Текст книги "Персональный детектив"

В который уже раз она ему заявила, чтоб больше при ней не говорил такими затасканными штампами, но он, разумеется, не услышал, заявив резонно, что настоящая глубокая мысль всегда известна, что она настолько затаскана людьми, не понимающими ее глубины, что кажется глупым штампом и не воспринимается; что следует попытаться отойти от привычно скучного к ней отношения, что воспринимать надо не фразу, обкатанную за тысячелетия до круглой гладкости того же яблока, а саму мысль следует через сознание пропустить, со всей ее скрытой многоэтажностью, со всеми ее порой причудливыми весьма ответвлениями. Истина, сказал Кублах, рождается банальностью и умирает только тогда, когда становится парадоксом. Кто-то ему такое сказал, и ему очень понравилось.

На том они тогда и поссорились, потому что Кублах не утерпел и тираду свою о мысли и фразе произнес, зануда такая, с более чем обычной многозначительностью.

Но не ссоры, ну, конечно, не ссоры, пусть яростные и частые, были главным минусом их союза. Их тела, или души, или то и другое вместе тянулись друг к другу даже еще сильней после перепалок – никто из них ни на секунду не мог представить себе ужаса расставания из-за какого-то там дурацкого несогласия. Разделяло их другое – Таинин муж.

Тридцатилетняя Таина за спиной имела четыре брака. Первые три были несерьезны и быстротечны, их почти моментальные распады заставили Таину подозревать, что ничего у нее в смысле семейной жизни никогда не получится. Однако четвертый, к ее удивлению и радости, оказался на удивление прочным и грозил затянуться до самой смерти, причем, скорее всего, смерти не ее, а супруга. Гальдгольм Хазен, стовосьмидесятишестилетний старик, был подцеплен Таиной по ошибке, но чем-то – видно, возрастной мудростью и умением необидно командовать – привязал ее к себе и заставил со всей пылкостью себя добиваться.

Хазен вообще не хотел жениться. Ему совсем не улыбалось окунаться в проблемы такого неравного по возрасту брака. Заметив, что связь с Таиной становится чем-то более серьезным, чем легкая, ни к чему не обязывающая интрижка, он тут же дал задний ход.

Однако было поздно: «Тайнусик» впилась в него насмерть, и разжать сведенные на его сердце челюсти Хазен уже не смог. Дело осложнялось тем, что старик (он считал себя почти однолюбом), несколько месяцев назад переживший кончину шестой, горячо любимой, супруги, неожиданно для себя влюбился в Таину с силой неимоверной – так, как могут любить только двухсотлетние. Однако любовь есть чувство, преходящее даже у стариков – если сильно постараться или просто-напросто подождать. Хазен знал это и полагал, что в состоянии справиться с этим совершенно ненужным чувством. Он, однако, переоценил настойчивость девушки.

То ли она и в самом деле полюбила его смертельно, то ли к этой любви примешалось порой встречающееся у женщин ее склада материнское чувство, усиленное к тому же подсознательным стремлением возместить вечное отсутствие отцовской опеки (ее воспитывала мать); то ли просто их вкусы и интересы, несмотря на разницу в эпохах, удивительным образом совпадали, но Таина, силой добившись Хазена, очень редко жалела о своем выборе. Она тетешкалась с ним, он ее боготворил, и все вокруг их любили. Это было здорово, правда.

Если бы, конечно, не одно очевидное но, о котором ее все время предупреждали.

Хазен был страшно древний старик. Ему повезло – он из-за каких-то не очень понятных особенностей своего организма, да еще из-за высокопродуктивной деятельности Врачей, сумел победить все старческие недуги. Учесть к тому же надо, что, несмотря на годы, он подвергался всего лишь одному омоложению. И он выглядел, по всей видимости, на свой возраст – то есть понятно было, что ему больше сотни, просто мало кто знал, как должен выглядеть двухсотлетний старик.

