Текст книги "Запорожская вольница"

На косах Азовских

Полдень. Зной. Бреду по морскому берегу косы – под ногами хрустит ракушечник. Ветерок – ровная азовская полуденка – тянется за солнцем. Заходит с запада, потихоньку продвигается к югу – продержится еще погода! Едва слышно потрескивает на ветру песчаный колосняк (прибрежное травянистое растение. – Примеч. ред.). Иду по самой кромке прибоя. Собственно, это даже не волнение, а так – вздох сквозь дрему, легкое бездельное позевывание. Волны лениво, будто спросонья, тычутся в берег… Вода настолько прозрачная и тихая, что приобретает цвет светло-коричневого дна. Чуть дальше море желтеет, потом становится все туманнее, наконец, когда совсем не видно дна, окрашивается в изумрудный цвет. Дальше – полоса ряби, потом – чуть густой синевы и за ней до горизонта – голубизна. Дохожу до оконечности косы, так называемого шпиля. Тут слышно, как шумит море, кричат чайки. Лучи солнца натыкаются на их крылья – от них стремительные тени на песке. В прибойной пене кувыркаются ракушки. Трудно поверить, что из них состоит суша, на которой надежно стоит маслиновая рощица, маяк, хатка смотрителя – их видно за бугром. Развязываю рюкзак, достаю карту. Прикидываю, в какой бухточке здесь могла бросить якорь казацкая «чайка». Известно, что запорожцы, спасаясь от турецких галер, заскакивали в Азовское море и заходили в малые реки. По пути они могли останавливаться и в гаванях на оконечностях кос, которые загнуты, как рыболовные крючки. Здесь даже можно было найти пресную воду, добыв ее из колодцев-копанок. Беглецам помогали и рыбаки. Они издревле селились на косах. Немало было среди них и запорожцев. Все для лихих днепровских лугарей здесь в Приазовье было привычным, знакомым, изведанным. От Днепра до азовского побережья – хоть по торной дороге, хоть по тайным тропам или глухим балкам – от силы три-четыре дня пути. Простора и воли на побережье хватало. И морская жара не изнуряла. Ее смягчал степной ветер, напоенный ароматом трав. И тарань здесь ловилась такая же, как в Днепре, и судаки в сети попадались, и лещ шел. И осетрам пришлые рыбари не удивлялись, и даже на белуг глаза не таращили – этого добра и в плавнях за порогами хватало…

