь Большого Петергофского дворца, где идея пятиглавия принадлежит, видимо, Елизавете, а все остальное – Растрелли. Хотя это сооружение находится не в Москве, его тем не менее можно считать, как пишет И. Грабарь, «заключительным аккордом той восторженной песни пятиглавия, которую в течение двух веков пела Москва. Его решение, – продолжает он, – не повторяет целиком московского, его пятиглавие звучит по-новому, но общий дух его, сокровенный смысл идеи, всецело московский – единство, органическая спаянность и слитность всех пяти глав, вздымающихся к небу как бы единым телом» (Грабарь, 3, с. 199).