Текст книги "Восемь с половиной историй о странностях любви"

А Леночка, войдя в кухню, удивилась. Как бы худая непородистая черная птица, нелепо растопырив огрызки крыльев, собиралась влететь в квадрат густо-синего бумажного неба за плечами девушки-японки на перекидном настенном календаре. Птица была прочно похожа на Чеплакодова и держала у глаз тихую, чистую, незамутненную никакими такими мыслями улыбку. Красавица в ярком кимоно дарила ответный взгляд со стены совсем не строгий, ласковый. Одним огрызком крыла птица равномерно шлепала железкой по батарее, изломанное ее чучело, поднятое на цыпочки, все накренилось к цветастой ткани на плечах фотографии, другое крыло птица вытянула и высоко откинула вверх один месячный лист. Леночка вспомнила зоопарк детства, черных пеликанов, дерущихся за куски калорийной булки, ей стало Чеплакодова жалко.

– Вот, – сказала она, – деньги. Нужно сдачи, у вас есть?

Птица испуганно, воровато дернулась и сложилась в Чеплакодова. Тот быстренько подбежал к Леночке и мягким, круглым движением вытянул у нее из пальцев денежку.

– А это мы щас, – сказал Чеплакодов, для чего-то оглядываясь, – это у нас без проблем. Это нам на все про все один миг сознания, и станет как в аптеке – на ваши деньги наш полный пузырек. Опять же вот о чем скажу, а Вы садитесь хозяюшка на мягкое, два слова…

– Я здесь не хозяйка. Видите ли, мне не очень… – Леночке не хотелось вступать в прения.

– Не, щас, наши два слова – ваши рубли, обо что спор! – продолжал верещать Чеплакодов и чуть не силой затолкал Леночку на табурет.

– Обо что проблема! Кто хозяин это не вопрос, этот факт разрешила мировое развитие антагонизмов и ее последствия для всех граждан доброй воли. Хозяин есть каждый который лучше знает нужды, скажи неправ? – неожиданно спросил Чеплакодов и, не дожидаясь ответа, продолжал. – Вопрос в сдачу не стоит, он уже решенный практикой повседневной и послевечерней работы. Хозяин для меня теперь Вы как представитель квартирожителя. А я Вас займу на некоторое число мигов по одному вопросу своей личной жизни и опыта, который сейчас расскажу. Очень интересно и любознательно. Был я как-то в доме отдыха "Покровский плес" вроде санатория.

– Но это не долго? – Я долго не могу, – взмолилась Леночка.

– Что такое слово долго? Не знаем. Долго только деньги считать, – хохотнул Чеплакодов и резко перевернул лицо на серьезную сторону. – Боры кругом, леса невпроворот, грибов-ягод напасть, лечь негде, как говорится в печати. И мы с одним ответственным лицом, фамилию не уточняю по понятным соображениям деликатности, так как человек помер, инкогнито. И мы с этим лицом, полномочным работником сельхозтехники, конечно на ты, выпиваем.

– Ну мне то зачем Вы это говорите?! – воскликнула Леночка.

– А потому, что главное есть в жизни, – с неожиданной патетикой прошептали губы слесаря, и лицо его на секунду исказила гримаса боли, – понять. Чтобы никаких таких! И все чтоб счастливы. Да, отвлекшись я. Ну, сидим, пьем. Федор Терентьевич взнес деньги, тоже, как сейчас, ну и у меня с собой припасено для скраски жизни, не жалуемся. А он ни то, ни се, на часть рублей выпил, четвертные у нас были, а дальше никак. Сдача говорит, с тебя, поскольку я не допил. Так бы я ничего, – что нам чужое? – а тут, известное дело, под нагревом, ну сказал. Как же так, говорю, товарищ Глущенко – Глущенко его фамилия была – выходит. Пьем вместе, мир этот огромный и великий строим вместе, общими руками, а чуть что под расчет? Нет, сказал я ему, хоть я нетрезв сильно был, вот он твой рубль – кладу ему значит на столик, а дело было на скамейке со столиком у опушки берез и красивых ветвистых осин почти без закуски, – вот Ваш, говорю, товарищ Глущенко, рубль, бери. Но, – и тут я ему вот это самое и сказал, – не к счастью. "Как это, спрашивает меня, – не к счастью?" А так, – отвечаю несколькими словами. Не будет тебе от этого рубля видно счастья. Потому что ход блага от отдельных людей к другим лицам нарушаешь. А ход блага необратим, наравне как и ход науки истории. Это известно по всеобщему закону. Где от одного места счастье убудет, то в другом месте не прибавится. Не действует закон геометрии и алгебры, пробуксовывает. И что же думаешь, Елена? – неожиданно и непривычно резко прозвучало имя Елены Анатольевны на языке Чеплакодова.