(Здесь отступление. В геронтологическом смысле медицина всегда бессильна. В определенной степени. Эту степень вычисляет Моторольный совет, это его функция, хотя, честно говоря, любой человек, умеющий считать в столбик и имеющий доступ к научной литературе начального уровня, где есть все необходимые формулы, может без труда моторолу здесь заменить. Другими словами, возраст, который позволено иметь людям, находится в не очень сложной и почти прямой зависимости от финансовых и демографических возможностей освоенного Ареала. Чем больше места для людей, чем больше денег, тем больше человеку позволено жить. Не впрямую, конечно – живи, человек, сколько сможешь, а медицина поможет тебе дотянуть до ста тридцати. И ни днем больше, приятель, дальше ты сам, дальше помощь тебе ограничивается лишь эмергентными медвмешательствами, а то могут возникнуть нежелательные демографические проблемы. Здесь расчет такой: одна новая освоенная планета – месяц или два дополнительной жизни для всех. За счет спуска точно отмеренных дополнительных ассигнований на андро-геронтологические исследования.)

Когда кто-нибудь не очень умный восхищенно говорил Хазену, что вот вы, мол, как молодой, он оскорблялся. Он не хотел быть молодым. Он не хотел быть человеком среднего возраста. Он даже не хотел выглядеть девяностолетним Мужчиной. Он ценил свой возраст и желал выглядеть соответственно. Единственное, чего он не желал, – быть развалиной. И это ему прекраснейшим образом удавалось.

Однако возраст есть возраст, как бы хорошо твой организм ни противодействовал физиологическому распаду. Вопреки всем усилиям интим-медицины, Хазен даже доли сексуальных запросов Таины не был в состоянии хоть как-то удовлетворить. Если требовался «третий раз», он чувствовал себя импотентом. Здесь, как говорили Врачи, проявлялись не столько физические, сколько психологические признаки неизбежного старения организма. Уже много десятков лет секс для Хазена был просто-напросто пусть приятным, но вполне скучным времяпрепровождением.

– Я тебя предупреждал, – со стыдом, досадой и раздражением сказал он как-то после очередной особо удручившей их неудачи. – Лучше было нам разбежаться сразу. Люди сходятся по возрасту – так им велит природа. А теперь мы в цугцванге: я и удовлетворить тебя не могу, и позволить тебе неверность не в состоянии.

Но – позволил, деваться некуда. Маялся сначала, обнаруживая знаки измен, бессонничал, злился и ненавидел, потом как-то утром – солнце злобно сияло – не выдержал, вызвал жену на ссору; оба друг другу, как сорвавшись с цепи, закатили умопомрачительные скандалы, чуть не подрались даже, но потом сели в кресло, обнявшись. Таина сквозь рыдания долго объясняла ему, что иначе просто не может, но он не должен относиться к этому как к изменам. Любит она его одного, одним им дышит. А все остальное (она так и сказала – «все остальное») – просто приятный и организму необходимый физиологический акт – вроде как покакать, – на который они с Хазеном просто не способны.

Говорила, что на самом-то деле она свято верность ему хранит (Хазен согласно кивал и улыбался – кисло и криво), что без него ей просто нет жизни; что, конечно, она не дура и понимает, что секс – это как нарко, то есть исключительно подлая штука, что вполне он может привести и к новой любви, однако она, Таина, в этом смысле очень себя блюдет и никакой, даже малейшей, влюбленности не допустит; она, в конце концов, не девочка и вполне себя контролирует.

Хазен, вообще-то, человек очень мудрый, но в конфликте с Таиной совсем потерявший ориентацию, согласно кивал, успокаивал, врал, что все понимает, и выторговывал себе страшную экзекуцию: «Но если это все-таки произойдет, ни секунды не медли, тут же скажи! Измену я вынесу, но предательство – никогда!»

Много еще глупостей в том же духе он ей тогда, в это страшное утро, наговорил, успокоил, что, дескать, пусть, не дурак, понимаю, раз уж ничего не поделаешь; что, разумеется, он прощает, да и кто он такой, чтоб не прощать, что будет к изменам ее относиться подобающим образом – ни упрека единого себе не позволит, ни намекнет, ни вздохнет, пусть даже от нее втайне.

