Текст книги "Персональный детектив"

Брошенный на чистом, без крошки пыли, столе, мемо мертво молчал. Потом запикал наконец и сонным голосом Алегзандера спросил:

– Это… А собира-ать-то их где?

Дон не сразу вспомнил, что сам просил его собрать всех людей.

– Не можешь сам догадаться? В Достойнике, где тут можно еще?

Достойником в Наслаждениях называли Зал Достойных.

– А. Ла-адно тогда. Так я сейчас соберу.

Не успел он отключиться, как тут же совсем в другой тональности дзенькнул новый вызов – от Витановы.

– Детишек насобирали целую кучу! – закричал он. – По Врачам рассовали, те обещают вылечить, а вот куда их после девать – не имею никакого понятия!

– Идиоты, – сказал Дон. – Дебилы. Дегенераты.

– Понял, – сказал Витанова уже спокойнее, – организуем. Так бы сразу и говорил.

Потом прибежал Фальцетти. Он был предельно взбудоражен, ублюдок носился вокруг него как помешанный.

– Отключился Врач-Один в Главном моторольном госпитале! – с порога закричал он. – Врачи помельче с ног сбились, но там для них слишком много больных, тебе немедленно надо переговорить с моторолой, только он имеет к нему доступ, это такой очень большой и сложный Врач, почти бортовой!

– Что тебе нужно? – спросил Дон. – Что, черт побери, тебе от меня нужно? Я еще никогда не вытирал тебе сопли!

– Но… но мне сказали… мне сказали, что ты не только экранировал Наслаждения от моторолы, но еще и «исповедальни» все отключил.

– Правильно тебе сказали, отсюда с моторолой больше не будет связи, слишком опасно…

Странное дело, Дон только что хотел рассказать Фальцетти, почему именно считает опасным хотя бы даже и косвенное присутствие моторолы в Наслаждениях, но в последнюю секунду передумал. По такой маловразумительной причине – он не дон.

Между тем Фальцетти, обычно очень чуткий к такого рода подробностям, на этот раз осечки Дона не заметил, поскольку совсем не был в настроении что-нибудь у него выпытывать. У Фальцетти тогда была одна забота – выполнить просьбу моторолы.

Только что к нему прибежал тот мерзкий мальчишка, которого еще, кажется, несколько дней назад моторола пытался протащить в дом; прибежал, запыхавшись, вел себя странно и передал от моторолы послание: «Всем сердцем с вами, прошу о немедленном контакте – так, чтобы никто из ваших друзей о нем не узнал. Посланцу моему можете полностью доверять».

В ответ на предложение доверять посланцу Фальцетти скроил одну из самых своих зловещих физиономий – «скорей умру!». Но сама идея взять его к себе в подчинение и – пусть не сейчас, а в будущем – вдоволь над ним поизмываться, очень его прельщала. Сейчас Фальцетти заботил контакт с моторолой.

Мелькнула и тут же в панике умчалась прочь мысль: «Веду себя нелогично, всегда был против моторолы, да и саму историю с гомогомом затеял, чтобы ниспровергнуть эту ненавистную, проклятую, черную, могильную, бесовскую… – Ублюдок забегал быстрее. – Хм… словом, унижающую человеческое достоинство машинную власть. И в то же время в помощи его нуждаюсь отчаянно, потому что все идет не так, как задумывалось, потому что… ну, в общем, не обойтись без него сейчас. Но ведь еще древние учили, что будущую жертву лучше всего держать при себе в качестве ближайшего союзника».

Теперь перед ним стояла проблема посложнее всяких там философско-этических умствований: надо было, не вызывая подозрения, связаться с моторолой. Связаться, несмотря на то что связь мемо в пределах Наслаждений с самого начала была отключена – только так можно было экранировать помещение от множества внимательных ушей и глаз моторолы. Можно было выскочить ненадолго из Наслаждений, укрыться где-нибудь и уже там побеседовать с моторолой, но в глазах донов это выглядело бы подозрительно; к тому же Фальцетти был уверен, что за каждым его шагом доны следят. Оставались, правда, «исповедальни», но в последний миг Дон прикрыл и их.

