Текст книги "Большая игра: Столетняя дуэль спецслужб"

Таким образом, Эббот являлся представителем действительно величайшей на тот момент империи. Однако, когда хан понял, что ни денег, ни полномочий на заключение каких-либо соглашений у Эбботта нет, он обошелся с ним как с нахальным лгуном и зазнавшимся лакеем; в бешенстве вытолкал его от себя и засадил в яму. «Меня послали под влиянием момента, – писал Эбботт позднее, – даже без мандата главы индийского правительства». Хан был явно разочарован как отсутствием у этого неожиданного пришельца достаточных полномочий, так и действительных возможностей оказаться чем-либо полезным для Хивы.

Однако то, что и он предлагал как можно скорее освободить русских рабов и тем самым лишить русское правительство повода воевать с Хивой, по-видимому, сыграло свою роль при переговорах с Айтовым, во-первых, действительно русским, а во-вторых, не выставлявшим себя полномочным посланником. Кстати говоря, по ходатайству Айтова хан выпустил из ямы и Эбботта. По всей видимости, у восточного владыки созрел относительно него свой план; он намеревался использовать англичанина в качестве своего посланника непосредственно к русскому царю. Эбботту заявили, что в знак доброй воли хивинцев ему дадут небольшую группу русских рабов и отправят – но не в штаб-квартиру генерала Перовского, а в Санкт-Петербург. Там от имени хана он и будет вести переговоры о возвращении остальных рабов. Если царь согласится приостановить военную операцию против Хивы и вернет хивинских заложников из Оренбурга, рабы будут освобождены. Письмо хана с этими условиями Эбботт должен был доставить лично Николаю I.

Выполнение подобной миссии также сильно превышало полномочия, полученные Эбботтом от майора Тодда, ибо те ограничивались лишь попытками убедить хана освободить русских рабов и таким образом остановить поход России на Хиву. Обсуждая с ханом возможность заключения договора между ним и Британией, Эбботт, разумеется, и в этом превысил свои полномочия, однако ради справедливости следует признать, что у него не было возможности получить ни дополнительные инструкции, ни совет руководства. К тому же недоверчивый хан перехватывал все его доклады Тодду. Да и пока эти донесения дошли бы до места и вернулись с ответом, они могли оказаться уже ненужными. И вот, вероятно посчитав, что, если он, как Элдред Поттинджер в Герате, добьется успеха и устранит угрозу Хиве, корить его никто не будет, Эбботт решил рискнуть. Более того, путешествие из Хивы в Санкт-Петербург по самым увлекательным местам Большой игры представлялось ему весьма изысканным и заманчивым приключением. В противном же случае его вновь ждала зловонная яма.

Счастливый Эбботт уже полагал, что хан больше не считает его русским шпионом, но хан оказался не так прост. Чтобы застраховаться от предательства, он взамен уезжающего Эбботта решил получить другого заложника. Для этого хан с виду совершенно бескорыстно предложил англичанину план спасения полковника Стоддарта из когтей соседа, эмира Бухарского, с которым в данный момент у него были некоторые разногласия. Хан заявил, что, по имеющимся у него сведениям, Стоддарту каждый день разрешают выходить из тюремной камеры на прогулку. План заключался в том, чтобы послать в Бухару небольшой конный отряд и выкрасть Стоддарта прямо из-под носа охранников.

Однако Эбботт усомнился как в искренности желания хана, так и в достоверности его информации, а потому решительно выступил против подобной попытки, даже несмотря на то что самым заветным его желанием было увидеть своего соотечественника на свободе. Англичанин понимал, что если до эмира дойдут хотя бы смутные слухи о готовящейся вылазке, тот немедленно предаст Стоддарта смерти. Кстати говоря, примерно в это же время русские также вели переговоры с эмиром Бухары по поводу высылки полковника Стоддарта в Россию. Эмир бухарский отвечал, что единственной причиной, по которой он не решается это сделать, является опасение, что хивинцы перехватят полковника, и он не сможет ручаться за его судьбу. Два эти дошедших с разных сторон свидетельства наводят на странные размышления; получается, что лукавые азиатские владыки были тоже не прочь поиграть в Большую игру.