Расцеловались, напоследок расплакались, попытались даже акт супружеский совершить на нарочно для тех целей приобретенной постели «нирвана»; и даже убедили друг друга потом, что все, в общем, хорошо вышло, и обнялись, и расцеловались, и вконец расчувствовались. И все осталось по-прежнему.

С одним разве что исключением – Хазен потерял право, сам отдал его, идиот, не то что демонстрировать свои страдания по поводу Таининых непредательств-измен, но даже и на сами страдания как бы потерял право.

Блюдя верность мужу, Таина развернулась теперь вовсю и свое деятельное участие во всякого рода оргиях почти не скрывала. Хазен же с прежней, если не большей, силой чувствовал боль, хотя упрямо убеждал себя при каждом удобном случае, что чувствует боль не с прежней силой, а с куда меньшей, но от этого муки его не только не становились слабее, а даже и наоборот – ядовители как бы и действовали на старика поистине разрушительно.

Он ссохся, ослаб несколько; дошло до того, что пришлось ему вернуться к занятиям омолодительным спортом, а ведь он к ним лет уж тридцать не имел повода обращаться. Помогало немного музыкальное нарко, но что такое нарко, даже «святое», по сравнению с муками влюбленного рогоносца?

Именно тогда Таина встретила Кублаха и совершила неизбежный переход «от измены к предательству». Добрая по натуре, она пожалела Хазена и, нарушив скрепленную «нирваной» клятву, ничего не сказала ему о Кублахе. Он, однако, очень быстро понял все сам – и промолчал. И чуть с ума не сошел от злости, ревности, боли, ненависти. И снова простил Таину – теперь уже молча, тайно.

Таина преобразилась. Каждое утро она, вся в предчувствии счастья, убегала к любовнику. Впрочем, даже и не к любовнику – любовники заполняют время постелью, а для Кублаха и Таины постель была необходимым, но сопутствующим обстоятельством. Даже трудно объяснить толком, чем они занимались. Мотались по планете, танцевали на парных бесколесках, мчались под водой в «каплях», просто сидели – обязательно держась за руки, как детишки.

Глаза Таины сияли… Да господи, сияла она вся!

На Кублаха же любовь подействовала не настолько фотогенично. Его хмуро-важный, пронзительно умный имидж отнюдь не выиграл, когда на него наложился флер этакого загадочного слабоумия. От подобного симбиоза вид его стал предельно идиотским, особенно вблизи от Таины, – и она была единственной, кто этого идиотизма не замечал.

Поначалу страсть к Таине была для Кублаха только избавлением от Дона. Дальше – больше: Кублах стал задумываться о женитьбе. Фамильный дом его на провинциальной планете Флорианова Дельта до сих пор, как правило, пустовал. Дом этот еще не знал ни одной женщины. В пятьдесят два года Кублах, поочередно увлекаемый множеством несостоявшихся карьер, упрямо избегал брачных уз. Теперь же о браке он подумал вполне серьезно и приземленно – он вдруг вспомнил, что для политика жена почти так же необходима, как галстук.

Таина говорила ему:

– Что угодно, но лишь бы не навредить Гальдгольму. Ни за что не разведусь с ним.

Он, конечно, кивал, но всерьез ее слова не воспринимал. Пой, пташечка, пой!

Он соглашался – ну, конечно, мы ему не навредим, пусть человек живет и радуется. И одновременно рассчитывал избавление от диплодока, рассчитывал, как и все, по-макиавеллиевски бездушно и вроде бы целиком логично – расставляя психологические ловушки, разблюдовывая все по отдельным шагам. По-своему Кублах к своим пятидесяти двум остался романтичным ребенком – он верил, глупышка, в торжество разума и бездушия.

И, как всегда, по мелочам кое-что у него всегда прекраснейшим образом получалось, потому что в большинстве случаев разум, каким бы это странным ни показалось, все-таки торжествует. Ко всеобщему сожалению.