Дон вообще вел себя совсем не так, как ему полагалось по плану Фальцетти, и это раздражало. Собственно, Фальцетти лишь в самых общих чертах представлял, как поведет себя Дон, как поведет себя весь город после Инсталляции. Виделось ему нечто эдакое радостное и благодарное, воображалось, что вот они вместе с Доном, рука об руку, начнут… Словом, будущую жертву лучше всего держать при себе в качестве ближайшего союзника, и хорошо бы, чтобы жертва к этому союзу относилась с восторгом и пониманием. На самом же деле даже тени восторга, не говоря уже о понимании, со стороны донов не замечалось. В разговорах с Фальцетти доны постоянно напоминали ему – кто взглядом, кто жестом, а кто и напрямик, – что полагают случившееся скорее бедой, чем счастьем, и в беде этой винят прежде всего его; что Фальцетти следовало бы примерно наказать, что не наказывают его вовсе не потому, что взяли и все простили…

Словом, это Дон вел себя нелогично, это он взял да отключил в Наслаждениях все «исповедальни» как раз в тот миг, когда так необходимо поговорить с моторолой. Оставался хитрющий, с точки зрения Фальцетти, ход – сделать так, чтобы Дон сам поручил ему контакт с моторолой.

– Так что делать с Врачом-Один?

Врач-Один вовсе отключен не был, все происшествие в Главном госпитале Фальцетти выдумал, но он не боялся разоблачения. Он достаточно хорошо знал Дона, чтобы понимать: в такое время тот его слова ни за что проверять не станет.

– Ты мог бы в таком вопросе обойтись и без моих указаний, – мрачно буркнул Дон.

– Как же! – вскричал Фальцетти. – Как же обойтись, если все контакты с моторолой идут только через тебя, а ты от этих контактов отказываешься?!

– Я… Сделаем так. Мне сейчас нельзя с ним разговаривать. Ты – единственный, кто эту роскошь может себе позволить. Через тебя моторола… В общем, если ты не против, возьми все эти контакты на себя. Будешь у меня не только министром внутренних дел, – Дон невесело усмехнулся, – но и министром внешних сношений.

Ублюдок при этих словах, словно помешанный, закрутился вокруг хозяина.

– Я не против! Я не против! – заторопился Фальцетти. – То есть это, конечно, несколько усложнит мою и без того… Но раз дело требует, я готов! Главное, чтобы дело шло, правда?

– Правда, правда.

– Так я пошел?

– Постой! – Что-то насторожило Дона, но сейчас у него были дела поважней, чем попытки разобраться с тревожными звоночками подсознания. – Ты это… Все свои дела с моторолой сначала со мной оговаривай. Не подумай, что я не доверяю, но для меня это сейчас важно.

– Ну, конечно! А как же! Само собой! Естественно! Разумеется! Да я ни в коем случае!

Фальцетти со своим ублюдком немедленно скрылся, да так быстро, словно это тоже были тридэ.

Так Дон Уолхов развязал руки Фальцетти и тем самым вырыл себе могилу. А потом мы говорим: «Ой, да вы посмотрите, какой негодяй оказался, ой, да не верьте ему, да не подчиняйтесь ему, мы ему доверяли, а он, подлая душа, взял да и сосредоточил в своих руках необъятную власть!»

Глава 16. Тронная речь

Дону не удалось собрать своих сторонников сразу. Сначала, строго наказав Алегзандеру никого в распоряжение Фальцетти не отдавать, он ждал, пока они все соберутся. Потом резко навалились дела, причем неотложные, потом все одновременно проголодались и, насытившись, одновременно захотели в сортир… Потом – как-никак прошли сутки, и на всех одновременно накатила усталость – Дон назначил дежурных и объявил мертвый час. Но долго поспать им не удалось, потому что сразу в нескольких местах словно по заказу у подчиненных «исповедален» начались драки, и пришлось почти всех поднимать по тревоге. После того как тревога утихла и все снова улеглись спать… Словом, одно цеплялось за другое, и нельзя было выбрать ни минутки на то, чтобы прочесть, наконец, как назвал ее Валерио, Тронную речь.

