Текст книги "США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев"

Мэри, Мэри, мы избраны!

Времена, со стороны житейских благ, были суровые. Холодная вода, любимый напиток Линкольна, считалась деликатесом. Удивительно, как много – даже по тем завышенным меркам домашних тягот – Мэри брала на себя.

Линкольны уже могли себе позволить нанять служанку, но Мэри плохо с ними уживалась и в основном домохозяйничала в одиночку. А в это же время ее сестры продолжали держать в услужении рабов и слуг. Мэри сама вычищала до блеска свой дом, выпекала свой собственный хлеб и заботилась о детях.

Но, сгибаясь под грузом домашней поденщины, она «ни на минуту» (с ее слов) не забывала о политической карьере своего мужа. Ради него она устраивала многолюдные приемы у себя дома, угощала и развлекала важных и полезных для Линкольна гостей. Она также помогала «м-ру Линкольну», приучая его к тонкостям социального этикета: как вести беседу с гостями за обеденным столом, как правильно пользоваться ножами-вилками-ложками к каждому блюду.

К 1850-м годам успешная юридическая практика Линкольна позволила Мэри принимать гостей более щедро, а при политических устремлениях Линкольна было необходимо устраивать вечеринки часто. К счастью, Мэри преуспела в роли хозяйки своих «политических салонов».

Линкольн привык советоваться с нею, она писала письма видным политикам от имени мужа, рекомендовала его на политически престижные места. Она подписывала свои письма «А. Линкольн». Когда подвернулась вакансия на должность губернатора Орегонской Территории, Мэри отговорила Линкольна – слишком далеко от Вашингтона. Мэри принимала посильное участие во всех его выборных кампаниях и воспринимала его поражения как личные оскорбления.

В отличие от жен большинства других политиков, Мэри Линкольн была общительной и своевольной. Она не стеснялась прилюдно обсуждать политику. На самом деле Мэри энергично и трудоемко помогала своему мужу стать президентом.

6 ноября 1860 года 51-летний Авраам Линкольн был избран Президентом Соединенных Штатов. Эта новость пришла к нему по спрингфилдскому телеграфу, и он тут же побежал домой с криком: «Мэри, Мэри, мы избраны!»

Не успели супруги Линкольны возрадоваться своему триумфу и народному признанию, как со всех сторон на них посыпались угрозы жизни президента. Рисунки с трупом Линкольна, свисающим с петли, прибывали вместе с домашней почтой. Письма с изображением черепа и костей адресовались Мэри Линкольн. Ее пугали: стоит ее мужу въехать в Белый дом, он будет немедленно убит. Эти угрозы исходили от южан, которые рвали и метали, что республиканец, страстный и последовательный противник рабства, стал президентом. Виргинская газета отражала настроения остальных южных штатов, назвав избрание Линкольна «величайшим злом, когда-либо выпадавшим на долю этой страны».

А пока что Линкольны в Спрингфилде, распродав домашнее имущество, отправились в свой триумфальный вояж в Вашингтон под усиленной охраной. Им был предоставлен специальный, из четырех вагонов, поезд, декорированный красно-бело-голубыми полотнищами.

Прознав, что ожидаются волнения в Балтиморе, советники Линкольна убедили его изменить маршрут и ехать в одиночку ночным поездом из Пенсильвании в Вашингтон. Мэри и мальчики ехали на другом поезде-манке, в котором якобы находился и Линкольн. Когда они остановились в Балтиморе, толпа и в самом деле была враждебной и угрожающей. На Мэри Линкольн издевательски кричали, требуя представить мужа, которого называли «черной обезьяной» и «проклятым республиканцем».

С этих пор и до рокового 9 апреля 1865 года Линкольн жил в ощущении постоянной опасности, доподлинно ему грозящей. Летом 1864 года, когда он ночью в полном одиночестве ехал верхом на лошади, в него стреляли из пистолета – пуля пробила верхушку его высокой шляпы-цилиндра. И хотя служба безопасности умоляла его не ходить и не ездить одному, Линкольн продолжал свой прежний – рисковый – образ жизни.

