Текст книги "Детдом для престарелых убийц"

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ РАЗ…
(ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ
МИКЛУХО-МАКЛАЯ В АВСТРАЛИЮ)

В портовом кабаке «Труба Адмирала», где продавали не разбавленное водой пиво и вино, всегда можно было встретить интересных людей, услышать байки, рассказанные профессиональными врунами, и отвлечься от грустных мыслей. Сегодня мы с Сэмом решили сбежать от городской суеты именно сюда, погорланить с матросней песни, набраться по самые брови дешевым вином, а если повезет, то и ввязаться в какую-нибудь приличную драчку и т. д.

Главным завсегдатаем здесь был человек по кличке Миклухо-Маклай. Кличку ему присвоили за то, что он, по его же словам, в молодости участвовал в кругосветной регате.

Миклуха всегда сидел у ближайшего к стойке столика, с правой стороны, лицом к входной двери. Это давало ему возможность отслеживать, кто входит в кабачок, и, как только появлялся новичок, он замечал его первым. Он дожидался, когда новенький определится со свободным местом, и сразу же устремлялся к нему знакомиться: «Миклухо-Маклай, участник кругосветной регаты. Вы позволите здесь присесть?»

На левом плече у Миклухи сидит огромная серая корабельная крыса. Сидит спокойно, только носом шевелит да глазками на вас умными смотрит. На крысе ошейник и цепочка, кольцо от которой надето на Миклухин указательный палец. «Это моя невеста Шарлотта, – говорит он и, выдержав паузу, предлагает: – Хотите услышать историю, как Шарлотта спасла мне жизнь?» И наконец добавляет: «Только вот пивка бы, чтобы горло не сохло…»

В сто первый раз Миклуха начал свой рассказ о том, как однажды рыболовецкий траулер, на котором он работал, попал в страшный шторм на Тихом океане. Траулер был старый, давно уже списанный по возрасту, поэтому никто из команды сильно и не удивился, когда эта посудина пошла ко дну. Боцман тонул с чувством глубокого удовлетворения: сбылись его предсказания. «За работу, матросы! – орал он. – Смерть – это тяжелая и ответственная работа».

Все попытки спасти это корыто были тщетными. Траулер затонул. Наемная команда, набранная в основном из портового отребья, спасалась кто как может. Половина утонула сразу же, ибо по давнему матросскому обычаю не умела плавать. Миклуха плыл, держась за какую-то широкую доску, и очень сильно тосковал по родине. В голову лезли мрачные мысли о конце света, и хотелось горячего куриного бульона с луком и яйцом. По христианскому обычаю, он уже давно все простил всем своим врагам, но чуда не происходило. Самое паршивое было то, что он даже не мог толком сообразить, в какую сторону, собственно, плыть. Везде была вода, но Лик Божий в ней не отражался. «У Тихого океана нет памяти, – вспомнил он слова одного знакомого мексиканца, – и потому он вечен».

Миклуха окончательно затосковал по родине и бульону, несколько раз крикнул: «Спасите, помогите!» Но это было уж совсем смешно. Так смешно, что он разрыдался.

И вот тут-то он и увидел плывущую в некотором отдалении корабельную крысу. Увидел случайно, боковым зрением. Но смекнул: а ведь крыса-то знает, в какой стороне земля, об этой их способности ему еще в школе говорили. И возрадовался Миклуха, и возблагодарил он Бога, и направил свою доску вслед за крысой.

Так плыли они почти сутки, крыса и человек, пока Миклуха не заметил, что крыса устала и вот-вот пойдет ко дну. Тогда он выловил ее из воды и посадил на свою доску. Отдохнув, крыса сама ныряла в воду, чтобы плыть дальше к берегу, и эта процедура продолжалась несколько раз. А однажды ночью, видимо, от усталости и дикой жажды, Миклухе послышался голос: «Это не крыса вовсе, а прекрасная французская принцесса Шарлотта. Ее заколдовали несколько столетий назад, превратив в это мерзкое существо. Но если ты полюбишь ее и назовешь своей невестой, то чудо свершится – и она вновь станет прекрасной принцессой. Но помни, что нужно уметь ждать!..»

Миклуха, вцепившись в доску, слушал этот глас и понимал, что медленно сходит с ума. Однако на следующий день над ним пролетела чайка, а еще через несколько часов он увидел тоненькую полоску земли. Вскоре его заметила и подобрала рыбацкая шхуна. Он накрепко прижал к себе крысу-спасительницу и ни за что не хотел с ней расставаться. Команда шхуны решила, что у него поехала крыша, но перечить ему, пережившему столь многое, не стала. Через некоторое время Миклуха оклемался, но с крысой решил не расставаться уже никогда.

