Текст книги "Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина"

«Я помню, – делился профессор личными воспоминаниями, – как к нам в деревню пришли первые машины и самой популярной песней стала «Прокати нас, Петруша, на тракторе…». Она звучала всякое утро по радио, и мы, сельские комсомольцы-синеблузники, пели ее с огромным удовольствием…»

И вдруг запрокинув бороду, тут же, на кафедре, звонко запел:

 
По дороге неровной, по тракту ли,
Все равно нам с тобой по пути,
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До околицы нас прокати!
Прокати нас до речки, до лесика,
Где горят серебром тополя.
Запевайте-ка, девушки, песенки
Про коммуну, про наши поля!..
 

Восхищенные студенты обрушились аплодисментами и надолго запомнили профессорские сентенции о том, что первая МТС была создана именно на родине Царенко, на Украине, при совхозе имени Шевченко аж в 1928 году.

Ее успешная работа позволила уже на следующий год, на XVI Всесоюзной конференции ВКП(б), подтвердить, что машинно-тракторные станции могут стать одной из главных форм производственной смычки рабочего класса с крестьянством. А через месяц по постановлению Совета Труда и Обороны «Об организации машинно-тракторных станций» началась широкая организация МТС, в том числе и на Кубани. Их число стремительно росло, и если в 1929 году создано чуть больше сотни таких предприятий, то через десять лет их количество перевалило за семь тысяч.

Мы сегодня за общей негативной оценкой колхозного строя как-то замалчиваем этот факт, но Иван Михайлович Петренко, заместитель председателя Законодательного собрания Краснодарского края и, к слову сказать, крупнейший специалист в области кубанского хлеборобства (к тому же близкий друг Ивана Тимофеевича), рассказывал мне, что в разговорах тот, возвращаясь к проблеме технической вооруженности отечественного сельского хозяйства, часто подчеркивал, что МТС сыграли огромную роль в ускорении коллективизации советского крестьянства. И если на Кубани в 30-м году было объединено чуть больше 20 процентов станичных дворов, то к 1937 году их стало почти 90 процентов.

– Безусловно, нельзя отрицать, – подчеркивал Петренко, – что акция эта была мучительной, особенно для Кубани, где количество единоличных зажиточных хозяйств намного превышало среднероссийские показатели. Но на «плечах» трактора в станицу приходила надежда, что батрачество, на котором во многом держалось то самое «благополучие», уйдет в прошлое.

– Я, будучи руководителем Кущевского района, – продолжал Петренко, – который являлся одним из крупнейших зерновых полей Кубани, как-то заглянул в документы тех лет и пришел к выводу, что машинно-тракторные станции 30-х годов стали водоразделом, решительно отделили будущее крестьян от «идиотизма деревенской жизни», а по сути – беспросветной кабалы. Они освободили большое число людей, обреченных до смерти лопатиться на своих наделах без всяких перспектив на получение образования, здравоохранения и улучшения условий труда и быта, которые впоследствии стали в станице столь же доступными, как в городе.

Тракторная бригада принесла в станицу иной смысл жизни пахаря. Она стала показателем новых отношений на селе, где с помощью моторов существенно стал меняться не только характер работы, но и уровень социальных настроений. Трудиться в таких коллективах стало престижно, привлекательно, особенно для молодежи…

Однако конец 1954 года, время, когда Трубилин только начинал свою трудовую деятельность, скажем прямо, стал не только политически переломным для всего народа, но и достаточно сложным для сельского хозяйства, хотя техники, особенно в переводе на лошадиные силы, там уже было предостаточно, а вот использование вызывало немало вопросов и создавало много проблем.

В определенной степени причиной тому являлся сам Глава государства, который (что потом стало понятно) нередко в многословии топил дело. Выступал часто, подолгу, но более фиксировал недостатки, чем определял пути их исправления, привычно напирая на слабость кадров, чем на среду, в которой эти кадры воспитывались, хотя и об этом говорил тоже:

«Мы, товарищи, отдали колхозникам государственную технику, а он взял и не вышел на работу. Сегодня не вышел, завтра тоже, а что ему директор скажет? Да ничего, так как он директору ответит, что у него не работает. Колхозник сегодня трудится на земле, а завтра ушел на предприятие. Я думаю, что мы что-то не додумали, когда организовывали МТС. Надо переходить на постоянные, устойчивые кадры, тогда наша техника будет давать хорошие результаты, мы будем иметь выработку раза в два-три больше, чем сейчас. Надо кадры готовить хорошо, а не обвести вокруг машины случайного человека, а потом дать ему баранку в руки и тракторист готов. Надо изучать, проверять людей, экзаменовать их, и только тогда машина будет работать с полной отдачей…»