У него, например, стала на первых порах срабатывать система хитроумных, по его мнению (а на самом деле вполне нелепых и примитивнейших), ловушек. Во всяком случае, Таина все меньше заговаривала о своем желании остаться с Хазеном и все благосклонней относилась к идее (о, конечно, неисполнимой, фантастической, но безусловно желанной) стать хозяйкой фамильного дома на Флориановой Дельте и еще одного дома, где Кублах родился и провел юность, – в городе Париж‐100 на планете Париж‐100. Правда, тот дом надо было еще купить. Это было, в общем, несложно: дом, как выяснилось, сейчас пустовал.

Ей также нравилось мечтать о политической карьере Кублаха. Планы у него были грандиознейшие, и в лице Таины он встретил благодарную слушательницу. И правда, разве преступно всласть обсосать далекую, тоже фантастическую (ой, ну совсем-совсем невозможную, это же просто для удовольствия!) возможность стать Первой или, по крайней мере, Четвертой Дамой Ареала?

Хазен, уже исстонавшийся от переполнявшей его ревности, но все такой же предупредительный, обязательный и безмолвный, понемногу стал ее раздражать.

– Он сухой, рациональный, ужасно правильный, он даже не слишком-то и мучается, – жаловалась она Кублаху. – Вот сейчас, например! Он ведь точно знает, где я и чем занимаюсь, и что, ты думаешь, он делает? Мучается? Как бы не так! Он себе здоровье накачивает, омолодительный спорт называется, импотент несчастный!

Наконец, грянул давно запланированный скандал, где все точки над «и» были Таиной жесточайше расставлены. Хазен, поненавидев и пообвиняв всласть, был небрежно отодвинут на задний план в обмен на обещание Таины продолжать номинально оставаться его супругой.

Последнему пункту Кублах совсем не обрадовался. Я даже не знаю, кто кого тогда ненавидел больше – Хазен Кублаха или наоборот. Во всяком случае, у Кублаха вдруг, по не очень странному совпадению, образовалась настоятельнейшая необходимость срочно перебраться на Хансигву, пусть не первую, но все же таки пятую в списке популярных курортных планет сезона. Подкомитетного феста на Хансигве не ожидалось, никакой, даже самомалейшей, сходки политиков из тех подкомитетов, где мелькал Кублах, тоже не предполагалось отнюдь, зато проездом там должен был оказаться – верней, не должен, а мог с большой вероятностью, – очень полезный, но очень занятой соподзаместитель подкомитета по фоекальному (не путать с фекальным!) ранжированию ареальных рангов для Особой Ранговой Книги, сам непередаваемый Вудро Визафт-Ю, с которым Кублах давно и безуспешно искал возможности хотя бы на две минуты устроить личное интервью.

Без особенных разговоров усадив Таину в вегикл «Два листа» – не очень элитный, но с кабинками и удобный, – он помчался с ней от Хазена прочь. Однако Хазен, вконец остервеневший, следующим же рейсом ринулся вслед. Состоялась неизбежная, но оттого не менее неприятная встреча, был разговор, во время которого Кублах переувлекся умной риторикой и даже цитатами, а Хазен большей частью угрожал и размахивал литыми бронзовыми кулаками. Очно соперники друг другу не понравились еще больше, чем заочно, но если Хазен увидел приблизительно то, чего и ожидал (а ожидал он почему-то именно напыщенного выпячивания всего: груди, живота, задницы и даже локтей), то Кублаху пришлось напороться на маловдохновляющее открытие – он впервые осознал (хотя вообще-то слышал от Таины неоднократно), что двести лет не всегда означает дряхлость, что Хазен поджар, мускулист и, судя по движениям, искушен во всяких разных видах единоборств, что глаз у него ясен и жестко нацелен; также понял Кублах, что совсем неосмотрительно иметь противником такого человека, как Гальдгольм Хазен. Словом, вымирать диплодок вовсе не собирался.