Косы на северном азовском побережье знакомы мне с детства. Самые чудесные и значительные открытия произошли именно тогда. Однако, когда в очередной раз приезжаю к солнечному Азову, он, наверное, по старой дружбе, продолжает раскрывать свои тайны, одаривать сувенирами из далекого прошлого. Каждая дорога что-то обещает, куда-то ведет. Дорога вдоль восточного пляжного берега Кривой косы, как когда-то былинного богатыря, привела меня к удивительному камню. На песке стоял гранитный памятник в два человеческих роста, сделанный в виде дубового ствола с обрезанными ветками. Я подошел ближе и прочитал: «Войсковой старшина (т. е. подполковник Войска Донского. – Примеч. ред.) Александр Климович Шурупов. Сконч. 13 июля 1915 г. на 93-м году жизни. Мир праху твоему». «Живут же люди», – подумал я тогда. Однако тут же поправил себя: «Жили». Кто? Где? Местные жители объяснили, что памятник с берега сюда специально привезли рыбаки. Хлопотное это было дело, однако косяне (жители морской косы. – Примеч. ред.) постарались. Многие ведь здесь считают себя потомками войсковых старшин, ватагов рыболовецких казацких артелей, вольных казаков, основавших на побережье хутора. Это отразилось и в названиях. На Беглицкой косе, которая вдается в море восточнее Кривой, например, когда-то поселились беглые запорожцы. Огибая Азовское море, казаки, которые бежали из турецкой неволи, задерживались в устье Дона, а оттуда уже пробирались домой на Сечь. Многие оставались на косах, примыкая к обосновавшимся здесь ранее беглецам. Некоторые, правда, считают, что казачкам, которые облюбовали эту косу для рыболовецкого ухода, приходилось все время «убегать» от моря, постоянно заливавшего берег. О других казацких поселениях и в памяти местных жителей, и в архивах сохранились более достоверные сведения. Точно известно, например, что запорожские казаки на Белосарайской косе (она расположена западнее Кривой) в устье реки Кальмиус для защиты своих зимовников, рыбных промыслов и дорог от татар основали сторожевой пост Домаху. Кстати, это название, обозначающее временный рыбацкий стан, было очень распространено в Великом Лугу… В середине восемнадцатого столетия пост стал центром Кальмиусской паланки. В архивах сохранилась жалоба донских казаков, которые в 1743 году жаловались на кальмиусского полковника Кишенского. Тот якобы прибыл в Новочеркасск, собрал ватагу беглых запорожцев и, переплыв Азов (г. Азов стоит в «гирлах» Дона близ Азовского моря. – Примеч. ред.), стал рыбачить на Ейской косе, которую донцы считали своей. Запорожцы на азовских перепутьях чувствовали себя настолько вольготно, что даже тогда, когда сечевое начальство потребовало прекратить самовольные вылазки на чужие территории, ничуть не притихли и продолжали рыскать по побережью в поисках фартовой рыбной поживы. Чтобы избежать ссор между донскими и запорожскими казаками, российский Сенат в 1746 году принял решение установить границу между Войском Донским и Запорожским по речке Кальмиус. Ее левый берег стал донским, а правый – запорожским.

Кстати, запорожские рыбаки, обитавшие на побережье Азова и в любое время года смело бороздившие на «дубках» это маленькое, однако нередко очень неспокойное море, были весьма искусными мореходами. Они часто входили в состав десантных команд, которые на «чайках» отправлялись из Сечи в дальние морские походы. Кошевые нередко специально посылали на Азовское море поднаторевших в морском деле сечевиков, чтоб те прошли дополнительную выучку у осевших на косах казачков, подучились у них разным премудростям сложной морской науки. После плавания рыбаки неизменно возвращались к своим куреням на солнечных азовских косах. Здесь, кстати, в целебных грязевых озерах сечевики имели возможность подлечить свои раны, старые недуги, погреть кости.

