Текст книги "Пустота"

Хотя скорее всего я даже не рыба, а чертова дохлая медуза. Кристина права, я в заднице, в застое, я засиделся, творчества ноль и бизнеса ноль, действительно живу по инерции, но почему? Могу ли я ответить на простой вопрос: «Зачем?» Я вспоминаю себя прошлого, пышущего энергией, готового на любые авантюры, ввязывающегося в рискованные операции, дышащего полной грудью. Что теперь со мной сделалось? Пусть она уйдет, а я стану свободным, я опять стану тем, кем когда-то был. И у меня появятся новые подружки; возможно, я снова встречу любовь, и будет настоящий секс, а не это скоростное порево в туалете ночного клуба. Все будет как в первый раз, я начну ходить на свидания, мне будто опять исполнится двадцать, я напитаюсь жизненной энергией, буду творить, возьмусь за новый проект, замучу́ новый бизнес, открою в себе новые таланты, благо партнеров с деньгами хватает.

Я закрываю глаза, джойнт дотлевает в моей руке, обжигает мне пальцы.

 
В жизни бывает по-разному:
Этот плачет, а этот смеется.
Но как-то однообразно
Судьба плющом ядовитым вьется, —
 

читает Гуф.

Я вздрагиваю, опускаю стекло, выкидываю окурок прямо под ноги ментам и нищим. Инвалид без ног, грязный и оборванный, пытается подняться в своей коляске по ступенькам подземного перехода. В какой-то момент он теряет равновесие, вываливается из коляски, из его кармана выпадает чекушка, звонко бьется о каменные ступеньки и разбивается. В воздухе пахнет водкой. Инвалид беспомощно корчится возле перевернутой коляски, тянет свои руки к осколкам. Прохожие брезгливо проходят мимо. Я закрываю окно. Снова пошел дождь, на мостовой – раздавленная коробка с тортом «Прага», крем смешивается с грязными струйками воды, зуб шатается, а я вспоминаю, как в детстве, летом, по выходным, мама с отцом приезжали на нашу дачу, где я жил с нянечкой. Они всегда привозили с собой именно «Прагу», а еще арбузы, дыни, сухую колбасу, копченых кур, хурму, лимонад и всякие другие вкусные штуки. По выходным на даче собиралась вся наша семья, отец с дедом жарили шашлыки, мама занималась со мной французским, тетка играла с моей маленькой сестрой. К вечеру сестра засыпа́ла в своей кроватке, и мы с родителями шли прогуляться по дачному поселку. Здесь были в основном дома папиных сослуживцев, он рассказывал про них разные сплетни, у кого какая любовница, а кто какие берет взятки, и я шел, держа маму под руку, и меня конкретно перло, так перло, как потом не будет вставлять ни от какой наркоты, и я готов был гулять с родителями до самого утра. Потом вдруг становилось поздно, и пора было ложиться спать.

Печальная жизненная закономерность: в какой-то момент становится поздно и надо ложиться спать.

* * *

К ночи мне уже совсем тоскливо, моросит дождик, пробки окончательно сковывают движение. От безысходности заезжаю в «Галерею». Заняты почти все столики, экспаты торчат с пивом у барной стойки, богатые жены с вискарем – по центру, чуть дальше бледные модельки вяло жуют руколу с креветками. В дальнем зале – тот самый Миша, владелец телекоммуникационной компании, телефон его врача мне продиктовал Витя; рядом с ним мой друг Остап, еще какой-то питерский из «Русского стандарта», по-моему, Петя, англичанин Стивен с женой Мариной. Марина всегда в теме, всех знает, занимается привозами артистов, продает их клубам. Вот совсем недавно она шлялась по городу с этим известным трансвеститом из Бразилии, не помню точно имени, что-то вроде Клементины, а до того привозила Сони́к. Она говорит, что устала от работы, ее все бесит, скоро зима, в магазинах не найти приличной обуви и вообще надо срочно уезжать. На ней темно-красное облегающее платье. Я отмечаю, какая она худая; думаю, сколько же ей лет. Возможно, нет и тридцати, а может, хорошо за сорок. Я думаю, как жаль, что моя бабушка так и не узнала чудес современной эстетической хирургии. Впрочем, это не важно. Люди все равно умирают, с пластикой и без…

