Текст книги "Персональный детектив"

Глава 13. Первые часы города

Откликнувшись на призыв Дона, в Наслаждениях собралось шестьсот пятьдесят человек. Это не были какие-то нарочно отобранные люди – по сути, они попали туда случайно. Они просто встретились на пути тем, кого разослал по всему городу Теодор Глясс, которого, в свою очередь, как, возможно, помнит читатель, отрядил на это дело Дон-папа, Дон-главный, словом, тот самый первый Доницетти Уолхов, легкомысленно и с такими кошмарными последствиями севший в предложенное ему кресло. Единственное, что их объединяло, – они согласились прийти. Этого, конечно, немало, но, естественно, они не представляли собой хоть сколько-нибудь презентативную выборку (я не очень хорошо знаю, что такое презентативная выборка, но уверен, что применил этот красивый термин правильно). Остальные два миллиона стопарижан и понятия не имели о том, что происходит в здании их магистрата.

Разумеется, многие доны занимались поисками Дона Уолхова. Разумеется, еще более многие доны тоже были бы и не прочь присоединиться к собранию, если бы о нем знали. Но не меньше было таких, которые мечтали разорвать Дона в клочья.

Это была одна из очень серьезных и труднообъяснимых ошибок Дона – он просто обязан был в первые же минуты задействовать все виды связи и собрать вокруг себя если не два миллиона полностью, то хотя бы основную их часть. Правда, тогда и речь его была бы совсем другой, но это уже вопрос тактики.

Любой другой на его месте сделал бы это. Любой, кроме него.

Очень глупая и очень большая ошибка Дона это была.

Хотя, возможно, собрать всех или большинство ему бы просто не удалось – в первые часы после Инсталляции донов куда больше занимали совсем другие проблемы.

Да вы сами поставьте себя на их место! Вам не кажется, что тот, вне всякого сомнения, сумасшедший дон, пытавшийся вытащить из лифта своих новообретенных жену и тещу, был все-таки немножечко прав?

Вот вы, только что севшие в столь подло предложенное кресло, неожиданно для себя очутились в совершенно чужом теле, которое сразу ощущается как не свое, которое жмет, морщит и натирает, которое не приспособлено к вашему сознанию, вашим рефлексам, вашим привычкам, которое на первых порах плохо слушается и вообще представляется вам полужестким, неудобным, разлаженным скафандром. Вот вас ударил кси-шок и немножко примирил вас с новым обличьем – в прежнем теле о таких видах удовольствия вы и не слыхивали. Примирил, правда, не всех – кое-кого свел с ума. Но вам-то, не сумасшедшему, каково почувствовать себя в новом теле – старика, юной девушки, умирающего больного, такого же, как и вы, сравнительно молодого мужчины с атлетической фигурой и профилем стеклозвезды, однако же немножечко не такого, скажем, слащавого, или хамоватого, или еще, я там не знаю… Вы с отчаянием начинаете ощупывать себя и понимаете, что навсегда обменяли свое старое тело на вот это вот неизвестно какое, только для того, чтобы избавиться от Кублаха. Что цена за избавление, пожалуй, высоковата. И что в этом теле вы теперь останетесь до конца. Нравится оно вам или не нравится. А оно вам не понравится ни при каких обстоятельствах.

Дон никогда не замечал в себе тяги к самолюбованию, хотя телом своим был неизменно доволен и даже любил его, как любит резчик по дереву свои продолговатые черные шкатулочки с резцами самых различных форм и размеров. Так он думал. Собственно, так думали и другие, кто Дона более или менее близко знал. Теперь, окажись они свидетелями той ярости, с которой доны осознавали тяжесть потери, возможно, мысль о скрытом самолюбовании и пришла бы к ним в голову.

Ярость, охватившая часть донов, искала выхода, искала цель, и эту цель они находили тут же. Во-первых, Фальцетти. Во-вторых… Дон. Эта идея – «виноват Дон, а не я!» – при всей своей внешней нелепости завладела очень многими в Стопариже. А как только выяснялось, что виноваты не они, а именно Дон, психологический барьер снимался, и приходила в голову простенькая такая мысль – о масштабе совершённого преступления, о том, что вообще-то если и не по вине, то при участии Дона здесь совершено ни много ни мало массовое убийство в особо крупных размерах.

