Текст книги "Большая игра: Столетняя дуэль спецслужб"

В то же время произошло и еще одно неблагоприятное для отряда событие: служивший в оренбургской пограничной комиссии корнет Айтов еще в ноябре был послан для сбора верблюдов у киргизов, кочующих между низовьем Урала и Ново-Александровским укреплением. Этими верблюдами намеревались поднять продовольствие, долженствовавшее прибыть водою в Ново-Александровское укрепление, и направить животных немедленно к главному отряду, чтобы заменить ими павших и слабых верблюдов. Айтов с собранными пятьюстами тридцати восемью верблюдами уже шел к Эмбенскому укреплению; но 20 января возчики верблюдов из адаевцев, исыкцев и бершевцев, по внушению хивинцев, связали Айтова и повезли в Хиву, а верблюдов возвратили в аулы. Этому событию суждено было сыграть во всей истории весьма значительную роль.

Все овраги, даже самые глубокие, были занесены снегом доверху, так что и отличить их от степи было невозможно, пока туда не проваливались верблюд или фура. Во избежание таких провалов для артиллерии стали устраивать поверх снега настилку понтонных мостов и уже по ней перевозить орудия. В первые четыре дня выступившая вперед колонна из-за буранов прошла всего двадцать километров, бросив на пути множество саней и колесных повозок, которые употреблялись на топливо последующими тремя колоннами. Солдаты терпеливо переносили все лишения, понимая, что начальство бессильно изменить погодные условия. Однако с каждым новым днем колонны все сильнее и сильнее завязали в бескрайней и непроходимой степи.

Казалось бы, предусмотрено было все: продовольствие, верблюды, теплые вещи, порядок следования и т. д. Однако действительность предъявляла все новые и новые требования. Небывалые морозы, метели, небывалое количество снега, постоянно выпадавшего день за днем, сводили на нет все усилия. В результате пропало даже самое обыкновенное преимущество последовательного движения. Ведь если колонны выступают одна за другой, движение последующих должно облегчаться передними, но этого не случилось: снег быстро заметал следы, и дорогу едва можно было отличать по снеговым столбам, специально насыпаемым уральцами, или по брошенным за негодностью верблюдам и их трупам. К тому же если бы не было такого обилия снега, то не было бы и такого падежа верблюдов.

Да и сами бураны оказались более сильными и продолжительными, чем предполагал Перовский со своим штабом. Даже местные киргизы не могли припомнить таких снегопадов в начале зимы. Кормить верблюдов при таких снегопадах и промерзшей земле становилось все труднее, и скоро те начали погибать уже совсем с ужасающей быстротой. Если верблюд падал, он редко вставал вновь. Приходилось то и дело перекладывать груз с павших верблюдов на еще оставшихся, что сильно замедляло продвижение экспедиции и изматывало людей и животных.

Для костра и приготовления пищи каким-то образом нужно было отыскивать под снегом топливо для костров, состоявшее в основном из корней кустарников, выкапываемых из замерзшей земли. Чтобы расстелить войлок для палаток и соорудить коновязи для верблюдов и лошадей, на каждой стоянке приходилось расчищать от снега большие площадки. Солдаты получали возможность немного отдохнуть только к восьмидевяти часам вечера, а к двум-трем часам следующего утра они уже были обязаны встать и вновь двинуться в путь.

Ночуя в войлочных палатках, русские с головы до ног укрывались овчинными полушубками, чтобы не обморозиться, но и тогда дыхание и пот примораживали усы и волосы к меховым воротникам так, что по утрам «требовалось немало времени, чтобы они оттаяли». Тем не менее отряд мужественно продолжал продвигаться вперед. Из-за обильных снегопадов солдатам уже приходилось пробивать путь верблюдам и артиллерии, стоя по грудь в снегу. А снег продолжал идти, температура падала, и страдания все возрастали, беспощадно испытывая силу и стойкость духа русских. В таком холоде невозможно было ни постирать белье, ни умыться. Многие в течение всего похода не только не меняли белье, но даже не снимали верхней одежды. Повсюду кишели паразиты, тела покрывались грязной коркой. Начались болезни.