Линкольн был фаталистом. И ему, и его сверхчуткой жене часто снились кошмары о его убийстве, он видел во сне гроб и себя в гробу, он даже привык к предчувствиям насильственной смерти, но он также твердо верил: «Я буду жить, доколе не завершу свою работу, и никакая сила на земле не сможет помешать мне. А затем это (угроза убийства) уже не имеет значения, так как я готов, я всегда предчувствовал это».

Первым делом она взялась за Белый дом, который застала невероятно обшарпанным и неприглядным. Мэри намеревалась превратить это убогое жилище в место небывалой красоты, в воистину президентский особняк. Тот Белый дом, который мы сейчас знаем, был создан по вкусу и воображению Мэри Линкольн. Она заменила ветхую и поломанную мебель, рваные шторы, разномастную посуду и стертые до дыр ковры на всё новое, стильное, достойное украшать офис президента.

Поскольку Белый дом считался государственной собственностью, каждый, кто только мог, блуждал по комнатам нижнего этажа. Посетители иногда подворовывали что приглянется или смело кромсали занавеси на сувениры. Французский принц, навестивший Линкольнов, заметил, что люди с улицы входят прямо в Белый дом, «как в какую-нибудь кафешку». В результате Белый дом напоминал скорее уродливый старый отель, а не президентские апартаменты.

Каждому президенту полагались двадцать тысяч долларов на благоустройство Белого дома, и Мэри Линкольн моментально принялась за траты. Она закупала новые украшения для Белого дома в шикарных магазинах Нью-Йорка и Филадельфии. И очень скоро – за неполный год – превысила сумму, выделенную на четыре года президентского срока. По Вашингтону поползли слухи об экстравагантных замашках Первой леди. Многие полагали, что деньги, затраченные на модную отделку Белого дома, лучше бы пошли на нужды Гражданской войны, которая наступила как раз через месяц после инаугурации Линкольна.

Началась кровопролитная бойня. Семьи восстали друг против друга: одни сражаясь за Север, другие – за Юг. Кое-кто из родной семьи Мэри Линкольн присоединился к конфедератам, сражаясь против правительства, возглавляемого ее мужем.

Город Вашингтон стал военной стоянкой. Хотя союзные солдаты высадились лагерем на берегу реки Потомак для защиты столицы, флаги конфедератов развевались на виду у Белого дома. Сторонники южан в вашингтонском обществе порвали все отношения с Линкольнами. Город был поляризован. Напряженность росла. Затем поползли слухи, что конфедеративная армия вот-вот вторгнется в Вашингтон.

Жители повалили из города, Вашингтон опустел. Получив сообщение, что по крайней мере один полк конфедератов собирается оккупировать Белый дом и взять в заложники семью президента, генерал Скотт умолял Мэри Линкольн переехать с детьми в безопасное место. Но Первая леди наотрез отказалась покинуть столицу.

По традиции Белый дом устраивал приемы дважды в неделю зимой и весной – чтобы посетители смогли пообщаться с президентом. Мэри Тодд была неутомимой хозяйкой Белого дома. Развлекала и угощала гостей всю ночь напролет, а затем, когда вечеринка кончалась, отмачивала в холодной воде руку своего мужа, покрытую волдырями от пожатия такого множества рук! Многие находили ее гостеприимной и доброй. И она делала благое дело: смягчала и человечила образ Линкольна, печального, абсолютно несветского человека, с головой погруженного в эту злосчастную войну.

Помимо устройства приемов и вечеров, публичных выступлений и сбора денежных фондов, Мэри Линкольн была женой и матерью.

Американцы никогда не видели детей, вроде Тэда и Вилли Линкольнов, в Белом доме. Пока их старший брат Роберт прилежно грыз гранит науки в Гарварде, восьмилетний Тэд и десятилетний Вилли терроризировали тамошних служащих. Вместе с двумя ровесниками, сыновьями друзей Линкольнов, мальчишки носились по всему Белому дому и переворачивали все вверх дном в комнатах, где играли в войну. Они устроили в Белом доме собственный цирк, где выступали в разных ролях, и брали 5 центов за вход с любой знаменитости любого ранга, заманивая их на свои представления.