Таина пообжигала обоих взглядом из-за портьеры, но в конце концов вмешалась; как могла страсти утихомирила и удалилась с Хазеном прочь, многозначительно Кублаху подмигнув – мол, жди. Следующим утром она ворвалась к нему в отель с жалобами на деспота-диплодока и со слезами по поводу того, как отчаянно диплодок страдает. Кублах не понял, что дело дрянь. Он победоносно поморщился, выпятил все выпячивающееся (см. выше) и сообщил Таине, чтоб готовилась уехать с ним навсегда, причем как можно быстрее, потому что интервью с Визафт-Ю он провел более чем удачно (девять полноценных минут), делать ему на Хансигве больше нечего, оставаться глупо и попросту вредно, и пора, наконец, навестить оба его дома – фамильный и на Париже‐100. Таина в ответ страшно запереживала и начала спрашивать всякую ерунду типа того, стоит ли предупреждать Хазена («С ума сошла! Даже и не подумай!»), стоит ли тайком уволочь с собой кое-что из одежды и драгоценностей («Я все тебе куплю! В тысячу раз лучше!»), не закончился ли сейчас на Флориановой Дельте цитро-купальный сезон и почему он ее так не любит, если ни разу не поцеловал и все время называет идиоткой и дурой. Пришлось смириться с тем, что к полудню, после «поцелуя», она вернется в отель к диплодоку (Кублах как чувствовал и очень ее уходу сопротивлялся, но ему были даны самые страшные клятвы и в любви заверения), а завтра утром, сразу после того, как диплодок отправится на свою утреннюю пробежку, она выйдет словно бы по магазинам, но по магазинам не пойдет, а вместо того отправится на вокзал, где ее будет ждать Кублах, они сядут на рейсовый вегикл к Архипелагу Азурмерилэнтс, где находится штаб-квартира подкомитета по состоянию сойловых почв и где как раз должны будут состояться перевыборы руководителя экспертной группы (Кублах там баллотировался). Побыв на Азуре совсем немного и практически анонимно (это было любимое словечко Кублаха, «практически», он вставлял его и к месту, и не к месту, считая его высшим вольтом политической дипломатии), они с пересадками – чтоб диплодок не засек – направятся к Флориановой Дельте, попутно посетив, если получится с рейсами, Париж‐100.

Оставшись один, Кублах несколько загрустил и сказал себе вслух:

– Я женюсь, потому что того требуют интересы высокой политики. Иначе хрен бы я сдался.

Но напрасно прождал Иоахим Кублах четыре часа в исполинском стволе вокзала Хансигвы; в назначенное время умчал к Архипелагу Азурмерилэнтс неэлитный вегикл категории «Два листа», поставив тем самым крест на Кублаховой карьере первого знатока сойловых почв. Спустя сорок минут прахом пошел и дополнительный вариант – торговый и неудобный рейс до города Сантареса на планете Сантарес, где стервозная, но дотошная Роза Кухбарри из сводного психоделического комитета защиты нервов выискала какие-то архитектурные аномалии. Прошел, в конце концов, и поезд «Москва – Колон» с остановкой в шесть минут, на котором всего с одной пересадкой можно было добраться и до Парижа‐100, и до Флориановой Дельты.

Лишь ближе к вечеру узнал Кублах, что чета Хазенов еще вчера покинула пределы Хансигвы, наняв частный вегикл и задав местному мотороле в высшей степени неопределенный маршрут. Одновременно пришло сообщение о побеге Дона Уолхова.

И вот теперь Кублах как заведенный яростно вертелся на одном месте, непроизвольно выпячивая все, что обычно выпячивал, чтобы произвести впечатление.

Кублаху было больно. Он не понимал, почему Таина обошлась с ним так беспардонно, и во всем винил проклятого диплодока. Раньше он его ненавидел как препятствие. Теперь же в первый раз к диплодоку с полной серьезностью взревновал.

Еще больше Кублах честил мерзавца Дона, который посмел выбрать для своего побега такое время. Потому что, как и в самом начале, даже на секунду не мог себе вообразить Кублах всех ужасов существования без Таины, которая к тому же оказалась так важна для реализации его высших политических интересов. Конечно, жену можно бы найти и другую, если сильно понадобится, но это будет ложь, а лживым политиком Кублах становиться не собирался, по крайней мере, в вопросе выбора жены.