К концу января стало совершенно ясно, что экспедиция движется навстречу гибели. Уже на первой половине пути из двух тысяч семисот пятидесяти унтеров и рядовых в строю остались тысяча восемьсот пятьдесят шесть, из числа выбывших умерли двести тридцать шесть, и еще сотни оказались настолько слабыми, что не могли нести службу. Верблюды, от которых они так зависели, погибали уже по сто голов в день, погода все ухудшалась, а казачьи разъезды докладывали, что впереди снег еще глубже. Из-за обилия снега искать топливо и фураж становилось практически невозможно, и скорость движения снижалась до нескольких километров в день.

Перовский выехал из Эмбенского укрепления на другой день по выступлении последней колонны, т. е. 29 января 1840 года, и уже не верхом, а в теплом возке. Обогнав все колонны и осмотрев их, он теперь наконец сам убедился, что до Хивы отряду не дойти. Еще до выезда с Эмбы он писал министру иностранных дел: «Опасаюсь, что вынужден буду бросить понтоны, лодки, все повозки». Теперь он видел, что придется бросить не только все запасы, но и саму затею. Командиры колонн единодушно доказывали, что во избежание катастрофы не может быть и речи о продолжении похода, и, объехав войска, Перовский лишь убедился в их правоте.

Для всех наступил момент горького, а для самого генерала унизительного, разочарования. По чистому невезению поход пришелся на самую плохую зиму. В это время в обычные годы на Ак-Булаке в середине февраля появляется уже свежая трава. Но эта зима поражала даже местных степных жителей. Если бы отряд выступил немного раньше, он избежал бы самого пика морозов и благополучно добрался бы до богатых и защищенных хивинских оазисов. Тогда русские не только увидели бы врага, но и навязали ему сражение. Но этого не случилось…

Старая рана в грудь, полученная Перовским в турецкую войну в 1828 году, разболелась. Отозвался и тот удар огромным поленом в спину, который он получил во время бунта 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Силач, разгибавший подковы, стал хиреть. Лично убедившись в крайнем изнурении и людей, и верблюдов, с которыми если бы и можно было дойти до Хивы, то разве только для того, чтобы попасться еле живыми в руки неприятеля, – Перовский решился наконец отказаться от дальнейшего похода. С тяжелым сердцем подписал он следующий приказ:

«Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход с упованием на Бога и с твердою решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его. Не взирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны; одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилели, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого при всех перенесенных трудностях. Всемило-стивейший Государь и Отец наш узнает обо всем».

Отряды стали готовиться к обратному пути.

Из письма Перовского А. Я. Булгакову от 16 февраля 1840 года:

«Акбулак, 650 верст за Оренбургом…

…имея нужду самого себя утешить в нынешнем моем бедствии, я пишу несколько слов к Вам, моему приятелю. Поход не удался вполне… Мы прошли самую трудную половину дороги, и тем не менее я поставлен в необходимость идти назад и отказаться от победы, от более чем вероятного успеха. Верблюды наши не одарены нравственною силой, которая нас поддерживает до крайних пределов возможности; они чрезвычайно отощали, половина их погибла, остальные окончательно не могут выносить вьюка…

Словом, когда мы добрались сюда, сделалось до крайности очевидным, что если мы удалимся от нашего запасного склада еще на несколько переходов, то очутимся в одинаковой невозможности идти вперед и возвращаться назад…

Я не в состоянии передать Вам, что я испытываю и что испытал, подписывая приказ об отступлении. Что можно было предвидеть и припасти для усиленного похода, все было сделано; все лишения перенесены бодро, все препятствия преодолены, и тем не менее поход не удался по обстоятельствам, от которых мог избавить нас один только Бог. Нет такого древнего старика в здешних степях, который помнил бы подобную зиму.

Места, по которым пройти стоило нам такого труда и на которых не только трава, но и кустарник занесены снегом, обыкновенно, в теперешнюю годовую пору, служат убежищем многочисленным аулам: они перекочевывают сюда ради пищи своему скоту… А мы, напротив, не находили здесь ни малейшей травки нашим верблюдам и в продолжение почти целого месяца – ни хворостинки для топлива.