Наибольшей известностью пользуются грязевые лагуны Бердянской косы. Недаром древние греки назвали ее Агарским мысом, а речку Берду, впадающую в море чуть западнее Косы, Агары (почти все азовские косы «привязаны» к рекам) Если не знаешь, куда идти, туда тебя приведет любая дорога. Приезжая в Бердянск, я первым делом отправляюсь на Косу. Она больше чем на два десятка километров вдается в море. Я не жалею времени и добираюсь до самого конца, где расположен старый маяк. Поднимаюсь на его верхнюю плошадку и обозреваю пройденный путь. Передо мной, как на ладони, вся Коса с ее пляжами, лагунами, мысами, островами – дзендзиками. Вглядываюсь в эту удивительную полуостровную землю посреди моря и пытаюсь представить, как все здесь происходило. У основания Косы была обнаружена стоянка древних поселенцев Приазовья. Несколько тысяч лет назад тут уже обитали племена охотников и рыболовов. И в море, и в лиманах, и в реке, и по степным балкам поживы им хватало. Многие народы после этого оставили здесь след. Где-то в XVI – начале XVII века в устье Берды обнаруживается присутствие запорожских казаков. Разными путями они попадали сюда, по-разному складывались их судьбы. Так или иначе, однако некоторые считают, что именно здесь у основания Бердянской косы возникло одно из самых старых казацких поселений на Азовcком море. В 1770 году на его месте была сооружена Петровская крепость – самая крайняя цитадель Днепровской укрепленной линии. До сегодняшнего дня в селе Новопетровке сохранились ее остатки в виде рвов и валов… Крепость представляла достаточно мощное для того времени сооружение. Ее ограждали стены с бойницами, площадками и башнями, окруженные глубоким рвом с водой. Расположенная на главном сухопутном направлении из Кавказа в Крым крепость стояла на крутом азовском берегу. Неподалеку от нее был сооружен деревянный причал. Вокруг крепости возникла слобода, где обитало много бывших запорожцев. В 1779 году Петровский посад (он единственный в Приазовье имел к тому времени свою ратушу) стал даже центром уезда. В 1829 году (в это время по соседству на месте нынешнего Бердянска «с приличной церемонией» была открыта первая пристань) сюда прибыла часть бывших казаков Задунайской Сечи. Запорожцы вновь должны были защитить российское пограничье. Теперь уже – азовское. Чтоб обезопасить свои южные границы от возможного нападения турок, российское правительство разрешило поселиться задунайцам между Мариуполем и Ногайском. Так возникло Азовское казачье войско. Его центром стал Петровский посад, который превратился в казацкую станицу с полувоенным общинным устройством. Кошевым атаманом азовцев стал Йосиф Гладкий. В 1953 году в чине генерал-майора он ушел в отставку и поселился в уездном Александровске. Однако на этом не закончилась история запорожцев. В 1855 году во время Крымской войны англо-французская эскадра попыталась высадить десант в районе бывшей Петровской крепости. Однако казаки, вспомнив свой богатый боевой опыт, не дали врагу приблизиться к берегу. В 1865 году после ликвидации Азовского казачьего войска станица превратилась в обычное приазовское село, которое в наше время стало цветущей и богатой восточной «окраиной» курортного Бердянска. Предприимчивые и оборотистые новопетровчане о старине не вздыхают, однако свое казацкое родство не забывают, храня в памяти его детали…

Самая длинная азовская коса, отделяющая мелководный залив Сиваш от моря, – Арабатская стрелка. Она протянулась на сто километров от Геническа до Крыма. Арабатка, по которой мне не раз довелось путешествовать, – своеобразное земное отражение небесного Млечного Пути. Эта звездная дорога, известная в народе как Чумацкий Шлях, издревле вела к арабатским соляным промыслам, расположенным на Сиваше у крымского берега. До недавнего времени тут еще велась добыча соли. Бассейны с мутно-красноватой водой, где происходила садка соли и соляные насыпи – кагаты были характерной приметой южной оконечности Стрелки. Сюда с берегов Днепра и приезжали за солью чумаки, среди которых было немало бывших запорожцев. Их отряды, кстати, нередко охраняли чумацкие «валки», что двигались к солепромыслам. Так что казакам хорошо было знакомо это арабатское протяжение.

Бирюзовое море и белая дорога, а между ними мощные трехметровой толщины стены, оплавленные солнцем камни, на которых застыли зеленые ящерицы; под стенами – глубокий ров, над которым вздымается вал, поросший сухой, местами выгоревшей травой. Это, пожалуй, единственная сохранившаяся на Азовском побережье крепость. Расположена она на южном крымском конце Арабатской стрелки (кстати, тюркское слово арабат означает предместье или производное от рабат – пограничный пункт, крепость; некоторые исследователи, правда, в названии Арабатки видят араба-йол – путь для арбы). Мимо не проедешь. Ни сегодня, ни тем более в старину. Крепость построена турками, которые в XV веке вторглись в Крым и подчинили своей власти Крымское ханство. Крепостные стены возводились не на пустом месте. Утверждают, что тут существовали укрепления еще во времена Боспорского царства (античное государство, объединившее ряд греческих городов-колоний Северного Причерноморья. – Примеч. ред.). Впервые крепость Арабат появилась на карте в 1651 году. Карта, кстати, была составлена по материалам французского инженера Боплана. Да, именно того Боплана, который оставил нам уникальные историко-географические свидетельства об Украине и запорожском казачестве.