Отсрочка пошла на пользу – она дала Дону возможность пусть урывками, но все же как следует продумать план борьбы с моторолой. И когда уже на третий день необходимое время все же нашлось, он был готов говорить долго, четко и убедительно.

Потом он вспомнит свою необъяснимую приподнятость перед Тронной речью, вспомнит, как свято был убежден: они поймут, и примут, и согласятся.

Так случилось, что в самый последний момент произошла непредвиденная заминка, и Дону пришлось выслушивать взволнованных «мамаш» – тех донов-женщин, которые в самом начале взяли на себя заботу о сумасшедших детях. Главной из них – богатырского сложения даме с решительной челюстью и плечами атлета-силовика – понадобились дополнительные помещения и транспорт. Она попросту не заметила намеков Дона на то, что с такими вопросами в сегодняшнем бедламе она вполне могла бы справиться и сама, поскольку город переполнен пустующими помещениями и оставленными бесколесками всех видов. Лишь после того, как они уже изрядно поцапались, уперли друг в друга взъяренные взгляды и совсем уже одинаково выставили вперед челюсти, до них вдруг дошло, что на самом-то деле они спорят с собой. Поняли, расхохотались и, к обоюдному удовольствию, очень быстро решили все насущные проблемы несчастных детей.

– Хоть здесь все складывается не так кошмарно, как казалось на первый взгляд, – сказал ей Дон на прощание.

– Ага! – ответила она с довольным видом и отбыла.

Так что к назначенному сроку Дон несколько припозднился. Когда он торопливо вошел в Зал Достойных, тот был полон – в нем набилось, наверное, не меньше тысячи человек. Его сразу поразило спокойствие собравшихся – здесь царила почти полная тишина. Он остановился и недоуменно посмотрел по сторонам. На подиуме, где во время заседания Достойных появлялся тридэ моторолы, стоял Алегзандер, он приглашающе подмигивал и махал ему рукой – мол, сюда. Остальные сидели в бароновских креслах с высокими спинками так, что лица их были скрыты, или неподвижно стояли в проходах, скрестив на груди руки, с пустыми, ничего не выражающими взглядами. Никто не разговаривал, все ждали чего-то, но словно бы и не Дона, поскольку на его приход никто особенного внимания не обратил.

Непонятно.

Странная это была непонятность – она не вызывала тревоги. Наоборот, Дон испытывал сильный душевный подъем – «все получится!»; и еще – ощущение храмовости, недавно испытанное на Хуан Корф. «Что это?» – с радостно предвкушающим любопытством спросил он себя, но тут же забыл о вопросе, сосредоточившись на том, что скажет сейчас своим копиям, своим помощникам, своим больше чем родственникам, своим самым лучшим друзьям, большинство из которых прежде он никогда не встречал.

Проходя к Алегзандеру, увидел он и Фальцетти. Тот сидел в первом ряду и сильно нервничал. В отличие от Дона, он не радовался непонятности, а очень был ею напуган. Его окружали бездумные истуканы со взглядами древнеримских статуй, и казалось ему, что не смотрят они на него нарочно, чтоб не подумал чего и слежки чтоб не заметил. Что они сговорились следить за ним и что вот сейчас с ним произойдет что-то очень и очень страшное. Ублюдок беспокойно ворочался под его креслом и не кружил рядом, как обычно, только потому, что это ему специально запретили.

Фальцетти поминутно оглядывался по сторонам и корчил рожи, которые сделали бы честь самому Луи де Фюнесу.