… Предвижу суждения, которым подвергаюсь. Чтобы извинить, чтобы оправдать неудачу, необходима жертва, и этою жертвой мне нельзя не быть. Смиренно преклоняю голову и не стану противоречить толкам… Пусть меня подвергнут следствию и осудят, лишь бы не бросили самого дела…

Таких двух зим, какая выпала мне на долю, не бывает два раза в течение 50 лет, а поход не удался единственно вследствие сильной стужи. Не следует тревожиться и денежною тратою. Деньги, которые ушли на несчастный поход, мною предпринятый, возвратились бы правительству сторицею, если бы он удался. Тут надобно действовать по-английски, тем паче что имеется в виду противодействовать именно англичанам. У них денежный вопрос никогда не служит помехою, и от этого они везде успевают, что бы ни предприняли. У них расчет ведется на столетие, а мы соображаем дневную затрату. Разница несметная!..

Письмо мое беспорядочно. Мысли стынут заодно с чернилами. Через каждые два-три слова грею перо на свечке. Простите. Ермолов был прав: „это понтировка в банк"; но играющий еще не должен считать себя в проигрыше, когда первая карта убита…»

Теперь Перовскому предстояло вывести войска из этой снежной ловушки с наименьшими потерями в живой силе. Говорить о престиже уже не приходилось: второй раз за последние сто с лишним лет военный поход русских на Хиву заканчивался поражением и унижением. Накануне приказа, донося об отступлении военному министру, Перовский писал: «Рассудив, что как в военном, так и в политическом отношениях лучше быть побежденным стихией, чем потерять отряд, не нанеся даже никакого вреда неприятелю, что, жертвуя отрядом, пользы ожидать от этого не должно никакой, я с горестным и сокрушенным сердцем вынужден решиться к отступлению.

Ваше сиятельство, смею надеяться, войдете в положение мое, крайне отчаянное; я вижу ясно перед собою все последствия этого, на сей раз неудачного предприятия; подвергаю себя безропотно неудовольствию Государя Императора, если в чем-либо буду обвинен, но я не нахожу средств преодолеть враждебных отношений стихии…»

Император Николай I собственноручно написал на донесении: «Жаль… очень жаль, – но покориться воле Божией должно, и безропотно».

Обратный путь колонн был несколько успешнее: протоптанные при движении к Ак-Булаку тропы не были еще совсем занесены снегом, верблюдам легче было идти, и этот путь совершен был в десять дней. Притом верблюдов поддерживали на пути мукой, сухарями и овсом, которые все равно приходилось бы бросать на пути. Пришлось также употребить на топливо последние разборные лодки, настилку понтонов, веревки, канаты и проч. Только 21 февраля отряд перенес необычайно сильный буран.

Весь март и апрель люди и верблюды упорно продолжали путь, и лишь к маю, почти пять месяцев спустя после едва ли не триумфального выхода, последняя из колонн с трудом добралась до Оренбурга. Только тут катастрофа стала окончательно очевидной. Из пяти тысяч двухсот солдат и офицеров погибли более тысячи человек. Из деяти тысяч четырехсот верблюдов, сопровождавших войско в начале похода, живыми вернулись менее полутора тысяч.

Сорокапятилетний генерал Перовский вступил в Оренбург 13 апреля совершенно седым.

Вот таким оказалось в реальности расстояние, которое на мелких английских картах накрывалось толщиной одного пальца. Ландкартный аргумент обернулся для нас второй хивинской трагедией. Никого из русских рабов не освободили, туркестанские бандиты остались безнаказанными, хан, которого планировалось свергнуть, все так же прочно восседал на своем троне. При этом на глазах всего мира за Амударьей англичане успешно и с большим профессионализмом провели весьма схожую операцию. Это не могло не вызвать у нас досады, особенно, если учитывать, что военная кампания России на Кавказе, и это ни для кого не являлось секретом, также была весьма далека от успеха.

Англичане торжествовали: им удалось одержать несколько дипломатических побед, заставив отозвать Симонича, расстроить союз России с Персией и ссадить с престола нового друга России, афганского эмира Дост-Мухаммеда! Но верхом торжества было то, что именно в то время, когда русские войска бесславно гибли в снегах киргизских степей и отступали с полдороги, – английские войска наслаждались всеми благами цивилизации на зимних квартирах в завоеванном Афганистане! Престиж России пал. Престиж Англии возрос до зенита. Когда-то выгнанный из Кабула Бернс теперь жил там как восточный набоб. Излишне говорить о том, как ликовала при известии об этой тройной неудаче антирусская пресса в Британии и в Европе.