Эта мысль сработала катализатором. И разобщение донов, начавшееся во время кси-шока, продолжилось чудовищными темпами.

Собственно, процесс разобщения донов, отъединения их от «материнского» сознания Дона-главного прекрасно шел бы и безо всяких катализаторов, разве только помедленнее. Это был естественный и неизбежный процесс. Тело сразу начинало приспосабливаться к своему новому сознанию, а сознание – к своему новому телу. Происходила взаимная настройка спинного и головного мозга. Согласие между ними достигалось со сложностями, если достигалось вообще. Но в любом случае каждый дон становился личностью, не похожей ни на кого – ни на Дона Уолхова, ни на того или ту, чье тело он занял.

Обходилось не без эксцессов. Так, многие доны, обнаружив на себе ненавистную полицейскую форму, в ярости срывали ее, растаптывали, раздирали в клочья, но потом, спустя несколько часов, увидев, что творится вокруг, поняв, что город крайне нуждается в профессиональных услугах того, чье тело они заняли, искали возможность вновь облачиться в полицейский наряд, а затем в форме или без формы начинали вмешиваться в события, пытаясь хоть как-то навести в «своем» арондисмане порядок.

Существенно повлиял на последующие события и кси-шок. Каждому дону он подарил миг небывалого наслаждения. Потом, чуть позже, когда буря в душе каждого не сошедшего с ума дона чуть-чуть подутихла, он напомнил о себе неистребимым желанием испытать его вновь.

Что-то похожее, говорят, было у древних йогов, поднимающихся от ступени к ступени к этому самому их высшему совершенству, позволяющему достичь нирваны. На одной из не очень высоких ступеней йог, к нирване совсем еще не готовый, вдруг, неожиданно, просто так, словно подарок от бога, получал мгновение нирванического блаженства.

Как это порой случается с мгновениями, проходило оно мгновенно, однако подчиняло себе всю последующую жизнь йога. Желая вновь пройти через единожды испытанное ощущение, он, словно прочно сидящий на игле наркоман, переворачивал все вокруг, чтобы узнать, как добиться нирваны. Ему говорили: «Брось дом, уходи голый в леса, питайся голый кузнечиками!» – и он с радостью уходил к годам кузнечиковой диеты. Ему говорили: «Изнури плоть!» – и он с готовностью принимался творить с собой то, перед чем побледнели бы завзятые мазохисты. «Не гляди на женщин!» – и он забывал, что женщины существуют на свете. Всеми возможными способами он доводил свой разум до совершенства, но, достигнув желанной цели, вдруг слышал: «Теперь отбрось свой совершенный разум как ненужный мусор, стань безумцем!» – и добровольно слетал с катушек. Он делал все, чтобы достичь призрачной, почти недостигаемой цели. И умирал. Или впадал в нирвану.

Примерно то же, пусть не в такой безумной степени, ждало всех донов. Их гнали на улицу не только отчаяние, не только чистый эмоциональный стресс, но и невыносимое (хотя в большинстве случаев и неосознанное) стремление к новому кси-шоку.

Они, как бы это сказать, настраивались на кси-шоковую волну. Сами о том не зная, они искали «запах кси-шока». Но уловить его удалось далеко не всем – уж слишком бурно к тому времени шел процесс разъединения донов, а это сильно сбивало настройку. Те же, для кого поиск завершился удачей, сбивались в группы, как правило, небольшие. Так начался отрезок, который впоследствии был обозначен исследователями стопарижского феномена как ПЛС – «период локального спонтанного кси-шока».

«Кси-толпы», как и большинство толп, собиравшихся в первые часы, были исключительно однополыми. Если говорить о мужчинах (с женщинами все было намного сложнее), то они сбивались в два типа «кси-толп». Первые состояли из донов преимущественно того же типа, что и Дон Уолхов, – эти больше всех остальных сохранили ощущение личности Дона и, соответственно, меньше других преуспели в процессе разъединения, и поэтому «настройка на кси-шок» у них сбилась не очень сильно. Другие же, наоборот, состояли из тех, кто больше других был настроен против Дона. Этих объединило одно ментальное состояние – почти безрассудная ярость.

