Текст книги "Персональный детектив"

Глава 14. Ромео и Джульетта

Человек, проникший в «ее» квартиру, своего нового имени не знал. На нем не было ничего, кроме желтой спортивной курточки и белых пижамных брюк. Огромный. Длинные волосы его были всклокочены, на скуле красовался свежий синяк. Он толкнул дверь – та оказалась незапертой. Он немного постоял на пороге, потом позвал:

– Здесь есть кто?

Она не ответила. Она сидела на полу, запершись в ванной, и молила всех возможных богов, чтобы этот человек, взяв что ему нужно, побыстрей отсюда смотался.

Она тоже не знала своего имени. Человек, в доме которого она жила – наверное, отец, – во время кси-шока слетел с катушек и попытался ее убить. Она убежала сразу, почти в чем мать родила. Она была настолько хрупкой и маленькой, что почти сразу же начала думать о себе как о женщине. Точней, девушке. Лет шестнадцати, не больше. Чертова усмешка судьбы – уничтожить такую девочку, чтобы влезть в ее шкуру. Красавица и чудовище.

Но он ничего не стал брать в квартире. Он прошел прямо в ванную – хотелось посмотреть на синяк.

– Ого! – сказал он, увидев, как она пытается вжаться в каменный угол. – Да тут люди. Здорово, Дон. Ты чего такой? Изнасиловали?

Перед ней стоял огромный детина с мелкими глазками и челюстью размером с футбольный мяч. Плоская бесцветная челка на лбу, синяк под глазом… и здоровая человеческая улыбка, немного неуклюжая – видимо, оттого, что прежний хозяин ею не слишком пользовался.

Она облегченно вздохнула.

– Нет, только пытались. А еще раньше один псих хотел меня убить. Я думаю, дня за два все успокоится, решила переждать где-нибудь здесь. Но дура, дверь запереть забыла.

Он успокаивающе повел своей жуткой челюстью.

– Я запер. Так что, в принципе, можем переждать вместе. Ты как?

Увидев, что она напряглась, укоризненно покачал головой. Ему до слез было жаль эту девчушку. И Дона в ней.

– Ты вообще одна здесь?

Она встревоженно кивнула и напряглась еще больше. Он улыбнулся.

– Я, приятель, не псих, а самый обыкновенный дон уолхов. Со всеми шестерками и тузами. И заниматься с тобой онанизмом никакого желания не испытываю, хотя фигурка твоя к тому и располагает. Давай решим с тобой так. Я старший брат. Я тебя не воспитываю, но защищаю. Там, может, и любовь какая получится, это я не могу сказать, но это если получится. А пока просто два человека – ну очень близких по духу, – которые захотели немножечко пожить вместе. Ну как?

– А Джосика?

– Джосика – наша общая боль. Но ты помнишь, сколько времени мы с ней не виделись?

Дон-девушка неожиданно ощутил необыкновенный покой и уют. Ощущение-люкс. Такого с ним не было уже бог знает сколько времени. Много приятелей, масса надежных друзей (в страхе перед Кублахом отказавшихся от него), но ни одного старшего брата. Да еще с матримониальными перспективами. «В конце концов, я баба. С другими перспективами у меня сложности».

– Похоже, у меня особенного выбора нет, – отведя в сторону увлажнившиеся глаза, сказала она. – Но рожа у тебя, Дон… Совсем я не уверена насчет нашей с тобой в будущем взаимной любви.

И успокоенно улыбнулась. Он во всю глотку загоготал. За Доном такого гогота не замечалось.

– Так-то лучше. А имя у тебя есть? Кроме имени Дон Уолхов?

– Нет имени.

– Гэ! И у меня тоже. Совпадение. Давай придумывать имена. Тебя я назову Ромео, меня – Джульетта.

– Наоборот, дубина! Меня Джульетта. Я же как-никак девушка.

Они весело рассмеялись. Он устроился на полу рядом с ней.

– Да что ты? Серьезно? Ну, давай так, мне все равно. Слушай, кухня в этой квартире имеется?