Как бы то ни было, Эббот не согласился на сделку с хивинским ханом. В ответ на это хан и его министры вдруг решили не давать Эбботту и русских рабов. В результате 7 марта 1840 года капитан Эбботт отправился через пустыню к ближайшему русскому укреплению Ново-Александровску, расположенному в пятиста километрах на берегу Каспийского моря, лишь в сопровождении хивинского конвоя. Из Ново-Александровска Эбботт по высочайшему повелению был тут же отправлен в Петербург.

Тем временем майор Тодд, не имея от Эбботта никаких известий, решил послать в Хиву второго офицера, который должен был выяснить, что случилось, и, поскольку Эбботт, похоже, потерпел неудачу, все-таки еще раз попытаться уговорить хана освободить русских рабов. Человеком, на которого пал выбор, оказался двадцативосьмилетний лейтенант Ричмонд Шекспир. Это был способный и весьма честолюбивый политический карьерист, двоюродный брат знаменитого писателя Теккерея. Пятнадцатого мая, переодевшись туземцем, Шекспир в сопровождении одиннадцати тщательно отобранных жителей Герата, среди которых было и семеро вооруженных всадников, отбыл в Хиву. Через четыре дня они встретили ехавшего с севера всадника, который рассказал им невероятную историю. Незнакомец утверждал, что Эбботт добрался до Санкт-Петербурга, где не только добился отвода русских войск, но и убедил царя ликвидировать все укрепления на восточном побережье Каспийского моря. Вероятно, кочевники полагали, что задуманное и исполненное – практически одно и то же. В этом случае дальнейшее продвижение отряда Шекспира теряло смысл, однако тот не был уверен в правдивости этих известий, а главное – не собирался отказываться от приключений. «Я не поверил этому, – отметил он в дневнике. – Как бы там ни было, я все равно доберусь до Хивы».

В Хиву Шекспир прибыл 12 июня, когда русская экспедиция уже давно вернулась в Оренбург. Известие о настоящем масштабе катастрофы, постигшей русских в северных снегах, уже достигло столицы, и хивинцы бурно радовались тому, что называли своей грандиозной победой. Более благоприятного времени для приезда в Хиву Шекспир выбрать просто не мог. В первый же вечер по прибытии Шекспира пригласили на прием кхану. «Его Высочество принял меня очень любезно», – отчитывался лейтенант, отметив, что между ними сразу же установились хорошие отношения. Особенно благоприятное впечатление произвело на Шекспира отсутствие у хана какой-либо рисовки. «При его дворе не было ни помпезности, ни показухи, нигде никакой стражи, и я не увидел никаких драгоценностей», – писал он. Сам Шекспир, высокий, красивый, прекрасно сложенный и представительный, всем своим внешним видом человека, привыкшего командовать, видимо, тоже произвел на хана более выгодное впечатление, чем осторожный и серьезный Эбботт.

Несмотря на то что угроза вторжения русских войск в его владения фактически отпала, мысль о том, что для ханства теперь по всем соображениям гораздо выгоднее подружиться с Россией, уже глубоко запала в голову Аллакула. Да и соображение о том, что разозленные русские могут вернуться с неизмеримо большими силами, весьма тревожило владыку, и, когда Шекспир завел с ним речь все о том же самом, хан уже давно был готов к решению. Тридцать первого июля он издал фирман следующего содержания:

«Слово отца побед, победителей и побежденных – Харезмского шаха.

Повелеваем подданным нашего Харезмского повелительного двора, пребывающего в райских веселых садах, управляющим отдельными странами, начальствующим над юмудским и чаудурским туркменскими народами, всем храбрым воинам, биям и старшинам народа киргизского и каракалпакского и вообще всем блистающим в нашем царствовании доблестными подвигами, что по дознании о сей нашей высокой грамоте, которая издана в лето от эры благословенного пророка нашего 1256, в месяц джума дилван, о том, что мы вступили с великим Российским Императором в дело миролюбия, с твердым намерением искать его высокой дружбы и приязни; отныне никто не должен делать набеги на русское владение и покупать русских пленных. Если же кто, в противность сего высокого повеления нашего, учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, тот не избегнет нашего царского гнева и должного наказания, о чем и объявляется сим всемилостивейшим нашим повелением в лето 1256 (1840 г.)».

