Текст книги "Восемь с половиной историй о странностях любви"

Ни пуха, ни…

– Мальчик, мальчик! – позвала Сеньку женщина.

Сама ты мальчик, хотел было отбрить Сенька, студент уже третьего курса технологического института, но сдуру передумал.

Поднял нос по ветру и в неровно грунтованном, с выскоблинами перьевых облаков небе увидел нестиранные тряпки голубей, бегающие по перьям от шеста провизора Елина. Еще поймал глазами черную соринку, медленно, незаметно плывущую норд-норд-ост по бельму между плотной плотью крыш. Техника или природа? – озадаченный, разглядывал, щуря в щелку веки. Если природа – то высоко, недоступно, потусторонне и объяснимо лишь "как совокупность окончательно не установленных, но, несомненно, реальных факторов". Если техника – то слишком неспешно, недоступно, неэнергично и объяснимо лишь "как воплощение полета безграничной фантазии лучших умов". Не природа, не техника. Что же? И тут почувствовал сорную боль в глазу, чертыхнулся и спустил взгляд на подкатывающую особу.

– Мальчик. Разве, когда зовут, не нужно прийти? Сначала вижу вежливого, с портфелем, а потом что? Сползание нравов до дореволюционных? Ты что, студент ВУЗа?

Сенька непристально осмотрел ее основательный вернисаж, запеленатый в цветастый шуршащий шелк, как соевый трюфель в обертку.

– Практикующий абитуриент. Ассенизатор знаний. Фаворит рэтропредметов.

– Хорошо, хорошо. Какая разница, как ни скажи. Гляди наше окно, вон, вон. Вон, – женщина схватила Сеньку левой рукой за спину и чуть ли не выпихнула на линию, которую прочертил к дому указательный палец правой. – Наше, наше окно. Я тебя оттуда в общежитии на подоконнике еще вчера видела. Учил что ли? Уроки учил? – и она подозрительно уставилась на Сеньку.

– Перо чинил, – понуро согласился тот.

Женщина в знак окончания осмотра улыбнула губы и привычным движением вытерла, как у весов о халат, потные ладони о цветы шелковых боков. Повторила, вызубривая:

– Значит так. Студент. Уроки учишь. А с папкой что? На занятие. Так. Наше оно видел? Вон, вон. Было. Понял, было, – и пальцем с пирамидкой нанизанных колец почеркала роспись у Сенькиного носа. – А уезжаем. На новую, дали. Завтра машина взята.

– Может я пойду? – спросил Сенька, зевнув.

– Сейчас иди. А завтра в десять приходи соседям помочь. Небось двадцатка-то не помешает, а там глядишь и чего обломится, – и совершенно неожиданно вдруг захохотала, зашлась смехом, как икотой, тряся полным шаром отцветшего живота.

– Приду, не помешает, – сказал Сенька и потопал. А женщина, все еще выкарабкиваясь из смеха, крикнула вслед:

– Как звать-то, мальчик?

– Бенедикт Галактионыч, – и, свиснув планирующим вниз хлопьям голубиных перьев, ушел.

На другой день в десять на этом же месте он был, как штык, воткнутый в травяное чучело земли.

Двадцатка была нужна. В справочнике по аналитхимии на тринадцатой странице цепляли друг друга уже месяц все те же разнолицые дензнаки – общим счетом сто пятьдесят. Еще чирик, и из пузатого шкафа-чемодана голубиного всемогущего фокусника-провизора выпорхнут и как влитые сядут на Сенькины ляжки джинсы хорошей торговой марки.

Тут пришла хозяйка, подъехала грузовуха, из нее выбрался шофер Вася, и хозяйка проштампила:

– Мальчики, айда. Небось уже поддамши?

Наверху их встретил юркий катышек-мужичек, который все приговаривал, как опасным собакам:

– Дружки, тихо. Вира-вира. Дружок, полегше. Не дави облицовку. Дружок, мягше вздымай, мягше. Уйди, крыса, – супруге. – В ногах не бултыхайсь.

Понесли с пятидесятилетком Васькой, сразу надолго упавшим лицом в краску, диван. Стол. Поплыли, роняя волны пота, под сервантом.