– Что? – эхом выдохнула она от неожиданности.

– Взял. Рубль. И точно – на следующий день полный инфаркт мышцы и сердца и полная приостановка жизни со всеми надеждами и пожеланиями. Вот такой конец придумал себе товарищ Глущенко, а жаль, огромного яркого незабвенного таланта был мужчина, а как глупо вышел. И я виноват, я. – И Чеплакодов собрался пригорюниться.

– Извините, Вы хотите сказать, что не дадите мне сдачу? – спросила Леночка, до конца еще не понимая всего.

– Я вот что хочу сказать, – Чеплакодов сел на соседний табурет и придвинулся. – Давай, Ленок, возьмем на эти никому необходимые рубли, да гульнем соколами.

– Я Вас не понимаю, – произнесла Леночка и поднялась. Привстал и слесарь, прищурился.

– А чего тут не понимаешь! Загадка-ребус решаем быстро. Я спрошу – какая здесь твоя жизнь, как в Греции? Неправильно. Нету здесь, как в невозможном мещанском болоте и уюте, настоящей женщине-красавице развернуться. Тихо, что мышь слышно. Скука и тихая музыка сфер. А я тебя полюблю очень сильно. На руках понесу. Поняла?

– Куда же это? – усмехнулась Леночка, лицо ее покрылось пятнами острой бледности.

– А куда надо снесу, – горячо и быстро шелестел Чеплакодов. – Пить, танцевать будем, золотые кольца и перстни приобретем на разные пальцы, в шелковую ткань тебя оберну, жизнь тебе устрою невозможно радостную, светлую. Во французский город-легенду Париж желаешь? Свезу, не расстраивайся. И уж сожму, не отпущу, что сок твой закипит. Вот так я тебя невозможно полюбил, с одного слова-взгляда, что чует мое сильное сердце – скоро погибну от перелива чувств. Что тебе здесь высиживать на битых яйцах, бежим отсюдова, Елена-распрекрасная! Не могу без тебя ни полчаса, вот так ты меня прихватила. А деньги-то на, возьми обратно, раз по таксе нет, – Чеплакодов впечатал бумажки, как кость домино, в белый сухой квадрат кухонного стола, грузно обвалился на табуретку и уткнул голову в ладони. Елена Анатольевна вышла из кухни.

В коридоре ей криво усмехнулось зеркало. Ладонью Леночка погладила пунцовую щеку и отпечатала белый дымный след пальцев в холоде зеркального лба. Она прошла в комнате по линии, которую предупредительно начертили ей Кашины ждущие глаза, присела в кресло и неожиданно для себя спросила не своим, похожим на Чеплакодова, голосом:

– Курить есть?

– Леночка, а ты разве куришь? – встрепенулся Аркадий и как-то жалко, обеспокоенно залепетал. – Сигарет нет. Мама не курит. Одни только спички.

– А что есть, – произнесла Леночка без всякой тени вопроса, с упором на последнем слоге, и прикрыла ладонью глаза. – Ничего нет. Сдачи нет.