Остап держится бодрячком, явно на первом, в темных очках, пьет кофе, трясет под столом ногой, курит одну за другой тонкие сигариллы. Я все хочу его расспросить о тех черных машинах, про которые он говорил мне по телефону, но при посторонних делать это не в тему, тем более я до конца не уверен, а не плод ли это моей больной фантазии и не высмеет ли меня мой друг. Миша – большой, похожий на американца, с безупречной сияющей улыбкой, в белоснежной рубашке и голубых джинсах, – пьет виски с колой, что естественно, ведь сам он давно не ездит за рулем, у него – водитель, десять миллионов в ценных бумагах, превратившиеся из-за кризиса в единичку, участие в каком-то модном проекте по нанотехнологиям, интерес в крупном интернет-портале, пара любовниц в возрасте до двадцати пяти, секретарь со степенью MBA (Миша говорит, что не трахает ее, но все знают, что это неправда); он был два раза разведен, ходит в «Сохо», «Forbes» и «Famous», у него две дочки от первого брака и мальчик от второго; иногда он берет детей на выходные и тогда не тусуется, сидит с ними дома или, может, ходит в кино на детские фильмы. Я думаю, не надоедает ли Мише вечно ездить на заднем сиденье, пусть и супертачки. Как-то давно я тоже завел себе водителя, катался на здоровом черном сто сороковом, как и все правильные ребята в те дикие времена, но в итоге подвязал, рассчитал водителя и машину ту продал, боясь окончательно спиться. И с тех пор все мои тачки – двухместные, это потому, что я вообще-то ненавижу развозить пьяные компании. В смысле, я ненавижу пьяных, если сам трезв…

Марина говорит, что сегодня открытие какого-то нового ресторана на Гоголевском бульваре, среди гостей должна быть Памела Андерсон.

– Она в Москве? – спрашиваю я.

– Ты что, Север, шутишь? – спрашивает Стивен. Он говорит почти без акцента, он так давно уже здесь живет, что кажется даже более местным, чем я и многие мои друзья. У него черные вьющиеся волосы, в мочке левого уха сережка. Никто не знает, чем он занимается. Почему-то мне кажется, он мог бы быть врачом. Скорее всего, ортопедом.

Все какое-то время говорят о Памеле, обсуждают ее формы, вспоминают этого ее мужа, ударника из Motley Crue, как они выложили в Интернет свое порно; в итоге все сводится к тому, что она очень талантливая, в смысле, грамотно пиарит саму себя.

– Ну что, Север, встает у тебя на Памелу? – смеется Остап.

– У меня встает на Кида Рока, – говорю я.

Все ржут, а Марина качает головой:

– Отстой этот твой Кид Рок, кантри-рэпер сраный.

– А кто он вообще такой? – спрашивает Миша.

– Ну ты что, Миша, шутишь? – удивляется Стивен.

Остап предлагает мне первый, я отказываюсь, но все же иду с ним в туалет и как-то незаметно для самого себя убираю две дорожки.

Когда мы возвращаемся, оказывается, что парень из «Русского стандарта» уже уехал.

– У него поезд в половине первого, – говорит Марина, хоть никто и не интересуется, почему он свалил.

Миша висит на телефоне, обсуждает с кем-то очередную свою новую подружку.

– Она, конечно, дура, – говорит он в трубку, – но ты знаешь, очень преданная. И в жопу дает. То есть ей, похоже, это даже нравится, представляешь?

Мы сидим еще час или больше, возможно, около двух часов. К столику постоянно подходят люди, какие-то общие знакомые, почти всех из них я знаю, мы здороваемся, болтаем, обсуждаем погоду и надвигающуюся зиму, недавний концерт Пита Доэрти, тусовку в Санкт-Морице, организованную журналом «Меню удовольствий», новый бутик на Винзаводе, выставку картин Мэрилина Мэнсона, на которой, естественно, никто не был.

Как только они отходят, вспомнить их лица уже невозможно.

– Тоже мне нашли Рериха! – говорит Марина про Мэнсона.

Стивен только качает головой.