А двадцатка была нужна. Ползая под чужим добром, корячась крабом, на вдохе посылая связкам ног чуть выполнимые приказы, рисовал Сенька спокойной левой частью головы возможную картину. В новых джинсах, не спеша проворачивая ноги, подойдет он между лекциями к этой ледяной кукле в кружевах и тихо молвит:

– А что, не пройтиться ли Вам, мамзель, по Питерской с парнишкой в штанах. Для пользы ради его пошлой любви.

И эта хрустальная подвеска, будто дернутая за спину, вскинет бахрому иссине-черных ресниц и, мимо глянув холодными зелеными осколками, уронит:

– Подите Вы, надежда курса.

Что, что, думал Сенька, балансируя, фокусничая с пятью стульями, что скажу я на эту звонкую фразу-пощечину. Что, пережевывал еще раз очевидный исход, закусывая, чтобы не выпала снегом осколков, коробку с фарфором, что скажу я в ответ на эту спокойную, не подаренную пока оплеуху.

– Мальчики, мальчики, – кричала осипшей фистулой хозяйка. – Да разве так пальму тянут. Вы ж не звери. Она ж не каленая. Нежненько, мальчики, как жену чужую.

– Дружки, – причитал баском папаша… – Чего короб, как с мочалкой тянешь. Поди белио там. Полегше дави. По красненькой сложено, по зелененькой поглажено. А ты, табуретка, – супруге. – Шурсти отростками-то.

А ничего не скажу, решал Сенька, слизывая кислые капли с щек. Посмотрю на еще позавчера так знакомые губы, проведу нежно взглядом по недавно еще глаженой косе. И, может, безвольно шевельнув губами, крикну тихо уносящемуся стану, туфельке крикну – последнему краю вползающей в гладкую белую "Волгу" ящерицы-перевертыша. – В добрый новый путь. В сладкую жизнь. Нам горько.

В машине Сенька молчал, закрыв глаза и неплотно заткнув затылком прорубь борта. Ветер выдувал из ушей слова разговорившегося мужичка.

– Ну ладно, – тянул тот. – И чего ты, студент, покончив науку, иметь будешь?

– Голову, – шепелявил Сенька, в щелки глаз узнавая люстру, подвешенную к потолку кузова.

– Голую, голую! – в восторге орал мужичок, подпрыгивая в кресле и хлопая себя по заду.

– Ох у нас Алексей Гаврилыч и шутить! – визжала, как тугой ящик тумбочки, супруга. – Конферанс-затейник. Умучил.

– Ну-к, ты, – останавливал супруг. – Гарнитуру береги, раззявила. Ладно. А, студент, сколько же тебе волосьями трясти надо будет, чтоб вот такой светильник обеспечить? А?

– До гроба, – признался Сенька сквозь дремоту.

– А на какие шиши отпевание соорудишь? Медный оркестр? Подвоз к местам успокоения? Слезы посторонних пожилых?

– На профсоюз.

Опять в восторге слюнявого недоумка прыгал по креслу крупик мужичка, руками охлопывал круглые груди.

– Вон оно, вон оно. Так студент, так. Не понапраску от начальников сейчас декрет вышел: мозгляков помене, на сокращение пустить. А после вовсе вывести. На трудфронта. Как нас, работяг. По новому и детям отсоветывают: нечего штаны опсижывать. Ты сколько наук знаешь?

– Четырнадцать, – шевелил Сенька кончиком языка по небу.

– То-та. А я две знаю. Крутись-вертись. И – мое положь. Оттого каждый день по три часа радостный. Скажи, старуха!

– Небось, – вспенилась жена. – Уж такой ты у нас радостный, Алексей Гаврилыч, такой запевала, благостный такой. Баловня жизни. Аккордно-премиальный.

– Ну все, – строго прервал мужичок. – До вечера елею то прибереги. А какая, студент, наука тебе всего душистей?

– Грамота.

– Да, грамота, студент, – пригорюнился мужичок. – Нужная конфискация. Скажи чего-нибудь по грамотному, – попросил.

Сенька открыл глаза.

– В декабре на заре было счастье, длилось – миг. Настоящее, первое счастье, не из книг!

– Вот гляди, и по грамотному пишут – Не. Из. Книг. А все свои науки через год позабываешь, а одну помни. Ту, что добрые люди тебе подали христа ради. Слюнявлю по пальцам. Первая. Не толкай ближнего свояво. Пока тебе не пхнут.