Запорожцы имели непосредственное отношение к последующим боевым операциям российских войск в Приазовье. Во время Русско-турецкой войны 1768–1774 годов россияне решили прорваться в Крым через Арабатку. Для переправы с Геническа на Стрелку (она осуществлена была по мосту, сделанному из лодок), рейда по самой косе и штурма крепости нужны были специально обученные, хорошо ориентирующиеся в степных и морских условиях десантные команды. И тут россияне вспомнили о запорожцах, которые могли быстро навести любую переправу, выдержать страшный зной во время длительного перехода, незаметно подобраться к стану противника. В 1771 году Арабатская крепость штурмом была взята российскими пехотинцами, среди которых воевали и казаки с берегов Днепра. В ней некоторое время содержался гарнизон, который успешно отражал атаки англо-французских войск во время Крымской войны 1853–1856 годов… После войны надобность в крепости отпала. Военный люд покинул ее, и в крепостной двор за строительным материалом стали наведываться рыбаки из возникшего рядом с крепостью хуторка Арабат. Однако заморские гости строили на совесть – крепостные стены не поддались ядрам, не смогли одолеть их и кирки азовских рыбарей. И вот я стою на глинистом бугре, возвышающемся над одним из фортов (собственно, вся внутренность крепости сегодня представляет собой бугристый холм, приподнятый над стенами). По белой дороге тащится арба времени… На его страже стоит древняя крепость.

…Короткая или длинная дорога предстоит, однако на любой косе я прежде всего добираюсь до ее конца. Здесь на ветреном ракушечниковом берегу голо и дико. Слева и справа – море, впереди – морской простор. Ощущение новой дороги. Нового неизведанного пути, направление которого начертано моими именитыми земляками.

Соловецкий узник

…Вслед за провожатой, согнувшись в три погибели, я протиснулся в дверной проем и оказался в каземате, похожем на пещеру. По низу из стен торчали валуны, покрытые рыжими пятнами. Ближе к потолку просматривалась закопченная кирпичная кладка. Из темных закутков тянуло холодом и сыростью. Я присел на гладкий камень и посмотрел на зарешеченное прямоугольное оконце, из которого едва сочился свет. У самой решетки подрагивали на ветру сухие травинки (окно раполагалось почти вровень с землей), дальше был виден косогор, несколько березок, серый забор, старое барачное строение и лохматая черная тучка над его крышей… Что там, на воле? Какая жизнь? Бывший казацкий атаман уже забыл ее запахи и вкус. А что помнил? О чем думал, находясь в этом каменном мешке первотяжкой Соловецкой тюрьмы?

За ответом на эти вопросы я и приехал на Соловки. Так в обиходном употреблении называют состоящий из ста островов архипелаг, расположенный в северной части Онежского залива Белого моря. Название одного из шести крупных островов – Большого Соловецкого – было распространено на всю островную группу. Путь от берегов Днепра до Беломорья неблизкий. Однако еще более длинной была дорога сюда последнего кошевого Запорожской Сечи Петра Кальнишевского… Полярный день еще не потерял силу. И в полночь, когда я прибыл на монастырское подворье в Кеми (отсюда и начинается путь паломников на Соловки), можно было легко разглядеть и деревянные тротуары, и молчаливые добротные избы, и маячные вышки, и баркасы на берегу, и даже тоненькие вешки между камней, указывающие проходы для судов в прибрежных водах. Остро пахло подгнившими водорослями, мокрой травой, сосновой стружкой, смолой. Утром, когда приливная вода скрыла прибрежные камни, монастырский кораблик «Святитель Филипп» тихо отвалил от причала и направился в открытое море. Нанятое у купца судно, на котором в сопровождении усиленного караула двести тридцать лет назад везли в монастырь грозного узника, двигалось другим путем – из Архангельска, однако казацкий ватаг видел те же безмолвные морские просторы и то же низкое небо, размашисто и резко исчерченное облаками. За кормой так же жалобно кричали белые птицы с желтыми клювами и из волн выныривали черные блестящие головки любопытствующих тюленей. Ставший колодником (узником – от деревянной колоды, в которой зажимали руки и ноги заключенных того времени. – Примеч. ред.) кошевой еще способен был удивляться этому, сравнивать, воскрешать в памяти картинки былого. И островные моренные гряды казались ему удивительно похожими на степные курганы, и в пенистых завитках виделись ему развевающиеся бунчуки, седые казацкие чубы.