В первые часы «кси-толпы» появлялись нечасто. Более или менее заметный ПЛС начался почему-то именно на Хуан Корф. Причем не было замечено там ни одной толпы второго, антидоновского, типа. Это странно: во‐первых, район Хуан Корф был более благоприятен для тех, кто обижался на Дона, и, во‐вторых, просто потому, что донов, настроенных категорически против Дона Уолхова, там было намного больше, чем тех, кто его поддерживал.

Сильней всего кси-шок развивался в Наслаждениях, среди добровольцев, ожидающих в резерве непонятно чего – то ли того, что вот-вот их призовет Дон и они все вместе пойдут воевать с моторолой, то ли очередного более мелкого, но экстренного приказа, переданного по мемо невозмутимому Алегзандеру.

Они не брались за руки, они лица кверху не поднимали, просто сидели кто где в бывшем банкетном зале, занимаясь самыми будничными делами, а чаще застыв в позе бесконечно терпеливого ожидания – со стороны и не поймешь, что все они слиты, все живут каждый своими мыслями, но одним чувством.

Мощность кси-шока прямо зависит от количества участников. Поэтому ни один локальный спонтанный кси-шок особенной мощностью не отличается. Даже в Наслаждениях он был достаточно слаб и не мешал донам. По приказу Алегзандера группа за группой в полном молчании доны покидали банкетный зал, другие возвращались обратно, как будто ничего не происходило. Многократно усиленное ощущение храма на Хуан Корф.

С каждым часом кси-шок в Наслаждениях нарастал. Это было опасно, однако никто из донов об опасности не думал – ощущение храма Хуан Корф, даже многократно усиленное, притупляло угрозу.

Да и для основной части стопарижан ПЛС был скорее диковинкой, чем насущной проблемой. В первые часы их волновало другое.

Например, крыша над головой. Очень многие доны в первые же полчаса черт-те в чем выскочили на улицы, не озаботившись тем, чтобы запомнить свои новые адреса, и в результате на некоторое время превратились в бомжей без единого сю в кармане. Пометавшись по улицам и хорошо усвоив, что это сейчас опасно, доны почувствовали, что им хочется есть, пить и отправлять естественные надобности. С последним, правда, проблем не было – общественные туалеты работали без сбоев. Однако рестораны, кафе и притонии из тех, что управляются и до сих пор обслуживаются людьми, закрылись. Оставались автоматические забегаловки из депта моторольного сервиса, которых Дон органически не переваривал (и, кстати, зря), а они в долг не давали.

В поисках еды, крова, денег, безопасности и какой-нибудь более приличной одежды доны стали проникать в чужие квартиры (собственно, они все для них были чужими – пусть читатель, если хочет, подберет более подходящее прилагательное), что привело ко множеству порой забавных, порой досадных, а чаще мрачных недоразумений.

Улицы Парижа‐100 были переполнены народом, щеголявшим в самых иногда неожиданных нарядах. Город гудел, как неисправный вегикл, отказывающийся совершить посадку. На набережной Кронверк почему-то строили баррикаду. Туда-сюда с очевидной бессмысленностью спешили стихийно возникающие и так же стихийно распадающиеся толпы ошалелых, в крайней степени нервозных людей. Примечательно, что толпы эти почти всегда оказывались однополыми – мужчины отдельно, женщины (часто в мужских нарядах или дамских ночных сорочках) отдельно. Вот различие по возрасту было слабым.

Сам «китайский» воздух Парижа‐100 был, казалось, перенасыщен нервозностью, граничащей с истерическим припадком. То тут, то там по малейшему поводу, а то и без него вовсе, вспыхивали мгновенные ссоры, порой переходящие в массовые побоища, причем жесточайшие – не на жизнь, а на смерть.

Самое грандиозное случилось на площади Аквариум в три часа двадцать минут Новой эры. Пустяшная перебранка между двумя донами меньше чем за минуту переросла в масштабную потасовку, которая вскоре охватила всю площадь. Никто не знал, против кого, за что и почему он дерется, но каждый делал это со злобой необычайной. О пощаде поверженного не было даже речи, впрочем, поверженные ее и так не просили. В ход были пущены не только пятки и кулаки; в воздухе откуда ни возьмись замелькали ножи и тяжелые предметы, заменяющие дубинки; потом сразу в нескольких местах громко затрещали разрядники, а на ступеньках Музея искусственных наук забесновался совсем еще юный дон с огромным скваркохиггсом в руках – скваркохиггс истерически взвизгивал, каждым выстрелом унося десятки доновых жизней.