У Фальцетти были причины бояться страшного наказания. К этому времени он уже успел встретиться с моторолой, и разговор этот его совсем не обрадовал – удивительно неприятной оказалась та встреча. Моторола превратил будку «исповедальни» в огромное желтое поле с небоскребами метрополийных агроферм на горизонте (подобного сорта рекламные пейзажи стопарижский распорядитель очень любил), а сам появился в виде глубокого, но все еще мощного старика, завернутого в кусок красной материи, хотя и знал прекрасно, что любые тридэ вызывают у Фальцетти самые скверные чувства. Говорил вежливо, но жестко, и как-то так само собой получилось, что Фальцетти из хозяина превратился в прислужника. Моторола приказывал ему, своих резонов не объясняя.

– Не понимаю, зачем мне набирать эту шваль! – горячился Фальцетти. – Они все психи, я уже за пару дней накушался от таких! Они все передерутся, ничего хорошего не получится, да и Дону такое не понравится. Нет уж!

Моторола возражений словно не замечал.

– И еще попрошу я вас, уважаемый Джакомо, – непреклонно продолжал он, насквозь прожигая взглядом. – Как-нибудь сделайте так, чтобы вся ваша команда по одному мимо алегзандеровых казарм прошла. При этом…

– Мимо чего? – не понял Фальцетти.

– Казарм.

– А!

Фальцетти понятия не имел, что значит слово «казармы», но предпочел больше не уточнять.

– При этом внимательно следите за их реакцией. Если замедлит шаг у двери, задумается, прислушается – от того немедленно избавляйтесь.

Все это было совершенно непонятно, но Фальцетти занимало тогда другое. Он боялся даже подумать, к чему приведет появление полицейской команды, состоящей из одних психов, – а в сущности именно к тому понуждал его моторола. Теперь он не понимал, как мог согласиться выполнять указания моторолы; не понимал также, как можно моторолу ослушаться. Что-то творилось с Фальцетти внезапное и противное. Почему-то он ожидал немедленной расплаты, почему-то уверен был, что расплата наступит именно на собрании.

Между тем Дон вышел на подиум, поздоровался за руку с Алегзандером, хотя и виделся с ним всего полчаса назад; Алегзандер серьезно пожал протянутую руку, отчего-то вдруг засмущался и быстро сошел вниз.

Сработал какой-то полуинтеллектор, которых здесь было везде понапихано, и к Дону торопясь подкатило некое сооружение, напоминающее президентскую трибуну для брифингов. Выглядело это довольно смешно, но никто даже не улыбнулся. Дон тут же облокотился на «трибуну» и сказал:

– Ну вот.

Доны как по команде подняли на него глаза – их взгляды были торжественны и серьезны. Дон попробовал улыбнуться – не вышло.

– После того, что произошло, – скороговоркой начал он, вызывающе задрав подбородок и металлически оглядывая притихшие ряды, – я, пожалуй, не имею права обращаться к вам как к друзьям. Слишком тяжелая вина на мне, а значит, и на вас всех, слишком сильно каждый из вас хочет от этой вины откреститься, чтобы дружески смотреть на меня. Вы хотите отгородиться от моей вины обстоятельствами. Непониманием. Даже полной непричастностью.

Дон бросил косой взгляд на Фальцетти, который, скукожившись в покорной и в то же время вызывающей позе, сидел в первом ряду.

– И дело даже не в том, что настоящий виновник, как мы все хорошо знаем, к Дону Уолхову никакого отношения не имеет и сидит здесь, безнаказанный, вместе с нами. Дело в тяжести нашей – ну, пусть моей, если кому не нравится – собственной вины. Она, как центробежная сила в физике, отталкивает нас друг от друга. И мы уже увидели за последние шесть часов, к каким диким последствиям все это приводит.

Именно поэтому я не имею права обращаться к вам как к друзьям.

И все-таки я говорю вам: «Друзья».

Итак – друзья!

Дальше произошло то, что потом сторонники Дона называли между собой «святая пауза».