Время идет очень медленно, я все время смотрю на часы, мне кажется, минутная стрелка приклеилась к циферблату. Остап часто ходит в туалет. Стивен развлекается с ноутбуком, скачивает из Сети какие-то непристойные ролики, демонстрирует их окружающим. А потом вдруг оказывается, что уже половина двенадцатого. Марина предлагает все же доехать до открывающегося ресторана, посмотреть, как там. Никому неохота, но делать все равно нечего. Мы расплачиваемся, вываливаем на улицу под мелкий холодный дождик и презрительные взгляды прогуливающихся по Петровке студентов, едем в это новое заведение, на Гоголевский бульвар. Похоже, мы все-таки припозднились, потому что в ресторане – полный облом, народу никого, никакой Памелы, официанты в сереньких фартуках выстроились вдоль барной стойки, а в зале – только пьяный депутат Епифанов и с ним эта молодая ведущая MTV или МузТВ, по-моему, Спермина. Их столик уставлен пустыми и полупустыми стаканами, на краях стаканов – следы от помады; какая-то увядшая дрянь, издали похожая на сопли, валяется в большом блюде. Приглядевшись, я понимаю, что это морские гребешки.

– Вот это открытие, – усмехается Остап.

Мы стоим в самом центре пустынного зала.

– А как это место называется? – спрашивает Миша.

– Ну ты, Миша, шутишь! – восклицает Стивен.

– Просто надо было раньше приезжать, – говорит Марина.

Чуть позже рядом с гардеробной я встречаю вдруг своего старого приятеля Сашку Седого – непонятно, он только пришел или просто я не заметил его раньше, – выглядит плохо, бледный и уставший, одинокий, худой, с короткой стрижкой, на вылинявшей майке написано: «WILL F**K FOR COKE»[15]15
  «Трахнусь за кокаин» (англ.).


[Закрыть]; он берет меня за руку, хочет что-то сказать, раскрывает рот, но некоторое время просто ловит ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, потом все же спрашивает:

– Ну как, есть чего? – и сразу смеется, показывая, что это лишь шутка, я обнимаю его, а он улыбается мне какой-то жалкой, вымученной улыбкой, кивает, уходит в сторону туалетов и больше не возвращается.

Я вспоминаю, как весело мы с ним тусовали когда то в «Миксе», в те еще заповедные времена, когда музыка и окружение значили намного больше, чем пресловутый статус. Я думаю, что вот, времена меняются и давно уже ни он, ни я не ходим в такие маргинальные места, да и «Микс» наш давно закрыли…

Кокос у Остапа дерьмовый, явно бодяженный химией, – я нервничаю, потею, руки дрожат. Думаю, а не сделать ли еще одну дорогу, но пытаюсь призвать себя к порядку. Стивен, Марина и Миша уезжают. Я заказываю кофе, решаю тоже валить. Официант, молодая провинциальная педовка, ошибается – вместо эспрессо приносит американо. Мне лень его поправлять. Кофе остается нетронутым.

– У меня зубы совсем испортились, – говорю Остапу, когда мы все же снова оказываемся в туалете, – мне нужен хороший стоматолог. У тебя нет такого?

– А? – переспрашивает Остап и склоняется над крышкой унитаза.

Когда мы наконец собираемся по домам, прощаемся, Остап говорит мне:

– Надо было в свое время меньше спидами долбиться. Сейчас бы не было проблем с зубами. Ешь кальций.

Я киваю, пожимаю его руку, вялую и холодную, словно пластилиновую, выхожу из ресторана, над городом тяжелое мглистое небо и вечный дождь, огни реклам неровно отражаются в грязных лужах, на паркинге ресторана машин почти нет, только правительственный лимузин Епифанова, мини-купер Остапа и моя.

Я сажусь за руль, включаю зажигание, с минуту сижу неподвижно, прислушиваюсь к ровному урчанию мощного мотора, к шуму дождя за ветровым стеклом.

«Надо было в свое время меньше спидами долбиться…» Я сижу и думаю, что вообще-то зубы у меня плохие с самого детства. Я вспоминаю, как с семи лет постоянно ошивался по кабинетам стоматологов. Вспоминаю, как мы с мамой ездили в нашу ведомственную поликлинику на Арбат – она была как раз тут неподалеку, решаю проехать мимо. Вспоминаю аквариум с рыбками в холле, в нем еще была такая прикольная разрушенная игрушечная крепость, рыбки плавали между башенками, а самые маленькие прятались в бойницах; я вспоминаю кабинет, какого цвета там были обои, какие статуэтки стояли на шкафе, вот только лица врача никак вспомнить не могу. Думаю, а смогла бы она при желании вспомнить мое лицо, ведь я ходил к ней так часто, почти пять лет подряд, по нескольку раз в месяц, намного чаще, чем другие дети.