Каша поднял на Леночку взгляд, до этого беспокойно ерзавший по бледному рисунку немецкого набивного паласа, и увидел ее вдруг как бы со стороны всю. Маленькая, неудобно скрюченная на кресле ее фигурка, две прядки волос, упавшие со лба на руку и запутавшие ровную полоску нежных горбатых косточек пальцев, дольки недорогих туфель, прижавшие Леночкины ноги, как бы в припадке подростковой стеснительности, плотно к креслу, – она была похожа сейчас на согнутый восклицательный знак, из которого ушла строгость и сила. И Каше болезненно неудержимо захотелось подойти к этому ставшему ему сейчас безмерно дорогим знаку, и погладить его пушистую верхушку. Вот она, подумал наконец Аркадий Михайлович, моя маленькая еще, немолодая уже надежда, с ладонями, изласканными стиркой, вот она ходит на кухню, где сидит стриженный полубоксом веснущатый рок, устраивать за меня мои личные дела. Почему? Или так и должно быть, брошенная моей удачливой рукой монетка покатит на ребре в тихий угол кладовки под медленно раскручивающиеся пассажи шопеновой сонаты, под леночкины не видные миру слезы, под аккомпанемент моего слабого дыхания. Пусть все будет как есть, а остальное сложится восхитительно – это не формула, это, видимо, фраза. Видимо, мог бы подумать Аркадий, мне следует самому поговорить с гражданином слесарем и убедить его совершить благородный поступок нарушения правил работы во имя двух и более людей. Видимо, мог бы придумать Аркадий, негромкое, не шлепающее с размаху в ладоши, взаимное понимание двух и более не появится само собой из пены ежедневно – ежевечернего быта. Чтобы шепотом докричаться до глубины упрятанного кое-где сострадания оба двое должны быть близко рядом, и надо долго и потно, нудно, неуютно поднимать, тащить, тянуть одного до другого и более. Или опускать первого. "Вира" и "майна", попросту говоря. Но мелькнуло мимо его утомленного переживаниями правосознания другое видение. Увиделось ему, как он входит в кухню и на табурете сидит совсем маленький Чеплакодов, практически ребенок не акселерат, и играет железным шумным заводным автокраном. Аркаша будто бы подходит к этому ребенку Чеплакодову и кладет влажные теплые свои пальцы на измызганные черные волосики и спрашивает: – Кого же ты хочешь поднять? А тебя дядя, – отвечает простодушный еще детеныш и стеснительно хмурится. Зачем тебе это? – недоумевает на самом деле чрезвычайно разумный Каша. – А я буду из тебя строить, – совсем тушуется ребенок. – И что же ты построишь, – не отстает будто бы Аркадий. – Человека построю, и лошадь построю, и корову, и все, что захочу, отвечает маленький слесарь, превращаясь в большого, уткнувшегося с размаху головой в пару крупных, тяжелого профиля ладоней, оседлавшего шаткую табуретку. Так Аркадию Михайловичу ярко увиделась неожиданная детская забава, так захотелось ему тихого и задумчивого, хоть и чужого ребенка, что он не заметил своих ног, занесших его в его кухню прямо в объятия по детски грустного взгляда уставшего к вечеру слесаря. А и правда, ведь идти Аркаше некуда было, не было другого пути.

– Ну и что? – спросил слесарь несколько скованным голосом.

– Корову бы не надо, – неожиданно выговорил Аркадий, уже сам себе удивляясь с полуфразы.

Испугался и Чеплакодов, перебрался за барьер кухонного стола и неверной рукой ткнул в грязно зеленый бумажный лоскут.

– Вот она, ваша сумма. Нам много не надо, чтобы все без лишнего, у нас расценка на все строгая, клиент довольный по первому разряду обслуживания.

– Я не оспариваю за Вами Ваших прав, – вымолвил Каша первую сущую чепуху.

– Это уж… – неопределенно, осторожно, как-то косясь и, видимо, не все понимая, подтвердил слесарь. – "Но все же права, они одновременно как бы и обязательства и взаимно должны как бы разными людьми совершенно уравновешиваться", – хотел было Каша еще сморозить, но запнулся на миг, выдумывая самое убедительное.

– Ведь правда, – Каша вслух продлил брошенную на полдороге мысль, – чинить согласно Вашей высокой квалификации обогревающую аппаратуру – это конечно, хорошо и соответствует Вашим желаниям. Но это ведь и обязательство.

– Ну уж, – вставил для разговора Чеплакодов, – однако несмотря в целом соотвечает духу моих желаний.

– Да, да, именно так. Посмотрите, товарищ Чеплакодов, как многое разное в жизни случается не вполне в соответствии с замыслом, и из-за чего? Разрыва права с обязанностями, желаемого с производимым, хорошего и не очень. А ведь огромная жизнь людей – она одна. Единая и нетленная по существу своему. А так же светлая.

– Ух ты, – несколько Чаплакодов смутился и потер низы грязных штанин друг о друга без помощи рук.

– Вы меня извините, но я с Вашего позволения, продолжу свою аналогию. Вы прекрасный человек, да, да, не возражайте. Смелый и трудолюбивый специалист-слесарь. Кроме природы с ее катаклизмами никто не виноват, что Вы хотите и должны – я убедительно прошу Вас чувствовать эти два слова как одно – должны и хотите заработать эти деньги – это, как Вы понимаете, отвлеченные три полтины, не абсолютные, это могут быть и пять и так далее, – для чего? Кормить своих детей с супругой, давать им их кров и их пищу, видеть их радостные беззаботные лица будущих счастливых людей, дарить им положенные им цветы детства. И даже для других разных нужд и радостей.