Как-то они попытались выстрелить из пушки с крыши Белого дома – шла война, и мальчишки играли в войну. Им даже сшили союзную офицерскую униформу, в которой они ежедневно щеголяли, пока их обоих не свалила в 1862 году тифозная лихорадка. Тэд выжил, а вот Вилли так и не смог перебороть эту страшную для детей, косившую их тысячами, болезнь. Мэри целый год носила траур по Вилли, и снова Авраам Линкольн, сам не свой от горя, чуть ли не силой заставил Первую леди продолжить свои обязанности – по отношению к Белому дому и двум оставшимся сыновьям.

Помилование президентской индюшки

В 1863 году друг Линкольнов прислал живого индюка в Белый дом для семейного обеда на Рождество. Поскольку индюк прибыл за несколько недель до праздника, малолетний Тэд Линкольн успел приручить птицу и подружиться с индюком, которого назвал Джеком. Тэд старательно ухаживал за Джеком, который стал сопровождать своего хозяина вокруг Белого дома. За день до Рождества Тэд в слезах ворвался в президентский офис, прервав заседание Комитета. Заливаясь слезами, он пробормотал, что повар Белого дома намерен убить Джека и он умоляет отца спасти обреченного индюка. Линкольн напомнил Тэду, что Джека им дали, чтобы съесть его за рождественским обедом. Тэд продолжал рыдать. «Я ничего не могу поделать, – всхлипывал он. – Он очень хороший индюк, и я не хочу, чтобы его убивали». Тогда президент Линкольн написал помилование Джеку на одной из своих карточек и дал ее Тэду для вразумления повара. Жизнь Джека была спасена, и по сей день Белый дом продолжает даровать жизнь ежегодной президентской индюшке.

И вот война окончена. Миру шел пятый день, страна стала единой. Линкольн только что распечатал второй президентский срок.

Шла неделя сплошного развеселья, праздничных тусовок и ликований. Линкольны тоже решили повеселиться и пойти в театр. В день Страстной пятницы 14 апреля 1865 года.

До театра, но ближе к вечеру, Линкольн задумал прогулять в коляске свою многострадальную, с поехавшей крышей, жену. «Счастье просто обязано улыбнуться нам обоим очень скоро, – сказал он Мэри. – И война, и смерть нашего дорогого Билли, и много еще чего – мы так были оба несчастны!» И в прекрасном расположении духа они отправились в театр Форда.

По Вашингтону палили – праздно и празднично – пушки, ночами во всех домах горели огни, а купол Капитолия, залитый светом, сиял на многие мили.

Линкольна убил – выстрелом в упор в затылок – фанатик, маньяк и актер Джон Уилкс Бут. Он пролез в президентскую ложу в театре Форда, где Линкольн с женой сидели рука в руку и с упоением смотрели развеселую пьеску. Линкольн скончался наутро 15 апреля, и врач сказал его жене: «Все кончено. Президента больше нет».

Убиенный Линкольн превратился в легенду, в миф. А его жена осталась просто вдовой. За сутки она перестала быть Первой леди. Вся нация оплакивала убитого президента, но в это же время Мэри Тодд должна была упаковать свои вещи и уехать из Белого дома, освободив место для нового президента.

Многие считали, что Мэри Линкольн, непрерывно, без просветов горевавшая, сокрушавшаяся по своему мученику-мужу, на самом деле умерла одновременно с ним.