– Усек, – отозвался Сенька.

– На второе. Со старшими будь понятливый и ус мотай. Третья графа. Говори словами простыми, не мудри. Как прокурору на духу.

– Ладно.

– Пятое и окончательное известие. Будь бдительный. К другам и недругам личности и общественности, к паре своей нареченной в особой статье.

– Слушай, мужичок, а ты мне за лекцию маленько накинешь против уговоренного? – неожиданно выпрыгнуло у Сеньки.

– Не обидим, не обидим, – закудахтала супруга, ощупывая тряпку с деньгами под левой грудью у самого пояса.

Машина тряхнула, высыпала сотню катушек из шкафчика, встала. Приехали. Когда, таращась от тяжестей, Сенька с напарником пер барахло в новую фатеру, да расставлял – как указывала тетка – в светелке, в зале, на кухне, – ни о чем уже не думал – может укачало? – только ругал себя злыми терминами: на кой ляд взялся выпрашивать в шутку эту вшивую прибавку. И оттого казался себе непородистой коротконогой собакой – которую хозяин, выйдя из погреба с несвежей костью, перед подачкой тройку раз огрел армяком. Чтоб родную руку чуяла. В дороге Васька распушил одну подушку. По лестничным клеткам полетели гусиные легкие души. Закричала хозяйка: ну вот, чего делаешь, изверг? Выбрасывать думку. Ни пуха теперь в ней, ни хера.

После работы сказала:

– Мальчики, вы тут в светелке побудьте. Счас могарыч вынесем, – и ушла, поманив мужичка, за дверь.

Оттуда послышалась невнятная перепалка:

– Выдай, выдай мальцу надбавку, тебе говорят. Смирный. Ухи не отводит.

– Не дам, Алексей Гаврилыч, что расшиби. Еще три беленьких за санаторий не плочено. Евдокимовне сам велел помочь растрату закрыть – четыре тыщи. Не напасешься.

– Выдай, тебе велю. Сидел тихо, работал споро. Пускай понимает, за все уплачено. Чует, где корень, а где облачность одна.

– На рынку пошла – полсотенная, как трояк. Где возьму-то, Гаврилыч? Лису ты мне наобещамши, а все один фонтан брызгой.

– Играют, – весело-зло кивнул на дверь шофер Васька, – это у них вроде блуда.

Сенька выплюнул тягучий густой комок к ногам пальмы и вышел. Он стоял у автоматов и жадно глотал, как утопленник воздух, чистую прыгающую пузырьками воду, когда подбежал Васька.

– Ты что? – крикнул. – А деньги! – и ткнул Сеньке замусоленный, заляпанный полтинник.

– Пошли они, – отвернулся Сенька.

Шофер грубо и сильно повернул плечи помощника к себе.

– Паршивка ты, – крикнул, – Легко тебе деньги достаются? Молодой еще? А ну бери, слюнявый.

Вялой рукой принял Сенька пособие, спросил:

– Тебе-то сколько дали?

– Столько же, – ответил Василий и ушел.

В этот же вечер, навялив новые, колом стоящие на штанинах даже без ног, джинсы, Сенька встретился со своей дамой в остановке от парка. Тихим, неожиданно мирным тоном, та вывела кантале по телефону:

– Встреча? Ну что ж. Пожалуй.

Увидев ее, Сенька закрыл отверстый было для череды приветствий рот. Мало того, что все ее одеяние смято было в складки именно там, где требует Карден, блистало нежно-бежевыми полукружьями манжет, отточенное легкими тенями резных рюшек, мало этого – тонкие кисти Риммы были опечатаны в сливочные, влитыми сидевшие перчатки с маленькими печатками фигурных пуговиц на запястьях.

– Куда ушли, в какую даль вы? Что между нами пролегло? Все так же сонно-тяжело качаются на клумбах мальвы… – вместо приветствия протянула Римма.

– Ну и как же Вы думаете дальше, мой студент? – продолжила. – Все та же сутолока дней, все тот же обещаний шум. Выверты, экивоки, эксцессы, обсуждения революции в Габоне. А жить когда?

– В промежности революций, – шутканул Сенька. – Как солнце усядется на рабочее место. Как луна ляжет на придорожные лужи. Как в снопах сена выдуты станут ночным горновым лежбища юным созданьям.