Санкт-петербургские же газеты со своей стороны, стараясь оправдать хивинскую авантюру, укоряли иностранную прессу за ее позицию и обвиняли издателей в лицемерии. Пресса писала, что англичане оккупировали всю Индию, большую часть Бирмы, мыс Доброй Надежды, Гибралтар, Мальту, а теперь и Афганистан на гораздо меньших основаниях, что французы аннексировали весь Алжир под сомнительным предлогом оскорбления французского консула его мусульманским правителем. «Вина алжирского бея совершенно незначительна по сравнению с виной хивинских ханов. В течение многих лет они испытывали терпение России своим предательством, оскорбительными поступками, грабежами и содержанием в неволе и рабстве тысяч подданных русского царя», – утверждал официальный отчет о походе в Хиву. Относительно же неудачи самого похода авторы отчета выражали надежду, что он, в конце концов, продемонстрирует всему миру «всю трудность идеи завоевания этого региона» и раз и навсегда положит конец «превратным толкованиям» русской политики на Востоке.

Однако никто не хочет видеть того, чего видеть не хочет.

К тому времени взаимные подозрения и непонимание зашли уже слишком далеко. Относительно же этого похода лишь немногие в Индии и Великобритании готовы были согласиться, что к такому опрометчивому шагу Санкт-Петербург в значительной степени подтолкнуло вторжение Великобритании в Афганистан. Антирусская пропаганда была в полном разгаре. Британские путешественники, возвращавшиеся из России, утверждали, что Николай I совершенно явно стремится к мировому господству. Роберт Бреммер в опубликованной в 1839 году книге «Путешествия в глубь России» открыто предупреждал, что царь лишь выжидает подходящего момента для удара. «Можно даже не сомневаться в том, что он сделает это, едва только удастся прибрать к рукам Польшу, победить черкесов и успокоить раздоры внутри страны», – заявлял он. Другой британский корреспондент, Томас Райке, в 1839 году тоже стремился привлечь внимание к угрозе быстро растущей военной и политической мощи России и даже предсказывал скорую войну между Россией и Британией.

Никакого отпора подобным взглядам в Британии не давалось. Известный французский путешественник маркиз де Кюстин, посетивший Россию в том же злосчастном 1839 году, вернулся с аналогичными предчувствиями относительно намерений Санкт-Петербурга.

В своей книге «Россия в 1839 году», которую еще и сегодня цитируют на Западе, он писал: «Честолюбие неудержимое, безграничное, такое честолюбие, какое может зародиться только в душе угнетенного и питаться только несчастием целой нации, бродит в сердце русского народа. Эта нация, по существу завоевательная, жадная вследствие лишений, заранее искупает унизительным подчинением на родине надежду на тираническое господство над чужими…

Россия видит в Европе добычу, которая рано или поздно достанется ей, благодаря нашим раздорам… „Европа, – говорят в Петербурге, – вступает на путь, по которому шла Польша; она ослабляет себя пустым либерализмом, тогда как мы остаемся мощными именно потому, что мы не свободны; потерпим под игом, – мы заставим других поплатиться за наш позор…“

План, разоблаченный мною, может представиться химерическим рассеянному взору; его признает истинным всякий, кто вникал в ход европейских дел и секреты кабинетов за последние двадцать лет».

Такое же чувство обреченности во многом разделяла и британская пресса. «Таймс» в статье, написанной незадолго до краха хивинского похода, заявляла: «Русские едва ли уже не захватили почти все северные государства Средней Азии… Они владеют значительной частью той внутренней торговли, которая некогда придала Самарканду, а ныне Бухаре важнейшее коммерческое значение, и… преодолев обширные участки ужасной пустыни, они готовятся, если еще не готовы… бросить свои вооруженные орды на наиболее плодородные районы Индустана». Газета обвиняла Пальмерстона в том, что, своевременно не дав твердого отпора подобным замыслам, он тем самым поощрял их.

Впрочем, несмотря на треволнения и нападки, все верили, что в случае неизбежного столкновения британская армия все равно победит. Весть о том, что русские потерпели серьезную неудачу в попытке захватить Хиву и вынуждены вернуться к тому, с чего начинали, прессу ничуть не успокоили. Несмотря на настойчивые уверения Санкт-Петербурга в том, что Россия не собирается повторять поход и в любом случае после достижения поставленных целей войска были бы выведены, никто в Британии уже не сомневался в неизбежности новой и значительно большей экспедиции, которая выступит в поход в более удачное время года.