Владимир Соловьев
Американский дорожник: штаты – от Аляски до Аризоны

Alaska: Аляска

Лео Соловьеву

А вот такой случай: представим человека, который, отвергнув прошлое, живет исключительно будущим. Несмотря на возраст – пусть еще не преклонный, но далеко не юношеский. Надежда же, как известно, хороша на завтрак, а не на ужин. Или, если перевести высокоумную апофегму Фрэнсиса Бэкона в нижний, упрощенный, поговорочный регистр: кто живет надеясь, умирает обосравшись. Что мне еще предстоит в недалеком будущем. А пока что о человеке, заблудившемся во времени. Мой поезд ушел, один на полустанке, ни живой души округ.

Дело происходит в Ситке, на Аляске, куда меня невесть какими ветрами занесло. То есть «весть», но причина моего пребывания на краю света не имеет к сказу никакого касательства. И без того растекаюсь по древу и путаюсь в отступлениях, которые потом вынужден вычеркивать, хотя в них, быть может, и заключен некий тайный смысл. Сын моего приятеля, очаровательный семилетний мальчуган, с рождения неизлечимо болен ADD: attention def cit disorder. Как по-русски? – дефицит внимания? рассеянность? несосредоточенность? аутизм? По Моэму, «отвлекающийся мозг». Его таскают по психиатрам и пичкают таблетками, после которых он становится пай-мальчиком и учится лучше всех в классе. Мне бы такую таблетку сейчас! Не то чтобы не сосредоточиться на сюжете, но сюжет – последнее, что люблю в литературе, хоть и сознаю, что без него могут обойтись только гении типа Пруста и Джойса, а негения ждет жестокое поражение: Роберт Музиль, «Человек без свойств».

Так вот, важно, что Аляска, а не Нью-Йорк, где проживаю уже сто лет, то есть отрыв от бытовой и социальной среды, выход за пределы строго очерченного круга обязанностей, включая супружеские. Супруга осталась в Нью-Йорке, а я поселился на две недели в Ситке, б. Новоархангельске, с единственным светофором, который ненавидят все жители. А я сам по себе, одинокий, скучающий и свободный. Живи в Нью-Йорке, ничего подобного со мной бы не стряслось. Не той я породы, что тянет на блядки. Да и не любовная это интрижка вовсе, если вдуматься.

Коротко о себе.

Меня травили хиной, надеясь избавиться: случайный продукт старческой похоти, хотя отцу не было и сорока, когда он меня зачал, а мать – на восемь лет моложе. Не исключено, впрочем, что был зачат сознательно – в надежде на мальчика, девочка уже была. Через два месяца после моего зачатия немец вероломно напал на мою будущую родину – нежеланный ребенок, будь хоть семи пядей во лбу, а аборты в ту пору запрещены. Такой вот расклад. Я оказался на редкость живучим фетусом – хина на меня не подействовала, зато мою мать оглушила. В буквальном смысле: стала глохнуть еще до моего рождения. С тех пор папа не разговаривал с мамой, а кричал. «Что ты кричишь на меня!» – обижалась мама, хотя вся вина папы была в том, что он не нашел золотой середины между голосом и криком.

Я рос доверчивым младенцем, пока однажды, в годовалом, наверное, возрасте, не дотронулся до цветка и заревел от боли и обиды – оса вонзила в мою ладонь свое безжалостное жало (прошу прощения за каламбур). Характер с тех пор испортился, стал врединой и даже говорить упрямо отказывался лет до трех – водили к врачу, подозревая, что глухонем. Зато писать начал рано – до того, как стал читать. «Мальчик хотел быть, как все» – первая фраза моей мемуарной повести, сочиненной в восьмилетнем возрасте. Теперь вот пишу урывками «Записки скорпиона» – роман с памятью, который, дай Бог, закончить. Каждую книгу пишу, как последнюю.

В целом родителям на меня все-таки повезло: когда умерла моя старшая сестра, которую я доводил своей зловредностью, остался единственный ребенок. Минуло еще полвека – давным-давно ушла молодость, куда – неизвестно, а сейчас уже и старость подваливает. Хоть и преотвратнейшая штуковина, но иного способа жить долго, увы, нет. Мне возразят, что пятьдесят пять, да еще при современной медицине и фармацевтике – не старость, лет через двадцать я буду ностальгировать по этим своим пятидесяти пяти. Позвольте остаться при своем мнении. Да и сомневаюсь, что доживу до семидесяти пяти: волю к жизни всю израсходовал в эмбриональном состоянии. Малочисленное мое поколение сходит со сцены, едва успеваю вычеркивать знакомых из телефонной книжки. «Как долго я живу», – все чаще думаю, провожая дорогих покойников. Боюсь, долгожителей среди нас не будет.