– Вот так вот, – с грустью Римма вывела сальдо. – Костры. Желтый несъедобный цыпленок, печеная картоха, брутто-нетто-мешкотара, соломенный палантин. Не густо поперчено.

– Рим, о специи не ожгутся губы? Может лучше так, саженками, пускать пузыри к песчаному дну. Или все же баттерфляем. Флайбатером. Флай, скай, вечный май. Зай.

– Да, да. Блудословие. Словоглупие. А годы тонут, как сушеные груши в компоте. Или тебе это не понятно? – в гневе крикнула Римма. – Твои сверстники уже пилят на тачках, дергают за паруса яхт. Готовятся к крупной игре, и уже весь чет занят ими. А где твои фишки?

– Зеро. А я еду на трамвае.

– Ты не в ту сторону. Спроси кондуктора.

– Куда надо, кондуктор? – вяло справился Сенька.

– Не поймешь, – шепотом пришлепнула Римма. – Ты железное, аморфное, малодинамичное, регрессивное и упрямое гомо сапиенс.

– Да. Сапогомиенс.

В парке встали на мостике над грязным прудиком, с налипшими на воду тухлыми одеялками ряски, лягушками, налезшими на прутики куклами ила.

– Сеня, – крикнула Римма и уронила в воду перчатку с левой руки.

– Сеня, перчатка, – кричала Римма одними губами, глаза сухо блестели. – Боже мой, сейчас утонет. Прыгай. Ну прыгай же. Сейчас снесет.

Сенька глянул с трехметровой высоты и увидел маленькую Риммину ладонь, гладящую сквозь худую осоку ломкий блеск зачем-то движущейся воды.

– Ну что ты, истукан, – крикнула Римма. – Все уплывет.

И Сенька плюхнулся в гниль. Выбрался он чумней предводителя подводного дворянства, густо смазанный ворванью ила, на весу держа левую перчатку. Римма хохотала. Она хохотала, продирая глаза смехом до слез.

– Вот, – причитала она в полуудушье. – Вот как тебе больше всего идет… Красавчик мой… Сокровище наше курсовое… Мудрец мудранутый… Так тебе больше всего подходит…

– Да. Ни пуха, ни… – сказал Сенька.

Раскрыл мягко щелкнувший резной замочек ее кожаной сумочки, выжал туда грязь с перчатки, захлопнул и ушел.

После этого он, поглядывая в сложные минуты на брошенное ему портняжное изделие, за двенадцать лет сделал многое такое, на что, пожалуй, не поднял бы руку один.

Лишь однажды он усомнился, а стоило ли так, до крови, давиться, когда как-то вечером в кабинет вошла жена с ножницами в одной руке, а в другой, как гадючку, на весу держала перчатку. Она сказала:

– Ну хватит, Сенька. Достаточно я на нее насмотрелась.

И несколькими ловкими движениями перечеркнула белые пальцы.

Подшить и заштопать

Александр Иванович путешествовал с работы к дому немногим менее полутора часов. Зарплата его составляла девять тысяч сорок рублей двумя неровными порциями, которые, будучи составлены, впрочем, не достигали означенной суммы. Рост он имел до ста семидесяти пяти в дни, когда, рано ложась, высыпался и поутру вытягивал у окна шею навстречу выплюнутому с ночной сменой кабельного завода солнцу.

Прямой путь он дремал. Поэтому видения утра содержали эпизоды, за которые он мог и не держать ответа. Тем более, что в их медленно трясущемся калейдоскопе обыденные звуки и очертания были несравненно прочнее надуманных и окинутых внутренним сонливым взором и, как водится, являлись базисом. Пробным камнем подобного суждения могло служить то обстоятельство, что хозяин (однако, возможно, и участник?) видений на службу всегда прибывал в срок. Правда отдельные суставы базиса не слишком прочно скрепляли утренние мгновения, грубо лезшие друг на друга, особенно в сыроватые осенние дни, когда барометр падал, и улицы дополнительно освещались трепетным мерцаньем сиреневых ламп. На эскалаторе метро наш ранний путешественник мог поднять ноги под сиплый автобусный клич, а отдав жетон турникету, позволял себе почувствовать под левым боком (и даже чуть локтем прижать) приятный угол давно желанного фолианта. Лишь слегка огладив бока железными клешнями электронного контролера, он выскакивал из одури утренних грез для того, чтобы, путая минуты, тут же возложить локти на постамент рабочего стола. Его чуть лысеющая голова совершала полупоклон разлитым по столу бумагам, ручка изготавливалась к танцевальным па его нечеткого почерка, очки приседали на переносице, и на восемь, без малой кормежки, часов Александр Иванович оставлял мир по ту сторону стен.