После того как он обратился к ним со словом «друзья», что-то случилось. Резко возросло ощущение храмовости, испытанное им на Хуан Корф, – что это? Вопрос, который он задал самому себе, был риторическим, ведь теперь он точно знал – сознательно или подсознательно, неважно, – что снова попал под влияние кси-шока. Сотни людей примерно с одним и тем же образом мыслей, с одними и теми же заботами, а главное, начальным сознанием, собравшись вместе в ограниченном пространстве, снова, как и в тот первый раз, вошли в какое-то подобие телепатического резонанса и, когда он произнес им слово «друзья», приняли его, и настроились на него, и стали вместе с ним одним целым.

Мелькнуло – «так и в Бога поверить недолго».

Правда, то, что с ними произошло, назвать кси-шоком уже было нельзя. Это было что угодно, только не шок. Это было состояние, которое можно определить как восторг, но восторг не шоковый, а сразу принимаемый как устоявшееся, родное и единственно правильное.

Потом случилось нечто, вызвавшее у Дона сильное неприятие и чуть не погубившее храмовость состояния, – собравшихся стали объединять не только чувства, но и мысли – естественно, в словесной оболочке. Любой дон был хорошо знаком с этой процедурой. Все они прекрасно помнили, что это значит – вдруг услышать в голове чей-то чужой голос, даже если он принадлежит тебе самому. До этого, правда, они слышали только голос Кублаха, но вслед за голосом появлялся и сам Кублах, Йохо, этот напыщенный коротышка, и тогда тело самым унизительным образом переставало тебя слушаться, тогда оно начинало подчиняться командам твоего персонального детектива, и ты шел, куда он прикажет, и льстиво улыбался подонку, и с громадным воодушевлением жал ему руку – ненавидя, ненавидя, ненавидя!

Чувство – незабываемо отвратительное. Что удивительно, ни у кого из них, кроме Дона, почти никаких неприятных сходств чужой голос в голове не вызвал – только Дон секундно вздрогнул от отвращения. Но именно что секундно, потому что в следующий миг он уже понимал, что это не только его голос, но и голос, принадлежащий ему самому, Дону Уолхову. Ибо этот голос стал рассказывать остальным донам о плане, с помощью которого он надеялся свалить сумасшедшего моторолу.

Одновременно это был голос общий. Сообща сами себе рассказывали они о порядке действий, которые надо произвести, перед тем как наступит день Д., День Данутсе, и моторола окончательно лишится власти.

Фальцетти между тем изнемогал от непостижимого страха и недоумения – ублюдок, в котором, похоже, что-то разладилось, с диким жужжанием то выскакивал из-под кресла, то, бестолково пометавшись, протискивался назад. Фальцетти уже догадался, что ни в чем дурном его пока что не заподозрили, но, не подозревающий о феномене кси-шока, чуть ли не впал в прострацию от нереальной, сюрреалистической сцены, разворачивающейся вокруг него. Он заглатывал воздух, как утопающий, он хватался за сердце, он оторопело вращал невероятно выпученными глазами. А вокруг просто молчали – Фальцетти физически ощущал, как его не пускают в это молчание. Ты не наш.

Доны выглядели как супруги во время блаженного и очень ответственного коитуса, во время которого они хотят зачать ребенка. Да, по сути, так оно и было.

Слово «друзья», выбранное Доном почти случайно, самым радикальным образом объединило тех, кто собрался в Зале Достойных. Объединило и ментально, и физиологически. Уже говорилось, что кси-шок, как и любое другое подобие нирваны, говоря языком наркопатологии, вызывает мгновенное привыкание – человек, пока не обратится к Врачу, постоянно стремится еще раз пережить это состояние, причем не вообще кси-шок, а именно такой, который испытал напоследок.

«Храмовость» тогда сама собой не прошла и, похоже, проходить не собиралась, так легко было в ней находиться, что казалось – этот подарок жизни теперь навсегда. Обсудив план, и приняв его, и составив график подготовки, они – бог знает по чьему предложению – встряхнулись и вышли из ставшего родным состояния. И только тогда Дон сказал:

– Друзья!

Словно слово последнее для ораторского эффекта повторил, словно мысль продолжил, полчаса назад начатую и оборванную молчанием.