– Для веселости, – вставил Чеплакодов.

– Для веселья и красоты окружающего и внутреннего существа. Для всеобщего благоденствия, то есть для многих чудесных дней существования.

– Согласный, – и Чеплакодов стеснительно высморкался в раковину.

– Так давайте возьмемся крепко за руки, – все сильнее волновался Аркадий Михайлович, чтобы наши желания не были как правило противоположны, и чтобы не каждый был сам по себе и по-своему прав, а как если бы мы слились в едином хороводе общей обязанности взаимного права. И счастья. А также взаимного желания.

Чеплакодов поднялся, отложил разводной и, делая почти мокрыми глазами выражение, близкое к экстатическому, вплотную подошел к Каше. Затем он взял своими руками его две, как в школьном танго, и крепко сжал ладони. Так они стояли с минуту, после чего слесарь отпустил Кашу, сел и крепко затянулся сигаретой.

– Если Вам так нужны эти деньги для жизни, – промямлил уставший Аркадий Михайлович, возьмите, я буду радоваться совместно этой Вашей радостью. Мы с Еленой Анатольевной будем вспоминать Ваш поступок, ну, то, что Вы согласились подарить нам этот вечер почти безвозмездно, что наши желания вдруг так счастливо совпали.

– Погоди шуршать, дай отдышаться, – обрезал Чеплакодов, докуривая. Он утопил окурок в тарелку, снял деньги со стола, и, порывшись в трех-четырех карманах, вытянул пару монет, которые и сложил, выдержав строгое лицо, рядом с прокуренной сигаретой.

– Расскажу рассказ, слушай. – Сказал он. – Из которого будет тут же ясность твоих сложных вопросов своими словами. Отдыхаю в дом отдыхе "Покровский плес" улучшенного значения, почти санаторий. Не слыхал? Что пожимаешь, честность надо иметь, и признавать. Раз и духом не слыхал, открыто признай, не крути ноздрей. Боры кругом: птица-зверь не пролезет, шельма нестреляная. И мы с одним ответственным лицом, – фамилию не уточняю по соображениям некоторой деликатности, так как гражданин в особо оборонной промышленности занимает должность, инкогнито, – сидим, конечно, на ты, выпиваем. И тут возьмись, какой-то сплошной случай у нас по деньгам вышел, – у меня то были, у Терентий Федоровича недостача, рубль или два, вся сумма прописью. А его гордость заедает, как это, мол, Чеплакодов на свои поит ответственностью обложенное лицо. Не-ее-т, подожди. "Сейчас, – говорит, – скажу супруге, чтоб выдала". Я, известное дело, согрелся, – ну и бухнул: "Ничего тебе, дорогой гражданин Глущенко, – так между прочим, он обозначался, не обломится, потому что как я скажу, и она тебе, возможно, кукиш семейный покажет". Он в амбицию ударился – объясни. А что объяснительные писать, – я этой даме, между прочим, весь отпускной период был не самый далекий друг и высказывал знаки внимания. Хотя она и улыбалась. Так и так, признаюсь я лицу не вертя ноздрей, жить теперь нам надо, Терентий в дружбе, и раздувать сообща семейный как говорится в песне, очаг. Согласно общей материально-душевной смете. Объединиться в спаянный, мол, крепкий организм монолит, взяться крепко там, к примеру, за руки, и жить-поживать высоко поднявши голову. Чтобы все прекрасное и красивое от взгляда не скрылось. Понял, хозяин? Объединение ему предлагал, потому как было общее сильное желание дружбы. На добровольных сперва началах под крылом общей симпатии и дружбы людей доброй воли. А он!

– А он? – тенью чужих шмыгнули из растерявшегося Каши его невнятные слова.

– А он криком кричит – какое имеешь право, да все такое. Я же ему, как лицу с высшим трудовым образованием, объяснил практически в спокойных падежах. Не совсем, говорю, право, Николай Терентьич, а вроде как обязанность. Обязан я тебе, старому козлу, прежде как идти на отчаянные шаги в отношении нашей общей молодой красавицы знакомой, предложить круговую поруку нашей дружбы и единого целого, только в воспитательных целях, чтобы обняться в общем порыве. А права я у тебя не качал, мне они с младенческого бессознания выданы на предмет расхода на общее благо. Хоти как я. И не дели права с обязанностью, – тут уж я ему крепенькое слово добавил для соуса, – не дели их, старый, потому как родились они совместно и совместно никогда не замрут. Чтобы нетленная по существу своему и единая красивая жизнь была у всех людей шара, без исключения, – крикнул под конец Чеплакодов.