Окончилось все так же мгновенно, как и началось. Люди словно по сигналу опомнились, застыли на секунду в ужасе от происшедшего и в панике разбежались кто куда, с плачем, стоном и криком. На площади, густо покрытой трупами и тяжелоранеными, осталось человек десять конченых психов. Пританцовывая с торжествующе поднятыми руками, они перебегали от тела к телу, что-то выкрикивали, напевали и время от времени воздевали к предутреннему небу восторженные лица. Минут через сорок после того, как все кончилось, туда примчались доны из Наслаждений. Кровь и слюна.

Почти каждый на улицах был на грани нервного срыва, а те, кто не был, в большинстве своем эту грань оставили далеко позади. Число городских сумасшедших в ту ночь увеличилось в П‐100 на многие тысячи, если не десятки тысяч.

Любому стороннему наблюдателю такой всеобщий нервный вздрызг, даже с учетом недавно перенесенного холокоста, показался бы немножко неестественным и преувеличенным. Но сторонних наблюдателей к тому времени на Париже‐100 не было, если, конечно, не считать Фальцетти, для которого любой нервный вздрызг представлялся обычаем. Там были одни доны.

И каждый дон, наблюдая окружающее его безумие, думал не о том, что оно неестественно и что следовало бы поискать причину этого феномена, а о том лишь, какой, оказывается, неожиданно ужасный он человек.

«Вот это я такой и есть, – горько думали доны. – Все эти психи, все эти неврастеники – это я. Тут уж никаких сомнений, надеюсь? Это все я, просто в других обстоятельствах. Если бы я хоть на секунду мог предположить раньше, что способен на все то, что вижу сейчас вокруг, в чем сам – между прочим, между прочим! – принимаю непосредственное участие, то никогда не пошел бы против моторол. Не дело это для такого извращенного и неуравновешенного субъекта. Такой человек прежде всего должен заняться собственным лечением, а не лечением человечества».

Под действием таких мыслей кое-кто и в самом деле направлялся к ближайшему Врачу, однако Врачи в ту ночь работали с большой перегрузкой, к каждому из них стояла большая очередь.

То тут, то там неизвестно почему вспыхивали пожары – вещь крайне редкая для Парижа‐100. Самый крупный занялся в центре, на Второй Белой, идущей параллельно Хуан Корф. Там пылал громадный жилой билдинг, заселенный Бездельниками и социально защищенными семьями. Очевидцы утверждали, что билдинг загорелся сразу с нескольких концов и на нескольких этажах. Пожарная команда прибыла почти сразу, однако до этого огонь в считаные минуты умудрился пожрать несколько перекрытий. Билдинг готов был уже обрушиться, но пожарники, как всегда, сработали быстро и четко. Сначала сквозь разбитые и целые окна в здание ворвались птицы-спасатели и вытащили оттуда всех погорельцев. Вслед за ними началось собственно тушение пожара – понадобилось несколько штатных стай птиц-тушителей, чтобы быстро и полностью подавить пламя. Не успели тушители построиться в угол отхода и убраться в свои дежурные гнезда, как на смену им поползли несметные ремонтно-строительные стада.

Примерно в то же время обрушилось самое высокое сооружение Парижа‐100 – Парковочная мачта Гнедлига в Первом городском парке. Эта мачта – необычайно узкая игла высотой 576 метров – считалась одной из достопримечательностей Парижа‐100, хотя большинство горожан ничего достопримечательного в ней не находили.

Мачту взорвали, хотя злоумышленники так и не были найдены. Взрывы произошли одновременно в двух местах – у основания и посередине, там, где, по слухам, сразу несколько ареальных спецслужб устроили общую комнату байпассной связи с Метрополией. Самое странное – никто из свидетелей, а их оказалось довольно много, никаких взрывов не слышал, просто в один прекрасный миг игла с треском сломалась посередине, потом «словно как бы чуть-чуть подпрыгнула» и распалась. На счастье, в обоих лифтах Иглы никого тогда не было, поэтому, если не считать убитых падающими обломками (а их и так никто не считал), жертв ее падение никаких не вызвало. Все припаркованные к ней в то время бесколески автоматически отреагировали на аварийную ситуацию и вовремя отпарковались. В течение четырех суток после этого они, никем не востребованные, компактным облаком барражировали над местом происшествия на высоте 450 метров.