– Друзья!

Фальцетти настрополил уши.

– Теперь, когда мы только что… – он весело скосил глаза на Фальцетти, – когда мы только что так вкусно и плодотворно помолчали, когда мы таким замечательным образом скрепили наше родство, предлагаю дать нашей команде название – «Братство».

Фальцетти поморщился. В отличие от Дона, у него все-таки какое-то подобие вкуса было – так он считал и так в юности ему говорили, – и слово «братство» покоробило его своей пустотой и помпезностью. Тем не менее он не преминул сразу же по окончании Тронной речи Дона собрать вокруг себя собственных подчиненных и что-то подобное устроить для себя лично.

Происходило это, естественно, в подвале Наслаждений – помещении, несмотря на яркий свет повсюду и чрезмерную белизну обстановки, очень мрачном и мертвенно нежилом. Подчиненные числом шестьдесят два, измордованные и злые, следили за ним с нехорошим ожиданием. Фальцетти самолично пододвинул к стене тяжеленный стол (естественно, тоже белый), монументально оперся о него правой рукой, отчего скособочился, немного пожег глазами пространство перед собой и бешено заорал:

– Това-арищи!

Чем-то это обращение его взыскательному вкусу не приглянулось, и тогда он повторил, тоном ниже и побасистей:

– Товарищи мои.

И попробовал повторить Донову паузу. Минуты три он молчал, скособоченный, взъерошенный, пронзительно нахмуривший кустистые брови, – больше ему молчать просто не дали.

– Ну что? – спросили его. – Слова, что ли, забыл?

Спросили с выражением, поэтому Фальцетти мигом ожил, мотнул головой, напрочь отметая обвинение в забывчивости, и уже скороговоркой объяснил собравшимся, что с этой поры они должны слушаться только его, потому он называет их Товариществом, а членов Товарищества – соответственно, товарищами.

Товарищи кисло пожали плечами и разошлись по делам, благо дел у них по-прежнему было много. Товарищами они друг друга принципиально не называли, да и слово «товарищество» очень быстро вышло из употребления даже в устах Фальцетти, сменившись на более гордое и воинственное – «гвардия». Правда, гвардейцами несостоявшиеся товарищи тоже не стали – почему-то прилепилось к ним глупое словечко «камрады», да так до самого конца и не отлепилось. К слову сказать, и у Братства тоже возникли сходные проблемы с названиями: если понятие «братство» кое-как, с грехом пополам, прижилось, то уж братьями или друзьями они друг друга не называли – разве что, может, в самом-самом начале. Чтобы как-то отличать себя от просто донов или, как потом выяснилось, еще и камрадов, они придумали себе менее выспренное обозначение, чем «брат», но все же косвенно о членстве в Братстве напоминающее – все они очень быстро стали кузенами.

Фиаско с Тронной речью не смутило Фальцетти и, уж конечно, не разуверило его в своих способностях. Больше того, он очень скоро с великим искусством соорудил из банды озлобленных полусумасшедших громил, даже отдаленно не напоминающих ему Дона Уолхова – ну, разве что словечками какими или время от времени проскакивающей удивительно доновой мимикой, – вполне боеспособную армию, жестко структурированную, умеренно дисциплинированную, чистоплотную и грозную. О том, как он этого добился буквально в дни, надо бы написать отдельный роман, однако для краткости достаточно будет сообщить лишь то, что именно в эти дни он получил от камрадов заглазное прозвище Псих, и редко кто из них называл его по-другому.