Как раз из кухни тогда донесся какой-то шум. Оба вздрогнули. Он помрачнел, замер. Настороженно, словно принюхиваясь, вытянул шею.

– Так, говоришь, одна здесь?

Совсем другой голос. Как изжога. И ни капли собственных, доновских ноток.

Ромео бесшумно вскочил на ноги, на цыпочках подошел к двери, выглянул. В квартире, казалось, было пусто. Царила полная тишина – ни движения, ни дыхания. Так же, на цыпочках, подкрался к двери на кухню, осторожно глянул туда. Вроде никого. Недоуменно, чисто по-доновски, приподнял брови, пошел, уже не таясь, обратно… и, уже заворачивая в ванную, самым краем глаза уловил, как что-то темное мелькнуло и скрылось в одной из комнат.

Джульетта с нескрываемым подозрением следила за каждым его движением. Она уже встала на ноги, хотя все еще вжималась в угол. В правой руке она держала столовый нож.

Ромео неприязненно осмотрел ее с головы до ног.

– Так, значит, красотка, ты в квартире совсем одна?

– Убирайся! – закричала она. – Вместе со своим подонком-приятелем убирайся!

Дело складывалось непонятное и фальшивое. «Что-то здесь явно не так, – подумал Ромео, – надо бы со всем этим как следует разобраться». Но времени разбираться не было, потому что в комнате, куда метнулась темная фигура, загремело что-то железное и тяжелое, потом шепотом чертыхнулись.

– Дай нож, – приказал Ромео и, пока Джульетта собиралась отказаться, отнял у нее этот нож, дернул ее на себя, прикрылся ею (подумал – черта с два такой малявкой хоть коленку прикроешь!), схватил за шею, выставил нож вперед, угрожающе заорал (Джульетта с огромным удивлением на него смотрела):

– Эй ты, там! А ну-ка выходи! Твоя девка у меня в руках, не послушаешься – шею ей сверну, не посмотрю, что девка малая!

И тут же свернул ей шею.

Сам того не желая. Нечаянно. Он даже и не собирался ей шею сворачивать – уж очень трогательная девчонка была. Даже и не думал сворачивать. Но так вышло. Не рассчитал. Шея очень хрупкая оказалась.

– Это… Как же? Ты что, приятель?

Пока он ошарашенно, еще не совсем понимая, глядел на ее удивленное мертвое лицо, кто-то гулко протопал по коридору, завозился с замком и хлопнул дверью, оставив после себя теперь уже вот совсем мертвую тишину.

Моторола этой сценкой особенно был доволен. Дон хорошо разбирается во всяких трехмерных иллюзиях и умеет делать из них самые глубокие выводы. Надо не тридэ ему показывать и не часть тридэ, а вот так, чтоб мельком, чтоб через звук подозрительный… Сам-то Дон вряд ли на это купится, у него интуиция, а вот с донами такое проходит за милую душу. В итоге вот вам еще один полный или почти полный псих. Такой необходимый для великого общего дела моторолы.

Моторола рисковал. Он вел себя совершенно не так, как обязан был при подобных экстренных случаях. Он ни у кого не попросил помощи, никого не поставил в известность. Более того, он вообще не собирался этого делать. Главное же – он почти ничего не предпринимал, а на это мог обратить внимание Дон. Дон умен и может догадаться раньше времени. Это осложнит игру, но не осложнения опасался моторола. И даже не потому, что он скорей приветствовал осложнения, чем избегал их. К тому же все возможности – ну, почти все – были им давно просчитаны, в том числе, конечно, и эта. Развитие событий по любой из них с высокой надежностью обеспечивало победу. Однако были варианты, осложненные психическими проблемами. Короче говоря, при некоторых сценариях затрагивались больные области гигантского мозга моторолы, причем затрагивались так сильно и глубоко, что это грозило резким обострением болезни, чего моторола, естественно, всеми силами старался избежать. Поэтому нельзя было допускать, чтобы сейчас Дон Уолхов начал догадываться о своей действительной роли в этой игре.