– А так же светлая, – добавил он тихо и мечтательно. – И ведь не согласился со мной товарищ Глущенко, а жаль. Незабвенного крупного почина был человечище. Косая сажень со всех сторон, куда не плюнь. Погиб. Начальник ему туда позвонил, растрогал. С ним мгновенная приостановка деятельности и всех внутренних органов, включая инфаркт мышцы. С супругой его мне после торжественного обряда, в котором я был неотделимым помощником, неоднократно приходилось беседовать в тишине об том об этом. И мысль у нас вышла – зря Степан Терентьич куражился, не хотел хотеть как все мы сообща – одно на другое делил да отделял. Все равно неправ оказался. Жизнь, она самый прокурор и заседатель и есть. В ее поступательном движении вглубь веков.

– Странно, – произнес молчавший до этого в какой-то посторонней задумчивости Каша, – а мне Вы зачем это рассказываете?

Чеплакодов отошел к окну, прижал к нему ладонь и поцокал тремя крепкими, натруженными пальцами в тонкое, тут же отдавшее понятный звук стекло.

– Я тут сделал твоей хозяйке официальное предложение по полной форме. Отказа не имею. Так что тебя хочу предупредить, чтобы ты на нее обиду не держал – она женщина ласковая, образованная. А ты готовься сообща дружить и иметь общее понимание чувств.

И тут Каша вышел из кухни.

В комнате Леночка сидела прямо выгнув спину и положив руки на колени, все в том же кресле. У правой ножки кресла валялась раскрытая Леночкина сумка, до которой ей, по-видимому, не было никакого дела.

– Леночка, Чеплакодов сделал Вам предложение? – спросил Каша, что вы ему ответили?

– Аркаша, я больше не могу, – тихо произнесла Елена Анатольевна, – я ухожу. – И она ушла.

В прихожей возле зеркала Аркадий Михайлович, повинуясь какой-то не своей давней традиции, оказалось, остановился и уставился на лицо. Как оно выглядело – ему было безразлично, интересным оказалось лишь движение лица: веки прыгали, двигался кадык – во всем лице наблюдался некоторый сумбур, все маленькие и мельчайшие мышцы физиономии Аркадия Михайловича прыгали как бы оторвавшись одна от другой, и все же в этом незначительном хаосе был некоторый скрытый порядок, как в направляемой общим разумом стае бабочек, кружащихся над клумбой рыхлой тучкой в осеннем предсонном танце.

"Я похож сейчас на человека каменного века, – хотел было подумать Каша. – В моей пещере дикие звери, и я никогда не брал уроки музыки и не слышал Шопена, это точно". Но не подумал. Аркадий Михайлович поднес к стеклу кулак, который был белый и красный.

Когда Каша закричал и вбежал в кухню, Чеплакодов ел яблоко сорта "Джонатан", взятое из вазочки на холодильнике, в другой руке он держал еще одно целое. Каша кричал одно слово "вон!" и казался при смерти. Чеплакодов сунул огрызок в нагрудный карман, быстренько собрался у ушел, а Каша продолжал орать. Слюни текли по его вялому дрожащему подбородку, одна капля вытянулась и повисла на рубашке. Потом Каша разрыдался, а еще чуть позже просто расплакался, и, стоя посреди кухни, вытирал катившие по известному руслу слезы пухлыми пальцами, влажными на подушках.

Чеплакодов же скоренько спустился на лифте, и внизу, на лестничной площадке первого этажа прислонился к перилам, вытащил из нагрудного кармана огрызок яблока и принялся его догрызать. В другой руке он держал большое красивое и целое, на которое не обратил внимания. По лестнице на первый этаж медленно сошла Елена Анатольевна. Увидев ее, Чеплакодов сказал:

– Дурной какой-то мужик, зверь, – и, бросив яблочные ошметки, вышел из подъезда. Леночка минуту постояла в задумчивости и вдруг сказала проходившей мимо никому незнакомой даме в темных летних очках: "А я ведь забыла сумочку", и поехала наверх.

Появившись во дворе, Чеплакодов тут же крикнул:

– Эй, девочка, поди сюда, поди, поди".

Подбежала стройненькая кокетливая, загулявшая в такое не раннее время карапузка лет четырех, и, получив из рук улыбчивого слесаря крупный красный яблочный шар, тут же рассудила: "Дядя, а можно я его поделю на нас всех двоих с Машей? Няня не хочет". И звонко рассмеялась.