По отзывам многих, он был изрядным работником в том смысле этого зашарканного временем полусказочного слова, что всегда выполнял порученное ему и редко подводил, но никогда под монастырь, и не обладай его поп торчащими посреди плоской тарели лица обалделыми навыкате глазами, тугой красной шеей грузчика и скрытыми, как говаривали раньше, под платьем фурункулами, возможно Александр Иванович и далеко бы пошел совсем не той обратной полуторачасовой дорогой, которую он промерял многие дни свои.

Обратный путь он любил неожиданно, как бы не спрося сам себя, прерывать. Пожалуй, дело в том, что над средними точками пути лежал старый город, освещавший серые лица уставших людей отсветом театральных подъездов, шевелящий полы их темных пиджаков ветром звуков музыкальных училищ, улыбающий их глаза клоунадой ампирных и барочных камней. Легкие жителей и проезжих дышали здесь веселой гарью бульваров, тонущих в нищей роскоши света литых чугунных фонарей. Головы кружились в поисках запахов шашлычных и блинных, щеки надувались песнями хорошего прошлого, а мысли и профили монументов были грустны и правдивы.

При общей толчее в окрестных местах было мало драк, слова звучали нарочито просто, не тыкалось. Старый город хороводил и держал вожжи без свиста, визга и семечной шелухи. В колючей кольчуге привокзальных железных путей, в стальных тисках завинчивающих новые стройплощадки заводов, в блеклом плотном мареве мягкого, густого, светлого снизу неба тяжело дышал этот город.

Но неизъяснимая безмятежность обволакивала неспешного прохожего на брусчатке старой улицы. Пульс, только что булькавший в висках и пузырившийся в животе, вдруг примерялся к метроному окружающего движения, стихал. Острые электрические булавки в напитанном тяжестью стоге головы разряжались на витые чугунные ограды и мемориальные доски. Александр Иванович даже подумывал пройти со справочником в руках по городу некий терапевтический курс оживления волокон памяти и массажа тканей, ответственных за неназванные наукой чувства. Мимо витрин, обжитых безнадежно отставшими от моды манекенами, мимо витрин, заваленных пуговицами и скрепками, вдоль выставок ажурных кружев и пластмассовых окороков, пробегая напыщенные шеренги пузатых стеклянных крепких и успокоительных снадобий, не замедляя ход у дежурных аптек и постовых, несли Александра Ивановича ноги по неясным в искусственном свете линиям, начертанным людям их судьбой.

Но сейчас он шел прямо. В кармане старого, цвета зимовки скота, выношенного до невыносимого пиджака болтались пятьсот рублей, означавшие начало новой эры. Если помните, старая приносила в месяц столько-то, новая обещала на две тыщи больше. При этом не надо усмехаться, возраст меняет цену денег, болтает ее, раскачивает. Если вам тридцать пять и вы не можете привести женщину в ресторан, а если привели, то манжеты древней манишки сами уползают под лацканы, а если нет, то пиджак так крепко вяжет руки, что вилкой не долезть до скудной закуски, а если все же на краях бокалов повис вопрос – за что? – за что? – то ей в общем-то не ответишь – за будущее, надежды, грезы, волшебный пасечный мед, посвист душистых ветров вдоль ветрового стекла, бельканто чистого утреннего прибоя у шероховатых ступеней полупустой дорогой гостиницы, за мельтешение бронзовоногих партнеров у сетки корта, за вычурный изыск закрытых концертов, зажигающих портики свеч, за друзы оправленных светом камней, надежды, утехи, будущее. Не скажешь. Можно ответить – за детей, за старость. Но так не скажешь.

И Александр Иванович вошел в магазин. На плечиках топорщилась попасть нужных вещей. Он перебирал костюмы и все ему нравились. Вывертывал подкладкой, вычитывал клейма, поправлял вообразимые галстуки, прикидывал расцветку, оглаживал как бы на своих плечах хорошего кроя вороты. Один был неописуем. Стального серого экстерьера, чемпионской породистой стойки, ажурного и стремительного чертежа, зарубежных кровей – но дорог. Не по плечу. И тут подошла продавщица.