Влился в ряды русофобов и прежде славившийся сдержанностью влиятельный журнал «Форейн Куотерли Ревю»; теперь он тоже предупреждал читателей о «чрезвычайной опасности» Санкт-Петербурга, и не только для Азии, но и для Европы. «Безмолвное и тем еще более страшное распространение России во всех направлениях, – заявлял он, – теперь вполне очевидно, и мы не знаем ни одной европейской или азиатской державы, в которую она не замышляла бы вторгнуться. Бедная Турция уже едва ли не является ее собственностью, так же как и Греция. Черкесия еще держится, но скоро и она, если ей не помочь, разделит судьбу Польши. Персия уже покорена, очевидно, следующими на очереди стоят Индия и Китай. Пруссии и Австрии тоже следует смотреть в оба, и даже Франция находится под пристальным вниманием России, с надеждой ожидающей конвульсий непопулярной Орлеанской династии, дабы протолкнуть своего кандидата на трон, кого-нибудь вроде принца Луи Наполеона».

Итак, что там ландкартный аргумент. Каким-то загадочным образом даже неудачи России вызывали в Европе лишь еще большие опасения…

Новый Шекспир

 
Что он Гекубе? Что ему Гекуба?
 

Шекспир.

Гамлет

Несмотря на неудачный исход Хивинской экспедиции, она все же принесла кое-какие плоды, и дело здесь не только в произведенном ей на хивинского владыку впечатлении. Хан Аллакул начал всерьез помышлять о средствах умилостивить Россию. К этому его побудило множество причин, немаловажной из которых было прекращение прямых торговых сношений с Россией, в результате задержания в 1836 году в Оренбурге хивинских купцов, возвращавшихся с Нижегородской (Макарьевской) ярмарки. Это явилось ответной мерой оренбургского генерал-губернатора Перовского на постоянные грабежи и нападения хивинцев на мирное население приграничных районов. Прекращение прямых торговых сношений с Россией вынуждало хивинцев прибегать к посредству бухарских и кокандских купцов. В результате такой практики русские товары доставались хивинцам через Бухару почти по удвоенной цене, а хивинские – подешевели почти вдвое. Однако непосредственным толчком к началу подобного примирения стало известие о полном разгроме высланного навстречу русской экспедиции отряда. Для выяснения возможных путей примирения с Россией хан велел привести к себе содержавшегося, как пленник, в тюрьме, захваченного киргизами корнета Айтова. Теперь он принял его как гостя и стал советоваться с ним о способах примирения с Россией. В это время несчастная экспедиция на своем обратном пути застряла на Эмбе, чтобы сплавить по воде больных, дать поправиться измученным, съесть запасы и набрать еще верблюдов для обратного движения. Хивинцы же думали, что русский отряд просто набирается сил и, выждав погоду, не сегодня завтра вновь двинется на Хиву.

Однако Айтов стал успокаивать хана, убеждая его в милосердии русского императора и в умеренности русских требований, главными из которых были – отпустить всех русских рабов и более не тревожить мирных границ России разбойничьими набегами. По всей видимости, вняв доводам корнета, хан Аллакул еще в апреле пообещал выполнить эти, в сущности справедливые, требования, для чего собирался вступить с русской стороной в прямые переговоры. Вероятно, еще более склоняли его в пользу именно такого решения появившиеся вскоре британские агенты.

Дело в том, что едва только англичане узнали о готовящемся в России новом походе на Хиву, они сразу же стали предпринимать все возможное, чтобы не допустить перехода Хивы в руки русских. Прибывший в конце января 1840 года из Герата британец Джеймс Эбботт также принялся убеждать хана в необходимости освободить всех русских рабов. Сменив по прибытии в ханство мусульманский наряд на форму британского офицера, капитан Эбботт проследовал через главные ворота Хивы и сразу же обнаружил, что по городу вовсю гуляют слухи о цели его прибытия. Он не знал, что захваченный 20 января русский корнет Айтов уже находился в плену у хана. Соответственно, судя по существованию к моменту прибытия капитана слухов о его миссии, разговор Айтова с ханом о необходимости освобождения рабов уже состоялся. Тем более что подозрительные хивинцы принимали Эбботта поначалу именно за русского шпиона, не веря в то, что он англичанин.