Удивляться его успеху не следует – уже давно Джакомо Фальцетти был пусть сумасшедшим, но все же изобретателем. Умом, пространственным воображением и прочими интеллектуальными достоинствами природа наделила его в избытке. Следует все же таки сказать, что армия эта, точнее гвардия, создана была не только его усилиями, но и усилиями непрестанных, порой навязчивых советов моторолы. Фальцетти, который терпеть не мог слушать чужих советов, тем более от ненавистного моторолы, на этот раз свою строптивость усмирил и все советы скрупулезно реализовывал. Все, кроме одного – того, который касался судьбы Грозного Эми. Здесь моторола, как ни старался, добиться своего не сумел. Несколько раз подступался он к Фальцетти с уговорами дать Грозному Эми какой-нибудь высокий командный пост – в сложных жизненных вычислениях сценарии с генералом Эми более нравились мотороле, чем сценарии с заурядным камрадом Эми. Нравились в первую очередь высокой надежностью и не в последнюю очередь тем, что имели порой сложное и приключенческое развитие. А к приключениям моторола, как еще сказано не было, испытывал самые теплые чувства. Любил пошалить, любил!

Но Фальцетти не испытывал к Грозному Эми ну совсем никаких теплых чувств и делать его генералом ни за какие коврижки не соглашался. Наоборот, задвинул его в рядовой должности в самую хлопотную, самую неудачную дюжину – и с глаз долой. И уперся, и что ты с ним будешь делать?

Эми, естественно, обо всем этом даже не подозревал. Как и большинство камрадов, он жил в бездумной ненависти – то ли к Дону, то ли ко всему миру; о прошлом своем, доновском прошлом, вспоминал с отвращением и непониманием (как можно было так глупо и бездарно проводить время!), о существовании будущего словно и не догадывался, мрачно исполнял приказы, наводил порядок, перетаскивал трупы и искалеченных, иногда, как и все камрады, оттягивался в бешеных драках, спал, жрал, в срок исполнял требования личной гигиены, сокрушал челюсти, вместе со всеми по какой-то книжке изучал тайные приемы нападения и защиты – словом, жил и не подозревал.

Это очень странным показаться может кому-то – что камрады так не похожи оказались на Дона. Имея его память, в большинстве случаев лишь слегка усеченную невылеченным психическим расстройством, зная все его мысли, а другого, кроме донового, ничего, конечно, не зная, – почему они стали такими другими? Это и им самим не казалось обычным, и порой, очень редко, задумываясь над таким странным несовпадением, задавая себе этот вопрос и даже отвечая на него в том смысле, что ничего странного, что мы – другая, более удачная, но и более обделенная судьбой ипостась Дона, они чувствовали, что за очевидной беспомощностью ответа кроется что-то стыдное и болезненное, Дону, может быть, даже изначально не свойственное, что-то благоприобретенное… Промелькивало у них все это не как облеченные в слова мысли, а как мимолетное тошнотворное ощущение, ничем не оправданное чувство вины, чувство собственного увечья. Никогда, никогда не смели они узнать, почему стали такими другими.

Позже, когда выяснились причины непонятной уродливой сцены с Тронной речью Фальцетти, когда известно стало камрадам, что люди Дона, в отличие от них, умудрились устроить классный ограниченный кси-шок, а вот у них даже близко не получилось, они очень вознегодовали. Судьба и здесь их обнесла – их, сильных, умелых, хорошо обученных, способных выстоять в любой самой жестокой драке, она не одарила кси-шоком, тем кси-шоком, который в первый час после Инсталляции будоражил их покруче самого каменного, самого запрещенного нарко; словно не старались они, словно в укромных уголках не скапливались, не сцеплялись руками, не крошили зубную эмаль в отчаянных и бесплодных усилиях вернуть хотя бы на секунду ушедшее ощущение…

Радовало их разве то, что и для донов Дона этот их кси-шок во время Тронной речи, который они почему-то назвали храмовостью, стал последним. Разъединение, умножение различий между когда-то одинаковыми копиями, было, похоже, непреложным законом мира, таким же беспрекословным, как закон всемирного тяготения или закон распада отложенной совести Янга-Блючестера. Несколько раз, причем с огромным энтузиазмом, собирались впоследствии кузены на общие сборища в Достойнике, придумывая для того поводы самые мелкие и несуразные, однако храмовость больше не достигалась – разве что самую малость, намеком на себя посещала, состоянием этаким предвосторженным, но и состояние это, неизвестно про него: то ли оно было чрезвычайно ослабленным кси-шоковым эффектом, то ли просто итогом самовнушения, никто про это не скажет ничего точного.