– Что перехватал все вещи, никак не кончишь? – спросила.

Не слишком юная, лет двадцати пяти, она стояла против Александра Ивановича, руки на бедрах, и со спокойной полуусмешкой рассматривала его, обратив в его сторону узковатые прорези злых зеленых снаружи и внутри глаз.

– Выбираю, – ответил Александр Иванович.

Женщина тряхнула сложносочиненной короткой стрижкой, отвела взгляд к окну, прикрыла изумрудные веки, выпихнула вдох одними губами и сказала.

– Обалдеть можно.

Потом не спеша задрала к руке стройную крепкую ногу и поправила босоножку.

– И что же тебе надо? – спросила, опять пропустив поиграть по точеному профилю смехотворное подобие улыбки.

– Вот на этот предмет, – и Александр Иванович указал на серое произведение портняжного ремесла, – у меня не хватает. Хотелось бы что-нибудь в этом роде, но дешевле.

– Ну ясно. Даром, – и продавщица приподняла точно отмеренные талантливым математиком – богом, плечи. – Посмотри на меня.

– Я тебя хорошо вижу, – сказал Александр Иванович и покраснел.

– Платье видишь? И продавщица огладила подол крепкими с зацепками фигурных колец, длинными пальцами. – Дорогое платье. Но за него плачено. Сполна. На всю катушку. Без сдачи. Кольца видишь? За них отработано, отбарабанено. В поту. Усек, милый? Ноги видишь? Не слышу?

Александр Иванович посмотрел на ее ноги, и у него липко затикал пульс где-то у кадыка, и ему до бешенства захотелось схватить эту женщину за плечи и опрокинуть вместе с грудой пальто на вешалке. Или ударить по щеке.

– Ты красивая женщина, – сказал он. – У тебя снаружи мало к чему придерешься. И не обязательно носить дорогие вещи. И так хорошо. Но понимаешь, это все, – и он чиркнул ладонью от макушки до босоножек, – не очень-то доступно. Многим. И мне тоже. Поэтому я роюсь в тряпье и ищу недорогой, но изящный костюм. Хотя такого и не бывает.

– Послушай, – тихо сказала продавщица, – топай домой. Залапал уже весь размер. Ты что хочешь – по дешевке хорошо прожить, что ли? За все надо отзвякивать бабки, милый. За все эти цацки, – и продавщица, тряхнув золотую цепочку, провела ладонями по груди, – нужно трудиться, выпрыгивать выше других и пахать, как заведенная кукла. А ты, дружок, – и женщина опять, но уже надсадно, усмехнулась, – много хочешь, но много спишь. Погляди на себя, ты и сейчас сонный, как батон. Здоровый фартовый парень, а все бегаешь как щенок-утопленник. Хочешь хорошую телку, а руки боишься приложить, мечтаешь классный пиджак, а все твои мечты – по правилам, да по дремучей морали. Не так? А ты плюнь на все, покрутись ежом, может выгорит?

– Спасибо за совет, – ответил Александр Иванович и на секунду прикрыл глаза. Стало темно, и хотя при таком свете внутри мало что удалось бы разглядеть, он понял, что там пусто. Что-то ушло, только тихо и зло еще горели железы.

– Спасибо за науку. Только не крутится. Боюсь голова отвернется.

Продавщица подошла совсем близко, посмотрела ему в глаза, сдула будто бы пылинку с воротника и сказала:

– Тогда шлепай домой.

И мерно ступая роскошными босоножками, уплыла. А Александр Иванович вышел вон.

Черт с ним, подумал он. А вот с чем?

Когда в треугольной комнате-маломерке по месту его будущей счастливой службы предполагаемый новый шеф, плотный тяжелый мужчина-отставник, поминутно вытирая шишки бугристого лба несвежим платком, прерывистой скороговоркой наговаривал текст, при этом казалось, что он не держал речь, а как бы держался за нее, чтобы не забыться и не погнать совсем чужое, – тогда все было ясно.