Вот мой приятель, годом младше, кончается от метастаз. Смотреть на него страшно: натянутая на скелет кожа и громадный живот. А ведь как пекся о своем здоровье, с ничтожной болячкой мчался к врачу, мы посмеивались над его идефиксом. Уж он, казалось, точно обхитрит смерть и переживет всех нас. И вот как-то – во время проверки легких, уж не знаю, по какому поводу, – рентгеновский луч осветил случайно кусок печени, которая вся была в метастазах от рака прямой кишки, понятно, уже неоперабельного. Как в том анекдоте про человека, который, проведав, что Смерть явится за ним в полночь в бар, переодевается и бреет голову, чтобы не узнала. Без пяти двенадцать является в бар Смерть, осматривается и говорит:

– Ну, если этот тип не придет, заберу вон того лысого, у стойки.

Взять секс, который не приносит больше прежнего забвения. Помню, вырубаешься, забытье, малая смерть и все такое. А теперь никакой отключки, даже как снотворное не действует – мучаешься после всю ночь бессонницей, ходишь в гальюн, листаешь книгу или предаешься горестным раздумьям на понятно какую тему. Член вроде бы стоит как прежде и извергается не хуже Везувия, зато сама природа е*ли и оргазма изменилась катастрофически. Раньше весь выкладывался, а теперь член функционирует отдельно от меня, будто и не мой. Да и на женщин гляжу хоть и вожделенно, даже похотливо, но как-то безжеланно. Точнее: желание есть, а эрекция – когда есть, когда нет. Вот я и гадаю: в чем дело? В возрасте? Но выгляжу и чувствую себя лет на пятнадцать моложе, а проигрывая в своем писательском воображении разные возрасты, никогда – свой собственный, безнадежный, когда, по Казанове, Бог отворачивается от человека. Даже полуторагодовалого внука, чтобы не старить себя, называю сыном моего сына, но, скорее, в шутку. А дедом мог стать одиннадцать лет назад, если бы мой сын родил в том возрасте, в котором родил его я.

Или дело в стране, где крапива не жжется, черника не пачкает, комары все почти повыведены, кофе без крепости и аромата, помидоры без вкуса, клубника без запаха? И без вкуса тоже. А любовь отменена за ненадобностью, сведена к сексу либо размножению. Да и секс скорее по учебнику, чем по вдохновению: помешанные на гигиене американы ежедневным мытьем отбивают у себя секс-запах, а из пяти чувств именно обоняние самое либидоносное. В зверином мире самец чует носом самку за многие мили, а в человечьем – в упор не замечает. Вот и получается: Венера без Эроса, да и та – редкость. А тут еще гондоны в обязательном порядке из-за СПИДа. Какое уж тут либидо!

Мнимое благополучие этой страны – за счет отпадения от природы.

Расставим теперь декорации.

Вовсе не потому, что следую классическому уставу. Скорее, наоборот: проза у меня лысая, что здешние орлы. Но Аляска, где я оказался впервые, поражает даже бывалого путешественника, коим являюсь, хотя путешествую преимущественно на восток, а не на запад, в такую даль – впервые. Европу знаю лучше, чем Америку, натурализованным гражданином которой числюсь. Вот именно: числюсь. Это обо мне написал Генри Джеймс: «Он усердно занимался географией Европы, но географией своей родины полностью пренебрегал». Тихий океан увидел впервые, Аляска – только шестнадцатый штат, в котором я побывал. Человек тут живет внутри природы, озёра и го́ры по сю пору не все поименованы, а иные, наоборот, поименованы многократно: индейцами, русскими, испанцами, англичанами. Тропы забираются высоко в горы, теряются в болотах, лесах или на альпийских лугах, да и люди не всегда возвращаются из этой первородной природы и на месте их гибели либо исчезновения стоят кресты. Даже самолет – рухнул в прошлом году да так и лежит, застряв в деревьях на снежном склоне горы, с незахороненным летчиком.