Ради усугубления точности следует сказать, что на самом деле камрады напрасно злорадствовали насчет храмовости у Братства – время от времени она таки у кузенов случалась. Правда, очень редко, очень ограниченно и между очень близкими людьми – числом более четырех, но не более девяти, потому что стало невозможным отыскать достаточно близких для храмовости людей в большем количестве даже среди кузенов, теперь уже нутром стремящихся ко взаимному сходству. Храмовость, таким образом, превратилась в акт чрезвычайной интимности, и об удачных попытках никто посторонним предпочитал не рассказывать.

Для камрадов кси-шок почти с самого начала превратился в цель совершенно недостижимую. Это их бесило, особенно потому, что каждый из них в первый час после Инсталляции хоть ненадолго, но все же был членом какой-нибудь спонтанной кси-группы – но не тех, естественно, что придавали храмовость улице Хуан Корф; в кси-группы объединяла их изначальная ярость, желавшая излиться неважно на кого, но изливавшаяся, как правило, на Дона Уолхова. Ярость сближала их и в ограниченном кси-шоке превращалась в неизбывную ненависть – этим именно объяснялась их деградация, их окончательная непохожесть на Дона.

Однако то, что сближало их, в конце концов их же и развело. Это только счастливые счастливы одинаково – написано же, что несчастливые несчастливы каждый по-своему. Часть тех, кто возненавидел Дона с самого начала, причем очень малая, в конечном счете ушла на службу к Фальцетти. Остальные или сошли с ума – и хорошо еще, если успели попасть к Врачу до того, как погибнуть, изливая невыносимую ненависть на весь мир, – или объединились в шайки таких же ненавидящих отщепенцев.

Тем и закончилась на Париже‐100 эра кси-шока. Больше он уже не царствовал на планете, хотя было бы грубейшей ошибкой сказать, что эра эта закончилась ничем. Многие позднейшие исследователи считают, что именно кси-шок предопределил здесь все будущие события. Именно кси-шок разъединил людей на две противоборствующие, непримиримые группировки. Именно он свел с ума как минимум четверть стопарижан – и хорошо еще, если кое-кого свел до клинической степени, то есть до такой, которая кончалась или гибелью, или приволакиванием к Врачу, который, естественно, приводил человека в порядок, а ведь большинство свихнувшихся оставались в рамках такого расплывчатого понятия, как порядок: их никто не лечил, их сумасшествие на первый взгляд сводилось лишь к некоторому изменению темперамента и образа мыслей, они были вроде бы не опасны ни себе, ни окружающим, но именно они очень сильно повлияли на ход событий, причем отнюдь не в лучшую сторону. Из них складывалась армия ненавистников Дона, ибо он стал падишахом, а вот этого-то как раз почти никто из них не мог ему простить ни под каким соусом. Сумасшедшие, особенно неклинические, всегда очень ревниво относятся к чужой власти, которая хотя бы в принципе могла бы принадлежать им. Власть притягивает к себе сумасшедших, поскольку нелогична сама. Она естественна, желанна и необходима в любом сообществе разумных существ, но поскольку сама по себе является сущностью противоестественной и патологичной, именно власть представляет собой то семя, из которой произрастает гибель любой цивилизации. Власть есть сумасшествие, и потому сумасшедшие так превозносят ее в своих искаженных вселенных.

Именно из таких людей, да еще при условии хотя бы краткого их пребывания в кси-толпе из себе подобных, Фальцетти по совету – впрочем, чего уж там, по прямому и очень строгому приказу – моторолы набирал себе армию. Из них же самопроизвольно составлялись бывшие кси-толпы, которые спустя очень малое время превратились в обыкновенные банды насильников и убийц. Для Фальцетти эти банды стали подарком судьбы, так как дали возможность для законного и практически беспредельного расширения своей Гвардии.