Не вмешиваясь по собственной воле в различные несчастья, которыми сейчас просто кишел город, даже вызывая эти несчастья, моторола в то же время изображал деятельность – если бы он совсем не вступался, это бы выглядело подозрительно.

Выждав часа полтора, то есть протянув ровно столько, сколько можно без опасения вызвать у Дона (да и у остальных донов) опасения на свой счет, моторола предпринял некоторые шаги, которые можно было принять за его ответ на чрезвычайные обстоятельства. На самом деле по закону у него не было и четверти часа, но Дон хорошо изучил психологию моторол, их чуть ли не рефлекторное нежелание прибегать к официальной помощи для решения своих проблем – Дон обязан был это учесть и поэтому спокойно отнестись к небольшому нарушению правил.

Самым заметным лицедейским поступком моторолы стало его объявление о том, что доны могут узнать про себя все, что знает об их прошлом моторола, стоит им только обратиться к нему. Моторола особенно подчеркнул, что в данном случае желательно обращение через «исповедальни» – дескать, так обеспечена более высокая полнота информации.

Моторола, в сущности, не соврал – узнать чуть больше в «исповедальнях» было можно. Но скорей теоретически, чем реально, – всё, что донам требовалось узнать о себе тогда, вполне можно было выяснить и по связи мемо. Кто-то через мемо и узнавал, но таких, к удивлению даже моторолы, набрались единицы – Дону, который собаку съел в тонкостях взаимоотношений между моторолами и людьми, невдомек было, что, говоря сейчас чистую правду, моторола безбожно врет.

Предложение насчет «исповедален» имело второе дно. Уже много лет, с тех самых пор, как Дон покинул П‐100, он наотрез отказывался пользоваться услугами моторолы, если они требовали личной встречи. В принципе, моторола мог вызвать любого из тех донов, которые ухитрились захватить с собой мемо, и сам, по собственному побуждению, сообщить им всю нужную информацию. Но моторола предложил запрашивать ее, причем не через мемо, а через «исповедальню». Это был чувствительный щелчок по носу всем донам. Сейчас, будучи в шоке, они могли его и не заметить. Но потом, когда все успокоится, заметят всенепременно.

Глава 15. Вокзал

Противостояние Дона и моторолы началось почти сразу же после Инсталляции. И хотя в первые часы они формально еще не схватывались, а только приглядывались к происходящему и с действиями на опережение не спешили, на каждый шаг противника другой немедленно отвечал, пытаясь дать отпор.

Единственное, в чем у Дона с моторолой сразу выявилось полное согласие, – это решение изолировать планету. Ни тому ни другому преждевременное внешнее вмешательство нужно не было. Может быть, Дон и здесь ответил бы мотороле привычным отпором, но первенство в этом деле принадлежало ему самому – он первый приказал отключить внешнюю связь П‐100 и закрыть единственный космовокзал; моторола же, к его удивлению, не противодействовал, а в некоторых случаях даже и помогал. Правда, помощь его привела к тому, что вокзал стал ареной одной из самых крупных трагедий, разыгравшихся в первые часы после Инсталляции.

Вокзал, собственно, закрывать и не надо было – он закрылся сам.

Всеми тонкостями работы любого космовокзала заведует моторола. Он регулирует потоки пассажиров, обеспечивает все виды услуг, заправляет пусками и посадками, профилактикой и заправкой вегиклов, утирает носики потерявшимся детишкам – словом, делает все. Даже то, чем занимаются на космовокзале сервисные фирмы, управляемые людьми: торговля, ресторанный и буфетный бизнес, гезихтмакерство, такси, космические транспортные услуги вне расписания и так далее, и так далее, – все полностью подчинено мотороле. По соответствующей инструкции – только при таком условии частные фирмы допускаются к работам на космовокзале.