К перемене судьбы казак всегда был готов: и на море, и в поле две доли – черная тучка вмиг могла превратиться в белую. И тут же снова почернеть, чтобы опять стать белой пушинкой… Поэтому атаман не клял судьбу и даже в том, что двигался от Черного моря к Белому, усматривал некий ее знак. Ему уже далеко за восемьдесят, сила уже не та в теле, однако ум ясен, дух не ослаб и память крепко держит весь пройденный путь. Родился Кальнишевский в конце XVII века, когда еще гремела Чертомлыкская Сечь, на Слобожанщине – в семье лубенского казака. По всей видимости, отец его был не простым реестровцем, а принадлежал к украинской шляхте (т. е. дворянскому сословию, в которое вошла старшина реестрового казачества. – Примеч. ред.). Идея рыцарства, верховенство старшинской власти и силы передались и сыну. Его вторым (крестным) отцом был «военный товарищ» Лубенского полка Максим Яновский – возможно, дальний родственник Николая Гоголя. Как и подобает рыцарю, Кальнишевский на каждой ступени казацкой карьеры оставил свой заметный след – и в открытых стычках с врагом проявил себя, и в разведывательных операциях участвовал, и походным полковником был, и дипломатические миссии возглавлял. Отличился во время русско-турецкой войны, был даже по воле императрицы удостоен именной золотой медали с бриллиантами – «за отлично храбрые противу неприятеля поступки и особливое к службе усердие». Десять раз подряд (этого в Сечи «из веку веков не бывало») запорожцы избирали «батька Кальниша» своим атаманом.

Прославился он не только в ратных делах. Именно при Петре Кальнишевском «сабля и плуг сдружились между собой», стали своеобразным знаменем казацкой степной общины, стараниями кошевого на казацких землях возводились храмы, строились школы. Богатели старшины, довольны были казаки-хуторяне и даже пришлый люд чувствовал себя за порогами сытно и привольно – все более процветал и становился независимым казацкий край. Этой своей воли, самобытности, а особенно обособления с элементами государственного обустройства как раз и не могла допустить (Российская. – Примеч. ред.) империя. В одном из пунктов императорского «Манифеста о разрушенном войске запорожском» сказано: «Заводя собственное хлебопашество, расторгали они тем самое основание зависимости их от престола нашего и помышляли, конечно, составить из себя посреди Отечества область совершенно не зависимую под собственным своим неистовым управлением…» Во все времена у разных народов подобные попытки жить своей волей, умом и языком пресекались круто и подчас весьма жестоко. Не избежал кары и тот, кто осуществлял «неистовое управление» запорожской вольницей. Несмотря на заслуги перед престолом и высокие награды, казацкому ватагу Петру Кальнишевскому даже грозила смертная казнь. Князь Потемкин в своем обвинительном заключении, однако, «упросил» императрицу «объявить милосердное избавление» кошевого от наказания и отправить его на «вечное содержание» в Соловецкий монастырь. «Быть по сему», – начертала собственной рукой императрица, ознакомившись с документом. Через месяц грозный казацкий ватаг превратился в смирного арестанта-колодника (по-прежнему, правда, опасного для властей) и «под строжайшим присмотром от одного места до другого военных команд» был отправлен на север.