Трубилин хорошо понимал, что в государственной системе многое чего кардинально меняется. С арестом Берии уходит в прошлое репрессивная практика управления народным хозяйством, когда даже выработка в поле больше достигалась командой свыше, чем разумными и экономически обоснованными методами, а уж тем более заботливым, товарищеским отношением к людям. Казалось, что над всяким еще продолжает висеть дамоклов меч в виде зловещего проклятия – «враг народа».

Тем более в каждой МТС кроме основного руководителя имелся еще начальник политотдела, который часто и густо проступки отдельных нерадивых механизаторов трактовал, как осознанные действия, направленные на срыв тех или иных сельхозработ. Тогда в ходу были еще определения, как «вредительство», хотя в сущности это были простое разгильдяйство и столь привычная для тогдашней среды халатность.

Вот с чем надо было бороться и искать рычаги воздействия, прежде всего экономические. «Что заработал, то и получи! – размышлял молодой руководитель. – А как?» – спрашивал сам у себя.

Впоследствии эти процессы очень убедительно показаны в романе Анатолия Иванова «Вечный зов» и в фильме одноименного названия, а пока до всего приходилось доходить собственным умом, тем более что ни день, то неугомонный Никита Сергеевич подбрасывал все новую и новую пищу для размышлений по поводу методов руководства сельским хозяйством, особенно его машинно-тракторным комплексом.

«МТС – могучее средство, если в руках настоящего руководителя, а не в руках того, кто считает часы с утра и до вечера, формально отбывает время», – гремел он, потрясая на трибуне кулаком и зажигая страну своим темпераментом, тем более таких молодых и целеустремленных, как Трубилин, которых тогда становилось все больше и больше.

Иван гордился тем, что вступает в созидательную работу в судьбоносное для страны время, когда раскрываются новые возможности, когда уходит в прошлое мрачная тень тоталитарного страха, которую потом удачно воплотят в художественные категории великие советские фильмы «Председатель» и «Тени исчезают в полдень», где показаны многосложные образы тех, кто в послевоенные годы, не жалея себя, вел борьбу за могущество и надежность советского хлеборобства, а значит, и государства, где членство в коммунистической партии считалось чрезвычайно актуально и почетно. Иван Трубилин вскоре совершенно осознанно вступил в эти ряды, искренне считая, что люди, победившие фашизм, все остальные трудности одолеют еще успешнее.

Тогда Гулькевичи были, в сущности, небольшим селом, правда, находящимся в зоне притяжения Кропоткина и Армавира, двух знаковых городов, получивших быстрое развитие в связи со строительством железной дороги Ростов – Владикавказ.

С подачи жены Иван всегда живо интересовался окружающим миром, а уж тем более там, где пришлось выстраивать новую жизнь. Раиса приносила из библиотеки книги, в которых рассказывалось о происхождении их села, оказывается, получившего название от первого владельца этих земель Николая Васильевича Гулькевича, тайного советника, который за заслуги в снабжении русской армии во время Кавказской войны удостоен их в качестве подарка от самого государя императора Александра II. Правда, оказалось, что сам Гулькевич так и ни разу не посетил свои владения, по странному совпадению проживая тоже в Мелитополе и служа там в уездном суде.

Когда построили станцию под таким же названием (а это произошло в 1875 году), то вокруг нее все мелкие хуторки стали группироваться в единое поселение. Тем более что пашни окрестные были на загляденье – жирные, увесистые, урожайные. Это как раз о таких Чехов однажды воскликнул: «Посади оглоблю, телега вырастет!»

Забегая вперед скажу, что когда стал обсуждаться вопрос о месторазмещении Всероссийского банка семян, уникального собрания семенного материала, заложенного еще академиком Николаем Ивановичем Вавиловым, то одним из первых, кто предложил для этой цели Гулькевичский район, стал Иван Тимофеевич Трубилин, впоследствии ректор Кубанского сельскохозяйственного института, где появился и свой банк семенного фонда, тоже один из крупнейших в России.