Затем хан освободил собственных невольников и приказал сделать то же всем своим подданным, а русским пленникам велел являться к Айтову, дабы тот мог составить списки освобожденных и лично убедиться в действительности освобождения из неволи всех русских. Когда проверка эта была окончена, хан выдал каждому пленному по одной тилле (золотая монета, ценностью в четыре рубля серебром), по мешку муки на дорогу и по верблюду на двух человек. Отпуская Айтова вперед, хан объявил на аудиенции, что он не только не остановится на возврате русских пленных и на издании фирмана, но что готов исполнить и прочие требования России.

Таким образом, в середине августа Айтов, имея при себе список четырехсот шестнадцати освобожденных рабов, отбыл в Оренбург, а бывшие русские пленники в сопровождении выделенного ханом конвоя и британского офицера Шекспира – в Ново-Александровск. Прибыв же к себе на родину, лейтенант Шекспир рассказал соотечественникам следующую историю.

«В конце концов, 3 августа хан передал мне всех русских узников, и я должен был доставить их в русский форт, расположенный на восточном побережье Каспия».

В саду, предоставленном ему ханом специально для этой цели за пределами столицы, англичанин поспешно устроил себе штаб-квартиру, и туда потекли рабы, приводимые хивинскими чиновниками. Шекспир тут же стал составлять списки, и уже на следующий день насчитывалось более трехсот мужчин, восемнадцать женщин и одиннадцать детей. В среднем, как он выяснил, мужчины находились в рабстве около десяти лет, а женщины – до семнадцати. «Все они прекрасно себя чувствовали, не считая одного человека», – отметил он. Большинство мужчин попадали в плен во время рыбной ловли на Каспии, тогда как женщин воровали в окрестностях Оренбурга.

«Все они, похоже, были очень бедны, благодарили меня наперебой, и в целом это оказалось одной из самых приятных обязанностей, которые мне когда-либо доводилось выполнять», – записал Шекспир в тот вечер. Впрочем, проблем оставалось еще много. Несмотря на указ хана о передаче всех русских рабов, заплатившие за своих невольников высокую цену их хозяева откровенно противились его исполнению. Как-никак здоровый раб мужского пола обходился хозяину, по оценке Шекспира, в стоимость четырех породистых верблюдов. И вскоре через тех, кто уже освободился, до лейтенанта стали доходить сведения, что многих рабов хозяева удерживают.

Как-то к нему пришла только что освобожденная женщина, которая была в отчаянии от того, что не отдают двух ее маленьких детей. Обнаружилось, что двое детей, девятилетняя девочка и ее младший брат, находятся в услужении у весьма влиятельной придворной дамы, которая решительно настроена оставить их при себе. После долгих переговоров дама согласилась освободить мальчика, но девочку не хотела отдавать ни в какую. Услышав об этом, обезумевшая мать заявила Шекспиру, что предпочтет сама остаться в рабстве, чем уехать на волю без своего ребенка. «Она рассмеялась над моим обещанием непременно освободить ребенка», – записал лейтенант. Это было уже слишком, и англичанин тут же верхом помчался во дворец к хану. Столь внезапный визит привел в большое беспокойство главного министра, всячески пытавшегося узнать о его причине, но Шекспир решил, что благоразумнее «оставить его в неведении на этот счет». Британец с тревогой ощущал, что один-единственный ребенок ставит под угрозу результат всего дела, и потому решительно потребовал не разговора через посредников, а немедленной аудиенции.

Оказавшись в ханских покоях, Шекспир сразу же попросил, чтобы девочке разрешили уехать с матерью. Однако хан заявил на это, что у маленькой рабыни нет никакого желания покидать столь прекрасный дворец. В ответ Шекспир сказал, что ребенок еще слишком мал, чтобы понимать подобные вещи, и хан на какое-то время заколебался, затем повернулся к главному министру и довольно раздраженно бросил: «Отдай ребенка». Девочку привели и передали Шекспиру. «Мне редко приходилось видеть более прекрасное дитя, – записал он в тот вечер. – Было совершенно ясно, что она предназначалась для личного гарема хана». При виде Шекспира, одетого в местный костюм, девочка приняла его за работорговца и принялась плакать и кричать: «Ни за что! Ни за что я с ним не пойду!» Но, по счастью, рядом с Шекспиром оказался человек (не корнет ли Айтов?), которого она знала и которому доверяла, так что в конце концов ее уговорили пойти с ним и сесть к нему в седло. На следующее утро мать привела обоих детей к Шекспиру, чтобы поблагодарить его.