…Если не штормит, от Кеми до Соловков меньше трех часов неспешного судового хода. Свежеет ветер, открываются беломорские дали. Мимо проплывают серые морщинистые островки с поклонными крестами под треугольными кровельками, маячными пирамидками, кучами плавника в бухточках. Порою кажется, что это последняя земля, последняя суша – дальше море, вода, край света. Но вот впереди будто выплыл из пучины зеленый холм, рядом с ним протянулся другой… Над островной грядой по курсу выросли монастырские стены, сложенные из огромных валунов, поднялись мощные башни, подперли небо купола соборов. Едва кораблик пришвартовался к деревянному причалу гавани Благополучия, я, не мешкая, через главные Святые ворота за толпой паломников и туристов поспешил в монастырь. Будто что-то вело меня – сразу направился к Спасо-Преображенскому собору, где под аркой рядом с церковью Гермогена находился монастырский некрополь. Еще издали от памятного колокола на зеленой лужайке увидел бюст атамана. Совсем недавно его доставили сюда на самолете мои запорожские земляки. Рядом с памятником на вымощенной булыжником земляной плоскости могильная плита. В списке захоронений некрополя, вывешенном на стене, она значится под четырнадцатым номером. Я, кажется, наизусть знаю эту эпитафию, правда, в несколько сокращенном и удобочитаемом виде. На этот раз она передо мной в оригинале, нет сомнения в ее первозданной достоверности. Водя пальцем по выбитым полтораста лет назад в граните строчкам, я прочитал: «Господь наш Иисус Христос положил душу свою на Крест за всех нас, не хочет смерти грешника.

Здесь погребено тело в Бозе почившего Кошевого бывшей некогда запорожской грозной Сечи Казаков Атамана Петра Кальнишевского, сосланного в сию Обитель по Высочайшему повелению в 1776 году на смирение.

Он в 1801 году по Высочайшему повелению снова был освобожден, но уже сам не пожелал оставить Обитель, в коей обрел душевное спокойствие смиренного христианина, искренне познавшего свои вины. Скончался 31 октября 1803 года в субботу 112 лет от роду смертию благочестивою, доброю. Блаженни мертви, умирающи о Господе. Аминь. 1856. А.А.».

Как и на других плитах, в конце надписи традиционный символ смирения перед быстротечным временем, напоминание о бренности бытия – череп со скрещенными костями.

Я осмотрел бюст, постоял над плитой, отдышался после дороги, и стали возникать вопросы. Где содержался мой именитый предок? В какой части монастыря находился каземат? Как смог престарелый атаман выдержать в нем двадцать пять лет тяжкой неволи? На эти и многие другие вопросы мне еще предстояло ответить, однако сначала я решил совершить экскурсию по острову. Соловецкий архипелаг – край далекий и дикий, но в то же время весьма живописный. Особенно в короткую летнюю пору, когда дни долги, прозрачны и легки. С вершины высшей точки острова – Секирной горы, которая находится в двенадцати километрах от монастыря, я обозрел лесистые дали, светлые луга, глубоко вдающиеся в сушу заливы-губы, озера. Именно сюда пятьсот лет назад приплыли на Соловки первые иноки – «искатели безмолвия» и уединенной жизни. В чем-то они были похожи на запорожцев, которые, может быть, не так страстно молились о спасении души, однако так же, как монахи на северных островах, утверждали себя за порогами на плавневых островных землях. Вряд ли Кальнишевский подымался на вершину Секирки, однако наверняка он слышал о ней. И, вполне вероятно, даже в ее названии усматривал некую аналогию с казацкой Сечью. На этой горе когда-то ангелы высекли жену рыбака, которая своим присутствием здесь осквернила святое место; запорожцы-сечевики, как известно, тоже не жаловали особ женского пола, которым вход в Сечь был заказан. И оград – засек вокруг монастырских строений хватало. Это позже они превратились в грозную каменную твердыню, а поначалу это была скромная монашеская обитель, окруженная крепким высоким частоколом.