Любопытно, что доны, ставшие свидетелями падения Иглы, все как один почувствовали нечто вроде тайного удовлетворения. Источник его следует, по-видимому, искать в глубоком детстве Дона Уолхова. Он в те времена страшно боялся высоты и, разумеется, терпеть не мог лифтовых путешествий в Игле (стены ее лифтов для пущей древности были сделаны прозрачными). Как только очередной подъем или спуск благополучно заканчивался, мальчонка хватал родителей за руки, крепко зажмуривался и с садистским наслаждением начинал воображать себе, как ломается эта мерзкая, злобная палка. Он точно помнил, что она ломалась внизу и посередине. Каждый раз он с необычайной ясностью видел, с какой мучительной медлительностью она рассыпается – так рушилась в исторических стеклах та высоченная гора, падение которой сотни лет назад удалось наблюдать и заснять первооткрывателям планеты Париж‐100.

Так что, дипломатически выражаясь, Стопариж переживал очень трудные времена. Пожары, катастрофы, побоища и убийства, безумие на улицах и в домах, невероятное количество сумасшедших – наблюдая все это, доны только что не падали под тяжестью совершенного ими.

Но факт оставался фактом – город свою трагедию именно переживал, а ни в коем случае не умирал от нее.

Возьмите сегодняшний Париж. Не хотите Париж – возьмите Москву, Нью-Йорк или там Улан-Батор. Словом, возьмите любой из крупных городов и произведите над его жителями операцию, подобную стопарижской. Вы уже догадываетесь, что получится. Тут же вырубятся свет, тепло, газ, прекратится всякая связь – от Интернета до телефона. Закроются магазины, остановятся заводы и фабрики, замрет на улицах и в тоннелях городской транспорт. Прекратится такая незаметная штука, как управление городскими службами, да и весь ненавистный любому обыкновенному человеку бюрократический аппарат тоже перестанет действовать. И все это будет означать скорую и полную смерть города, если не придет помощь извне.

С его лица будут стерты представители самых разнообразных профессий, трудами которых был жив этот населенный пункт. Исчезнут все: от разнорабочих и продавцов мороженого, пекарей и краснодеревщиков до инженеров, директоров и бизнесменов; от мошенников и коммивояжеров до полицейских и священнослужителей. Словом, все подчистую профессии исчезнут, заменившись на одну – ту, которой обладает человек-донор, одолживший свое сознание всем остальным.

Если же представить себе совсем уже умозрительную схему, при которой «инсталлированный» город находится в полной оторванности от остального человечества и, стало быть, ни на чью помощь надеяться не может, то неизбежна смерть чуть не всех его обитателей, какую бы школу выживания они до этого ни проходили.

Положение с Парижем‐100 в корне отличалось от только что нами воображенного. Город, во многом управляемый моторолой, как уже было отмечено, не умер и умирать, по всем признакам, вовсе не собирался. Хотя местные информстекла, выпускаемые людьми, и прекратили выпуск новостей, сама информационная структура связи, так опрометчиво забытая Доном, полностью сохранилась и продолжала жить. Сохранились все городские коммуникации, ибо ими давно уже управлял моторола. В полной сохранности осталась и система транспортных интеллекторов, не дающих водителю заблудиться или совершить то, что сегодня называется ДТП. Ни на секунду не засбоили подземные заводы и агрофермы, снабжающие стопарижан различными товарами, напитками и едой. Некоторая напряженность, связанная с закрытием магазинчиков и мест питания, находящихся в собственности горожан, оказалась, как уже было сказано, просто-напросто неприятным неудобством. Ни производство, ни торговля, ни сервисные структуры особым образом от этой катастрофы не пострадали.

Правда, выведенными из строя оказались бизнес, банки и правоохранный депт. Однако последствия этих потерь должны были сказаться не сразу (исключением было исчезновение полицейских) – у донов, да, собственно, и у моторолы был приличный временной зазор, чтобы отвести или хотя бы смягчить угрозу грядущих бедствий.

Город, управляемый моторолой, прекрасно выжил. В системе функционирования Парижа‐100 люди оказались не самым нужным звеном – в принципе, город вполне мог обойтись и без них. В первые часы доны еще не поняли этого. А моторола… моторола радовался. Это была его победа. Это было великолепное свидетельство его мощи.