Среди хивинцев и вообще гуляли тогда странные представления. Многие считали британцев подвластным России племенем или ее вассалами. Ходили даже слухи, что англичане, успешно захватив Кабул, предложили объединить свои войска с русскими и разделить между собой всю Азию. Подобные дикие басни резко уменьшали шансы Эбботта убедить хивинцев отпустить рабов в обмен на отвод русских войск. Дело осложнялось еще и тем, что на первой же аудиенции Эбботт, сам понимая всю несостоятельность подобных рекомендаций, представил лишь письмо от своего начальника в Герате майора Тодда. И все же, несмотря на это, Эбботт предложил хану выкуп за всех русских пленных и тесный союз с Англией, однако с условием, чтобы на будущее русские ни под каким предлогом не допускались в хивинские владения.

Как мы увидим из дальнейшего, Эбботт, конечно же, превысил свои полномочия. Тем не менее англичане оправдывают этот поступок отсутствием у него возможности непосредственных контактов с руководством. Ни у одного британца не возникло мысли, что подобным превышением полномочий агенты частенько создавали своим правительствам излишние затруднения, что мы увидим в дальнейшем на примере Столетова…

В британских отчетах сохранился любопытный диалог Эбботта с Аллакулом.

Хан надеялся, что Эбботта послали не просто передать дружеские пожелания, а с предложением немедленной военной помощи. Последний же объяснил, что такое важное решение не может быть принято простым майором и является прерогативой только британского правительства, находящегося в Лондоне. Для сообщения с ним нужно время, а русские очень скоро могут оказаться у ворот Хивы. Впрочем, есть, дескать, один простой, но верный способ избежать опасности – лишить царя предлога для нападения на Хиву, немедленно отослав всех имеющихся здесь русских рабов домой.

Эбботт даже предложил, что сам отправится на север вместе с этими рабами или хотя бы их частью, встретится с русскими и попытается обсудить с ними этот вопрос от имени хана. Но поднаторевший в предательстве правитель Хивы отнесся к этому предложению с подозрением, ибо никто не мог поручиться в том, что новоприбывший не в сговоре с русскими. Хан повел дело тоньше: он спросил, что же именно может помешать русским забрать себе и рабов, и самого англичанина, а потом продолжить свое наступление. Эбботт был вынужден признать, что гарантий успеха у него нет.

Следующий вопрос хана оказался еще хитрее: если Лондон и Санкт-Петербург являются в Азии соперниками, то не думает ли Эбботт, что русские его просто убьют? Англичанин объяснил, что Англия только не хочет видеть Хиву занятой русскими, сами же страны между собой не находятся в состоянии войны, и каждая держит посла в столице другого государства. Русские, добавил он, слишком уважают военную и политическую мощь Англии, чтобы рискнуть причинить неприятности одному из ее подданных. Хан заметил, что к его послам русские никакого уважения не проявили, а просто арестовали, не глядя на то, что среди них был и его родной брат. Эбботт терпеливо объяснил, что такие вещи случаются, когда не ожидают возмездия, а Лондон и Санкт-Петербург находятся достаточно близко друг от друга, и «морская и военная сила Англии слишком внушительна, чтобы не принимать ее всерьез».

Хан решил обдумать предложение, и собеседники пока перешли к обсуждению других вопросов. Скоро Эбботту стало ясно, что хан имеет весьма смутное представление не только о размерах Британии и России, но и своего маленького царства.

– Сколько пушек у России? – спросил он у Эбботта.

Англичанин ответил, что точного количества не знает, но, несомненно, очень много.

– У меня их двадцать, – гордо заявил хан. – А сколько у королевы Англии?

Эбботт ответил, что их невозможно сосчитать.

– Моря бороздит множество английских кораблей, и на каждом от двадцати до ста двадцати пушек самого крупного калибра, – продолжил он. – Все крепости полны пушек, и еще тысячи лежат в арсеналах. У нас больше пушек, чем у любой другой страны в мире.

– А насколько быстро стреляет ваша артиллерия? – спросил хан.

– Наша полевая артиллерия способна делать семь выстрелов в минуту.

– А русские стреляют из своих пушек двенадцать раз в минуту.