Поликлиника стоит на том же месте, что и много лет назад, я притормаживаю, останавливаюсь, глушу двигатель, опускаю стекло. Все та же табличка при входе, военная охрана.

«Здесь ничего не изменилось», – думаю я, а еще: «У них наверняка есть платное отделение, может, стоит сходить. Практически родные стены, должны помочь».

Я завожу машину и еду домой. По дороге не включаю музыку – хочется хоть немного побыть в тишине.

И тут я вижу их – те самые странные черные машины, о которых говорил мне Остап. Во всяком случае я думаю, он имел в виду именно их. Я замечаю их где-то в районе пересечения Тверской и бульваров, прямо напротив бывшего ресторана «Пушкин». Их сразу три – большие черные мини-вэны с наглухо затонированными стеклами; марку этих машин я не знаю, но иначе как странными их не назвать. Большие и черные, вызывающие неприятные ассоциации – что-то среднее между катафалками и реанимационными автомобилями, – отчего-то наводящие на мысли о воронка́х НКВД; стремная такая кавалькада, медленно крадущаяся по Бульварному кольцу. Я притормаживаю, смотрю на машины, меня охватывает легкая паника, нет, не так, просто почему-то становится не по себе. Наконец беру себя в руки, давлю на педаль газа и уезжаю; мне кажется, эти машины следят за мной, пока не скрываются из виду, буравят заднее стекло моего автомобиля тусклым светом своих фар.

Уже почти дома, на парковке, пытаюсь выкинуть странные машины из головы, не думать о них, вспоминаю о своих зубных проблемах и понимаю, что с поликлиникой ничего не выйдет, ведь я ходил туда ребенком и там есть только детское отделение.

«А теперь я уже не ребенок», – констатирую отчего-то с печалью. Поднимаюсь в квартиру, наливаю себе выпить. Очередной зуб шатается. Мне хочется плакать.

Странные черные машины медленно катятся по Кутузовскому проспекту.

* * *

На следующий день случается маленькое чудо: перерыв кучу записных книг, я все же нахожу телефон своего стоматолога. Своего любимого, дорогого во всех смыслах зубного врача!

– Я сейчас на Капри, позвони через неделю, – говорит он, когда я наконец набираю вожделенный номер, и я думаю, что же он там забыл в это время года.

– Слу-ушай, – тяну я, – у меня тут зуб выпал и еще один шатается, может, посоветуешь, к кому мне сходить, пока тебя нет?

На другом конце линии треск и шорохи, мне кажется, что мой стоматолог посмеивается, прикрыв микрофон рукой.

Что он там делает, на Капри? Нет, в принципе мне все понятно, он вообще неплохо живет, этот мой доктор: большой дом по Новорижскому направлению и квартира на Ордынке, дорогая практика на «Черемушках» и новенький черный SL500. В конце концов, что тут такого, раз может себе позволить? Значит, Капри. И не в сезон. Ладно.

– Алло, – говорю я.

Но линия разъединяется, и я некоторое время сижу без действий, думаю, перезвонить ему или, может, все же стоит набрать тому врачу, что лечит Мишу. Думаю, насколько этот Мишин врач хорош.

Телефон звонит, я нажимаю кнопку ответа, подношу аппарат к уху, смотрю на стену, прямо на черно-белую фотографию, вспоминаю, откуда она у меня.

– Надеюсь, ты сейчас дома, – звучит в трубке голос Кристины, – мне надо заехать, забрать вещи.

– Слушай, я думал, может, сначала поговорим, – мямлю я.

На черно-белой фотографии голая женщина привязана к дыбе, с низкого серого потолка печально свисает электрическая лампочка.

– О чем? Все решено. – Кристина кладет трубку.

Я думаю, приедет ли она, ведь она так и не выяснила, дома я или нет.

У привязанной женщины большие темные печальные глаза, под ними круги, следы потекшей туши.