– Ну, – проворачивал мужчина слова, – надо определяться. Деньги не тетка. Тыща неплохо. Пока. Потом рост. Опять же у дома. Не как челнок. Вот… Близкую службу поищи-ка. Наломаешься. Опять же рост. При случае еще добавим. Такие как ты нам позарез. Сколько же на такие деньги мыкаться. Проблемы разрешишь. Семью обеспечишь… заведешь. Вот… Потом капризы, знаешь. В нашем возрасте мужик капризный. А на какие шиши шалить? Сотня неплохо. Потом сам урвешь. Вот…

Тогда все было ясно, как в бане. Надо определяться, надо выплывать, а то наглотаешься привычек до смертной икоты, надо разумно жалеть деньги, покрасиветь, отмыться от накипи неудач, выпрямиться, скинуть рюкзак старых фраз, уйти, забыться, вычеркнуть осень, нанять весну, выспаться, завести чертовщинку в характере, ощериться, как у последнего барьера, да…

И теперь вот эта девчонка, дует в ту же дуду. Развратна и всезнающа. Под тенью веки, и без тени смущения, но по неписаным законам притяжения тревожит его, Александра Ивановича, мутный илистый слой залегших с плейстоцена инстинктов. Даже теперь еще в светлом фронтоне углового дома мелькает изгиб ее шеи, стройный барабан встречной церкви уплывает за поворот с изломом ее стана, в глухой подворотне ее тонет шаг.

И тут Александр Иванович вышел к любимым своим местам в этом городе. Как часто, сморщенный усталостью, свернутый головной болью, вытягивал он пальцами, слипшимися от писанины, дужки очков, вылавливал в пустотах брючных карманов платок и, повозив тряпкой по линзам, напяливал их и оглядывался. Это было "его место в жизни". У каждого есть такое, но не всякий в силах объяснить – почему лишь оно. Разворот сквера, цвет стен, паутинный оттенок дрожащих ветвей, наличник чужого окна, лепнина, забытый временем карниз, низ мезонина вспыхивает в фитиле старого абажура. Кто-то выйдет, шлепнет в подъезде дубовая дверь – и уйдет ломота из висков, рассыпется и утонет в переплетах окон чей-то смех – и руки опять способны держать, пальцы послушны. И Александр Иванович вошел в светлую щель знакомой двери.

На втором этаже, как всегда, кружилась толпа спекулянтов. Он подошел к отделу ИЗО, полистал тетрадь новинок и с минуту рассматривал закорючки вчерашнего дня. Жирная Р разлеглась на заветных словах – "Живопись XVIII – начала XX веков из фондов Русского музея" – распродано. Прошелся в толпе и вдруг увидел желанную книгу. Именно так, сначала том, после руку, обнявшую книгу, после серый, в стальную линию отлитый костюм, а ведь тот самый, не купленный, а уж потом владельца всего – вялый взгляд, тихий слог, завитки палевых волос, чистый профиль, чуть торчит брюшко. И Александр Иванович подошел.

– Сколько, – спросил.

Парень одним левым глазом мазанул по невзрачному силуэту покупателя, и, выкормив ненужную, обидную паузу, выдавил:

– Пять.

"Пятьсот!" – ужаснулся наш герой.

А спекулянт продолжал неспешно цедить слова на небольшую сухонькую старушонку, стоящую рядом и не в такт словам дергающую лысоватой серебристой сединой.

– Пойми, бабуся, цена твоему раритету стольник. Накрутишься до инфаркта больше взять.

– Но как же так, – возражала бабуся и весело посверкивала молодыми темными глазками, – Я знала, что цена книги много больше. По каталогу, поймите.

– Она без титула, пойми, без титула. У тебя же не взяли. И нигде не примут, хоть ноги расшиби. А здесь не бегать, не прыгать. Получи свое и шуруй спокойно за кефиром.

– А Вы были хоть раз там, в Преображенском? – полюбопытствовала старушка у делового человека.

– Да знаю я, знаю, не учи. "Преображенское и окружающие его места в их прошлом и настоящем". Издатель Синицын, восемьсот девяносто пятый. Тираж не помню, тыщи полторы.

– Послушайте, – вмешался Александр Иванович и ткнул пальцем в корешок альбома, – может скините? Мне эта книга очень нужна.

Продавец вяло полуобернулся, еще раз произвел ревизию Александра Ивановича и спросил:

– А зачем она тебе, чушь такая?