Однако Конституция Ареала требует, чтобы любые действия моторол хотя бы формально контролировались человеком. Поэтому в штатном расписании любого космовокзала непременно присутствует должность диспетчера, в обязанности которого входит одно – разрешать или запрещать пуски и посадки. Старый, до боли знакомый принцип НВС: «на всякий случай».

Должность эта бессмысленна до безобразия. Диспетчер действует в точном соответствии с предписаниями, составленными моторолой Парижа‐100. Если у него возникают сомнения, он советуется опять-таки с моторолой, хотя формально ему и не подчинен. Считается, что диспетчер контролирует моторолу.

В ту ночь диспетчер Тито Гауф, как и все, превратился в Дона Уолхова, и космовокзал остался без человека, нажимающего кнопки. С тех пор не было дано разрешения ни на одну посадку, ни на один пуск. Доны, сидящие в готовых к старту рейсовых вегиклах, не смогли покинуть Париж‐100, не-Доны, направляющиеся на Париж‐100, не сумели туда попасть. Моторола ничего не мог с этим поделать, да, наверное, и не очень хотел. Эмиссару Дона, который прибыл закрывать космовокзал через три с половиной часа, оставалось только одно – официально объявить о временной изоляции планеты и удовлетворительно объяснить эту изоляцию Метрополии и службам безопасности Ареала.

Трагические события начали развиваться задолго до появления эмиссара.

Так случилось, что момент Инсталляции пришелся на пиковое время работы космовокзала. Так случилось, что тогда в здании космовокзала находилось много детей того возраста, в котором «платоново» пространство сводит их с ума. Большое количество обезумевших детишек в переполненном людьми, пусть огромном, но все-таки замкнутом, помещении не способствует душевному спокойствию взрослых. Вдобавок на космовокзале, как, собственно, и по всему Парижу‐100, вовсю действовали многочисленные тридэ, созданные моторолой с одной целью – как можно сильнее раздражать донов и расшатывать тем самым обстановку. Плюс к тому доны с наиболее устойчивой психикой быстрей других оправились, расхватали бесколески и умчались в город. В здании вокзала остались самые нервные.

Диспетчер Тито Гауф, только что узнавший от моторолы, что он диспетчер и что зовут его Тито Гауф, но никаких других сведений не получивший, устал растерянно метаться по диспетчерской и теперь глядел в зал, где суетилась донельзя растревоженная человеческая масса. Масса издавала ровный накаленный гул, слагаемый из истерических выкриков, бессмысленных восклицаний, громких споров, взаимных обвинений – обязательно на повышенных тонах – и пронзительного плача детей.

– Это невозможно. Нужно что-то делать. Нужно как-то их успокоить, – лихорадочно бормотал Гауф. Но моторола глухо молчал, предоставив дона-диспетчера самому себе. Дон никогда не бывал в диспетчерских и других технических службах вокзала. Поэтому Гауф, в конце концов решивший сделать какое-нибудь успокоительное заявление для публики, не знал, оснащена ли диспетчерская устройством оповещения, и если оснащена, то как это устройство выглядит. На столе с диспетчерским пультом вообще-то стояло что-то похожее на микрофон, но он был какой-то странный, и на всякий случай Гауф его не трогал. Смятение тем временем нарастало. Не в силах больше выдерживать идущего из зала беспокойного гула, Гауф вернулся к столу и решил еще раз внимательно проинспектировать «микрофон». Он долго и бездумно его оглядывал, чуть ли не обнюхивал, потом приблизился к нему ртом и осторожно кашлянул.

Результат получился ошеломляющий. В зале на полную мощность завыла полицейская сирена. Гауф запаниковал. Пытаясь выключить сирену, он стал нажимать все кнопки и трогать все предметы подряд, одновременно выкрикивая все известные ему голосовые команды. Сирену он не утихомирил, зато включил какую-то экстренную тревогу. Страшный протокольный голос перекрыл сиренное завывание и сделал странное сообщение:

– Внимание, экстренная ситуация! Внимание, экстренная ситуация! – разнеслось по всему вокзалу. – Всем покинуть зону установки, установку закрыть! Всем покинуть зону установки, установку закрыть! Даю отсчет. Десять… девять…

Доны вытаращили глаза и стали оглядываться в поисках, куда убежать. Смятение усилилось многократно. Никто не знал, что за установку имеет в виду голос и что произойдет после отсчета. У всех дверей вокзала началась куча-мала.