Я все пытаюсь вспомнить, откуда у меня эта работа Араки. Интересно, откуда…

Думаю, надо встряхнуться, взять себя в руки. Мой мобильный снова выдает этот трек: «I wear my sunglasses at night…»[16]16
  «Я надеваю ночью темные очки…» (англ.)


[Закрыть]

Ну и конечно, это Макеев. Он интересуется, что я думаю по поводу фильма Пичугина. Ну, вернее, что я думаю по поводу фильма – это понятно, и мое мнение вообще никому не упало, главное – что я думаю по поводу непосредственно PR-кампании. Пичугин, мол, весь мозг взорвал, ждет ответа.

Отвечаю неопределенно, обещаю все решить на выходных. Делать ничего не хочется. Ощущаю неприязнь к самому себе. Думаю, что же я за мужик такой, что за тряпка, если всю жизнь занимаюсь тем, что мне противно. С другой стороны, это же не просто так. Это все ради денег. У нас вообще все – ради денег.

– Ты знаешь, я на жопе не сижу. У меня загруз полный, – бормочу я в трубку, – мне предложение для Потапова готовить надо…

Макеев как будто не слушает, говорит, какие-то придурки из крупной государственной конторы просят заняться их юбилеем, сделать мероприятие под ключ – сценарий, ведущие и программа, он диктует мне номер их пиарщицы.

– Только хоть ей прямо сейчас отзвонись, там жирный заказ, – говорит Макеев умоляюще.

– Ну да, да, – бормочу я, и Макеев дает отбой.

Ничего делать не хочется, просто нет желания, я закрываю глаза, представляю море, белый песок пляжа, солнце, стоящее в зените, как лениво, медленно качаются под легким ветерком ветви пальм…

Ничего делать не хочется.

Нехотя набираю номер.

Голос у пиарщицы прокуренный, ломкий, изможденный.

– Вы готовы встретиться? Я бы изложила наше собственное виденье, снабдила бы вас информацией, – говорит она мне.

На другой линии появляется звонок из офиса Потапова. Извинившись, переключаюсь. Секретарь спрашивает, готово ли новое предложение.

– Сергей Иванович просил вам передать, – говорит она многозначительно, – чтобы вы не затягивали со сметой.

– Ну да, – отвечаю вязко, – мне вот надо все фишки сначала пробить. Ну, скоро.

– Вы не затягивайте, – просит секретарь, и я даю отбой, не слушая, что она там еще хочет сказать. Думаю, что надо бы поскорее за это взяться, это крупный проект и можно по-настоящему развернуться, собираюсь позвонить Пашу и вспоминаю, что на другой линии так и висит дама из государственной компании. Переключаюсь, договариваюсь с ней встретиться после обеда в «Весне», наскоро прощаюсь и звоню Пашу.

– Здоро́во, Север, – как обычно, голос у Пашу немного сонный, расслабленный, – я не в Москве сейчас, прилечу через неделю, наберу тебе.

Я собираюсь на встречу, ради этого даже надеваю свой черный бархатный пиджак, пью кофе, смотрю на часы – времени еще хватает. Включаю ноутбук, думаю заняться делом, начать готовить Потапову нужную бумагу, но настроение все же тоскливое, нет никакого желания работать, за окном вечный дождик, небеса сплошь затянуты серым, большая птица мокнет у меня на подоконнике.

Я думаю, птица – это плохой знак; в день, когда дедушка умирал, голуби атаковали подоконник нашей старой квартиры на Пресне, много голубей, целая стая. Бабушка тогда выглянула в окно, закрыла лицо руками. «Ну вот и всё», – прошептала она. Она сказала эту фразу очень тихо, почти про себя, но я тогда сидел рядом с ней, читал какую-то книгу и отчетливо все расслышал. «Ну вот и всё», – сказала бабушка, а я прекратил читать, посмотрел на нее, на ее закрытое старушечьими руками лицо и испугался. «Что всё? – не переставая, повторял я. – Что всё?»

Бабушка не ответила. Дед умер вечером, уже после того как я пошел спать. Говорят, он просто сидел в своем кресле-качалке, смотрел в окно на огненный закат, потом спокойно закрыл глаза и испустил дух. До этого он болел много лет. Сердце, слабое сердце. Бабушка говорила, это потому, что он прошел несколько войн, побывал в плену.