Декорации ради декораций? Отчасти. Обычный мой трюк в путево́й прозе – если сюжет не достанет, позабавит дорожный маршрут, место действия окажется важнее самого действия. Соответственно – наоборот. То есть смешивая фон с действием, реал с художкой, досоздавая воображением то, что воспринял глаз, – так что не разобрать, где что. Ссылка на Стефана Цвейга не обязательна, тем более у Набокова лучше: знанием отверстые зеницы. Ведь я и сам, нацелься на любовное приключение и потерпи крах, не знал бы, что и делать. А так – киты, медведи, тотемы, индейцы племени тлинкитов, первородные леса, остывшие, спящие и действующие вулканы, голубеющие глетчеры, плывущая, летящая над водой, а то и посуху из мощного инстинкта жизни навстречу смерти семга и прочие диковины если и не утешили меня, то утишили мою печаль. Кто знает, может, природа и возбудила меня, послужила изначальным импульсом к тому, что случилось.

Стоял сентябрь, а с некоторых пор осень волнует меня как-то по-весеннему. По совпадению с собственным увяданием? Когда я поцеловал Хелен впервые, она сделала большие глаза, не ответила и не противилась, только как-то странно смотрела на меня. Я отлип от нее, и Хелен очень мягко сказала:

– Мне надо привыкнуть.

– К чему привыкнуть? – крикнул я, но молча.

Проклятый возраст!

То есть никак от меня не ожидала, а я-то был уверен, что к тому все идет, и поцелуй был естественным продолжением наших разговоров и прогулок в парке тотемов и по дороге к озеру Medvejie, а для нее – вот черт! – неожиданным. Как же так? Выходит, с ее точки зрения, я так же безнадежно стар, как с моей – мои ровесники? Ничем от них не отличаюсь, в этом качестве больше не котируюсь, и мое дело – труба?

Даже не отказ, хотя лучше бы отказ, которому я из инстинкта приискал бы уважительную и не обидную для себя причину. Ну, например, она предпочитает однополую любовь, и разбитная толстушка медсестра Айрис, с которой они на пару снимают крохотный домик на Монастырской улице, где время от времени дают приют изгнанным из дома одичавшим индейским ребятишкам, не просто подружка, но также сожительница. Или не хочет изменять Брайену, жениху в Джуно, пусть даже это формальный брак – контракт на разведку аляскинской тайги у Хелен кончался, а возвращаться на родину ей не хотелось. Что, если ее предстоящий брак вовсе не по расчету? Или не только по расчету?

Мы сидели у нее на балконе, я испытывал некоторую неловкость, не зная, что делать дальше, – предпринять еще одну попытку или отложить до лучших времен, а пока вернуться к прежним отношениям? Над морем кружил орел, а на лужайке перед домом резвился Питер Пен, вечное дите, которого она всюду с собой таскает и которому не суждено повзрослеть: пяти месяцев от роду кот неосторожно поел отравленного моллюска, чудом спасли, но теперь у него искривленный позвоночник, он остановился в развитии – и в умственном, и в физическом. К примеру, стучит зубами на пролетающие самолеты, принимая за птиц.