Как, кстати, не собирался тратить силы на поимку какого-то там преступника, который прямо сейчас ничем для Кублаха интересен не был.

Глава 5. На фасетте

– Дон?

– Угу.

– Ну, как?

– Пока ноль, но я только начал. Погоди еще денек-другой.

– Есть разговор.

Дон досадливо хмыкнул. Слова «есть разговор» на языке Яна Куастики означали, что через мемо он говорить опасается. А если Куастика желает секретничать на фасетте, это что-то очень серьезное. Скажем, долгожданное сообщение о том, что Кублах встал на тропу.

– Разговаривать сейчас?

– Один-два часа погоды не сделают. Но вопрос хотелось бы решить срочно. Так что ты покопайся там пока, а в обед жду.

«Итак, даже не два часа вместо двух дней, а где-нибудь около получаса – почти наверняка придется срываться отсюда после обеда. Плохо».

Дон задумчиво огляделся. Кубическое помещение со спартанской обстановкой: кровать, тумбочка, пара нераскрытых кресел в углу, углубление для базина, камин, который камином никогда не был, а совмещал в себе оба двигателя с автономной энергетикой.

– Я что-то немного подзаблудился у вас, Куастика, – с сомнением сказал он. – Сам, наверное, быстро к тебе не доберусь.

– Ты где сейчас?

– Четырнадцать пятьдесят шесть. Здесь так написано. Если нужно заводской номер…

– Не нужно. Так… Четырнадцать…

– Пятьдесят шесть.

– …пятьдесят шесть. А, вот… сейчас. Пробираться будешь наверх. Через пять – нет – шесть этажей увидишь одиннадцать ноль восемь, оттуда налево, если смотреть на цифры. Там такой коридор будет, на шесть блоков, а в коридоре тебя встретят мои ребята.

– Орарио и…

– Орарио и Хпантазма.

– Да, помню. Еще бы такое имечко не запомнить. Я их узнаю, спасибо. Я еще минут на сорок здесь задержусь. Тут по пути кое-что…

– Повнимательнее там. Тридэшки где-то именно в тех краях бродят.

– Ага. Конечно. Минут сорок, не больше.

На этой фасетте Дон остановился после коротких, но нервных скитаний по Ареалу. Он уже начал жалеть о своем побеге. За недолгие дни свободы он умудрился несчетное число раз совершить умопомрачительные скачки от одного убежища до другого и столько же раз прийти в отчаяние. Везде его принимали с радостью, любовью, но и откровенным страхом, отовсюду его очень вежливо гнали. Что неудивительно – никому не хочется связываться с человеком, к которому пусть хоть свято относишься, но которого никак, даже при самом горячем желании, невозможно спрятать.

Дон, еще не старик, но уже и не юноша, весьма и весьма умный, в некоторых вопросах остающийся «вечно молодым», обнаружил вдруг, что есть у людей, даже самых отчаянных, предел самопожертвования – им не нравится жертвовать собой просто так, и им перестают нравиться те, кто от них этого ждет.

Он улыбался, благодарил, говорил или – по обстоятельствам – давал понять, что все понимает, не обижается и ни секунды лишней никого подвергать опасности не собирается. Когда люди понимали, что вот прямо в настоящее время нешуточная угроза отсутствует, потому что, со слов Дона, его джокер, некто Кублах, еще не на тропе, они порой предоставляли ему убежище на несколько часов – но не больше. Дон за эти дни потерял несколько друзей, ни секунды не потратив на ссоры, а одним своим появлением поставив их перед выбором: быть сволочью или по отношению к себе и своим, или только по отношению к Дону.

Он много о чем не подумал, Дон. Он, выяснилось, до сих пор не привык к тому, что у него есть собственный и неизбежно побеждающий охотник.

В бессмысленных поисках хоть сколько-нибудь надежной норы, которой не существовало во всем мире, Дон попал на фасетту Куастики. Фасетта, которую он посетил до того, оказалась насквозь криминальной, там для начала Дона вознамерились без лишних церемоний прикончить. Дон не обиделся, нескольких покалечил, но не убил, что было оценено, а затем позаимствовал вегикл с хорошей частотой, насквозь провонявший наркотиками и «проникающей» рыбой шамма – основными товарами контрабанды обитателей фасетты, – и в спешке убрался.