Несмотря на то что он умер, когда мне не было и одиннадцати, мне кажется, я хорошо его помню.

Мне кажется, я любил его по-настоящему.

Кристина так и не приехала.

* * *

На первом этаже «Весны» полно свободных мест, но пиарщица из госкомпании сидит за самым неудобным столиком, прямо у входной двери. Я сразу узнаю́ ее, мне известен этот тип женщин – давно за сорок, тощая, бледная, разведенная, слишком много курит, живет в центре, носит дикие кружевные кофты, неподъемную массу золота на шее и запястьях. Я подхожу, представляюсь, выясняю, что ее зовут Валентина Петровна (а как же еще?!), пожимаю вялую холодную руку (пальцы сплошь в крупных золотых перстнях, отвратительные камни, яркий маникюр), сажусь напротив.

– Значит, у вас мероприятие, – говорю ей и снимаю темные очки, оглядываюсь в поисках официанта.

– Юбилей, – с нажимом подчеркивает она.

Ее глаза, жгучие въедливые точки, смотрят настороженно и вместе с тем подозрительно – невольно вспоминаю, что в последний раз такой цепкий неприятный взгляд я фиксировал у моей первой жены в девяносто шестом. Впрочем, это давняя история и вспоминать о ней неохота.

Перед Валентиной Петровной на тарелке – какой-то невыразительный травянистый салат, в бокале – белое вино.

Хоть я и не завтракал, аппетита нет. Заказываю кофе. Мне хочется помолчать. Я закуриваю, смотрю поверх ее головы в зал ресторана, скольжу взглядом рассеянно по смутно знакомым лицам посетителей и официантов…

Но деловитая пиарщица сразу берет быка за рога, вытаскивает из огромной сумки кипу бумаг.

– Вот примерная идея, – говорит она, протягивая бумаги мне.

Под настырным взглядом Валентины Петровны наскоро просматриваю страницы, отпечатанные на лазерном принтере, отмечаю, что, похоже, картридж у ребят заканчивался и в некоторых местах текст вовсе не пропечатался.

– Вот, – говорит пиарщица и протягивает мне компакт-диск, – тут в принципе все это записано, чтобы вам работать было удобно…

Я беру диск из ее рук, кладу на стол рядом с очками и чашкой кофе, продолжаю листать бумаги.

Мое внимание привлекает такая фраза: «На сцене появляется актер, символизирующий собой материнство». Недоуменно смотрю на Валентину Петровну.

– Дело в том, что мы – серьезная компания, – говорит она как ни в чем не бывало. – Наша основная работа – подготовка документации для конкурсов, проводимых на федеральном уровне. То есть сами понимаете, мы не в бирюльки играем… Следовательно, наш праздник должен быть солидным. Нам нужно какое-нибудь серьезное место. Я вот знаю, что вы управляете клубом. Хочу отметить, что место, подобное вашему заведению, мы рассматривать не будем. Нам не нужно, чтобы в нем воняло по́том и развратом.

Я все же нахожу необходимым недоуменно кашлянуть.

– Вот именно, – говорит пиарщица, – надо, чтобы все было солидно. Вот, например, ресторан «Прага». Как считаете?

– Ну…

– Да, да, конечно, «Прага», – перебивает меня Валентина Петровна. – Это старые традиции, достаточно места, интерьер, все такое. И артисты. Обратите особое внимание на артистов. Нам не нужны эти ваши новомодные диджеи или, как их там, прости господи, рэперы. Вот наш генеральный обожает Лещенко. Так что давайте и позовем Лещенко. Ну и еще кого-нибудь в том же роде…

– Ага, Винокура, – вырывается у меня.

* * *

В нашем офисе всего две комнаты – кабинет Макеева и большой общий зал. Ах, ну да, еще приемная. Стало быть, с приемной – три. На стенах офиса – репродукции Дэвида Лашапеля и Хельмута Ньютона (банально, но эффектно), по углам – плазменные панели. В общем зале – мебель (включая большой стеклянный стол для совещаний, стулья и черную барную стойку) китайская, зато в стиле Токудзина Йосиоки. На полу – черный керамогранит Blown, вместо громоздких компьютеров на столах – ноутбуки Apple.

В нашем офисе вся основная работа начинается, как это ни удивительно, вечером в пятницу, тогда же и заканчивается; до этого и после, в течение всей недели, там только Макеев и секретарь. Сидят, шуршат бумагами, отвечают на звонки, еще, может, жестко трахаются прямо на стеклянном столе для совещаний. Хотя, возможно, они делают это и на барной стойке, на принтере, ксероксе и даже шредере, я ведь иногда замечаю на оргтехнике непонятно откуда взявшуюся слизь. Но с другой стороны, какая мне разница, должен же кто-то отвечать на звонки и копаться в бумагах, ну а кто этим еще займется, если не они?

Вечером в пятницу в наш офис съезжаются sales[17]17
  Менеджеры по продажам (англ.).


[Закрыть]– красивые девочки от двадцати пяти до тридцати, те, кто оказался немного умнее, чем требуется для карьеры модели, те, кто не хочет банально продавать свою молодость, словно кусок свинины на Дорогомиловском рынке.

Девочки – высокие и блондинистые, естественно пластика, у многих силикон и ботокс, курят тонкие сигареты, пьют зеленый чай и минеральную воду, некоторые колу-лайт, – рассаживаются за большим стеклянным столом.

Они – идеальные продавцы event & PR[18]18
  Услуги по организации мероприятий и PR-кампаний (англ.).


[Закрыть].

Именно на них клевали до кризиса доморощенные Дональды Трампы, не знавшие, на что потратить очередные двести – триста штук зелени. Российские Рокфеллеры в возрасте до и после сорока, часто со склонностью к ожирению и алкоголизму, сексуальные маньяки и моты, прекрасные семьянины и скопидомы, остряки и скучнейшие из собеседников, мусульмане, иудеи и православные. Наши Стивы Джобсы – домоседы и тусовщики, спортсмены, ведущие исключительно здоровый образ жизни, и любители первого номера, транков, биологически активных добавок, гомеопатии, эйфоретиков и антидепрессантов. Самодельные Руперты Мёрдоки – большие боссы, владельцы собственного бизнеса, топ-менеджеры, председатели советов директоров, члены попечительских, наблюдательных и всяких иных советов, охотники и рыболовы, игроки в гольф и футболисты, писатели и политики, модные продюсеры и бывшие красные директора. Постсоветские Ротшильды – гедонисты и умеренные аскеты, лица, имеющие двойное гражданство, и ортодоксальные патриоты, криминальные авторитеты, не окончившие даже школы, и недавние выпускники Гарварда.

И все они без исключения – наши с Макеевым потенциальные клиенты. Во всяком случае, были таковыми. До кризиса.

Я трогаю языком десну на месте выпавшего зуба. Думаю, что надо собраться и сходить-таки к стоматологу.

Между тем Макеев начинает совещание.

«А предложение по клубу-то я так и не сделал…» – вспоминаю некстати.

Уже много лет подряд Макеев начинает совещание с одной и той же фразы.

– Ну, – говорит он, как всегда, и обводит присутствующих девчонок тяжелым пустым взглядом, – херовые у нас дела. Надеюсь, хоть кто-нибудь из вас сможет нас с Севером порадовать.

Он смотрит на меня и кивает, вроде как ободряюще, а я думаю: почему все эти бизнесмены так похожи? Почему все они говорят всегда об одном и том же? В памяти тут же всплывает недавнее совещание у Потапова. С другой стороны, ситуация и правда тяжелая. Все эти широкие натуры, богатеи и топ-менеджеры, в один голос заговорили о секвестировании бюджетов. Экономить стало единым трендом. Вот именно, ужиматься стало вдруг модно.

Пытаюсь слушать своего компаньона.

«Снижение прибыли… ухудшение финансовых показателей… бизнес – это вам не благотворительность… нематериальное стимулирование продаж», – я улавливаю только обрывки его фраз.

Я смотрю мимо него на прикрытую дверь, простую финскую белую дверь, думаю, чем там занята наш секретарь, предположительная офисная любовница Макеева, роется ли она в Сети или просто торчит в аське, договаривается с очередным своим ухажером пойти после работы в «Шоколадницу» или «Якиторию», или, может быть, в кино, на новую американскую романтическую комедию, думаю, сколько бы я отдал, чтобы быть сейчас таким же свободным, как она. Сколько бы я отдал, чтобы оказаться в ее положении – без денег и связей, без обязательств и отношений, без необходимости делать очередной модный ремонт в квартире, менять машину каждые два-три года, отдыхать только на островах, посещать бесчисленные светские мероприятия, праздновать свой день рождения в модном ресторане, в самом, чтоб его, модном…

Еще я думаю, что мой день рождения уже скоро, через какие-то пару месяцев, новая точка отсчета. Но нет, плевать, это лишь дата, картинка в календаре, а не точка отсчета, хотя если говорить о точках, если говорить о перезагрузке, то, возможно, это именно то, что мне нужно. Я перевожу взгляд на Макеева – тот закончил вступительную речь и, как всегда, стучит по клавишам своего ноута, внимательно слушает кого-то из девчонок, по-моему, Оксану.

– Их кризис вообще не трогает. У них там столько денег, что они ручки Montblanc со своим логотипом заказывают, – говорит красавица Оксана, – а этот их владелец, Семен Наумович, похоже, вообще не знает, что ему нужно.

– Вот, – Макеев отрывается от монитора, смотрит на девушку, поднимает указательный палец, – именно. А твоя задача, Ксюша, ему это подсказать. Направить, так сказать, денежные потоки в нужное русло. Они же выводят на рынок новый продукт, как его…

«Значит, Ксюша», – думаю я, трогая языком шатающийся зуб.

– Что они там собираются продвигать? – продолжает Макеев.

– Новый финансовый инструмент какой-то, антикризисный, – пожимает плечами Ксюша-Оксана, – там такое название – не выговоришь.

Я думаю, что хотел бы влюбиться, я молю об этом Бога: о Господи, сделай так, чтобы на день рождения я наконец влюбился, и уже не важно в кого – в девочку или во взрослую женщину, не важно, главное, чтобы по-настоящему, чтобы я снова мог чувствовать. Пусть я обломаюсь, пусть все кончится плохо, мне это как раз и нужно, я хочу страдать, опаздывать на свидания, обижаться и тут же прощать, я хочу…

– Да ладно, не важно, – говорит Макеев, – плевать, как он там называется. Нам сейчас нужна серия ивентов. Не один, понимаете? Надо достойно закончить год.

Приближается вечер.

* * *

Вечером в пятницу – масса вариантов, как провести время, как убить время, потратить время с толком или впустую, снять накопившийся недельный стресс, расслабиться или, наоборот, встряхнуться, впасть в спячку или, напротив, взбодриться, но мне почему-то ничего такого особенно не хочется; грубо говоря, у меня ни на что не стоит.

С этим извечным вялым настроем, чувствуя скопившуюся за неделю усталость, чувствуя давящую громаду бескрайней московской пустоты, я приезжаю домой, бросаю машину во дворе возле подъезда, даже загонять ее в подземный паркинг нет сил. Поднимаясь в лифте, рассматриваю в слегка тонированном зеркале свое нечеткое отражение, шепчу сам себе: «Тебя уже вычислили, чувак».

Лифт скользит вверх плавно и бесшумно, останавливается на моем этаже, я выхожу на лестничную площадку. Открываю дверь в квартиру и вхожу, отключаю сигнализацию, раздеваюсь, наливаю себе выпить, хватаюсь за пульт от TV, по каналу «Культура» – какой-то черно-белый фильм постсталинской эпохи, убираю звук, втыкаю в музыкальный проигрыватель микс Скота Брэдфорда.

Сажусь за стол, включаю ноутбук, думаю немного поработать над этим новым проектом для клуба. Быстро просматриваю почту, удивляюсь, что там всего одно новое письмо и к тому же от неизвестного мне отправителя, думаю удалить не читая, но почему-то все же открываю его.

«Задумываешься ли ты хоть иногда о том, ради кого или чего ты живешь, коптишь небо, потребляешь и перерабатываешь? В чем твоя конечная цель? Не кажется ли тебе, что твое пребывание на планете не имеет никакого основания? Страшно ли тебе? Можешь ли ты ответить на простой вопрос: «Зачем?» – написано в письме.