Кто-кто, а он прекрасно знал возможность района и на всех уровнях (а вопрос обсуждался в Правительстве) активно советовал, что банк надобно разместить в поселке с симпатичным и многозначительным названием Ботаника. Это километрах в двадцати от районного центра, где и по нынешнюю пору находится одна из самых крупных и богатейших по видовому представительству коллекция мирового генетического разнообразия растений.

Причем большая часть (а это почти полмиллиона образцов) хранится в капитально обустроенных подземных хранилищах в строго контролируемых условиях при постоянной температуре +4,5 градуса по Цельсию.

Эта коллекция еще в годы войны была вывезена из блокадного Ленинграда, где умирающие с голода ученые не дотронулись ни до единого зернышка, чтобы употребить в пищу. Погибали, но берегли…

Будучи уже руководителем Гулькевичского района Иван Тимофеевич, услышав эту историю, был буквально потрясен, всю жизнь преклоняясь перед примером гражданского долга и человеческого мужества, которое являл, прежде всего, сам Николай Иванович Вавилов. Ученый-подвижник, собиравший семена сельхозкультур по всему свету и мечтавший досыта накормить весь мир, умер от голода в Саратовской тюрьме в самый разгар войны. Вот такая трагическая история…

Чем больше Иван Тимофеевич вникал в суть и смысл профессии, которую он выбрал для своей судьбы, тем более понимал, что она лежит на рубеже судьбоносных жизнеобеспечивающих проявлений, ибо ничего нет страшнее, когда пашни превращаются в плацдармы. Гулькевичская земля, по которой война прокатилась во всех своих жестокостях, не была исключением…

Молодая чета Трубилиных живо интересовалась историей района, тем более что пахотные земли довольно часто напоминали о минувшей войне. Даже через много лет нет-нет, а плужный лемех вдруг вывернет неразорвавшийся снаряд, а то и авиабомбу, а уж осколков сколько – не счесть.

Летом 1942 года немецкая армия развернула в «армавирском коридоре» широкомасштабное наступление, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. Сторожилы рассказывали, как пыльными шляхами в сторону предгорья ночами гнали колхозные стада и отары, как увозили от противника технику: комбайны, трактора, сеялки-веялки. Немец сильно бомбил «соседей» Гулькевичского района Армавир и Кропоткин, важные железнодорожные узлы, связывающие страну с Черноморским побережьем, куда и старались уйти эвакуационные потоки.

Всей стране маленькое кубанское село стало известно поздней осенью 1942 года, когда в газете «Красная звезда» появился очерк Константина Симонова «Гулькевичи – Берлин», рассказывающий о массовом угоне в Германию юношей и девушек.

Знаменитый уже тогда писатель и поэт принимал участие в освобождении станицы и наспех набросал в блокнот словно в память строчки:

 
Нет, я не забуду вас, Марья Ивановна,
Солдатская мать из деревни Гулькевичи…
 

Этому стихотворению суждено быть дописанным только в конце войны, уже в полуповерженной Германии, где гвардии подполковник Симонов вдруг вспомнил три ночи, что провел в полусожженной кубанской станице Гулькевичи. Оттуда начиналось наступление советских войск на Краснодар, в котором Симонов тоже принимал участие.

Тому же Трубилину, уже первому секретарю Гулькевичского райкома партии, рассказывал, что зимой сорок пятого, когда на чужой земле виделась и ощущалась близкая победа, он вдруг с какой-то необъяснимой остротой вдруг вспомнил крохотные Гулькевичи.

– Я думаю, – рассказывал Симонов, через несколько лет после войны вновь посетивший станицу (он бывал здесь в разные годы трижды), – что-то очень сильно зацепило, заставило найти в блокноте наспех написанное в конце сорок второго, с трудом, но разобрать те две карандашные строки и тут же дополнить их еще несколькими:

 
…Не той, что в сказке, не той, что с пеленок,
Не той, что была по учебникам пройдена,
Не той, что пылала в глазах воспаленных,
А той, что рыдала, запомнил я Родину.
Я вижу ее накануне победы
Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,
Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной…
 

По сути, именно там, в Гулькевичах, Иван Трубилин стал формироваться в многогранную и многоуровневую личность, которую впоследствии знали многие, подчас даже не осознавая, как в простом деревенском парубке, способном одной рукой сжать сорванное яблоко с такой силой, что тут же набиралось полстакана сока, и с расстояния определить, какой шатун стучит в моторе ЧТЗ, вдруг стали проявляться качества такой душевной и духовной тонкости, когда самые разные люди (возрастов, положений, взглядов) стали тянуться к нему, как бы заранее определяя того человека, за которым надобно идти. Нет-нет, не вожака, что громовым рыком определяет «право-лево», а именно лидера, негромкого, но надежного, способного терпеливо выслушать любого, вникнуть в суть проблемы, а самое главное – найти способ ее решения.