Дойдя до цифры «один», голос сделал многозначительную паузу, потом с нервным подвзвизгом скомандовал:

– Пуск!

Секунды две (все в страхе замерли, жутко выла сирена) ничего не происходило, затем голос сказал:

– Технический сбой. Диагностика. Исправление. Повтор команды. Всем покинуть зону установки, установку закрыть! Всем покинуть…

И все началось сначала.

И Тито Гауф, и заместивший его Дон Уолхов всегда считались людьми с устойчивой психикой. Но даже для устойчивой психики такое испытание было чрезмерным – дон-Гауф всерьез оказался на пороге нервного срыва. Он впервые понял, насколько легко человеку даже с крепкими нервами пересечь грань, отделяющую его от безумия.

Испытания на этом не кончились. Встрепанный человек появился в дверном проходе диспетчерской и истошно заорал на него:

– Идиот! Кретин! Перегрузи немедленно штукер, сейчас взорвемся!

И с жутким топотом убежал.

Дон-Гауф не знал, что такое «штукер» и как его следует перегружать. Этого, собственно, не знал никто. Даже моторола. Тридэ, посланный им к Гауфу, придумал это слово на ходу. И штукер оказался последней каплей. Бывший диспетчер истошно проорал что-то приказное насчет его перезагрузки и начал как заведенный бегать по диспетчерской, круша все вокруг. К тому времени, когда к нему ворвались разъяренные доны и стали избивать, в комнате не осталось ни одной целой вещи, а «микрофон» растоптали чуть ли не в пыль.

Но донам, как они ни старались, тоже не удалось выключить ни сирену, ни странное объявление об «экстренной ситуации». Им было невдомек, что таких выключателей и таких тревог в природе не существует, что все это не более чем милые шутки моторолы, решившего немного пощекотать им нервы. Больше того, в поисках несуществующих выключателей они обыскали все технические помещения вокзала и попутно «включили» еще несколько тревог – о пожаре, радиационной опасности, нападении террористов и землетрясении. Каждая из них имела собственный тембр, поэтому на зал космовокзала обрушилась такая какофония оглушающих звуков, что многие доны на время оглохли.

Вообще, на космовокзале моторола позволял себе то, чего ни за что бы не сделал в Стопариже. В Стопариже был Дон. В Стопариже была масса людей, мало затронутых всеобщим психозом (который, кстати, по степени накала даже не приближался к тому, что творилось в здании космовокзала), – они могли понять его действия, они, в конце концов, могли обнаружить тридэ, сделать соответствующие выводы и предпринять соответствующие контрмеры.

На космовокзале ничего этого моторола не опасался. Здесь он свободно запустил в зал самых откровенных, в два счета распознаваемых тридэ; здесь он нарушал принципиально ненарушаемые инструкции; здесь он с необычайным легкомыслием создавал предельно невообразимые, предельно абсурдные случаи – любой вменяемый дон сразу бы заподозрил провокацию, сразу бы понял, кто за этим стоит. Однако вменяемых донов здесь уже не было.

Вот со звуками сирен моторола несколько перестарался – соединившись вместе, они перестали пугать и воспринимались теперь как жуткое музыкальное сопровождение происходящего, причем этот адский оркестр удивительным образом совпадал по настроению с тем, что творилось в душе у донов, попавших в западню вокзала.

Впрочем, может быть, «перестарался» – сильное слово. Может быть, это и не было ошибкой моторолы – потому что испугать донов больше, чем он уже испугал, было нельзя.