И тут на наших глазах произошло нечто из ряда вон, хоть я уже успел привыкнуть к здешним орлам. Да и ходят они по земле довольно неуклюже, напоминая индюшек, особенно молодые, сплошь серые орлы, потому что свое национально-символические оперение приобретают только на четвертом году жизни. Кстати, Бенджамин Франклин предлагал в качестве национальной эмблемы именно индюшку, но победил орел. По справедливости: в полете эти геральдические птицы, нет слов как хороши и, набрав высоту, недвижно, без единого взмаха крылом, парят в воздухе, вертя белой головой и высматривая острым глазом добычу за многие мили. Так, должно быть, издали орел и высмотрел Питера Пена, камнем пав на него. Котенок был обречен, но инфантильность его спасла. Заметив пикирующего на него орла и приняв за птичку-невеличку, Питер Пен подпрыгнул высоко в воздух, чтобы ее/его схватить. Промахнулись оба, и орел тяжело, вразвалку, заковылял по лужайке, ничего не видя окрест. Питер Пен выгнул свою и без того кривую спину и зашипел, только сейчас поняв, что «птичка» несколько превышает воробья и даже голубя. Чем не вариация на тему «Давид и Голиаф»?

Я наблюдал за орлом, пока он не истаял в воздухе, а Хелен уже прижимала своего вечного котенка к груди. С ней случилось что-то вроде истерики, а давно проверено – ничто так не возбуждает, как женские слезы. О эти пригласительные слезы… Женские слезы, женские чары. Помню, как удивила меня своей неточностью, наоборотностью фраза в одном хорошем романе: «Его захлестнула жалость, напрочь смывая и страсть, и желание». Жалость – это и есть желание, утешать – значит любить. Как еще мужчина может утешить женщину? Думаю, что и женщины как-то расслабляются от собственных слез – вот и еще один путь от глаз до гениталий. Помню, однажды, в далекой молодости…

Столько лет прошло, а как вчера, о Господи!

– Здесь должны жить сплошь патриоты – ежедневно видеть живьем символ Америки! – сказал я, чтобы разрядить обстановку.

Я прилетел в Ситку, когда его девятитысячное население живо обсуждало местные новости. В православной церкви низложили попа за совращение несовершеннолетних прихожан, а основателю города Александру Баранову – сыну архангельского башмачкина, который дослужился до первого губернатора Аляски, а потом утонул, возвращаясь на корабле в Россию, – подвыпившие тлинкиты, которых русские называли колошами, спилили ночью нос, хотя, скорее всего, это эвфемизм, как сбежавший нос коллежского асессора Ковалева, отрубленный палец отца Сергия или срезанная Далилой коса Самсона – понятно, не в длинных власах заключена была его нечеловечья сила, а в корне жизни. Тем более, у здешних аборигенов обрезание гениталий – полузабытая, ушедшая в подсознанку традиция, а поди обнаружь таковые под бронзовыми штанами у главного правителя русских поселений в Америке. А у самого Баранова и без того трагическая судьба: он застрял в Ситке, посланный за ним корабль «Нева» по пути затонул, следующего пришлось ждать четыре года, а о кончине самого Баранова я уже написал чуть выше. То-то было радости у индейцев, когда эта новость дошла до Ситки!

– Русско-индейские делишки! – махнул рукой женатый на филиппинке шотландец Камерон на том самом барбекю на берегу океана, где я впервые увидел Хелен. Как русского, меня коробило от такой уравниловки. Тем более я сталкивался с этим не впервые. Даже у них в музее Шелдона Джексона, с его первоклассной коллекцией индейских масок и тотемов, я почувствовал то же странное отождествление колонистов с туземцами. А что, если с протестантско-англо-шотландской точки зрения мы с индейцами одинаково дикари?

Раз в году, в День Аляски, на крепостном холме, устраивается торжественная церемония смены власти: спускается русский флаг, поднимается американский. Несколько часов Аляска формально принадлежит России, пока ее триколор не сменят на старс энд страйпс. Церемония забавная, но несколько для меня как русского унизительная: выходит, мы завоевывали Аляску для Америки? Тем более в Ситке столько русских рудиментов: от названий – гора Верстовия, озеро Медвежье, улица Монастырская и прочих – до основной достопримечательности православного собора Святого Михаила, который стоит поперек главной улицы, машины и люди с уважением обтекают его с двух сторон. Зато недорезанные русскими колоши зубоскалят: церемониальный этот холм – единственное, что принадлежало русским, а теперь американцам, а не вся Аляска, которая как была индейской, так и осталась.