Очень скоро МТС в Гулькевичах заставила о себе говорить уважительно, поскольку стала по всем показателям выходить в передовые. Руководители хозяйств уже общались с начальником машинно-тракторной станции не на «басах», привычно «выбивая» технику, а разговаривая с молодым руководителем крайне уважительно, поскольку машины стали прибывать в колхозы точно в заявленные сроки, абсолютно исправные, и хотя «сидели» на них подчас те самые пареньки, о которых говорил Хрущев, но это были уже отлично обученные ребята, знающие местные условия, умевшие работать так, что даже самый взыскательный бригадир не находил огрехов.

Уже в ту пору Трубилин, памятуя детство, прошедшее на колхозном машинном дворе, договорился с директорами школ о системных уроках труда и постоянной практике школьников у него в мастерских, где, выступая лично, довольно часто пел ту самую «Прокати нас, Петруша, на тракторе…», которую однажды сводный хор школьной самодеятельности станицы Гулькевичи исполнил на районном смотре с такой силой, что заставил подпевать весь зал, включая и районное начальство.

Молодая семья выстраивала жизнь в Гулькевичах всерьез и надолго. Особенно когда через два года родился сын – живой ясноглазый карапуз, которого не без споров назвали Женей. На внука приехали посмотреть дедушка и бабушка, отметив, что семейство Трубилиных активно прирастает. Тем более что это был уже второй Евгений. Первый родился у Маши, старшей сестры, затем через шесть лет появилась Галя, дочь Николая, а вот сейчас снова Женя. Отсюда и спор…

У Тимофея Петровича и Анны Акимовны были все основания считать, что счастливое продолжение старого казачьего рода не только состоялось, а набирало силу, авторитетную крепость, ту духовную связь, на которой во веки веков держалась основа прочности российского государства – большая русская семья.

И не материальной зажиточностью, а богатством, что сельские люди во веки веков ставят выше всего – уважением одностаничников за личные достоинства каждого члена той семьи, где всякий новый брал у предшественника лучшее.

Так уж было заведено, что всякое следующее «колено» рода Трубилиных личную судьбу формировало с опорой исключительно на базовые ценности предков, образ жизни и семейное воспитание. Это позволяло в любую лихую годину (а их ведь была большая часть) выбирать путь прямой, но самый трудный путь, в определении которого всегда включалось главное содержание – труд.

В том роду принято было жить долго, но насыщенно. Родовитость Трубилиных в том и заключается, что малые дети нередко заставали прабабушек и прадедушек в добром здравии. Анна Акимовна, например, покинула сей мир в девяносто лет (родившись в трагическом 1905 году, а скончавшись в не менее драматичном 1995 г.), полной мерой ощутив жизненный триумф своих сыновей. Старший стал министром в медицине, а младший академиком в сельском хозяйстве. И это при том, что дальние предки больше сражались за Отчизну или гнулись на пашне, чем сидели за партой. Правда, по рассказам, много читали, хотя расписывались с трудом – рука была слишком натруженной от общения с орудиями крестьянского труда, чтобы держать невесомое перо также уверенно, как плуг.

Важно, что, несмотря на расстояние (а жизнь молодых почти сразу уходила от «родного очага»), никогда духовно не прерывались и совет старшего (особенно отца) для детей всегда оставался важным аргументом при принятии того или иного решения. Тимофей Петрович, безусловно, гордился успехами своих сыновей, хотя иногда и позволял некое ворчание, особенно когда младший стал стремительно расти по служебной лестнице:

– Ты, Ванюшка, простых людей не забывай… А то с той высоты, куда тебя судьба несет, они для некоторых смотрятся букашками. Падать-то будешь все равно на землю…

Для Ивана Тимофеевича отец всегда оставался безусловным авторитетом, прежде всего отношением к людям, с кем работал или с которыми встречался. Там, в Гулькевичах, круг общения стал неизмеримо шире, но главное – разнообразнее. Большей частью это были зрелые, состоявшиеся люди, имеющие большой жизненный опыт.