Миклуха закончил рассказ. Я встал, чтобы заказать еще по кружке пива. Стоя у стойки и рассчитываясь с барменом, боковым зрением я увидел, как дверь кабачка открылась, и в прокуренный, провонявший рыбой и пивом зал вошла потрясающе красивая и элегантная дама.

Матросня замерла от удивления. Я и Семен, не менее удивленные, находясь в разных концах помещения, одновременно прошептали: «Шарлотта…»

Шарлотта не спеша, виляя красивой круглой попкой, подошла к Миклухе, наклонилась над ним, совершенно ошалевшим, и, подмигнув сначала левым, потом правым, а потом опять левым глазом, медленно поцеловала его в губы.

– Меня зовут Шарлотта, – сказала она просто. – Если встретишь крутого чувака по кличке Будда – замочи его, Миклуха. И я опять буду твоя.

…В «Австралии» у Миклухи отдельная небольшая комната. Он не буйный, и здесь его все любят. Целыми днями он рисует цветными карандашами историю своей жизни и рассказывает медперсоналу удивительную легенду про крысу по имени Шарлотта.

А крыса, кстати, от него куда-то сбежала. Он не знает куда и сильно тоскует.

История хоть и складная, но в нее все равно никто в «Австралии» не верит. Кроме одного художника, который лежит в этом же корпусе. И который называет себя Максом Пигмалионом.

– Между любовью и смертью так много общего, – говорит Семен, – если это вообще не одно и то же.

И продолжает, незаметно впадая в патетику:

– Я знаю, что на свете есть тысяча причин, чтобы покончить с собой. И только одна, чтобы жить. Но эту единственную причину не знает никто. Поиск ее и составляет пресловутый смысл жизни.

Как-то перед самым отъездом Семена за бугор мы решили на прощанье съездить в клинику к Пигмалиону. В автобусе Сэм задремал, а я по своему обыкновению стал разглядывать людей, едущих рядом с нами.

У меня вообще давно уже сложилось впечатление, что большинство людей всю жизнь спят с открытыми глазами. Как сомнамбулы. Спят, когда идут на работу, когда занимаются семейными делами, когда рожают и воспитывают детей, когда ходят в театры, общаются, трахаются и т. д. Не сознают, не чувствуют течения жизни. Не ведают и не хотят знать зачем, для чего они здесь? Мне показалось, что меня окружают не люди, а какие-то ходячие кладбища, на которых похоронены идеи, мечты, чувства, планы. Кладбища, где тесно могилам.

Просто их не разбудили при рождении, подумал я, так теперь и живут спящими, неразбуженными.

– Следующая станция – «Австралия», – устало сказал водитель и зевнул во все лобовое стекло.

После недолгих переговоров с главврачом нас с Сэмом проводили в самый дальний корпус лечебницы.

– Здесь у нас лежат гении всех времен и народов, начиная с Диогена и Пифагора и заканчивая Биллом Клинтоном и Жириновским, – пошутил проводивший нас до палаты завотделением.

Пигмалион сидел на своей кровати и нервно грыз ноготь большого пальца правой ноги. Правда, не своей ноги, а лежащего рядом психа.

– Ножницы не дают, сволочи, говорят, нельзя острые предметы, так мы по очереди, это, грызем, а то мешают… – объяснил ситуацию тот псих.

– Когда идешь к женщине – не забудь захватить с собой плетку, а когда идешь к мужчине – не забудь захватить с собой бутылку, – закрыв поплотнее дверь и вытаскивая из внутреннего кармана поллитра, пытается острить Семен. – Калории и витамины – два в одной, – показывает он на бутылку.

– Какие у тебя были отношения с Шарлоттой? – спросил я у Макса, когда мы раздавили пол-литра на четверых.

– Я несколько раз оступился в нее, – гениально ответил Пигмалион, гордо задрав подбородок.

…Выйдя из больницы, мы оглянулись на окна его палаты. Пигмалион стоял у зарешеченного окна, подняв вверх средний палец. Мол, фак ю. Мы не обиделись. Что ж, он имеет полное моральное право посылать всех на хер. По крайней мере меня-то уж точно.