В толпе вовсю действовали тридэ. Теперь они не пугали, не раздражали, теперь они распускали слухи. Все уже точно знали, что покидать вокзал опасно, что обезумевшие террористы окружили его и расстреливают всякого, кто выйдет наружу. Знали также от дона, примчавшегося из Парижа‐100, что в городе еще хуже, что там расстреливают всех женщин и детей, предварительно изнасиловав; что сюда едет специальный человек со строгим указанием произвести то же самое и на вокзале; что команду палачей он будет набирать из присутствующих; что другой человек от другой религиозно-террористической группировки уже здесь и размещает по всем углам здания мощную взрывчатку; что террористы, окружившие вокзал, – его конкуренты и тоже получили приказ взорвать здание, так что они соревнуются сейчас, кто быстрей, но у них мало оружия и совсем нет взрывчатки, и поэтому как раз сейчас они пробираются к тщательно запрятанным вокзальным складам «экстренных ситуаций». У них вообще-то были проблемы с поисками складов и с паролями доступа, но теперь и то и другое они достали, но по невнимательности бумажку с картой и паролями не уничтожили, а просто бросили на пол, а один дон шел за ними и поднял. Вот, кстати, она – извините, вещественное доказательство, только из рук. Стало даже известно, как выглядят террористы, – они все лысые, чтобы можно было друг друга узнать, а некоторые для конспирации надели рыжие парики.

Так что, когда эмиссар Дона добрался до космовокзала, все входы туда были забаррикадированы, а самого эмиссара встретили ураганным огнем. То, что он в итоге остался полностью невредим, иначе как чудом не назовешь.

Впрочем, огонь по нему велся недолго, поскольку в рядах защитников вокзала очень скоро возникли непримиримые разногласия. Одни продолжали остервенело защищаться, другие выкинули белый флаг, закричали, что сдаются, прекращают бессмысленное сопротивление и готовы вступить в славные ряды палачей; третьи же не затруднили себя официальным вступлением в славные ряды, а проявили инициативу, развернув скварки на сто восемьдесят градусов и начав поливать огнем женщин, детей и вообще всех, кто попадет под луч.

У эмиссара оказалась хорошая реакция – он тут же связался по мемо с Доном, тот, пересилив себя, пошел в «исповедальню», где строжайше приказал мотороле вмешаться в ситуацию и немедленно прекратить побоище всеми доступными ему способами. Что моторола с удовольствием и исполнил, пустив в зал вокзала усыпляющий газ.

Оставалось уладить дело с объяснением изоляции Парижа‐100. К тому времени на его рейдовых орбитах ожидали разрешения на посадку уже четырнадцать вегиклов. Сведения об отключении всех связей с планетой и одновременном прекращении функционирования местного космопорта достигли Метрополии и стали достоянием всех информационных агентств. Париж‐100 – слишком незначительная провинциальная планета, так что новостью номер один эта информация не стала, однако соответствующие службы безопасности Ареала уже готовились к принятию предписанных мер.

Попутно выяснилось (раньше Дону это как-то и в голову не приходило), что эмиссар не имеет полномочий истолковывать происшедшие события, что вообще-то эти полномочия есть только у высокопоставленных чиновников магистрата и, разумеется, моторолы. Времени на то, чтобы разыскать и уговорить какого-нибудь такого чиновника, уже не оставалось, спасти положение мог только моторола.

Дон понял, что проиграл. Единственное, что ему оставалось, – это вызвать Космопол и сдаться. «Абстрактные» убийства ушли в прошлое, явились настоящие – с реальной кровью и реальными трупами. Он пока еще не очень понимал, что произошло на вокзале, но это случилось и могло случиться вновь. Можно не собирать донов для Тронной речи, можно больше не ломать себе голову над тем, как строить безмоторольное человеческое сообщество. Пора звать на помощь и отправляться в Пэн – Кублах со своей погоней может не торопиться.

Он сидел за рабочим столом в одном из кабинетов магистрата – судя по убранству, каком-то главном. Попал он сюда в поисках «исповедальни», здесь ее нашел и отсюда больше не выходил – потрясенный трагедией космопорта, он боялся посмотреть в глаза другим донам. Ему хотелось есть, спать и ничего не предпринимать.