Иноки обихаживали Соловецкую землю – обустраивали скиты, прокладывали дороги, соединяли каналами озера, возводили дамбы. Ничего зловещего в названии беломорского архипелага не угадывалось и не подразумевалось. Однако вместе с монашеством утверждалась здесь и государева власть. Она в конце концов и превратила монастырь в тюрьму. С XVI века становится традицией посылать сюда «на смирение» преступный люд, вину и грех которого часто без суда и следствия определяли не небеса, а исключительно мирская власть. Об условиях, в которых содержались колодники, можно судить по названиям местных тюрем. В казематах Корчагиной тюрьмы можно было пребывать только скорчившись, в Жаровиной тюрьме было нестерпимо жарко. Среди заключенных монастырской тюрьмы были известные государственные и религиозные деятели: игумен Троицкой лавры Артемий, царевич Касимовского ханства и земский царь (венчанный на царство Иваном Грозным, который объявил себя опричным царем. – Примеч. ред.) Симеон Бекбулатович, летописец Смутного времени келарь Троицкой лавры Авраамий (Палицын), глава Тайной канцелярии при Петре І граф Петр Толстой. Из разных краев попадали на Соловки арестанты. Немало было их и с полуденных украин. В XVIII веке (а возможно и раньше) сюда стали поступать и казацкие чубы. В 1708 году за донос на Мазепу священника Ивана Святайло и чернеца Никанора отправили на далекие северные острова. Чуть позже, когда гетман перешел в стан врага, на Соловках оказались уже мазепинцы. В ранней сводной ведомости соловецких колодников, относящейся к концу петровского царствования, можно найти фамилию казацкого писаря из Лубен Захара Патоки. Перед отправкой в вечное заточение неистовому многострадальному казаку «за неправые его о великих делах доношения» отрезали язык.

С Кальнишевским поступили более гуманно – хоть и преступник, но все-таки атаман, тем более уже в летах. В архивах сохранилась «Тетрадь, данная конторой монастырского правления казначею иеромонаху Иоанну, для записи выдачи кормовых денег бывшему Сечи Запорожской кошевому Петру Кальнишевскому». Именитому арестанту по указу было положено «кормовых денег по одному рублю на сутки». Казна же выплачивала монастырю на каждого колодника всего лишь по девять рублей в год. Деньги получали караульные солдаты, они же по заказу узника покупали ему пищу. Голодом старого атамана не морили, однако содержали в строгости, удалив «не токмо от переписок, но и от всякого с посторонними людьми обращения». Лишь три раза в год его под усиленным караулом выводили из каменного мешка, мыли в бане, стригли и препроваживали в церковь, где грешник мог помолиться и осознать свой грех.

Арестант был помещен в один из казематов самой суровой, так называемой первотяжкой тюрьмы. Ныне она обустраивается (в основном, конечно, внешне) для обозрения досужими туристами. Поэтому в южную часть монастыря мы с ученым секретарем Соловецкого музея-заповедника Мариной Луговой, которая вызвалась быть моей провожатой, попали не через двор, а прошли по крытому переходу, протянувшемуся над стеной. Минут через пять оказались в довольно просторном, сухом и достаточно светлом помещении, правда с несколько подкопченными сводами. Это был верхний ярус сушила. Оно было возведено во второй половине XVI века. Тогда еще мощные каменные постройки предназначались для сугубо хозяйственных целей. На третьем и втором этажах сушилось и хранилось перед помолом зерно. Снизу все ярусы обогревались большой печью с тепловой камерой. В начале XVII века вокруг сушила возведены были валунные стены и здание стало частью цитадели. Примкнувшие к первому ярусу сушила – три так называемые печуры бойниц подошвенного боя, были приспособлены под камеры, где содержались монастырские узники.