Подняла взгляд и старушка. И в ее глазах зажегся огонек вопроса, скорее интереса, привычного отклика живого, чуткого, молодого человека на чужую незадачу. Александр Иванович не знал, почему ему нужна эта книга, поэтому он понес:

– Много нового, никогда не публиковалось. Где еще увидишь? Потрясающие кружева старых платьев, – при этих словах Александра Ивановича старушка шутливым молодым движением скривила прозрачные губки.

– Места эти уходят навсегда, – продолжал он. – На район старой уникальной застройки сейчас наваливают многоэтажные бараки. А там гравюры, видели?

– Ну, гони дальше, – сказал спекулянт.

– Места, люди, вещи, слова, уходят навсегда, там уже не пройдешься, так уже не скажешь. Посмотрите вещевые натюрморты альбома. Это сказка. Все испаряется. А в осадках другие предметы, практичнее, пластмассовее. Понимаете, если можно накопить и пропутешествовать в иной мир, в Монголию что ли, то добраться в завтра, может быть к счастью, ну совершенно недозволено. Так и прошлое, увы.

– Ого, неужели? – и опять молодым задором блеснули бархатные глазки старой потешницы.

Александр Иванович неожиданно для себя громко затараторил:

– Именно так. Любой мор, война, духовная напасть первым делом дубасят по тому, что склеивалось народом по крошкам, песчинкам. Круши на деньги народа построенный собор, запахивай старые улочки, вставшие почему-то на пути новым каменным многоэтажным мешкам. А места-то вон сколько. Посмотрите только на наши привокзальные бедламы, самый центр. Потом же никто понять не может, откуда взять детскую библиотеку или где строить детсад.

– Короче, – сказал спекулянт.

– Нужен мне этот альбом, – ответил Александр Иванович, – только я больше трехсот дать не могу. Скинете?

– Прокурор скинет, – ответил тот и повернулся к старушке, которая чуть приклонив голову на плечо, с грустью глядела куда-то мимо Александра Ивановича.

И он отошел.

Вот, подумал он, проблема. Идти на новом поводке, метать деньги в тряпку, заглядывать в субботу на прогулке в сберкассу. Чувствовать, как прибывает и затапливает жизнестойкость. Впрягаться в односложный маршрут дом – труд – дом. Карабкаться, сначала упорным карапузом, по служебной стежке, позже вышагивать тверже, потом гнать через три ступени, чувствуя сзади злое дыхание слабых, вымахивать разом служебные пролеты под крестами завистливо-почтительных взглядов. Выпорхнуть к доходному небу. Сдюжу ли? – подумал Александр Иванович.

– Простите, – окликнули его. Рядом стояла та старушонка. В фас серебристо снежные ровные прядки коротких волос удивительно плотно схватывали ее небольшую, точных пропорций головку и скрывали следы прожитых бед. На воротнике старого, с последами частой чинки жакета сияла брошь, в серебряном ажурном плетении которой сидел иранский бирюзовый паук, ткущий тонкую легкую скань. Александр Иванович залюбовался пожилой женщиной, ее смелым и мягким взором, очищенным волей от страха смерти и мизерных в юности, но часто вымахивающих в непреодолимые на крайней грани жизни хлопот.

– Скажите мне, – и старушка невзначай отвела глаза, чтобы скрыть возможное, по нежеланному ответу, смущение, – так что? Будете Вы покупать ту книгу?

– Наверное, – сказал Александр Иванович.

– А что Вас смущает? Видите ли, – продолжала сухонькая шутница, зыркая на него глазками из под осыпавших ресницы тонких голубых век, – мои нынешние потребы столь ничтожны – действительно кефир, радио и бессонница, что я перестала понимать чужие заботы, а это уже есть расхлябанность. Ответьте, на что Вам деньги?

– Мне отчитаться? – произнес Александр Иванович и смущенно ухмыльнулся, поскольку подумал – ну и строгой могла она быть женой в юные годы.

– Да, – спокойно подтвердила старушка и мягче добавила, – если можно.

– Я должен купить костюм. Но пока не готов к этому.

Старушка помолчала, разглядывая амуницию Александра Ивановича.

– Послушайте, – и взгляд его собеседницы опять заискрился весельем. – Нате Вам эту книгу, я Вам ее дарю, и идите, поменяйтесь с тем олухом.