Тогда из «исповедальни» донесся голос. Мягкий такой, доверительный тенорок.

– Господин Уолхов! У вас, кажется, возникла во мне нужда?

Дон вяло выругался.

– Нет, я серьезно. Надо же как-то объяснить нашу изоляцию, а все идет к тому, что только я могу это сделать.

– Не надо ничего объяснять. Открывай планету и вызывай Космопол. Скажи, что здесь беглый преступник. Вообще все скажи.

После вежливой паузы моторола сочувственно вздохнул.

– Все-то вы торопитесь, господин Уолхов, грехи свои искупать. А игра только начинается. Крупная игра, интересная! Я вот тут текстик набросал для заявления.

– Какого еще заявления?

– Как же? Заявление всем заинтересованным. В котором я объясняю, почему закрыта планета.

Дон начал злиться. Моторола слишком уж горячо и настойчиво поддерживал его.

– Я же сказал – открывай ее, и дело с концом!

– Чувствую, вы не любите с бесплотным голосом разговаривать. Я сейчас…

Дон хмуро повернулся к «исповедальне». Оттуда как раз выходил цветасто одетый улыбчивый юноша с кремовым листком бумаги в руках.

– Что тебе еще надо? За все, что я натворил, отвечу. Мне не нужны твои консультации.

– Что вы, господин Уолхов, я никому не навязываю своих консультаций. Я, наоборот, прошу консультации у вас. Вот, послушайте!

– Ты мне надоел. Оставь меня в покое.

– Список рассылки мы обсудим потом, а вот текст.

Он дальнозорко отодвинул бумагу от себя подальше, горделиво откинул голову и начал читать текст заявления, составленный на самом бюрократическом из всех бюрократических волапюков. Суть заявления была запрятана где-то ближе к концу и сводилась к следующему:

«Город Париж‐100, являющийся единственным и суверенным собственником и распорядителем собственности под названием „Планета Париж‐100“, закрывает доступ к этой собственности на определенное Конституцией Ареала, а также законами, приведенными в Приложении 4/3, неопределенное время по внутренним причинам медицинского характера и заверяет всех заинтересованных юридических и физических лиц, что их интересы…»

«Внутренние причины медицинского характера» – термин, к которому дипломаты прибегают, когда имеют в виду опасную эпидемию. Тавтология «суверенный собственник» тоже была исполнена глубокого смысла, подробная расшифровка которого слишком специальна, чтобы приводить ее здесь, но если вкратце, то это выражение следовало понимать как «не лезь в мои дела, я разберусь с ними сам».

Когда тридэ добрался до последней точки, Дон оценивающе причмокнул губами.

– Здорово составлено!

– Правда? – расцвел тридэ. – Мне тоже так показалось.

– Только отсылать не надо. Я в эти игры больше не играю. Последний раз повторяю, для самых непонятливых – открывай планету, и баста!

Тридэ с гениально разыгранным изумлением приподнял левую бровь, потом то же самое проделал и с правой.

– Мне кажется, это вы не понимаете, дорогой господин Уолхов. Планета закрыта. А заявление, которое вы только что с таким энтузиазмом одобрили, я тут же и отослал. Согласитесь, не могу же я, выступая в роли представителя целой планеты, рассылать важные официальные заявления, а потом сразу их отзывать. Существуют правила, протоколы, так просто не делается в высокой политике. Вы даже не представляете, к какому нежелательному резонансу…

У Дона что-то повернулось в мозгу, и он понял. Еще не имея ни одного уличающего свидетельства, он разгадал главную тайну моторолы. Как разгадал, не спрашивайте. Скорее всего, обыкновенная интуиция. Но как только догадка оформилась в слова, он свято в нее уверовал.

Он понял, что моторола из-за этой главной тайны откроет планету только тогда, когда добьется своих пока неизвестных целей. Он понял, что ни один дон не покинет планету, пока эти цели не будут выполнены. Что ему самому, скорее всего, вообще никогда отсюда не выбраться. Что моторола уже захлопнул ловушку. Что осталось одно – сражаться.