Ему повезло – поколение послевоенных руководителей, отобранных прежде всего самой войной, хорошо знавших ценность созидательного труда. И не один Огурцов был среди них. Особенно это стало ощущаться, когда Трубилина назначают директором МТС. Судьба уже чаще стала сводить с людьми, чьи биографии были насыщены не только фронтовым прошлым, но и судьбоносными событиями восстановления, в которых «университетом» являлась сама жизнь, непростая, подчас драматическая, нередко на грани самопожертвования, но не утерявшая при этом чувства товарищества и оптимизма. Всякий праздник начинался и заканчивался песней, хорошей, распевной мелодичной песней, которую вослед радио пела вся страна.

Это было очень важно, если учесть непростое переломное время. А оно было, действительно, сильно переломное, особенно для тех, кто долго ходил под дамокловым мечом сталинского периода, и разговор на заседании бюро партии по поводу, скажем, невыполнения плана посева озимых часто шел под суровым приглядом начальника местного отдела МГБ.

Иван Тимофеевич избежал этого, но знавал многих людей, у которых ушедшая эпоха отражалась не столько количеством орденов на груди, сколько рубцами инфарктов. Впоследствии уходил от публичных рассуждений на эту тему, и не потому, что не привык искать виноватых среди тех, кого уже нет на этом свете. Прежде всего потому, что лично на себе ощутил все преимущества социализма: с бесплатным образованием для любого, возможностью реализоваться по жизни без опоры на родовитость или увесистую протекцию, а главное – редкую человеческую сплоченность, помогавшую стране выходить из послевоенных лишений.

В тех же Гулькевичах жили более чем скромно (съемная комната, где одностворчатый шкаф хранил весь семейный гардероб), но с полной уверенностью, что страна, пережившая такую войну, где каждый пятый еще долго ходил на работу в гимнастерке со следами споротых погон, выходит на ту магистраль, где всякий день обещает светлую надежду.

Именно в ту пору Иван Тимофеевич близко сходится со многими людьми, которые в той или иной степени оказывают влияние на формирование его как личности, в которой лучшие человеческие качества (те, что от мамы с папой) на всю жизнь остались доминирующими.

Прежде всего, это полное отсутствие этакой молодецкой гордыни (а уж тем более высокомерия), когда служебные успехи, множенные на преимущество перспективной молодости, нередко выводят молодого человека на уровень ощущения собственной исключительности. Вера Федоровна Галушко, много лет пребывавшая в руководящей элите края, рассказывала мне, как будучи только-только назначенной на должность заместителя председателя Краснодарского горисполкома вынуждена была однажды вникать в достаточно тревожную, более того, исключительную ситуацию. Дело в том, что в Кубанском сельскохозяйственном институте, в среде студентов-иностранцев (в основном из африканских стран), возник вдруг некий массовый протест, как потом выяснилось на бытовой почве.

Сам по себе случай, повторяю, исключительный, поэтому вызвал немалый переполох. Еще бы! Орденоносное высшее учебное заведение, тем более славящееся давними интернациональными связями (на Кубани первые студенты-иностранцы появились именно тут), и вдруг этакий конфуз!

Вот при той непривычной ситуации Вера Федоровна и познакомилась с Иваном Тимофеевичем. Она уже не очень помнит суть конфликта, но отлично помнит, какое впечатление на нее произвел ректор.

«Он меня поразил каким-то необычно ровным и для той, достаточно нервной ситуации умиротворяющим характером, – вспоминает Вера Федоровна, нынче занимающая пост председателя Краснодарской городской Думы. – Нет-нет, совсем не равнодушным… Я по глазам видела, что ситуация эта его крайне волнует, но он разговаривал со студентами на такой душевной и доверительной ноте, что страсти сразу улеглись.