Присланный из Джуно, чтобы утешить прихожан православной церкви, «индейский доктор» Ник – психиатр? гипнотизер? проповедник? знахарь? шаман? – объяснил мне:

– Борьба у них шла с переменным успехом. Сначала русские потеснили индейцев, потом индейцы вырезали всех русских вместе с завезенными из России алеутами и сожгли крепость, пока русские не взяли реванш. Индейцы ушли в леса и уплыли на другие острова, а возвратились только через двадцать лет и мирно зажили бок о бок с пришельцами. Русских давно уже нет, вот тлинкиты и мстят статуе, когда у них на почве алкоголизма пробуждается историческая память. Но после той истории случилась еще одна история с тем же Барановым – пронесся слух, что индейцы выкололи ему глаза. Смотрят, а у Баранова в самом деле пустые зеницы – две дыры заместо глаз. Позвонили в Анкоридж скульптору. Тот успокоил – он делал статую в античной манере с прорезанными глазницами. Это уже навет эстетически невежественных белых на туземцев. А пару дней тому назад своротили несколько могил на русском кладбище – это, несомненно, алкаши тлинкиты. Скорее всего, подростки.

Я успел побывать и в русской церкви, где проповедь по-английски, псалмопение по-церковнославянски, а среди прихожан ни одного русского, и в грязном индейском гетто с ярко размалеванными домами, пьяным населением и бродячими псами, и на этом кладбище, которое русским называется условно – не по этносу, а по вере здешних обитателей. Как евреи – не этнос, а религия в американском понимании.

Одно только русское имя и обнаружил на треснувшей плите, зато княжеское. Остальные – англичане и индейцы, принявшие православие. Следит за кладбищем (как и за двумя другими, неправославными) на добровольных началах Джо, тоже индеец, но из племени хайда, местный сказитель, storyteller, который нейтрален, спокоен, зауряден и ничтожен в обычной жизни, будто нет человека вовсе, пока не заводится и не впадает в транс во время публичных выступлений. Вот-вот: пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Может, потому и бросила Джо жена – что́ ей до его славы как рассказчика, когда он настолько отрешен в реальной жизни, что не снисходит до выполнения супружеских и семейных обязанностей?

Не знаю, как в действительности, но в здешнем фольклоре главное место принадлежит скотоложеству. Последняя история, которую рассказывал Джо, – про любвеобильного ворона, который клеит девушку, та ему не дает, и ворон, скопив свою неуемную сексуальную энергию на запретных желаниях, летит трахнуть собственную жену; та же, воспользовавшись отсутствием гуляки-мужа, сходится с бобром и, завидев летящего ворона, прячет бобра-любовника у себя во влагалище, куда и сует первым делом свой разгоряченный и нетерпеливый пенис ворон-муж – и кричит от боли. Это бобер от страха вцепился зубами в его детороодный орган. Пересказываю вкратце, а Джо забавлял этой историей большую аудиторию часа полтора, наверное, и все покатывались со смеху. Думаю, Фрейд извлек бы из этой истории куда больше, чем я, да и Клод Леви-Стросс специально приезжал сюда, чтобы собирать местные байки, а Юнг их комментировал. Сам Джо вряд ли знает в нормальном состоянии, чем кончатся его импровизированные истории, а потому вместе с аудиторией удивляется их развязке. Его предки шаманствовали, а он сказительствует, и слушать его приезжают со всей Западной Америки и даже из Японии. Чем не пример для подражания? Беру за образец.

Вот и на барбекю он сидел отрешенно, равнодушно внимая нашим разговорам, и одному Богу известно, где витает его душа, пока ее хозяин (или раб) не впадает в шаманский транс рассказчика. Не встрял даже, когда зашла речь о его соплеменниках и неискоренимой традиции среди них: инцесте. Как в стародавние времена, отец трахает малолетнюю дочку. Ну, как у нас в частушке: