Текст книги "Запорожская вольница"

III. На казаке и рогожа пригожа

Что за душой?

Он всегда передо мной – пробирающийся на лодке через плавневые дебри, застывший в раздумье на скале, спускающийся на коне по травянистому склону балки. Мне легко представить, как мой далекий чубатый предок выслеживает зверя, как он ловит рыбу, как преследует врага, как варит кулеш, потягивает люльку, выбирает атамана. И все же многие черты его характера скрыты временем. Порою, как ни силюсь, никак не удается «влезть» к нему в душу. Тогда я призываю на помощь его современников, полагаясь на их авторитетные свидетельства. Каким же был запорожский казак? Каков его характер? Что его определило и сформировало? Как и в чем он проявляется сегодня? Что передалось нам? «Влезть» в казацкую душу, рассмотреть, что в ней и за нею, делали попытку немало исследователей народного быта, ученых, писателей, путешественников и просто наблюдательных и любознательных людей.

Дикие степи, ревущие пороги, плавневые дебри, бурные моря – прежде всего, эти «местоположения», по-мнению многих, определили характер запорожца, поселившегося здесь. Уйти из обжитых мест за пороги, быстро освоиться и обжиться в этой дикой «земле страха» мог только человек «с железной натурой». Таковыми и были запорожские казаки – «смелый, страстный, характерный народ». Отвага мед пьет или кандалы трет. Третьего казаку не дано. Мужество, бесстрашие запорожцев стали своеобразным символом отваги вообще. «Или умрешь, или повиснешь – один раз мать родила», – любили говорить сечевики. Недаром их в народе называли «отчаюками» – людьми отчаянными, готовыми на все. Даже враги отдавали должное их бесстрашию и железной воле. Турецкий летописец ХVІІ столетия Наим, например, свидетельствовал: «Нужно уверенно сказать, что невозможно найти на земле более храбрых людей, которые бы так мало заботились о своей собственной жизни и так мало боялись бы смерти».

Край за порогами был дикой местностью. Однако и тут когда-то обитали люди. Древние курганы и немые идолы на вершинах хранили память о народах, что кочевали здесь. Запорожцам передалось многое, чем жили степь и река тысячи лет назад. Французский историк Н. де Бартенон писал о запорожцах: «Эти люди выросли в работе, как скифы, закаленные всякими невзгодами, как гунны, способные к войне, как готы, почерневшие на солнце, как индийцы, и жестокие, как сарматы. Львы в преследовании врага, похожие на турок в коварстве, подобные скифам в ярости, они христиане в своей вере».

С древних времен степь была «унавожена костями, утучнена кровью». На род занятий казака и его характер несомненно наложили отпечаток эта земля битв и походов, опустошений и набегов, неспокойное воинственное пограничье, в котором право сильного часто было законом мирного сосуществования. Только тут и мог «образоваться народ воинственный, сильный своим соединением, народ отчаянный, которого вся жизнь была повита и взлелеяна войною». Многие авторы называют казаков народом. Это, конечно, условное, метафоричное определение, однако в нем – и удивление, и уважение, и явное признание особой роли казачества, его несомненной социальной и этнографической оригинальности. В статье «Взгляд на составление Малороссии» Н. Гоголь попытался определить сущность этой народности: «И вот составился народ, по вере и месту жительства принадлежащий Европе, но между тем по образу жизни, обычаям, костюму совершенно азиатский, – народ, в котором так странно столкнулись две противоположные части света, две разнохарактерные стихии: европейская осторожность и азиатская беспечность, простодушие и хитрость, сильная деятельность и величайшая лень и нега, стремление к развитию и совершенствованию – и между тем желание казаться пренебрегающим всякое совершенствование».

Человек хорош, когда на себя похож. Так и запорожец. В его характере много противоречий, двойственности, ярких и пестрых лоскутов, мистики. И все же это – характер, особенное ни с каким другим не сравнимое запорожское характерничество. Какое семя, такое и племя. Казацкому роду нет переводу по берегам Днепра. «Или добыть, или дома не быть», – упрямо стоит на своем казацкий потомок, удивляя трудолюбием и упорством чужестранцев. Среди какого народа живешь, того и обычай перенимай. Куда судьба наклоняет, туда часто и гнется украинец на чужбине. Однако упрямо шагает своим путем, не забывает ни своей веры, ни обычаев предков. Не богатство без дна и края, а зажиточность и благосостояние, жизнь, в которой семья плавает, как вареник в масле, – вот цель украинца-добытчика, украинца-хозяина. Спокойным за завтрашний день, уверенным в себе он может ощущать себя только тогда, когда есть хлеб – и к хлебу… Многое – из этого, от тех неспокойных казацких времен, когда, утвердив себя и свое в чистом (впоследствии оно стало щедрым и хлебным!) поле и плавневой чаще, буквально кишащей зверем, птицей и рыбой, вольный запорожец-воин стал превращаться в вольного запорожца-хозяина. За порогами же, вдали от обжитых мест можно было только тогда чувствовать себя паном, когда полны мешки, бочки и чаны. Даже титулы для запорожца мало что значили, если не кормили и не одевали. «Наилучший чин не быть ничем», – утверждали казаки-зимовчаки. На плавневых просторах Великого Луга запорожец стремился «жить сам по себе, как ему хочется, желательно подальше от соседей».

У одних такое упрямство и настойчивость в достижении своего вызывали уважение, другие же в этой самостийности, хуторянской философии видели негативную национальную черту, некое родимое пятно, которое украинцы унаследовали от запорожцев. Об этом порою рассуждают серьезные ученые мужи, спорят политики. Детям тоже приходится растолковывать, чьего они роду-племени. Вот отрывок из популярного когда-то «Журнала для детей»: «В обычаях малоросса вообще больше хорошего, чем плохого; говорят: он настойчивый, несговорчивый и недоверчивый; но настойчивость его является следствием твердости характера и привязанности к привычкам – ведь только бездушный и холодный человек легко бросает впечатления детства! Несговорчивый малоросс тогда, когда ему подробно не растолкуют что-то, когда его не выслушают, не разберутся в сути дела, а только сурово карают. Недоверчивость же в нем образовалась в течение многих веков по историческим причинам. Если малоросс убедится, что ему желают добра, внимательно хотят вникнуть в его положение, посмотрите тогда, с какой лаской он пригласит вас к своему очагу на сенокосе или на рыбной ловле, тогда его пасека, его дом вам полностью открыты». Это – и про украинского селянина – гнездюка, упрямо оравшего клепкой и терпеливо тянувшего свою извечную степную борозду, и про вольного плавневого лугаря, и про нынешнего жителя Украины, и про его далекого чубатого казацкого предка…

Крепки телом, сильны духом

«Какая вам нежба? Ваша нежба – чистое поле да добрый конь; вот ваша нежба!» – поучал Тарас Бульба своих сыновей. Путешественников, послов, гостей со всех волостей удивляла простота жизни запорожцев, их закаленность, способность терпеть любые невзгоды. Где лег казак, там и уснул, где стал, там и стан его, где проголодался, там и добыл пищу – а не добыл, так и корешком, хлебной крохой обошелся. Многие авторы сравнивали запорожских казаков со спартанцами, которые лишения и обиходную простоту сделали нормой жизни. Запорожцы нередко специально демонстрировали перед гостями свое пренебрежение к роскоши, презрение к богатству. Что это? Бравада? Широта души? Насущная необходимость? «На простоту и воздержанность в жизни запорожцы смотрели, как на одну из важнейших и необходимейших причин их непобедимости в борьбе с врагами: только тот, кто победил в себе излишние потребности, в состоянии победить и неприятеля», – писал Д. Яворницкий. Что ж, действительно, высидеть и сутки, и двое в засаде, терпя укусы насекомых, странствовать по выжженным степным просторам, неделями болтаться в море мог только закаленный волевой человек, для которого, как для афонского монаха, суровая аскеза была необходимейшим условием истинной благодати, залогом верного спасения в жизненной круговерти.

С раннего детства казаков приучали к стойкости, лишениям, самоограничению. «Как крестили меня, – вспоминал один старый отгулявший свое сечевик, – то отец еще и пороху подсыпал в купель, чтоб закалить, видите ли, с самого детства, – уже такая поведенция была у тех запорожцев». Казацкое чадо подрастало, и природная закалка (иногда вынужденная, часто вплетенная в народные обряды) становилась правилом его простой вольной жизни. Это были и купальские прыжки через костер с последующим нырянием в реку, и крещенское купание в проруби, и хождение босиком по юрьевской росе, и бдения у ночных костров во время выпаса сечевых лошадей. Казак просыпался и первым делом ополаскивал лицо и тело холодной водой. В любое время года процедура эта была неизменной. Если не было поблизости воды, то «мылся воздухом», энергично растирая тело куском ткани.

Многие путешественники удивлялись, наблюдая за казаками, которые и у себя в Сечи, и в походе, и даже в бою обходились не только без верхней одежды, но и без нательного белья. Это дало основание одному исследователю определить закалку как главнейшую силу запорожцев. «Казаки представляют собой сильных, закаленных на солнце людей», – авторитетно заявлял он. Конечно, закаленных не только на жгучем солнце, но и на пронизывающем степном ветру, под проливным дождем, и даже на морозе. Как известно, в степном краю морозы случаются пострашнее сибирских. Особенно во время так называемых драных зим, когда ветры землю «обдирают». Как выжить? Чем спастись? Выручала спартанская закалка и воля, однако и находчивость, смекалка помогали противостоять стихии. Еще предки казаков одевались «в козьи шкуры, защищаясь от вредных туманов». Отсюда, кстати, и «козья» теория происхождения казаков. Согревали казаков не только козы, но и овцы, и собаки. Случалось, даже верного коня обрекали на смерть, чтобы выжить. Из хроник известно, что казаки, как и татары, от жестоких степных морозов спасались «единственно только тем, что разрезывали брюха у лошадей, влазили во внутренности и грелись от стужи».

Казак прошел степной огонь и плавневую воду. Однако не только они вместе с ветрами до кости обдирали его тело и испытывали дух. Военные походы и постоянные стычки с коварным врагом по-настоящему закалили казака, сделали из него спартанца – рыцаря без страха, толстого кошелька и лишнего жира. После любых самых страшных ран легко выдюживал запорожец. Даже пытки, которым подвергали казаков противники, не пугали отчаянных запорожцев. Как писал один автор, они «сдирание шкуры со своих спин воспринимали, как комариный укус». Его живая кость быстро новым мясом обрастала. «Уж он и под святыми леживал, а все жив», – говорили о бывалом закаленном сечевике, который не боялся ни холода, ни жары, ни труб медных, ни сабли, ни черта…

Мешай дело с весельем…

«Со смеха люди бывают», – утверждали бывалые сечевики. И не просто ко всякому ремеслу и делу способные трудяги – а лихие рубаки, выносливые пехотинцы, смекалистые разведчики. По разным признакам набирали опытные старшины запорожцев в штурмовые отряды, диверсионные группы, морские команды. В числе достоинств учитывалась и способность «юморить», шуткой поддержать товарищей, попавших в беду, острым забористым словцом «переломить» безнадежную ситуацию. Вообще о запорожцах в народе сложилось мнение, как о людях, не знающих уныния, в полном смысле слова шутя преодолевающих невзгоды. Деды в плавневых селах рассказывали внукам о казацкой старине: «Запорожцы долго жили и весело. На войну было идут с радостью и смешками, а с войны возвращаются с музыкой и песнями».

Край за порогами – это красота, величие, щедрость, в то же время рядом с ними всегда – настороженность, беспокойство и тревога. Однако не эти чувства все-таки верховодили в казацких душах. Горе поле не вспашет, а беда не заволочит, так чего грустить и истощать себя слезами и напрасными молитвами. «От Днепра до Кракова везде беда одинакова. Но мы ту беду и переборем, и перебудем», – уверяли бравые чубатые молодцы. А седоголовые старые казаки наставляли молодежь: «Кто в радости живет, того и кручина неймет. Мешай дело с бездельем, проводи время с весельем».

Весело проводили запорожцы время в безделье, всякое дело тоже шуткой подпирали. Как известно, на Днепре казакам не было равных в умении добывать рыбу. В то же время рыбная ловля была для них и веселой забавой. А какая же забава без красного словца, шутки, розыгрыша! Птица поет – сама себя продает, казацкий рыбарь хвастает – себя тешит и слушателей веселит. Один поймал плотку, что не лезет в глотку, другой – карася с порося, третьему ничего не стоит из мухи слона, а из бычка сома сделать. «Честь да место, садись да хвастай», – встречали казаки-лугари своих товарищей, добывавших в плавнях себе пропитание. Тем дважды не надо было повторять. Рыбоуды присаживались к костру, угощались ароматной юшкой и начинали: «Ехал я посреди моря драбынястым возом, оглянулся перед собой – полный кузов раков. То чудо, братцы, а не раки: одного рака-неборака полная торба (сума. – Примеч. ред.) и клешня висит. Не верите? Видите: юшка красная – это не доказательство? Давайте крест съем. И тогда не поверите? Нате грош, пойдите купите рака, сварите, а юшку съешьте, рака потом продайте и грош мне отдайте». Если же кто-то попытается усомниться в правдивости слов балагура, он лихо закрутит усы и отрубит: «Чудеса-то в решете: много дырок, а некуда вылезти, мое же слово правдивое и твердое. Турецким сыном буду, коль это не так!»

Жизнь не баловала казаков, не до смеху им часто было и плавневых дебрях, и в дикой степи. Именно поэтому часто казацкая вольная голь на выдумки и насмешки была хитра. «Турки падают, как чурки, а наши, слава богу, стоят там без головы», – отвечал вернувшийся из похода израненный сечевик. Наговорит сердечный казак Голота мешок, торбу и три охапки небылиц о том, будто на осине кислицы, а на вербе груши растут, поворочает языком горы, начнет гнуть про яловых гусей, что на псарню летают и понемногу молока носят, или же выдумает про кочергу, которая кудахчет, помело, что яйца несет, – и сразу жизнь его заиграет радужными красками, будни превратятся в праздники. Одним смехом, как известно, сыт не будешь, однако душу отведешь и товарищей подбодришь. А кто людей веселит, за того и громада стоит. Во всяком случае, среди казаков балагуры, шутники, которые умели поражать врага с отвагой и весельем, были в особом почете. Часто свой искрометный юмор запорожцы демонстрировали, принимая послов, выпроваживая почетных гостей, отвечая вельможам. Многие иностранцы отмечали, что казацкие «речи и вымыслы остры и большею частью на насмешку похожи». Письменные послания сечевиков порою пестрят издевками, розыгрышами, насмешливыми намеками. После рейда в Крым Сирко отправил крымскому хану письмо, в котором писал: «Если же пребывание наше немного обеспокоило вас, то это оттого, что казаки, происходя не от одной матери, имеют также различные нравы и обычаи: иной стрелял вправо, другой влево, третий просто, – только все попадали в цель». Репинские запорожцы, которые надрывают животы, сочиняя письмо турецкому султану, стали олицетворением украинского характера вообще.

«Характерной чертой малоросса служит прирожденная насмешливость, которая не покидает его и в наиболее тяжелые минуты, – утверждал один автор в брошюре “Украина и украинцы”, изданной в Москве в 1918 году. – Эта черта характера просматривается даже в детях, когда послушаешь их меткие прозвища и шутки, которыми они награждают друг друга, послушаешь и поневоле засмеешься». Другой исследователь украинского быта в связи с этим указывал: «Малоросс не только насмехается над другими, но и над самим собой, невзирая иногда на чрезвычайно грустное свое положение». И в подтверждение этого приводил исторический случай, когда за какую-то провину царь приказал высечь казацких старшин. Во время жестокой порки те перемаргивались и кивали на плети: «А что, панове, добрый подарок для наших дружин будет?»

Запорожец умел и плач в радость обращать; по любому самому прискорбному поводу он не ныл, а надсаживал бока смехом – в веселый час ему не только порка, но и даже смерть была не страшна. Рассказывали про одного смельчака, который во время казни, когда его сажали на кол, насмехался над палачом: «Криво, пан, лезет – прямее загоняй, прямее!»

Смех – насущная природная потребность запорожца. Как глоток воды или кусок хлеба. Сначала это был щит, впоследствии же он превратился в знамя. Стяг этот развевается до сих пор по обоим берегам Днепра…

Зачем казаку оселедец?

Гладко бритая голова и длинный чуб – хохол (его еще называли оселедцем) были характерной и оригинальной приметой запорожского казака. Вот как описывал своих воинственных и веселых предков один из казацких потомков: «Ходили запорожцы хорошо, одевались и роскошно и красиво; головы они, видители, брили; обреют да еще и мылом намажут, чтобы, видишь, лучше волосы росли; одну только чупрыну оставляли на голове, длины, вероятно, с аршин, черную да курчавую. Заправит ее, замотает раза два или три за левое ухо, да и повесит, она и висит у него до самого плеча да так за ухом и живет…»

Зачем же запорожцы наголо брили головы, оставляя длинный чуб? Дело тут в очень давних (если не древних!) традициях как степняков, так и вероятных предков казаков. Слово «чуб», как считают некоторые исследователи, произошло от персидского «чоб» – гроздь, кисть, пучок. Интересно, что у персов слово «казак» переводилось как «хохол». У воинственных готов длинный чуб означал посвящение богу Одину (готское «хох оол» – сын неба).

Считается, что подобную прическу казаки заводили главным образом для форса, на выхвалку. Что ж, и в этом был свой смысл. Чуб был для казака своеобразной визитной карточкой, внешним признаком (часто единственным!), по которому сечевики узнавали друг друга. Запорожец вдали от родных мест (уже не говоря о разведчиках, которые проникали в стан врага) мог вырядиться в любую одежду. Однако чуб под головным убором, даже если это была мусульманская чалма, всегда оставался на месте, был своего рода паролем при встрече с другим казаком. «Совсем казак, да чуб не так», – говорили сечевики. Как правило, чуб положено было носить за левым ухом. Чтившие традиции «низового товариства» и во всем соблюдавшие этикет, старики объясняли, что «чупрына, как знак удалого храброго казака, должна быть обращена к левой стороне». В этом случае чуб был своеобразным знаком «достоинств и отличий», вроде медали, ордена или шпаги. Нередко по форме чуба, его длине и ухоженности судили о звании казака, его старшинском чине, боевой выучке и опытности.

«Добрый казак баче (видит), где атаман скаче», – говорили сечевики. Определяли они это главным образом по чубу. Сечевики шутили, что их ватагу для принятия важного решения необходимо было посмоктать (тянуть, потягивать. – Примеч. ред.) чуприну, отчего кончик ее имел характерную острую форму. Не потому ли в народе этот казацкий чуб называли оселедцем?

«Чубатый идет, беду за собой ведет» – так нередко высказывались о казаках враги. Что ж, развевающийся по ветру чуб часто устрашал противника больше, чем острая сабля. Переселенцев, что попадали за пороги, нередко пугал один внешний вид казаков. Жены, случалось, ругали своих муженьков: «Завезли, дураки, в сторону хохлацкую: горницы белые, а люди выйдут страшные: черные, голова голая, да еще с пузьмой (чубом)».

В сорочке единой

«Казак – душа правдивая, сорочки не имеет», – говорили о запорожцах (кое-кто, правда, прибавлял, усмехаясь: «Когда не пьет, то так гуляет»). Что ж, для их закаленных, покрытых шрамами тел нередко даже нательное белье было вовсе не обязательным. Один путешественник писал в своем дневнике о встретившейся ватаге казаков, которые были «голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело». Так, правда, выглядели запорожцы у себя дома – в сечевом городке или на плавневом хуторе. На привалах они тоже чувствовали себя вольготно и нередко, сбросив одежку, отдыхали на мягкой траве или горячем речном песочке. А вот во время блуждания по плавневой густянке, скитания по безлюдным степям, в походе запорожцу уже не обойтись было без сорочки. Пожалуй, это главное его нательное одеяние, которое в народе называли «второй душой». «Невеянный (т. е. из неочищенного зерна с половой, мякиной. – Примеч. ред.) хлеб не голод, полотняная сорочка не нагота», – утверждали привыкшие к простоте в еде и одежде запорожцы. Среди запорожских казаков распространены были сорочки, которые носили в левобережных украинских селах.

На Левобережье воротник сорочки был, как правило, низким, стоячим, а достаточно широкие рукава не собирались в манжеты. Разрез делали посредине, концы воротника соединялись шнурком или лентой (красной, синей). В Поднепровье были распространены сорочки – чумачки и украинки. Чумачка шилась из сплошного полотнища (покрой вперекидку, без разреза на плечах) и расширялась за счет бочков от самого низа и к наиболее узкой части рукава. Просторная чумачка в районе днепровских порогов была известна как лоцманская. Как правило, казаки заправляли сорочки в шаровары.

Чтобы сорочки дольше служили и не донимал плавневый гнус, их вываривали в рыбьем жире и высушивали на солнце (чумаки с этой целью использовали деготь). На днепровском острове Хортица есть скала, которую называют Ушвивой (Вшивой) – по народными преданиям, на этой скале запорожцы выбивали из сорочек вшей. Казаки по давней славянской привычке предпочитали белые сорочки. Однако встречались и серые, и грязно-синие, и рыжеватые. Возможно, такой цвет они приобретали после пропитки полотна природными антисептиками (имеются в виду те же рыбий жир и деготь. – Примеч. ред.). На одной из старинных картин изображен казак в необычной сорочке с полосатыми рукавами. Можно предположить, что цветные сорочки использовались казаками во время специальных боевых операций как маскировочное одеяние. «Был у меня халат, семьдесят семь лат (заплаток. – Примеч. ред.), можно было еще латать, так некуда иглой хватать», – вздыхал иной обитатель плавневых дебрей, мечтая об обновке. Однако даже если он ее приобретал, то старая покрытая заплатами сорочка еще долго сохранялась в сундуке. В любой момент она могла понадобиться следопыту как своеобразный маскхалат или казаку-разведчику, которому нужно было в тылу врага сыграть роль нищего.

Праздничные, а нередко и будничные казацкие сорочки имели вышивку. Ею украшали воротничок, манжеты, перед, подол. «Ой, у того сотника Харка (Харько, т. е. Захария. – Примеч. ред.) – та вышивана сорочка, гей у того сотника Харка та на рукавах мережка (сетчатый орнамент. – Примеч. ред.)…», – поется в одной народной песне. Казацкие характерники утверждали, что вышивка, ее магические узоры и орнаменты призваны были защищать сечевиков от злой вражеской и нечистой силы. Народная память сберегла немало повествований о том, как узоры сорочек – вишиванок защищали казаков от пуль, служили им в далеких походах своеобразным оберегом.