В прежние времена Дон считал фасетты идеальным убежищем, ибо таковым они и были. Первые фасетты появились с полвека назад, когда специально для любителей Большого туризма, обожающих огромные скопления себе подобных в самых несуразных местах, транспортная корпорация «Сине аир, Т.А.» приступила к производству так называемых «блочных» прогулочных вегиклов. Имели они очень средние ходовые и нырятельные параметры; были при этом из-за удешевления весьма уродливы на вид и неудобны в работе, а также оборудованы лишь узаконенным минимумом удобств, однако обладали тем достоинством, что могли легко собираться в огромные, хотя бы даже и многокилометровые конгломераты, – назывались они фасеттами, или сборами. При соединении между вегикл-блоками автоматически устанавливались энергетическая, сигнальная и информационная связи; автономные системы жизнеобеспечения тут же дополнялись сервисом из центрального коллектора. Конгломерат таким образом мгновенно превращался в идеально работающую структуру городского, а то и малопланетного типа, очень быстро собираемую и очень удобную для гранд-туристов.

Последние, однако, к фасеттам большого интереса не проявили – в чем-то здесь маркетингеры «Сине аира» немного ошиблись. Били потом себя в грудь, и каялись, и объясняли, что, по-видимому, дело в том, что гранд-туристы по какой-то странной, никуда не лезущей этике презирают все удобства – им подавай Вселенную в чистом виде.

Однако в убытке корпорация не осталась, а, наоборот, получила от фасеточных вегиклов колоссальные прибыли. Обнаружилось у них одно достоинство, несущественное для гранд-туристов, зато необходимое для другой части потребителей, на которых корпорация – во всяком случае, по словам ее представителей – поначалу вовсе и не рассчитывала.

Фасетты не только собирались очень быстро, но и разбирались в мгновение ока. Это их свойство оказалось образцовым для тех, кому необходимо прятаться в космосе и при этом иметь постоянный адрес. Поэтому на самом деле селились в них не благонамеренные гранд-туристы, а отъявленные преступники: пираты, контрабандисты, охотники за «мантиями» – запрещенными к отлову солнечными медузами, очень дорогими и неуклонно вымирающими, – отшельники, изгои, космоломы и прочий не ужившийся с цивилизацией люд. Как только фасеттой начинал интересоваться полицейский вегикл, структура тут же разметывалась по кирпичикам, да и сами кирпичики тут же испарялись в ближайшем – как правило, очень близко расположенном – входе в Полость.

Поскольку сигнал к распаду фасетты должен подаваться из одной точки, учитывая безответственность, а порой и гадостность контингента, на любой фасетте порой демократически, но чаще силой назначался президент – Человек с Кнопкой, – который в зависимости от личных качеств захватывал большую или меньшую порцию власти. Как-то так повелось, что Человек с Кнопкой где номинально, а где и фактически отвечал не только за безопасность фасетты, но и за порядок на ней, а иногда и за процветание ее постоянных обитателей.

Например, известна была фасетта, многие десятилетия добивавшаяся от властей Ареала статуса государства с правом независимости, неприкосновенности, торговли, установления официальных отношений с другими Субъектами и прочих совершенно на самом деле ей не нужных глупостей. Кончилось все тем, что фасетту в один прекрасный день заставили распылиться, причем навсегда, одновременно изрядно пошерстив ее обитателей.

Фасетта, на которой прятался Дон, была сравнительно некриминальной и спокойной. Там жили главным образом хнекты, никакого существенного вреда моторолам не приносящие, но считающие, что те спят и видят, как бы их отловить, и потому надо хорошенько спрятаться. Благодаря сверхъестественно высокой образованности они очень хитро укрылись в одной из топологически труднодоступных точек. Фасетту хнектов тут же облюбовали отшельники и космоломы, и, хотя чуть позже на ней обосновалась пара-тройка контрабандистов среднего уровня, жили там очень спокойно и хорошо.