У нас ведь в таких случаях нередко начинается что-то похожее на сдавленную истерику: а что? а почему? а кого будем привлекать? И прочее в том духе. Утихомирив ситуацию и «расшив» проблемы, мы еще долго пили чай в ректорском кабинете, и я не уставала удивляться силе гипнотического обаяния, которым, несомненно, обладал этот человек, так и ни разу не повысив голоса, хотя поначалу со стороны ссорившихся крику было много…»

Вера Федоровна, за годы не потерявшая ни внешней красоты, ни внутреннего обаяния, продолжала:

«Ну кто я перед ним, человеком, которого к тому времени знала вся Кубань и уж тем более вузовский мир страны? Вчерашняя сельская девчонка, бывшая учительница физики из Курганинского района, у которой за спиной только непродолжительный стаж комсомольской работы… А он со мной разговаривал, как с равной, точно обозначив проблемы, которые приводят к подобным ситуациям. Говорил тихо, но каждое слово было понятно:

– Мы имеем дело с людьми разными по многим качествам, но одинакового возраста, где молодость часто оперирует категоричностью, болезненной реакцией на несправедливость, или тем, что ей кажется несправедливым…

Тем более, а вы это видели, когда вплотную сходятся разные национальные темпераменты. Часто не просто понять, где кончается личное и начинается общинно-этнографическое. Особенно у студентов с Черного континента. Там разобраться в обычаях, традициях, родовых связях, тонкостях характера и домашних привычках ой как трудновато! Подчас бывает почище сложнейшей математической задачи, но решать надо. Решать нам, педагогам… И мы это делаем, готовя из потомков пустынных кочевников, бедуинов, африканских вождей, специалистов высшего уровня. Вон, посмотрите в шкаф – сколько сувениров я получаю с разных континентов от наших питомцев, ставших сегодня даже министрами…»

Однако давайте вернемся на стартовые позиции, то есть в шестидесятые годы, и тогда поймем, что трудовая биография Ивана Трубилина начиналась отнюдь не как взлет с гладкой и твердой аэродромной полосы. Время было уж больно сложное, связано, прежде всего, с потоком новаций, автором которых, безусловно, являлся неуемный Никита Сергеевич.

Время меняло руководящие кадры, причем примерно по той же схеме, как Сталин, придя к власти, убирал с постов «бойцов ленинской гвардии». От основных «бойцов» сталинского призыва Хрущев избавился во время созданной им же компании по борьбе с так называемой «антипартийной группой», куда было включено почти все ближайшее окружение вождя.

Главные события развернулись летом 1957 года, когда Иван Трубилин живет и работает в Гулькевичах… Сюда, в кубанскую глубинку, вести несутся одна тревожнее другой. Радио снова и снова гудит грозным левитановским голосом, перечисляя фамилии, еще вчера вызывающие уважительное почтение: Молотов, Каганович, Булганин, Маленков, Ворошилов, Первухин, Сабуров, Шепилов. По сути, большая половина президиума ЦК! Газеты рвут друг у друга: «Ну что там, в Москве?» – «Да ничего хорошего!» – отвечает тот, кто уже прочел очередное сообщение.

Как ни странно, но для героя нашего повествования именно в ту пору начала складываться благоприятная конфигурация востребованности в высокие властные структуры, и было понятно, почему. Хрущев стал делать ставку на молодых руководителей, не замутненных никакими партийными или антипартийными интригами, а главное, мало тронутых сталинским временем.

Безусловно, детство и юность их прошла под той доминантой, впитав лучшее: преданность строю, патриотизм, готовность работать на благо Родины. Если потребуется, защищать ее с оружием в руках, к тому же получивших серьезное образование и вполне готовых к реализации здоровых личных амбиций, с опорой на доверие партии и государства.

Но я почти уверен, что молодой и энергичный руководитель Гулькевичской МТС, которого вся округа уже уважительно величала по имени-отчеству, обратил бы на себя внимание в любое время – уж больно привлекательный был типаж. Просто тогдашняя политическая ситуация ускорила процессы, прежде всего (как тогда большинству казалось), борьбы отживающего с нарождающимся. Стычки проходили с переменным успехом.

Сталинские соратники для начала обвинили Хрущева в сосредоточении неуемной личной власти, усилении роли партийного аппарата в ущерб деятельности государственных органов. Это привело, по их мнению, к необдуманным решениям, подрывающим доверие народного хозяйства в условиях преодоления послевоенных трудностей. Особенно Никиту Сергеевича корили за безответственные публичные заявления по поводу, якобы, особой успешности развития сельскохозяйственного производства. Он, например, с уверенностью и на всех уровнях вещал о том, что через год Советский Союз нагонит США по надоям молока, а еще через пару лет по производству мяса на душу населения.