Но и на этом дело освобождения не закончилось. Оставалось еще около двадцати русских, и Шекспиру вновь пришлось обращаться к хану с заявлением о том, что его указ не выполняется. Показав хану список тех, кого, по его сведениям, удерживали, Шекспир заявил, что в случае невозможности забрать с собой всех русских он вынужден будет и вообще отказаться от этого дела. При этом лейтенант еще раз напомнил хану, что до тех пор, пока в руках хивинцев остается хотя бы один царский подданный, Россия будет иметь предлог для вторжения на их территорию.

«Его Величество поразила резкость моих слов, – отмечал Шекспир, – и он отдал министру приказ таким тоном, что тот вздрогнул». Далее он заявил, что каждый задерживающий русского раба будет предан смерти. На следующий день мне передали дополнительно еще семнадцать русских, причем некоторые были еще в цепях. Таким образом, оставалось еще четверо, и наконец, всего лишь один. Староста селения, в котором держали последнего русского, сам пришел к Шекспиру и на Коране поклялся, что тот умер. Но отец несчастного, тоже бывший раб, настаивал, что его сына просто насильственно удерживают в неволе. В конце концов, после тщательно проведенного в селении обыска, русского нашли в погребе под амбаром.

И вот через два месяца после прибытия в Хиву, 15 августа, отряд Шекспира был готов двинуться в пятисоткилометровый путь через пустыню к Ново-Александровску. Помимо четырехсот шестнадцати освобожденных рабов Шекспира сопровождал выделенный ханом вооруженный эскорт. Лейтенант никоим образом не хотел увидеть, как рабы снова попадут в руки не признающих никаких законов туркмен, несмотря на то что хан издал фирман, по которому захват русских в рабство наказывался смертью. При выезде из Хивы караван представлял собой необыкновенное зрелище. «Местность была настолько открытой, что верблюды инстинктивно жались друг к другу, – писал Шекспир, – дети и женщины, сидевшие на их спинах в корзинах, пели и смеялись, а мужчины с трудом, но упорно шли вперед – и все считали те немногие дни, которые оставались до встречи с соотечественниками».

Как только караван приблизился к Ново-Александровску, Шекспир выслал вперед одного из бывших рабов с написанным по-английски письмом, чтобы предупредить коменданта. Сначала гонца приняли весьма подозрительно, так как опасались ловушки. Кроме того, они не совсем поняли письмо Шекспира, ибо известие об освобождении ханом всех русских рабов было, как отмечал английский офицер, «слишком невероятным, чтобы ему можно было просто поверить». Русскому гарнизону понадобился целый вечер, чтобы разобраться со своими подозрениями. Однако этот страх перед предательством был свойственен не одним только русским.

Едва отряд приблизился к крепости на семь километров, хивинский конвой и погонщики верблюдов отказались двигаться дальше, опасаясь попасть в плен. Они утверждали, что и так уже превысили инструкции хана, слишком далеко проводив караван. Но до крепости было еще достаточно далеко, и маленькие дети не могли пройти этот путь, а многие взрослые не могли унести на себе захваченное с собой имущество. В конце концов запуганные погонщики согласились выделить двадцать животных на последний этап пути, но сами остались дожидаться их возвращения на безопасном расстоянии.