– Ваше Величество неверно информированы, – возразил Эбботт. – Я сам служу в артиллерии и точно знаю, что такая скорострельность невозможна.

– Но в этом меня уверял персидский посол, – продолжал настаивать хан.

– Значит, неправильно информировали и его. На свете нет более опытных артиллеристов, чем англичане, но даже мы при возможности стараемся никогда не делать больше четырех выстрелов в минуту. Мы не тратим снаряды понапрасну, а именно так происходит, если орудие не нацеливать перед каждым выстрелом. Мы предпочитаем считать не количество сделанных выстрелов, а число снарядов, попавших в цель.

Однако хан, никогда не видевший современной артиллерии в действии, никак не мог себе представить всего ее ужасающе разрушительного действия против глинобитных укреплений и кавалерии. А некоторые из министров хана даже не сомневались в том, что вполне смогут отразить атаки Перовского, когда тот приблизится к столице. На это Эбботт заметил, что русские располагают неограниченными ресурсами и, потерпев неудачу в первой попытке освободить рабов, вскоре вернутся с еще большими силами, и хивинцы, при всей их храбрости, просто не смогут противостоять им.

– В таком случае, – ответил главный министр, – мы погибнем в бою с неверными и попадем прямо в рай.

На какой-то миг Эбботт даже растерялся, но потом спросил: «А женщины? Какой рай обретут ваши жены и дочери в руках русских солдат?» Столь неприятная перспектива лишила дара речи министров. Эбботт почувствовал, что ему удалось несколько продвинуться, и снова стал настаивать на том, что сейчас единственное спасение – освободить русских рабов и позволить ему стать посредником в переговорах с русскими. Однако хивинцы оказались упрямыми и любопытными; они снова стали засыпать Эбботта бесконечными вопросами. Впрочем, в такое же положение попадали и все прочие чужеземцы, путешествовавшие по мусульманским странам. А слова о том, что страной может править женщина, пожалуй, еще никого никогда так не удивляли и не забавляли.

– Ваш король действительно женщина?

– Да.

– А ваш король замужем?

– Нет, она еще слишком молода.

– А если она выйдет замуж, ее муж станет королем?

– Ни в коем случае. У него нет полномочий на это.

– Сколько городов у вашего короля?

– Их слишком много, чтобы сосчитать.

И так далее. Все ли министры короля женщины? Всегда ли англичане избирают королем женщину? Действительно ли у них есть подзорные трубы, с помощью которых можно видеть сквозь стены крепостей? И так же ли холодно в Англии зимой, как в Хиве? Едят ли они свинину? Правда ли, что они собираются захватить Балх? Намного ли Россия больше Англии?

На последний вопрос, ощущая всю его величайшую ответственность, Эбботт постарался ответить как можно аккуратнее.

– Это очень спорный вопрос, – сказал он, – вопрос этот явился предметом рассмотрения английской и русской миссий в Тегеране и после тщательного рассмотрения был решен в пользу Англии. У королевы Виктории больше территории, в пять раз больше подданных и в несколько раз больше государственных доходов, чем у России. А кроме сухопутной территории она владеет еще и морями. На карте ясно видно, что моря занимают втрое большее пространство, чем суша, – продолжил он и добавил: – Среди океанских волн у моей королевы нет соперников.

Последнее заявление Эбботта может многим показаться странным. Однако к середине XIX века территории, принадлежащие Британии, действительно превосходили количеством территории, принадлежащие России. В книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», написанной в 1868 году, то есть когда к России уже были присоединены окончательно подчиненный Кавказ (1864), Ташкент (1865), образовано Туркестанское генерал-губернаторство и присоединены Бухара и Самарканд (1868), есть следующая любопытная сноска: «Здесь кстати будет заметить, что Россия вовсе не составляет огромнейшего государства в мире, как привыкли думать и говорить. Эта честь бесспорно принадлежит Британскому государству… Пространство России, по новейшим сведениям, составляет около 375 000 кв. миль. Посмотрим же, сколько наберется во всех английских владениях. В Европе – 5570; в Азии – 63 706; в Африке – 6636; в Южной и Средней Америке – 5326; в Северной Америке: Канада с принадлежностями – 64 000 и полярные страны, за исключением Гренландии (20 000) и бывших русских владений (24 000), – 130 000; наконец, в Австралии – более 150 000. Итого с лишком 425 000 кв. миль…»