Сюда, на тюремный самый нижний этаж (было такое впечатление, что он находится под землей), мы и спустились по крутым ступенькам – будто сошли в преисподнюю. Своды и стены тут были совсем черными от копоти. Узкие проходы вели к казематам. Несладко приходилось узникам в этих каменных мешках. Даже при сносном питании и без телесных истязаний. Через сто лет после заточения запорожского атамана посетивший тюрьму один общественный деятель писал: «Побывав около получаса в удушающей атмосфере каземата, становится душно, кровь прилипает к голове, появляется какое-то безграничное чувство страха… У каждого, побывавшего здесь, будь он самый суровый человек, невольно вырывается из груди если не крик ужаса, то тяжелый вздох и с языка слетает вопрос: «Неужели здесь возможна жизнь? Неужели люди были настолько крепки, что выносили года этой гробовой жизни».

До сих пор для многих остается загадкой, как мог уроженец обласканных солнцем и теплом земель, для которого до рокового 1775 года судьба отнюдь не была злой мачехой, выдержать это двадцатипятилетнее гробовое заточение и здесь – на суровых Соловках, не потеряв рассудка и не «уронив» себя душевно, дожить до ста двенадцати лет? До такого возраста не доживали даже самые крепкие и мудрые казаки-характерники, обладавшие секретами долголетия.

Шестнадцать лет просидел здесь атаман. Потом его перевели в регулярную тюрьму, устроенную в бывшей иконописной мастерской. Здесь в молчательной келье старец, который перешагнул вековой рубеж, провел под арестом еще девять лет. Вообще-то срок его заточения мог бы ограничиться десятью годами и, повернись судьба по-другому, столетний юбилей бывший атаман встретил бы на свободе. Трудно сегодня восстановить в деталях события тех лет. Однако вот что достоверно известно. В журнале «Киевская старина» за 1902 год я наткнулся на заметку «К истории заточения кошевого П. Кальнишевского в Соловецком монастыре». В ней шла речь о том, что в 1787 году по случаю 25-летия царствования Екатерины ІІ был издан манифест «О разных дарованных народу милостях». Царские милости предусмотрены были и преступникам, причем тех, которые содержались в заточении более десяти лет, повелено было «не мешкая, освободить». Однако гладко было на бумаге… Многие колодники содержались в Соловках по именным спискам. Монастырские власти, получив указ, для подстраховки послали в Архангельское наместничество список тринадцати самых опасных преступников. Под номером седьмым в нем значился «бывшей Сечи Запорожской кошевой», который был заключен в тюрьму «за вероломное буйство и разорение российских верноподданных». Ознакомившись со списком и грехами арестантов, архангельский генерал-губернатор тут же уведомил архимандрита, что, по его мнению, перечисленные лица не подходят под действие манифеста. Так вот часто на судьбах соловецких заключенных (во все времена!) отражались прихоти и мнения властных особ.

После этого в монастырских ведомостях регулярно значилось имя Кальнишевского, который, как писалось рядом в отзывах о нем, «ныне житие препровождает смиренно и никаких беспокойств никому от него не происходит». В ведомости за 1801 год против имени бывшего кошевого было выведено всего одно слово – «прощен». Именно в этом году указом Александра І Петру Кальнишевскому была дарована свобода. Однако 110-летний (ровно столько ему к тому времени исполнилось!) узник не захотел воспользоваться царской щедростью. И речь здесь не только о свободе выбора. В своем письме атаман попросил разрешения «в обители сей ожидать со спокойным духом приближающегося конца своей жизни». Сохраняя свое казацкое «лыцарство» и способность в изнанке жизни видеть ее первоначальную сущность, бывший предводитель казаков не без юмора (с этим у запорожца всегда было в порядке!) объяснил, что за четверть века привык к монастырю и его строгостям и свободой «здесь наслаждается в полной мере». Воля для казака была дороже всего на свете. Очутившись в каменном мешке Соловецкой тюрьмы, кошевой остался верен извечным заповедям сечевого братства. Свобода его духа в монастырском северном суровом покое сумела воспарить над земной обыденностью, обрела некую высшую самодостаточную силу, сотворила из тюремного заточения подвиг и преподнесла миру иной – духовный смысл порушенной запорожской вольницы. Может, в этом и была причина долголетия казацкого старца?