Но вот, наконец, рабы достигли Ново-Александровска. Эта встреча, отмечал Шекспир, представляла собой необычайно запоминающуюся картину. «Почтенный комендант был преисполнен благодарности», – записал он. Он даже дал Шекспиру официальную расписку за спасенных рабов, в которой нацарапал: «Все они единодушно выражают вам свою благодарность как отцу и благодетелю». В тот вечер в письме к сестре Шекспир с торжеством отметил, что в пути «не потерял ни одной лошади и ни единого верблюда». На следующий вечер русские устроили в его честь прием, на котором пили за здоровье королевы Виктории и царя Николая, а также за здоровье их английского гостя…

До Оренбурга отряд добирался сначала на трех нанятых судах вдоль берега, а потом по суше. Там Шекспир сбрил бороду, переоделся в европейский костюм и был тепло принят генералом Перовским, который выразил ему искреннюю благодарность и велел немедленно освободить шестьсот хивинцев, содержавшихся в Оренбурге и Астрахани. Получив возможность ходить повсюду, Шекспир внимательно осматривался, пытаясь обнаружить какие-либо признаки подготовки нового русского похода на Хиву. К его облегчению, он ничего не нашел, хотя русские, несомненно, позаботились о том, чтобы за время своего пребывания в Оренбурге англичанин увидел как можно меньше.

Третьего ноября 1840 года, через полгода после отъезда из Герата, Шекспир, следуя по пути в Лондон, прибыл в Санкт-Петербург. Там он удостоился официальной аудиенции царя, который формально поблагодарил его за освобождение столь большого числа русских подданных из рук захватчиков-язычников, предпринятое им с немалым риском для жизни. Хопкирк пишет: «Но на самом деле царь пришел в бешенство от поступка молодого английского офицера, о котором его никто не просил, но слава о котором прогремит теперь на весь мир. Освобождение рабов, как и надеялось высокое британское начальство, весьма эффективно лишило Санкт-Петербург предлога для предприятия нового похода на Хиву. А ведь многими английскими и русскими стратегами именно эта столица рассматривалась как один из краеугольных камней пути в Индию…

Однако что бы именно русские ни чувствовали и, возможно, чувствуют до сих пор по поводу успехов Шекспира, начальство в Лондоне и Калькутте было восхищено его блестящим ходом, выбившим оружие из рук русского царя. В Лондоне лейтенанта ожидал восторженный прием, подобный тому, что восемь лет назад был оказан Александру Бернсу. Еще не достигнув тридцати, Шекспир был возведен в рыцари и отмечен ликующей королевой Викторией, которая, несмотря на свой юный возраст – ей был тогда 21 год, – уже проявляла все признаки русофобии. Более же осторожный Эбботт, проложивший дорогу Шекспиру, получил тогда гораздо более скромное признание. Награды нашли его позднее…

Разумеется, все русские историки, начиная от дореволюционных и заканчивая советскими, игнорировали роль Эбботта и Шекспира в освобождении хивинских рабов. Их освобождение приписывали исключительно растущему страху хана перед русской военной мощью и его испугом при известии о первом походе, а самих Эбботта и Шекспира называли английскими шпионами, направленными в Азию в рамках гигантского плана установления британского владычества за счет задуманного ослабления влияния России».

Не будем сейчас вступать в полемику и отвлекаться от темы нашего изложения еще дальше. Хотя разве не странно, что сам Шекспир ни разу даже не упоминает о нашем корнете Айтове. Вряд ли возможна такая ситуация, чтобы два представителя двух разных стран одновременно в разных концах сада составляли один и тот же список одних и тех же рабов. Да и как ловкий Шекспир, не знавший русского языка, так запросто общался там с русскими невольниками крестьянами, совершенно явно не знавшими никаких европейских языков? Но… ограничимся признанием факта, что под давлением обстоятельств и при посредстве английской стороны, хотя и преследовавшей в этой игре свои цели, в результате неудавшейся русской экспедиции хан Аллакул освободил из рабства четыреста шестнадцать наших соотечественников, что в любом случае явилось прекрасным достижением.

Взамен наших пленных отпущены были в Хиву задержанные с 1836 года хивинские купцы, все со своими товарами, а многие сверх того и с пособием от казны. С хивинским караваном отправились и несколько наших купцов, которые дружелюбно были приняты в Хиве. Для окончательного же установления добрососедских отношений с Хивой русская сторона потребовала принятия в Хиву русского посольства, на что хан также вскоре изъявил согласие. Кстати говоря, на следующий год посланные в Хиву тот же Айтов с Никифоровым смогли добиться от Аллакула освобождения еще и персидских рабов. Причем не преследуя при этом никаких политических целей и не трубя об этом на весь свет…