Пигмалион отошел от зарешеченного окна, красивым жестом снял широкополую шляпу, положил рядом на тумбочку шпагу с ножнами и, не снимая ботфортов, прилег на свою кровать:

– Если у шкуры льва не хватает клочка, пришей кусочек ослиной шкуры, все равно никто не заметит, – пробормотал он, засыпая, и вдруг, резко повернув голову, откусил у пробегавшего мимо зайчика пальчик.

СТРЕСС-ПАУЗА:

…Он достал и положил на ночной столик две пачки презервативов, вагинальные и оральные противозачаточные средства, серебряную внутриматочную спиральку, колпачки и еще что-то.

В постели, после первых ласк, он, глядя на все это приготовленное добро, сказал:

– Знаешь, дорогая, я думаю, что нам нужно еще более тщательно предохраняться.

И с этими словами он задумчиво выстрелил несколько раз ей в рот из пистолета.

ВАРИАНТ ТРЕТИЙ:
ЖЕНЩИНА КАК НАРКОТИК

Шарлотта… Шарлотта при всей своей эмансипированности и раскованности относилась к разряду тех женщин, которые всегда предпочитают сами выбирать себе партнеров и любовников и по какому-то внутреннему принципу никогда не лягут в постель в первый день знакомства, даже если этого парня на ее глазах уводит с собой ее соперница. Она точно уверена, что возьмет все, и даже больше, в другой раз. И, как правило, этот другой раз действительно случается. Исключение из своего железного правила она сделала только раз в жизни. И этим исключением был я.

– Почему так, – сказала мне как-то Шарло, – когда любишь – убить хочется, а когда нет – то противно дотронуться?

– Я поклонник твоего тела и таланта, – острю я, – вернее, таланта твоего тела.

Сейчас я уже точно знаю: она покорила меня именно тем, что абсолютно во всем была полной противоположностью тому женскому типу, который так ярко выразился в Асе.

«Кому-то нужна ромовая баба, кто-то лепит себе снежную бабу, некоторые предпочитают люля-кебаб. А мне нужно просто много баб», – так говорил один художник, которого все звали Сэмом.

Я всегда старался выбирать наркотики, как женщин: если они не захватывают меня сразу, я их бросаю. Бессонница и постоянные головные боли – вот мое единственное оправдание тому, что я впустил в свой организм столько наркоты. Ведь мое советское воспитание навсегда приучило меня с отвращением относиться к наркоманам.

Я могу еще сказать в свое оправдание и то, что всегда употреблял только те препараты, которые не ведут к привыканию и разрушительное действие которых на организм самое минимальное. Это во-первых.

Во-вторых, мои симпатии, как человека творческого, всегда были на стороне галлюциногенов, психоделических препаратов.

Ну и в-третьих – цена. С ценой всегда были некоторые сложности. Удовольствие стоит дорого. Но и тут возможны варианты. Рядом с Волопуйском расположен академгородок, где полно безработных докторов химических наук. Многих из них трудоустроила мафия. И они в первоклассных подпольных лабораториях синтезируют для нее, то есть для мафии, всевозможные супернаркотики, например, знаменитый «китайский белок». Одному нашему приятелю очень повезло с работой: теперь он засекречен и богат. И тем не менее не скурвился полностью, как некоторые. В трудную минуту он нас с Сэмом всегда выручает чем-нибудь таким, что могут себе позволить лишь небожители обновляющейся России.

Радио «ЕВРОПА ПЛЮС АЗИЯ»:

«На днях обезврежена подпольная группа, в которую входили студенты, преподаватели и даже один член ученого совета Н-ского университета.

Как сообщил нам сотрудник пресс-центра МВД России Василий Варламов, разработав оригинальную, не имеющую аналога за рубежом технологию получения сильнодействующего наркотика – триметилфентонила („китайский белок"), преступники переправляли его в Москву и другие города центральной России…»

«ПУШКИН, ГДЕ ВЫ?»

Янис Фортиш в этот день особенно удачно играл в ночном казино «Миранда». Ему сегодня просто чертовски везло и в рулетку, и в «21», и в преферанс. «Масть идет», – с удовлетворением думал он, продолжая удваивать и утраивать ставки.

Именно в этот момент к нему подошел местный авторитет из чеченцев Кадык Рыгалов и сказал: «Ставь на „17"».

Янис хотел поставить на «35», но поставил на «17». Шарик забегал по кругу и запал в ложбинку цифры «35».