Отличительной особенностью хнект-фасетты было полное отсутствие на ней включенных бортовых моторол. Местный умелец умудрился установить все необходимые для жизни связи, использовав всего лишь десяток невзаимодействующих интеллекторов. Отдельный интеллектор обеспечивал фасетте внешнее информационное обслуживание, причем по качеству оно мало чем отличалось от моторольного.

– Ты, конечно, понимаешь, что, как мы тебе ни рады… – начал президент хнект-фасетты Ян Куастика при первой же встрече, и Дон привычно закивал:

– Да, конечно, я понимаю. Ты мне только дай отдохнуть пару деньков. Больше я тебя ни о чем не прошу. А два дня… За мной, похоже, пока погоню не снарядили.

– Я знаю. За тобой действительно пока нет погони. До тех пор, пока она не начнется, ты можешь жить здесь. Мы в самом деле тебе рады и считаем за честь…

– Спасибо, Ян. Ты мне понравился, правда.

– Ты мне тоже понравился, – ответил Куастика и, помявшись, продолжил: – Одна вот только загвоздка. Как бы тебя не вычислили, если остановишься здесь надолго. Во всяком случае, будь поосторожней в речах.

– А что такое?

– Тридэ. Привидения, одним словом.

Дон мгновенно насторожился.

– И давно?

– Дак… примерно с месяц.

– Как часто?

– Не очень чтобы. Шесть раз. Вчера был шестой.

– Месяц… то есть до побега еще. Лоцировал?

– Не удалось. Похоже, они по всей фасетте.

– Плохо, – подумав, сказал Дон.

– Плохо, – подтвердил Куастика, вздохнув и сокрушенно покачав головой. – Никак у нас не выходит с этой напастью справиться.

«Так, – подумал Дон, – меня ненавязчиво нанимают. Что ж, хоть не из милости поживу».

– Лоцировать можно отключениями, – сказал он. – Но это долго. Есть другие методы. Я попробую.

Куастика довольно улыбнулся.

– Буду тебе благодарен, Дон. Мы бы справились, но бортовых слишком много. И у нас нет мастера твоего класса. Ты штучный мастер.

– Не льсти зря. Я постараюсь тебе помочь.

– Спасибо. Хорошо бы ты успел до начала погони. Как только она начнется, тебе нужно будет уйти. А то жалко – место пока нерасшифрованное.

«Привидения», или тридэ, о которых говорил Куастика, вряд ли могли осложнить положение Дона, и без того безнадежное. Самому же Куастике и его фасетте они могли подложить свинью какой угодно степени пакостности.

Дело в том, что тридэ при отключенных бортовых невозможны в принципе. Появляются они, как правило, или с согласия людей, или при чьей-нибудь попытке соединить несколько низших моторол (более шестнадцати) в одно целое. Причина в том, что низшие, в том числе и бортовые, моторолы для такого соединения не приспособлены – для этого требуется серьезное переформатирование пирамид, что при их малом количестве означает почти полное изменение моторольной личности. Как уже говорилось, никакой моторола по доброй воле свою личность менять не станет, поэтому соединение делается поверхностным, «конфедеративным», что приводит ко множеству единичных и кластерных конфликтов между интеллекторами из пирамидных оснований. А это, в свою очередь, ведет к нарушению целого ряда моторольных функций и множественным, чаще всего незначительным, сбоям. Одним из результатов таких сбоев как раз и является тридэ. Порой это мелькание разноцветных звездочек и теней, реже – сложно вращающиеся умопомрачительные топологические конструкции, а чаще всего – в той или иной степени подробности прорисованные человеческие тела. (В знаменитом стекле В. В. Хоммоморфа «Гомоморфные наклонности низших экстраинформационных структур» такое пристрастие к человекоподобию объясняется антропоидной этимологией основных характеристик интеллекторного сознания или, в переводе на обычный язык, тем, что первые интеллекторы создавались по образу и подобию человеческого мозга.)