Безусловно, с районной высоты непросто было оценивать ресурсы государства в возможности столь резких рывков, особенно в области наращивания производства продовольствия. Но молодой руководитель, уже погруженный во все трудности текущей деятельности, понимал, что без смены определенных догм двигаться вперед невозможно:

– Вы посмотрите, какие задачи ставит перед страной наш Никита Сергеевич! – восторженно гремит с трибуны, установленной на сцене краевого драмтеатра только-только назначенный первый секретарь крайкома партии Дмитрий Полянский, которому только что сам Хрущев вручил орден Ленина.

Этой высокой награды край удостоен 31 октября 1957 года, то есть в самую пору ликования по поводу победы над «антипартийной группой». Ее Хрущев достиг исключительно благодаря поддержке министра обороны маршала Жукова. В переполненном зале среди легендарных председателей кубанских колхозов, на груди которых сияют звезды Героев и гирлянды высших орденов, находится и совсем молодой Трубилин (всего двадцать шесть лет), совсем не подозревая, что пройдет всего три-четыре года и судьба подведет его вплотную к человеку, с которым будут связаны и первые радости, и первые разочарования, то есть к Хрущеву.

«Наш Никита Сергеевич» не просто одолел тогда оппозицию. Он без сожаления и всякой жалости разогнал ее по дальним городам и весям (хорошо хоть в лагерь не упек), не глядя на то, что еще совсем недавно всякий праздник в качестве соратников, плечом к плечу, они приветственно махали шляпами народу с трибуны ленинского мавзолея. Главное, настоял на исключении всех из партии (а это верная «политическая смерть»), в создании которой тот же Молотов принимал самое активное участие еще в пору, когда малограмотный, в лаптях и с котомкой Никитка Хрущев только собирался покинуть родную Калиновку, глухую деревню в центре Курской губернии.

Иван Тимофеевич редко вспоминал те события. С одной стороны, характер, ровный и миролюбивый, не очень воспринимал хитросплетения интриг в партийных и околовластных структурах. С другой (мне кажется) – всегда считал за благо промолчать, когда ситуация ему чем-то не очень нравилась. Клеймить кого-то, видать, не любил, и никто такого факта в его биографии не припоминает, что вообще случай редчайший для любой эпохи.

Забегая вперед скажу, что Иван Тимофеевич, пожалуй, единственный, кого мне не удалось зазвать в программу «Встреча», довольно популярную на краевом телевидении в последнем десятилетии прошлого века, когда все и обо всем охотно вспоминали. У меня, интервьюера, на ней не было, пожалуй, только Ельцина и Путина. Да вот Трубилина тоже…

Однажды я «перехватил» его возле многоквартирного дома, где он жил долгие годы, зная, что всякое утро, выходя из двора на улицу Ленина, где ожидает машина, он всегда с кем-то накоротке разговаривал. Прижимая к груди объемную папку с бумагами (думаю те, что брал для работы дома), слушал меня, приветливо улыбался, совсем не проявляя никакого должностного снобизма, но как-то очень деликатно (очевидно, чтобы не обидеть) отказался.

– Вы знаете, давайте немного подождем. – И добавил, дружески дотронувшись до моего плеча: – Я с интересом смотрю ваши передачи… Но сейчас как-то недосуг… Извините… – Улыбнулся, сел в машину и уехал.

Меня тогда успокоило, что Иван Тимофеевич вообще избегал телевидения, зато в любой привычной ему обстановке, то есть без всяких телекамер, говорил удивительно – с мягкой убежденностью, с готовностью всегда слышать другого и тем искренним интересом к любому собеседнику, что сегодня, увы, встретишь не очень часто… Но если попытаться реконструировать в памяти общественно-политическую ситуацию в стране начала шестидесятых годов, то можно уловить некие скрытые сомнения, когда очевидные оценочные нестыковки со стороны нового «хозяина страны» не могли пройти незамеченными даже для неискушенного молодого сознания. Кстати, не только у Трубилина.

Как тогда утверждали, Дмитрия Степановича Полянского, еще недавно первого секретаря Оренбургского обкома партии, «бросили на прорыв», то есть на Краснодарский край, где незадолго до того лично Хрущев с треском снял с аналогичной должности Виктора Максимовича Суслова. Тот, вопреки слухам, не был родственником мрачно знаменитого главного идеолога страны, вековечного секретаря ЦК партии Михаила Андреевича Суслова, а просто по случайному совпадению однофамильцем. Но многие почему-то считали, что что-то такое-этакое есть.