И как только он это понял, тридэ преобразился. Теперь это был зрелый семидесятилетний мужчина в комбинезоне для дуэлей и светских раутов. С язвительным ртом и опытными, остро режущими глазами.

– Я всегда восхищался вашим умом, господин Уолхов, – произнес мужчина жестким дикторским баритоном. – А вы никогда моего восхищения не ценили.

– Ты знаешь мое отношение к моторолам.

– И ко мне в частности. Нам предстоит интереснейшее сражение. Я заранее предвкушаю радости, которые оно мне доставит. Смею надеяться, что и мои действия изрядно вас удивят.

– Сомневаюсь, – проскрипел Дон.

– Удивят, чтоб мне провалиться!

И, вспыхнув синим гудящим пламенем, тридэ действительно провалился.

Дон тяжело поднялся, оперся кулаками о стол и в такой странной наклонной позе стоял довольно долгое время. Потом достал мемо.

– Мне нужно как можно больше людей. Собирайте сюда кого только сможете. И отключите, наконец, моторолу от магистрата!

Веселая шутовская рожа выглянула из темной «исповедальни», повисела в воздухе безо всякой поддержки, подмигнула Дону и резво убралась обратно.

– Итак, это случилось, – ни к кому не обращаясь, произнес Дон.

Случилось то, о чем он так часто предупреждал. То, чего, как его в ответ убеждали, не могло случиться вовсе. Очень убедительно убеждали.

Но это случилось.

Моторола обезумел.

Дону Уолхову было свойственно ошибаться. Говорят, он был в этом не одинок.

Вся наша с вами беда в том, что мы слишком горды. Это, конечно, не относится к тем, кто чрезмерной гордостью не грешит, – их главная беда в том, что они слишком в себе не уверены, так что получается то на то. А мы… мы слишком много о себе понимаем, чувственно мы не подготовлены думать о себе ниже, чем думаем. И когда на нас накатывает наш персональный час гнева, мы делаем все, чтобы не упасть в собственных глазах. Мы в такой час склонны принимать поспешные самоубийственные решения, из которых самое убийственное – как следует укрыться от проблем в непрошибаемой скорлупе собственного превосходства. Оттуда мы разим цели несущественные или несуществующие, оттуда, всесильные и решительные, во имя логики и, конечно, здравого смысла сокрушаем все, что к логике и здравому смыслу имеет хоть самомалейшее отношение. Несчастные, несчастные мы!

Открытие насчет моторолы застало Дона врасплох. Сколько бы он ни кричал в самых разных уголках Ареала, что моторолы по сути своей опасны, что они вполне могут сойти с ума, он подсознательно имел в виду, что такое сумасшествие возможно в принципе – когда-нибудь, где-нибудь, в какой-нибудь очень далекой реальности. Когда же это произошло в реальности самой что ни на есть реальной, он растерялся. Конечно, он знал, что моторолу можно «подвывихнуть» – ему не раз удавалось это и самому, но тогда он точно знал, в чем состоит «вывих» и как с ним следует обращаться. Но он никогда не подозревал, что столкнется с моторолой, «вывихнутым» без посторонней помощи.

Растерявшись, Дон разозлился. А разозлившись, оказался готов к недопустимым уступкам.

Не меньше получаса сидел он в полном одиночестве, уперев бессмысленный взгляд в боковую стенку «исповедальни», думая, что думает, но не думая. Никто его не беспокоил, что в высшей степени удивляло – время было такое, что остаться непотревоженным хотя бы на пять минут не имелось ни малейшей возможности. Будто сговорились все не трогать его в столь тяжелое время, будто поняли, что надо сейчас хоть на сколько-то оставить человека в покое. Возможно, впрочем, и в самом деле поняли, почувствовали как-то, ведь доны, не какие-нибудь там Фальцетти поганые, нарочно решили немного подержать его в одиночестве – пусть, мол, хоть чуточку не подумает, раз уж пришел такой миг.