Янис тихо раскалялся и был готов сказать Рыгалову все, что он о нем сейчас думает, но сдержался, а только подумал про себя: «Ара ебаная, сука, дикий, неотцеженный человек. Теперь удачи не видать…»

– Ну, ну, прости, братан, – видя его настрой, с хитрой, восточной, как бы примиряющей улыбкой проговорил Кадык Рыгалов. – У меня кое-что для тебя есть.

– Это очень клевый заказ, Янис, – сказал он, когда они уже сидели в отдельном номере гостиницы, расположенной на верхних этажах казино «Миранда». В их «косяках» пощелкивала афганская анаша. Сладковатый гашишный дым уносил печали и заботы высоко к звездам.

– Я сам не потяну, Янис. Дело чистое, но не из простых. Местные кошельки заказали одного делового. Его погоняло – Будда. Я такого не знаю. Видимо, из приезжих. Дают хорошие бабки, зелеными и сразу. Короче, Янис, если ты этого козла встретишь, завали его как надо. А как получишь куш – не забудь про старого другана Рыгалова, который подбросил тебе хорошую работу.

В ту ночь, когда Рыгалов с Янисом-Крысой выходили вместе из казино, странный хромой человек неопределенного возраста, в длинном френче ниже колен, больше похожем на сутану католического священника, протиснулся между ними.

Да так ловко, что они и не заметили.

Е. Банин приехал домой в отличном расположении духа. Набрав по сотовому номер телефона, который он помнил даже во сне, Е. Б. отрапортовал:

– Все нормально, шеф. Я заказал Будду Рыгалову. Сегодня он встречается с Янисом Фортишем. С этим, как его, ну Крысой, что ли. Местный мафиози. Профессионал своего дела. Короче, они железно пообещали убрать Будду. Срок – до конца октября. Да, да, задаток, как полагается. Я думаю, они его даже из-под земли достанут.

– Вот из-под земли больше никого доставать не надо, – ответил Е. Банину голос из сотового. – Нам бы здесь, на земле, со своими проблемами разобраться.

КОВРИК ДЛЯ МЫШКИ
И ОДЕЯЛО ДЛЯ ТАРАКАНА

Как вы уже поняли, журналистикой я занимаюсь по необходимости, ради хлеба насущного. Я, видите ли, всю жизнь мечтал о карьере литератора. Скажу больше, настоящего Поэта. Именно так, с большой буквы. Открою вам тайну: после того как я ушел с юрфака, я сразу же поехал поступать в Москву. В лит-институт.

Отец, скрипя сердцем, зубами и кожей своего огромного портмоне, отчаявшись загнать меня в юристы или экономисты, выговаривал мне на дорожку:

– Провинциала в столице губят две вещи – женщины и наркотики. Тяга попробовать и то, и другое непреодолима. И то, и другое искушение приводит к денежным проблемам, которые в свою очередь толкают провинциала на преступление. А это либо скамья подсудимых, либо морг. (В этом месте его любимого монолога мама обычно падала в обморок на отцовский кожаный диван.) Хочешь дожить до глубокой старости и стать всеми любимым и уважаемым – сиди дома и не испытывай судьбу.

А потом добавлял:

– Но настоящую карьеру можно сделать только в Москве. Малая родина – это как камень на шее утопающего. Либо ты все-таки выплывешь к новой жизни, либо тебя навсегда утянет на дно, в тину провинциальной жизни.

Проведя в Москве больше года, я даже и не попытался поступить в литераторы. Хотите верьте – хотите нет, но за столь короткий срок я понял, что литературой, той, настоящей, с кипением страстей, полемикой и дискуссиями, поиском нового, здесь давно уже не пахнет. Все: и мэтры, с которыми мне удалось познакомиться и пообщаться, и творческая молодежь, и литературная абитура – относились к литературе как к профессии, и не больше. Разговаривали только о том, в каком журнале и сколько платят гонорара, где и как можно пролезть в какое-нибудь частное издательство, получить премию, грант или стипендию и т. п. Везде существовали свои группки, кружки, заединщики, «обоймы». Везде нужно было стать своим, вписаться в стаю, доказать преданность той или иной журнальной мафии.

В Москве я захандрил.

Стану ли я умнее за эти пять лет? Скорее всего, нет, ибо настоящих Учителей жизни нужно искать «вдали от всех парнасов». К чему тогда мне этот «базар житейской суеты»? Почему-то в Москве все люди искусства показались мне искусственными людьми. В столицах люди интересны своей оболочкой. В глуши – содержанием.

Кстати, насчет содержания. Случился со мной в Москве один казус. Да и не казус даже, а… В общем, я единственный в мире человек, который умудрился средь бела дня посрать на Красной площади. А всему виной дороговизна жизни в столице и, стало быть, некачественная закуска. Короче, кто-то из абитуры притащил в общагу три бутылки мятного приторно-сладкого ликера. Из закуски у нас были только соленые огурцы и прогорклое желтое сало. Даже хлеба не было. Ни корочки.

Ну вот, выпили, закусили. И понесло нас всех на Красную площадь. Причем, в отличие от Венички Ерофеева, куда бы я в Москве ни шел, на Курский вокзал там или еще куда, все равно попадал на Красную площадь, на эту малиновую лысину города. Вот там меня и прихватило. А что делать? Туалетов-то нет. Мужики, говорю, пропадаю, пошевелиться не могу, еще секунда – и все, позор на мою седую голову. Рядом – ливневка (решетка, куда стекает дождевая вода). Парни окружили меня со всех сторон, я быстро сел и к-а-а-к дристанул!.. Так один из них еще и сбегал газетку купил – не могу же, говорю я, после поноса сразу штаны надевать. Так я сидел с голой жопой возле самого Кремля, и ничего, даже менты не доебались. Уж не знаю, кого благодарить: Ленина или Господа Бога.

Москва – это богатый город, понял я, наверное, поэтому здесь так много нищих, это город героев, поэтому здесь так много подонков и подлецов. Разбросав свои стихи по нескольким толстым журналам, от нечего делать я неожиданно для себя снюхался с нацболами партии Эд. Лимонова.

Как всегда в моей жизни, не обошлось без этого самого «шерше ля фам»: сначала я несколько раз вошел в одну молоденькую студентку-москвичку (как выяснилось в постели, она была активисткой-«лимонкой»), а затем уже, можно сказать, через ее щедрые на ласки отверстия, в один из летних дней вошел в лимоновский «Бункер».

Но не только это, конечно же, кинуло меня в крепкие большевистские объятия лимоновцев. Провинциал-полукровка, недоделанный интеллектуал-самоучка с непомерными амбициями и с такой же дикой неуверенностью в себе; рефлексирующий и одновременно заносчивый плейбой из захолустья, выродок совковой золотой молодежи; здесь, в гребаной Москве, лежа с бухой, уколовшейся Богом, 18-летней нацболкой-проституткой, мечтающей о горячем обеде, высшем филологическом образовании и мировой революции, здесь, на хате каких-то пробитых хакеров, ночи напролет взламывающих пароли буржуйских фирм и банков, я впервые на полном серьезе задумался: куда тебе теперь?

Куда теперь, собственно, тебе, такому красивому да умному, двигаться? Влево, вправо, прямо по центру? Но левые были теми же правыми, только очень левыми. А правые в своих планах были левее левых плюс американизация всей страны. Все врали, цветасто, горячо, грамотно. Но и их, лево-правых, всегда и неизменно побеждала бессмертная «партия чиновников-бюрократов». Остается только удивляться, откуда сегодня в нашей жизни всплыло столько дерьма? Россия, да ты засранка, что ли? Или это дерьмо тебе откуда-то подбросили?

Здесь, в «сердце родины», я очень сильно, не по-детски, затосковал по честным и прямым людям, по простым и мужественным словам, по конкретным и справедливым делам, без интеллигентских «ужимок и прыжков». Когда теперь я вспоминаю о Московии, я помню себя только отражением в окнах электропоезда в метро. Одним из миллионов подобных же отражений.

«Живи себе навстречу!» – вспомнил я тогда Макса Пигмалиона и пошел искать себя на неведомых дорожках, где еще встречаются следы невиданных зверей.

Так я оказался в московской банде нацболов.

В то же время я регулярно звонил домой и врал родителям, что экзамены сдаю/сдал успешно, что остался/не остался последний экзамен и что мне нужны деньги для того, чтобы снимать квартиру (так как в общаге совершенно нет условий для занятий) и для нормального питания (так как в студенческой тошниловке можно только заработать себе гастрит и/или язву).

Чуть позже я врал им, что уже начались занятия, какие у нас предметы и прочее.

Иногда они сами спрашивали меня, не нужны ли мне деньги? Я не отказывался. Жизнь в Москве начала быстро дорожать.

А самым значительным событием этого периода моей жизни, о котором я вспоминаю с теплотой и нежностью, стало вот что.